"Генерал Доватор" - читать интересную книгу автора (Федоров Павел Ильич)

Книга вторая Под Москвой

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В темном ночном небе среди яркой осенней россыпи звезд висела желтая холодная луна. К утру ударил крепкий мороз и намертво сковал пропитанную дождями землю.

В эти первые октябрьские дни сорок первого года на центральном участке Западного фронта началось какое-то странное движение. Из лесов Смоленщины на восток потянулось невиданное количество войск и техники. Гудела земля от стальных танковых гусениц, тяжелых пушечных колес, машин, повозок и солдатских сапог. Этот гул сливался с артиллерийской канонадой, отдаленно звучавшей на юго-востоке. Противника поблизости не было.

Стоявшее после рейда в обороне на участке Жарковское — река Межа соединение генерала Доватора неожиданно по тревоге снялось и начало передвижение, совершая при этом тяжелые, утомительные марши на неподкованных конях.

Наступили ранние морозы.

Разведчик Филипп Афанасьевич Шаповаленко под утро так продрог, что вынужден был отвьючить запасную попону и укрыться ею. Проснувшись, как всегда, раньше всех, тихонько, чтобы не разбудить товарищей, он вылез на четвереньках из палатки. Потирая озябшие руки, Шаповаленко решил умыться, но, взявшись за брезентовое ведро, крякнул от удивления. Вода в ведре, запасенная с вечера, замерзла. Подняв голову, он увидел, что все кругом изменилось: деревья покрылись серебристым инеем, а на конях, стоявших в ряд у длинной коновязи, кудряво взъерошилась шерсть. Подрагивая застывшими ногами, они жадно хватали губами сено. Дневальный с карабином на плече, закрыв уши воротником измятой шинели, выплясывал под деревом гопака.

Шаповаленко должен был его сменить, так как получил вчера внеочередной наряд. Обиднее всего было то, что наградил его этим нарядом не кто иной, как командир взвода, только что получивший звание младшего лейтенанта, закадычный дружок, годившийся ему в сыны, Захар Торба.

Настроение у Филиппа Афанасьевича было самое скверное. Вчера он натворил чорт знает что! Хоть возьми да и вырви с досады вислый прокуренный ус.

Филипп Афанасьевич поежился, проклиная ту человеческую душу, которая придумала на свете горилку. Он потянулся к лежавшему у входа седлу и, расстегнув кожаный ремешок переметной сумы, вытащил бутылку «НЗ» — неприкосновенный запас. Взболтнул ее и посмотрел на свет. Горилки было маловато. Вспомнив события вчерашнего дня, бурное столкновение с Захаром, он вздохнул и, мысленно ругая свой нескладный характер, вылил весь остаток в кружку. Пережевывая кусок сала, он почувствовал, как внутри начала разливаться приятная теплота. Надевая шашку, Филипп Афанасьевич не без удовольствия подумал, что выдумщик горилки все-таки часом был добрый и артельский человек, «бо дурню такое в голову не вдарит!»

Вчерашнее происшествие тоже начинало казаться не таким уж страшным. Зарядив карабин и почистив щеткой сапоги, Филипп Афанасьевич направился отбывать свое скандальное взыскание.

А произошло вчера вот что...

Во всех подразделениях был получен приказ. «Приготовиться к большому маршу». Личному составу выдали пятидневный запас продовольствия и фуража. Стограммовую норму водки тоже выдали на пять дней вперед, под ответственность командного состава и политработников. Старшины предупреждали бойцов: продукты расходовать строго по норме, в пути никаких добавочных выдач не предполагается. На вопросы бойцов, какое предстоит дело, командиры уклончиво отвечали, что конница должна совершить длительный форсированный марш. Из отрывочных и неопределенных разговоров было понятно, что намечается серьезная операция.

— Ясно, в новый рейд пойдем. По тылам врага, — объявил писарь Салазкин.

— А ты що думав, будешь в шалашу на пупе лежать и поэтичны вирши складувать? Ще як вдарим! — заметил Шаповаленко. — Прийшла, хлопчики, така година, що пора германца вдребезги разколошматыть. Народ того ожидает, колысь мы его турнем обратно. Бачьте, якие нам шлють письма та подарки. Народ посылает, чуете!

В дополнение к армейскому пайку бойцы получили массу подарков со всех концов Советского Союза. В ящиках были заботливо уложены теплые носки, перчатки, свитеры, бритвы, шоколад, вино, фрукты. Но дороже всего в посылках были письма.

В каждом письмо был наказ: крепче бить врага! Девушки вкладывали в конверты свои фотокарточки с адресами на обороте и просили бойцов писать им.

Филиппу Афанасьевичу Шаповаленко досталась посылка особенная. В ней было вложено все, вплоть до носовых платков с голубыми каемочками, фотокарточка и замечательное письмо. Прочитав первые строки и взглянув на фотокарточку, Филипп Афанасьевич крякнул от удовольствия. Молодая пышноволосая красавица с большими улыбающимися глазами облокотилась на подоконник. На окне стояли плошки с цветами, а глаза красавицы смеялись так лукаво и приветливо, что, казалось, манили за занавески.

В письме четким, круглым почерком было написано:

«Милый и дорогой товарищ!

Мы знаем, что на войне нелегко. Враг напал жестокий, коварный. Но мы уверены, что вы не отдадите нашу родину фашистам на поругание. Мы, девушки и парни заводской комсомольской бригады, посылаем вам по скромному подарку. Это во имя скорой победы и нашей будущей дружбы. Пришлите мне ваш адрес, я буду писать вам...»

Тут Филипп Афанасьевич важно и не торопясь погладил свои усы и начал читать дальше: «А скоро мы вам пришлем другие подарки. От них у гитлеровцев полезут глаза на лоб. Бейте их, гадов, крепче и не давайте пощады. Другие наши подарки мы сами привезем вам на фронт. Может быть, встретимся,

Целую вас заочно, как брата и как советского воина.

Техник Н-ского завода Феня Ястребова».

Внизу был написан адрес.

— Ты только посмотри, Буслов! Ты только побачь! Побачь, яка дивчина! — восторгался Шаповаленко, показывая Буслову фотографию.

— Да-а! Это дивчина! — заглядывая сбоку, восхищенно говорил Буслов.

Он сидел рядом. У ног его лежал ящик с подарками от именитого московского профессора. В профессорскую посылку вместе с другими предметами был вложен самый модный полосатый шерстяной шарф.

Захару Торбе досталась посылка от старушки-вдовы из города Иванова, Яше Воробьеву — из Киргизии от колхозного пастуха Уртабая. Записка была написана по-киргизски, и Яша был огорчен, что не может ее прочитать.

Но самая замечательная посылка была все-таки у Филиппа Афанасьевича. Фотокарточка и письмо стали предметом всяких толков и споров.

— Везет же хрычу старому, — с откровенной завистью говорил Яша Воробьев, — ведь землячка моя, из одной области!

— Ну и девушка! — продолжал восхищаться Буслов, не отрываясь от фотографии Фени Ястребовой. — Поглядите, друзья, чудится мне, что она облокотилась на подоконник и ножками болтает...

— Красота! — ликовал Шаповаленко. — Ох, хлопцы, мне бы рокив двадцать скинуть! — Филипп Афанасьевич молодецки приосанился, крутнул усы и лихо брякиул шашкой.

— А ты ей свой портрет пошли. Она твоими усами любоваться будет, — проговорил Яша Воробьев.

— И в бородищу твою ленточки вплетет, — добавил Салазкин

— Ты ленточки оставь для себя, — ответил Шаповаленко. — Ведь родятся же на свете такие красавицы!

— Анютка не як не хуже, — ревниво заметил Захар Торба.

— Що твоя Анютка!

Было ясно, что Филипп Афанасьевич осуждает свою станичницу, и тогда Захар, задетый за живое, вытащил из бумажника фотографию Анюты. Отдав ее Буслову, сказал:

— Посмотри...

— Ого, брат! А я и не знал. Ишь ты!.. — протянул Буслов, сдвигая на лоб кубанку, подарок Доватора. — Хороша! Гордая. Но только каждая на свой лад, — сличая обе фотографии, продолжал Буслов. — На сибирячку смотришь, и думаешь, будто родилась она для того, чтобы сидеть с ней рядышком, гладить по голове и мечтать. Хорошо!.. — Буслов глубоко и тяжко вздохнул. — А на твою, Захар, можно смотреть, а притронуться вроде как боязно...

Фотокарточки пошли по рукам. Все восхищались ими. Каждый старался сострить, но за веселой шуткой крылось душевное беспокойство и тоска по родным и близким. Кто не переживал этого чувства в тяжкие годы войны?!

Филипп Афанасьевич, трижды побывавший на войне, отлично понимал все это и сам был растроган до глубины души вниманием людей, приславших подарки на фронт. Раскупорив бутылку вина, он громко крикнул:

— Хлопцы, подставляй кружки! — И когда вино было разлито, Филипп Афанасьевич продолжал: — Сынки, выпьем чарку, як гости пьют за честь хозяина, за здоровье его семьи. А наша семья велика, богатейша! Наша семья — весь советский народ! Смотрите, яки нам пишут письма, подарки шлют...

Филипп Афанасьевич грозно обвел всех глазами, точно готов был всякое возражение встретить решительным отпором, и, неожиданно смягчив голос, добавил:

— Стыдно нам будет дивиться в очи нашим сынам и внукам, ежели мы не побьем германца! О це и все!

Все в раздумье затихли. Как будто все замерло на миг: кто сидел на корточках, кто стоял на коленях, кто, вытянувшись во весь рост, прижимал кружку к груди, точно прислушиваясь к отзвуку сердца. Это была торжественная минута безмолвной присяги.

Вдруг Буслов поднялся, подошел к Шаповаленко, обнял его и поцеловал.

Минуту спустя все уселись за письма. Один только Яша Воробьев был в затруднении: в подразделение разведчиков никто не знал киргизского языка.

Филипп Афанасьевич пристроился под елкой и, еще раз перечитав письмо Фени Ястребовой, принялся сочинять ответ. Но он так был возбужден, что не знал, с чего начать, и для «успокоения» решил было подкрепиться еще одной чаркой. Покосившись на переметную суму, он, однако, не потянулся к ней, а лишь крякнул и вслух ругнулся: «Барбос, не замай думать». От греха подальше, он пошел в палатку к Салазкину и попросил его написать девушке ответ.

— В Пластинск, Фене Ястребовой? — спросил Салазкин.

— Точно, Володя, будь ласков, удружи.

— С удовольствием! Сейчас строевую записку отработаю и приступим.

Закончив свои дела, Володя оторвал чистый лист бумаги, разложил его на ящике из-под махорки и, взглянув на Филиппа Афанасьевича, спросил:

— Может, в стихах дунем?

— Брось, Володя! Пиши так, чтоб подходяще было. Ну, это самое...

— Понятно! — решительно перебил Салазкин и принялся строчить. Писал он бойко и стремительно. Карандаш в его руке двигался, как автомат.

«Писарь — так и есть писарь», — подумал Филипп Афанасьевич и вспомнил, как однажды в райземотделе подивился он на машинистку, которая одной рукой пудрила нос, а другой щелкала на машинке... Он просто не мог уразуметь, как можно одновременно совмещать два таких дела. Вот и Салазкин сейчас писал и грыз яблоко — подарок Уртабая.

— Готово! — сказал писарь, отрываясь от письма.

— Читай! — Филипп Афанасьевич, наклонив голову, приготовился слушать.

— «Разлюбезная Феня! — начал Салазкин. — С величайшим чувством воинского долга, с горячим в сердце стремлением сообщаю Вам, что получил Ваш подарок, от которого закипело в моей груди, как в эскадронной кухне...»

— Борщ або каша? — зверски поглядев на Салазкина, спросил грозно Шаповаленко.

— Нет, я поставил многоточие, — невозмутимо ответил Салазкин.

— Запятую тоби в бок, що ты пишешь! Бисова твоя душа! «Разлюбезная», «закипела»! Щоб у тебя в башке закипело, як тесто в квашне твоей бабушки!

— Не нравится?

— Тьфу! Иди ты ко всем шавкам с твоим письменством! — Филипп Афанасьевич яростно сплюнул и поднялся.

— Не хочешь, от себя пошлю, — заявил Салазкин.

— Куда пошлешь?

— Фене Ястребовой.

— А кому посылка?

— Да какое мое дело. Адрес есть, а посылка могла и мне достаться.

— Ну и что же? — немного опешив, спросил Филипп Афанасьевич.

— Ничего. Кому хочу, тому и напишу. Тебе-то что?..

— Да пиши хоть турецкому султану!

Шаповаленко, махнув рукой, шагнул к своей палатке.

— И напишу! — запальчиво крикнул вслед Салазкин. Но тут же, хохоча, добавил: — Филипп Афанасьевич, вернись, я пошутил. Честное слово! Вернись!

— Вернусь, так не обрадуешься! — огрызнулся Филипп Афанасьевич и неожиданно лицом к лицу столкнулся с офицером связи Поворотиевым.

— Чего это вы бранитесь, товарищ Шаповаленко?

— Да вот, товарищ старший лейтенант, попросил писаря письмо составить, а он, щоб ему пусто...

— А вы что, неграмотный?

— Не то щоб неграмотный, но тут тако дило...

Филипп Афанасьевич подробно изложил всю историю и показал Поворотиеву фотографию.

Увидев на карточке девушку, Поворотиев так и застыл с улыбкой на лице. Ему казалось, что сейчас эта милая девушка с ласковым взглядом выпрыгнет из окна и белыми мягкими руками обовьет его шею. Шаповаленко протянул письмо Фени. Поворотиев быстро прочел его, и лицо его озарилось ясной и счастливой улыбкой.

— Написать, конечно, надо... Даже обязательно надо, — точно размышляя, проговорил Поворотиев.

— Як же не писать. Разве можно те писать... — подтвердил Шаповаленко.

— Вы напишите попроще и покороче. Скажем, так: большое красноармейское спасибо за подарок, постараюсь с честью защищать нашу родину...

— Верно, — согласился Филипп Афанасьевич. Совет лейтенанта ему понравился.

— Послушайте, товарищ Шаповаленко. Эта фотокарточка... Она вам очень нужна?.. — вдруг нерешительно спросил Поворотиев. При этом он невольно покосился прищуренным глазом на бороду казака, обильно украшенную сединой, на отвислые усы и глубокие морщины, точно сравнивая его лицо со своими загорелыми щеками, на которых, собственно говоря, и брить-то было нечего, если не считать золотистого пушка над верхней губой. Только брови у него росли густо и ровно, сцепившись над самой переносицей.

— Очень нужна! Разрешите итти, товарищ старший лейтенант? «Ишь ты, тоже фотокарточка понадобилась», — с внутренней обидой подумал Филипп Афанасьевич.

Ему казалось, что все стараются завладеть его подарком, не считаясь с чувством законного права. Огорченный до крайности насмешливым и нелепо-вычурным письмом Салазкина и просьбой Поворотиева, он не утерпел и, придя в свою палатку, распечатал «НЗ» и, выпив самую малость, написал своей новой знакомой письмо, не подозревая, что лейтенант Поворотиев за это время испортил уже не меньше пятнадцати листов бумаги, но все-таки сочинил письмо Фене Ястребовой. Послал свое письмо и писарь Салазкин.

...Захар Торба вошел в палатку в тот самый момент, когда Филипп Афанасьевич в третий раз прикладывался к горилке. Между друзьями произошла размолвка. Захара возмутила недисциплинированность Шаповаленко.

— Что у тебя за натура така, Филипп Афанасьевич? — сказал он.

— Ни якой натуры, — торопливо застегивая переметную суму, отозвался Шаповаленко.

— Як у тебя утроба принимает?..

— Ничего пища, с нее в голови чорт свище... — вытирая усы, балагурил Филипп Афанасьевич.

— Ты, Филипп Афанасьевич, дурку не кажи. Я тебе серьезно говорю...

— Та я не шуткую.

— Знаешь, что не приказано «НЗ» трогать...

— Да що ты ко мне причипився, як репей к бурке! Прямо хорунжий, только эполетов немае...

— Не хорунжий, а командир взвода!

Скулы Захара дрогнули, и он резко отчеканил:

— Пойдешь на конюшню дневалить.

— А не мой черед... — все еще не понимая, куражился казак.

— Вне очереди пойдешь! Понял?

— Это то, наряд? Взыскание? Да ты знаешь...

— Все знаю. За потребу неприкосновенного запаса накладываю...

— Щоб я пошел, щоб мне...

— Пойдешь! Я приказываю... — сухо и повелительно проговорил Захар, наблюдая за каждым движением своего друга. — Не забывай, Филипп Афанасьевич, зараз война!

Филипп Афанасьевич мгновенно смолк и, посапывая в усы, дергал их, точно пытался стряхнуть намерзшие ледяные сосульки, как это бывает в лютую зиму. Однако мороз ударил только глубокой ночью, когда дружок Захара Торбы сменился после внеочередного дежурства.

В октябрьские сумерки полки снялись по боевой тревоге и вышли на большой смоленский шлях.

Торба посмотрел на компас. Светящаяся стрелка показывала, что войска движутся на восток.

В эту ночь конница шла каким-то сумбурным, безалаберным маршем, то стремительной, переходящей в галоп рысью, то медленно, шагом, а то подолгу по неизвестным причинам топталась на месте. Такой неравномерный марш выматывал всадников. Быстро наступала усталость, клонило ко сну.

— Эй, казак! Смотри, коню уши отгрызешь!.. — тыча задремавшего в бок плеткой, говорил Шаповаленко. — Не вались на один бок, коню спину собьешь, наездник! Пешка топтать придется.

— Почему стоим, хлопцы? Не марш, а яка-то хреновина...

По рядам пробежал было недружный смешок и тут же замер. Казаки, видя проходящий мимо людской поток, тревожно переговаривались. По мерзлой земле, скрипя и громыхая, катились брички, солдатские кухни. Ревел скот, повизгивали поросята. Где-то наперебой плакали ребятишки. Вперемешку с обозами и артиллерией, тарахтя пулеметными дисками и котелками, шла пехота.

— Передать по колонне, почему стоим? — раздавалось по рядам.

— Делегатов связи в голову колонны, к генералу!

Обгоняя колонну, резвой рысью поскакали связные. По крепкой мерзлой земле дробно стучали копыта, выбивая подковами зеленоватые искры.

Конница снова тронулась, сначала тихим, томительным шагом, а потом, обгоняя движущуюся пехоту, стала переходить на неровную, еще более утомляющую рысь.

— Не пыли, кавалерия! — долетели из пеших рядов насмешливые словечки.

— Хорошо им на конях-то!

— Эй, усатый! — крикнул Филиппу Афанасьевичу какой-то солдатик. — Торопись, дядя, а то немцы усы твои концами на затылке завяжут.

— Шило тоби в бок! Чорт твой не батько! — крикнул Шаповаленко и, стегнув плетью своего Чалого, поскакал вперед.

На рассвете конница повернула от большака на проселочную дорогу, втянулась в ближайший лес и расположилась на дневку.

Пройдя по жесткому чернотропью шестьдесят километров, неподкованные кони ложились на землю.

— Вываживай коней, не давай ложиться, — приказывали командиры.

— Здается мне, хлопчики, що мы отходим, — качая головой, грустно проговорил Шаповаленко.

— Похоже, — подтвердил Буслов.

Филипп Афанасьевич расседлал захромавшего на марше Чалого и клочком сухой травы протер ему влажную спину.

— Нет, хлопчики, — не унимался Филипп Афанасьевич, — я больше никуда не поеду. Баста!

— Как это не поедешь? — удивленно спросил Буслов.

— Коня вам оставлю, а сам пешки назад.

— Куда назад? — улыбнувшись и тронув за плечо своего дружка, спросил Торба. Он сам не понимал толком всей лихорадочной спешки похода, но чувствовал, что во всем этом есть какая-то серьезная причина, известная лишь генералу Доватору. Уж он-то, наверное, знал, куда и зачем ведет свои части.

— В партизаны уйду! Точка! — решительно заявил Филипп Афанасьевич. — Хай другие втикают. А я воювать буду.

— Да как же ты, милаш, пойдешь в партизаны, когда находишься в регулярных частях Красной Армии? — возразил Буслов.

— Очень просто, Я доброволец! Ты можешь понять или нет? Куда хочу, туда и пойду. Ежели мы будем совершать этакие марши, то, наверное, скоро до Кубани дойдем.

— Может, это стратегический маневр... — смущенно заметил Торба.

— Я хочу фашистов бить, вот у меня какая стратегия. Сколько верст от Москвы до Смоленска? Четыре сотни. По шестидесяти в сутки — это, значит, через неделю до Москвы доедем. А потом до Кубани. Там нас колгоспнички встренут и скажут: «Здорово, Филипп Афанасьевич! Що же вы, дорогой наш защитничек, так запыхались, кажись, и не жарко?» Що я скажу — зараз с войны... «Так, так, — скажут, — а що ж вона за така война, що на вас и царапинки не видно? А где же вона та победа, о которой вы нам так добре расписывали на собрании, колысь на фронт уезжали и в грудь себя папахой вдаряли?»

Филипп Афанасьевич обвел всех присутствующих грозным взглядом, снял папаху и вытер ею начавшую лысеть голову. Казаки неловко топтались на месте. Настроение у всех было подавленное. Каждый, казалось, чувствовал за собой какую-то скрытую вину, которая начала обнаруживаться, выползать на свет во всей неприглядности.

— Як бы у меня глаза на спине були, — продолжал Филипп Афанасьевич, — я тоди, мабуть, проморгав. А то они на лбу, и совесть тут, — ударяя себя в грудь, закончил он.

— А як ты можешь кинуть армию? Это, знаешь... — нерешительно начал Захар, но Шаповаленко его прервал:

— Що кинуть? Я не кидаю, а биться иду! Ты меня дисциплинством не вкоряй! Я знаю, як треба поступить русскому чоловику! Не сговаривай — уйду!

— А куда же ты уйдешь?

— Ко всем чертям...

— Это очень далеко, Филипп Афанасьевич, — неожиданно раздался сзади голос Доватора.

По своей излюбленной привычке Доватор всегда появлялся там, где его меньше всего ждали. Захочет поверить подразделение, выберет какую-нибудь прямую «дорогу» через кусты или по болоту, прыгает с кочки на кочку и как из-под земли вырастает перед глазами повара на эскадронной кухне или же на конюшне перед растерявшимся дневальным.

Разведчиков Доватор всегда держал у себя под рукой, поэтому располагались они неподалеку от штаба. Относился он к ним с особенным уважением, часто навещал, но предъявлял к ним больше, чем ко всем остальным, требований по службе. И сейчас Лев Михайлович пришел к ним первым.

Но этот раз неожиданное появление Доватора в генеральской форме вызвало неловкость и растерянность. Новое звание порождало глубокое уважение и почтительность и вместе с тем проводило между командиром кавгруппы и подчиненными определенную грань. Раньше, когда Доватор был полковником, у разведчиков с ним как-то сами по себе установились необычайно простые взаимоотношения. Разведчики это принимали как знак должного внимания к их опасной и почетной профессии. Поэтому удержаться на чисто официальной субординации было трудно. Они охотно шли на откровенный разговор с полковником по душам, пели при нем песни, весело шутили, балагурили. Но с генералом, с их точки зрения, такие вольности казались уже совсем недопустимыми.

Увидев Доватора, Захар Торба громко подал команду «смирно» и, сделав несколько шагов вперед, четко отдал рапорт.

— Вот и рапорт отдавать научился отлично, — поздоровавшись с разведчиками, проговорил Доватор. Он был без бурки, в новой, хорошо облегавшей его плотную фигуру бекеше с серебристой барашковой опушкой. На голове ловко сидела генеральская папаха.

Торбе, только что отдавшему рапорт, хотелось приветствовать генерала улыбкой, но неловкость за разговор Шаповаленко сдержала его. Он виновато нагнул голову и сдвинул ремешок каски ближе к кадыку, точно он резал подбородок, хотя был застегнут не туго. Заметив все это, Доватор понял, что разведчики чем-то взволнованы.

— Что это вы, хлопцы, ладошкой рты прикрываете? Кашлять, что ли, боитесь?

— Да ничего, товарищ генерал... — подавляя смущение, ответил Торба и, искоса взглянув на Шаповаленко, подумал: «Из-за тебя, бородатый, вся волынка. Партизан нашелся!»

— Ничего, брат, разберемся, — точно угадывая мысли Торбы, суховато заметил Лев Михайлович. — Дайте-ка сегодня коням двойную порцию корма.

— Кормить коней, воно, конечно, товарищ генерал... — нерешительно заговорил Шаповаленко. Но генерал на него даже и не посмотрел, а спросил, обращаясь к Торбе:

— Сколько хромых лошадей?

Филипп Афанасьевич нерешительно переступил с ноги на ногу и встревоженно поглядел на Доватора.

Всегда он разговаривал с ним с шутливой задушевной простотой. Много говорил о Кубани, где он когда-то служил в казачьем полку командиром эскадрона. И вдруг сейчас будто и не замечает его. Филипп Афанасьевич догадался о причине и хотел объясниться. Ведь ему просто обидно было, что они, казаки, куда-то отходят без единого выстрела, хотя всем не терпелось подраться. Вот почему он искренно считал свои обиды правильными.

— Сколько хромых коней? — переспросил Лев Михайлович, присаживаясь на седло Шаповаленко.

Торба ответил.

Филипп Афанасьевич подошел поближе к Доватору с твердым намерением заговорить. Вид у него был такой, будто генерал обещался притти к нему в гости, поговорить по душам, а вдруг зашел к соседу и начал с ним бражничать. Обида была кровная. Доватор это видел, но решил не менять тона и попрежнему внешне оставался безразличным к нему.

— Коням не давайте сразу ложиться. Проводку делайте. Массируйте скаковые суставы.

Доватор взглянул на Буслова и, согнув ногу в колене, показал, как надо это делать.

— Понятно, товарищ генерал, — тихо вмешался в разговор Филипп Афанасьевич. — Но только, коли кони будут на трех ногах, як мой, то тут не разотрешь... Разрешите обратиться, товарищ генерал.

— Обращайтесь, — равнодушно ответил Доватор и удобней уселся в седле.

— Куда мы так поспешаем? — смущенно посматривая на генерала, спросил Шаповаленко.

— На отдых... — спокойно и коротко ответил Доватор.

Казаки, переглянувшись, недоверчиво улыбнулись.

Лев Михайлович отлично понимал настроение людей, и ему хотелось объяснить обстановку, но в данную минуту нельзя было говорить общими фразами о необходимости перемены позиций, а сказать прямо, что немцы быстрым темпом продвигаются к Москве, он не мог. Сначала ему и самому не верилось, что противник прорвал оборону в районе Холм — Жарковское, быстро расширяет прорыв и угрожает отрезать две наши армии. Конница, как подвижный резерв, должна была прикрыть отход наших частей на Ржевском большаке.

Надо было сказать людям что-то другое, важное, способное поднять боевой дух и укрепить дисциплину.

— Куда ж мы идем на отдых, товарищ генерал? — спросил Филипп Афанасьевич.

— Конечно, не на Кубань. А может быть, и туда пойдем... О тебе, наверное, там старуха соскучилась!

Веселый тон Доватора вызвал дружный смех казаков.

— Да вы шутите, товарищ генерал?

Шаповаленко растерянно дергал себя за мочку уха, где темнела крохотная дырка (когда-то молодой Филипп носил в ухе серьгу).

— Не шучу, а серьезно говорю, — ответил Доватор. — Фронт большой, могут и туда послать. Мы люди военные.

— Верно, — согласился Буслов, толкая Шаповаленко локтем.

— А сейчас торопимся только потому, что боюсь к поезду опоздать. Да в армейский склад надо поспеть, получить полушубки и валенки. Филиппа Афанасьевича надо одеть, а то ему холодно будет в партизанском отряде... Найдет ли он там себе тетку Василису?..

Последние слова Доватора заглушил новый взрыв хохота.

— Да то ж неправда, товарищ генерал! — взмолился вконец растерявшийся Шаповаленко.

— Не веришь? Впрочем, ты мне вообще не веришь! А раз командиру солдат не верит, значит кто-то из них никуда не годится... Наверное, я...

— Щоб я вам, товарищ генерал... Да сроду этого не було. Да я...

— Как же не было? — перебил Доватор. — Только что при всех заявил, что уходишь в партизаны, оставляешь своих товарищей, а раз так, значит не доверяешь своему командиру! Ясно!

— Де не то, товарищ генерал! — решительней и смелей заговорил Шаповаленко. — Я же оттого, що сердце болит. Всю ночь ехав и думав: куда идем? Пехота смеется: «Швыдче, — кажуть, — поезжайте, а то немцы догонят»... Срамота! Нигде ни одного немца немае, а мы — силища така — идем без драки. Що такое!

Бойцы уже не улыбались. Каждый из них с такой же затаенной болью в сердце переживал нависшую над родиной угрозу. Оставлять врагу русские села и города было невыносимо тяжело. Доватор отлично понимал это. Ему было еще тяжелей.

— Немцы хотят захватить столицу нашу — Москву, — проговорил он негромко. — А мы, советские люди, знаем, что такое для нас Москва. Мы идем защищать нашу столицу. Вот почему мы совершаем такие длительные марши. Мы не можем отдать немцам Москвы. И никогда и никому не отдадим ее!

Все напряженно молчали. Захар Торба трясущимися руками, сам не замечая того, обрывал ременные кисточки темляка и машинально бросал их под ноги. Если бы ему вчера кто-нибудь сказал, что немцы подходят к Москве, он принял бы это за вранье, за насмешку. А сегодня это говорил сам Доватор!

— Ну как, Филипп Афанасьевич, в партизаны, значит? — после небольшой паузы спросил Лев Михайлович.

— Товарищ генерал, да разве я можу товарищей кинуть!

— Сегодня же отправлю. Передай коня и приходи в штаб, — с безоговорочной властностью в голосе заявил вдруг Доватор и, поднявшись, ушел.

— Ну вот, казак, хотел партизанничать, так ступай теперь, — укоряюще проговорил после ухода генерала Яша Воробьев. — Чекалдыкнул вчера лишнюю чарочку, вот и выкинул коленце... А она, окаянная, как заиграет. Не только в партизаны, на гору Арарат воевать полезешь. Чалого-то кому препоручишь?

Шаповаленко подавленно молчал. Он знал, что генерал не любит отменять отданных приказаний.

— Седина в бороду, а бес в ребро, — сквозь зубы процедил Торба. Он знал характер Доватора и переживал за друга не меньше его самого.

Объехав свои части, Доватор возвратился в штаб сильно взволнованным. В подразделениях оказалось много хромых лошадей. Поэтому бойцы вынуждены были отставать и вести коней в поводу. Некоторые группы угодили под бомбежку, имелись потери. Двигаться таким темпом было невозможно. Замерзшая земля затвердела, как железо. Некованые кони могут обезножить. Беспокойство еще больше усиливала создавшаяся на фронте обстановка. Сводка Информбюро сообщала о новых городах и селениях, оставленных нашими войсками.

Бегло просмотрев штабные документы, Лев Михайлович в ожидании интенданта задумчиво глядел в окно.

В огороде между кучами завядшей картофельной ботвы одиноко торчали не потерявшие еще зеленого оттенка костыли подсолнечника. Подальше сиротливо ютились голые мелкие осины. Даже березки, сверкая чистотой стволов, раздражали своим невеселым видом. Только цветок в плошке на подоконнике манил к себе свежими яркокрасными лепестками. Лев Михайлович осторожно взял глиняный горшочек в руки и поднес к лицу. Но цветок был без запаха. С горькой досадой в сердце Доватор поставил его на место. Цветок без запаха все равно, что пища без соли.

Подойдя к стене, Лев Михайлович снял с гвоздя шашку, вынул ее и попробовал острие. Оно было отточено Сергеем, хорошо и густо смазано маслом. Лев Михайлович положил клинок на стол и решил протереть его.

В дверь постучали.

— Интендант второго ранга Миронов, по вашему приказанию — доложил вошедший.

Миронов был высокий, плечистый человек с худощавым но широким лицом, с большими, пшеничного цвета усами выхоленными и пышно расчесанными. Казалось, что интендант отрастил их для того, чтобы подчеркнуть и выставить напоказ вместе со строгой военной выправкой и новенькой, с иголочки шинелью. На этот раз усы Миронова и его подчеркнутая опрятность вызвали у Доватора раздражение. «Одевается щеголем, а кони не подкованы», — мелькнуло у него в голове.

— Сколько имеете подков и ухналей? — подавая Миронову руку, спросил Доватор.

— Очень немного, товарищ генерал.

Интендант назвал самую мизерную цифру.

Лев Михайлович поморщился. Присев к столу, он положил ножны шашки на колени.

— Вы, очевидно, предполагали, что до зимы война окончится?

— Нет, товарищ генерал, как раз не предполагал.

Миронова удивил сухой, раздражительный тон Доватора. Он еще никогда так не разговаривал.

— Почему же не приготовили подковы? Конница уходила в тыл противника, вы оставались здесь, надо было позаботиться...

— Я выполнил то, что от меня требовалось. Подал...

— Плохо выполнили, должен вам заметить! — резко прервал его Доватор.

— Как вам будет угодно, но заявки поданы вовремя, — ответил Миронов.

Доватору показалось, что интендант не только не болеет душой за порученное дело, но и смотрит на взволнованность своего командира со спокойной, небрежной усмешкой.

— Не мне угодно, а раскованным коням! Им не легче от ваших заявок! У них копыта лопаются!

Лев Михайлович взял со стола клинок и вложил его в ножны. Поставив шашку между колен и опираясь рукой на эфес, он продолжал раздельно, отчеканивая каждое слово:

— Извольте подковы добыть где угодно и через два дня перековать весь конский состав.

Вызвав машину, Лев Михайлович поехал в штаб армии возбужденный и разгневанный. Ему казалось, что снабженцы сейчас делают не то, что им следует делать, и не так думают, как следовало бы думать.

Со дня смерти Алексея Гордиенкова шел второй месяц, но перед глазами Нины он все еще стоял живой, до боли родной и близкий. Она помнила его решительные, отдающие силой жесты, спокойную, подкупающую простотой улыбку и черные глаза, в которых светились ласка, доброта и глубокая, покоряющая любовь.

Нина плакала мало. Слезы не давали обычного облегчения. В ее душе с болезненным напряжением трепетала невыносимая мука, казалось, не хватит сил ее превозмочь. Кратковременный отдых и сентябрьское затишье на фронте не принесли покоя. Жизнь шла размеренным шагом, как конница на учебном марше: санитарная обработка, долечивание легко раненых, перевязки, градусники, кодеин от кашля, диета желудочным больным.

Дни повторялись, они были похожи один на другой, точно монетки одинакового достоинства. По вечерам, в санитарной палатке, при тусклом свете коптилки Нина с вялым безразличием съедала принесенный Яшей Воробьевым ужин и, отодвинув тарелку, сжимала ладонями голову, углубляясь в невозвратно ушедшее прошлое. Иногда она пыталась что-то записать на бумагу, но слова, нужные для выражения душевных переживаний, не приходили. Казалось, они были пусты и жалки, как маленькие, прыгающие буквы в кривой строчке. Скомкав исписанные листы, она продолжала неподвижно сидеть до тех пор, пока кто-нибудь не приходил и не нарушал ее мрачного оцепенения.

Однажды ночью Доватора начала сильно беспокоить нога, давно, еще до войны, ушибленная на конноспортивном состязании. Не желая нарушать отдых уснувшего адъютанта, он, накинув на плечи бурку, решил пройти в санчасть. Стояла лунная, с легким морозцем ночь. Облитые светом верхушки деревьев дрожали от глухих артиллерийских залпов.

Заметив в гуще молодых елок одиноко мерцающий огонек, Доватор направился туда.

Заглянув в маленькое окошечко санитарной палатки, он увидел Нину. Она сидела за столом перед пустой тарелкой и не замечала пылающего в консервной банке фитилька, от которого тянулась к потолку черная струйка дыма.

— У вас «электричество» коптит, — входя в палатку, сказал Доватор.

Нина вскочила. Сняв пальцами нагар, она переставила банку на другой угол стола. Закинув за ухо прядь волос, тронула рукой лоб, потом щеку, как будто у нее болела голова или зуб.

— Так и прокоптиться можно. Посмотрите, у вас лицо в саже, — пряча улыбку, добавил Лев Михайлович.

На щеке Нины густо отпечатались черные следы пальцев, выпачкан был и подбородок и даже кончик носа. Отвернувшись, она торопливо схватила зеркальце, пытаясь вытереть щеки, но еще больше размазала копоть. «Хороша», — мелькнуло у нее в голове. Путаясь и краснея, Нина тихо сказала:

— Извините, товарищ генерал... Я сейчас умоюсь...

Лев Михайлович присел на чурбак, служивший табуретом, и, сдвинув на затылок папаху, откровенно улыбнулся и сказал:

— Лечиться пришел. Умывайтесь и дайте мне чего-нибудь: нога болит.

— Может быть, доктора? — Нина машинально терла ладони и вопросительно смотрела на генерала.

Немного склонив голову, он поглядел на Нину участливо и покровительственно. В эту минуту сам он больше походил на врача, чем на больного. Лев Михайлович видел тревожный блеск глаз Нины. Над выпачканными щеками они казались строже и выразительней.

— Не будите доктора. Дадите порошок, и все.

Нина вышла. Доватор слышал, как за стеной палатки, гремя котелком, она умывалась, потом, колыхнув брезентовые двери, вошла с полотенцем на плече, освеженная, причесанная.

— Почему не спите? — посмотрев на часы, спросил Доватор. Было уже три утра.

Нина молча кивнула головой в угол. Там висела бурка Алексея, напоминая о его незримом, но ощутимом присутствии. Доватор заметил этот взгляд и понял, какие мысли занимают Нину. Он сам тяжело пережил смерть Гордиенкова, близкого друга и воспитанника. Но он не мог, не должен был проявлять малодушия. Жизнь под ударами войны ломалась, перекраивалась и разрезалась, как твердые пласты целины под плугом.

— Трудно? — с внутренним напряжением спросил Лев Михайлович. Откинув полы бурки и положив ногу на ногу, он смотрел на девушку.

— Трудно! — откровенно и доверчиво призналась Нина и, не успев проглотить вздоха, вздрогнула точно от удара. Ей показалось, что внутри у нее оборвалась последняя нить, которая сдерживала ее жестокую, тяжкую скорбь.

— Если хотите, я вас переведу в другое подразделение, — дав ей выплакаться, сказал Лев Михайлович. — Будет легче!

Он понимал, что и ему это необходимо: девушка своим присутствием каждодневно напоминала о воспитаннике. Она заставляла его мысленно задавать один и тот же вопрос: правильно ли он сделал, послав Алексея тогда со станковым пулеметом? Но ведь и сам он шел впереди, лежал в боевых порядках и, не уведи его тогда Петя Кочетков, он, может быть, разделил бы судьбу Алексея.

— Да, все напоминает, все, — качая головой, повторила Нина. — Конь, бурка, люди... В особенности Яша...

...После смерти Алексея Нина ездила на его коне. Яша остался у нее коноводом. В проявлении внимания и заботы он был неистощим и делал все это очень трогательно и даже нежно. Найдет в переметной суме или в вещевом мешке какую-нибудь безделушку и тащит ее Нине.

— Посмотрите, товарищ военфельдшер, пуговичку нашел от его гимнастерки, оторвалась она под деревней Малая Пустошка. Я помню.

— А чего же тогда не пришили?

— Я хотел, а он говорит, опосля сам пришью. Ить знаете, какой был человек, сапоги вычистить не дает. Украдкой утащишь, а он утром говорит: не смей...

Нина брала пуговку и, повертев ее в руках, спрашивала:

— А где гимнастерка?

— У меня. Все храню. Целехонька...

— Неси, пришьем.

Яша, полагая, что он делает для Нины огромное удовольствие, со всех ног бежал за гимнастеркой. Нина садилась пришивать пуговицу, тут же пристраивался Яша. Начиналось тихое собеседование и воспоминания.

— Обходительным был покойничек, последний сухарь делил напополам... Бывало все объяснит, растолкует. А уже ежели промашку дашь, так прикрикнет, глазами сверкнет! Тут держись!..

Все эти разговоры вызывали в душе Нины ноющую, физически ощутимую боль. Она припоминала еще и еще раз все лучшее, что связывало ее с Алексеем, и ей казалось, что горечь утраты никогда не покинет ее...

— В новой обстановке, — продолжал Лев Михайлович, — настроение изменится. Другие люди, другие впечатления. Постепенно сгладится все.

— Это никогда не сгладится, — подавляя слезы, твердо проговорила Нина.

— Не хочу возражать. Однако в жизни многое проходит, многое забывается. Вы еще молоды. Успокоитесь, иначе будете смотреть на жизнь. Перед уходом в рейд майор Осипов получил письмо о гибели семьи. Знаете, как переживал? Шутка сказать: двое детей, жена... И никому ни слова...

— Неужели это правда?

Нина встрепенулась, взмахнула бровями и пристально посмотрела на Доватора. Она вспомнила, как во время похода через болото Антон Петрович, выпачканный в грязи, заставлял тяжело раненого красноармейца смотреть бодрей и уверял его, что он скоро попадет в госпиталь и все будет хорошо. Он дал ему сухарь, отломил кусочек и Нине. Молоденький паренек, вяло шевеля губами, грыз сухарь, кулаком растирая на веснущатых щеках слезы, и, морщась, силился улыбнуться.

Подмигнув Нине, Антон Петрович тогда сказал:

— Все заживет. Во-время приласкай человека, он поплачет и успокоится...

Потом еще ввернул какую-то шутку и заставил улыбнуться даже тяжело раненых казаков.

Нине не верилось, что этот человек шутил и смешил других именно в тот день, когда получил известие о гибели семьи.

— Я сам читал письмо... — точно угадывая ее мысли сказал Доватор: — Мы часто не замечаем, какие трагедии люди переживают рядом с нами. Самое главное — не надо теряться. Осипов человек волевой, сильный, потому и не растерялся, а разве ему было легко?..

— Не легко, — согласилась Нина.

То, что она узнала, изумило ее, и ей захотелось уйти в работу так, чтобы все забылось и помнилось только одно — тот большой долг, ради которого она захотела разделить участь всех, кто боролся и умирал за родину.

На следующий день Нина была переведена в полк Осипова.

...Выслушав доклады командиров подразделений, Антон Петрович Осипов взволновался. За время марша в полку оказалось свыше сорока отставших. После смерти Чалдонова командиром первого эскадрона из-за отсутствия резерва пришлось назначить бывшего начинжа лейтенанта Рогозина. На него-то Антон Петрович и напустился, благо у Рогозина было больше всего хромых лошадей. При встрече с командиром полка лейтенант всегда терялся, во время доклада путался, краснел. Лицо у него было девичье, розовое, а волосы на голове густые, белокурые, похожие на спутанную пеньку. Говорил он тихим, словно извиняющимся голосом.

— Громче, — прикрикнул на него Осипов, а про себя думал: «Экая романтическая личность».

Но сегодня Рогозин его удивил. Он неожиданно взъерепенился и заговорил с командиром полка так, как раньше никогда не говорил.

— Как это ты, «тихоня», весь эскадрон не растерял? — возмущался Антон Петрович.

— А я это сделаю на следующем марше, — невозмутимо брякнул Рогозин.

— Да ты что, милый, волчьих ягод наелся?

Осипов шевельнул бровями и, постукивая ногтями о полевую сумку, смерил взглядом Рогозина.

Тот, покусывая пухлые девичьи губы, раздраженно сгибал и разгибал пальцы опущенных рук.

— Так конницу не водят, — вдруг выпалил он. — Глупый марш. Кованые лошади и то падают, а...

Осипов договорить ему не дал.

— Довольно!

Антон Петрович с удивлением заметил, что «тихоня» чем-то озлоблен и отчаянно настроен. Выпады Рогозина были просто оскорбительны. Лучшим знатоком вождения конницы во всем корпусе справедливо считался подполковник Осипов. А тут какой-то лейтенант осмелился осуждать...

Однако командиры эскадронов тоже хмуро помалкивали. Все понимали, что марш совершен не так, как следовало бы. Причиной тому было огромное скопление войск на узких лесных дорогах, задержки, пробки и ограниченное время.

— Очень уж плоха дорога-то, товарищ подполковник. По такой дороге... — начал было Биктяшев, но его оборвал Осипов:

— Знаю, и не оправдывайтесь! Командир полка собрал вас сюда не на заседание месткома. Извольте приступить к ковке лошадей.

— Но подков нет, товарищ подполковник, — послышались возгласы командиров.

— Подковы будут, — заверил их Осипов, хотя и не был уверен, что достанет их.

Отход нарушил всю планомерность снабжения. Тылы отставали, попадали под бомбежку, путались в лесах и потом неделями разыскивали свои части.

Отпустив эскадронных, Осипов решил ехать к командиру дивизии, но в шалашик, выстроенный на скорую руку для подполковника, вошла Нина. Она принесла еще одно неприятное известие. Группа бойцов, отставшая с хромыми лошадьми, попала под бомбежку. Привезли раненых и убитых.

Антон Петрович, сжав зубы, морщился.

— Надо отправить всех раненых в госпиталь, — немного подумав, приказал он Нине.

— Куда же отправлять? Медсанбат неизвестно где. Посылали искать, не нашли.

— Надо отыскать какой-нибудь другой госпиталь.

— Есть рядом с нами в лесу, но туда не берут.

— Как это не берут?

— У них все машины перегружены, а у нас даже перевязочных материалов нет. Все медицинские повозки отстали.

У Антона Петровича на лбу заметно вздулись жилки, сведенные к переносице брови задержались.

— Повозки-то почему отстали? — спросил он сурово и требовательно.

Нина с первых же дней после перехода в полк подействовала на Осипова раздражающе. Вручив распоряжение Доватора, она с откровенной сердечностью рассказала Осипову о своих переживаниях и чувствах. Потом вспомнила и о его несчастье.

— Утешать не умею и сам не ищу утешений, — сказал Осипов с таким холодком, что Нине стало ясно, что отношения их теперь будут далеко не такими, как хотелось бы ей. Сейчас на вопрос Осипова, почему отстали повозки, она, немного волнуясь, ответила:

— Да мы спешим куда-то... А повозки не могут угнаться за кавалерией...

— Значит нужно, если спешим...

— А фронт сейчас, товарищ подполковник, далеко? — осторожно спросила Нина.

— Теперь везде фронт!

Антон Петрович и сам не знал, где проходит фронт. Он не хотел говорить на эту тему, и каждый, как ему казалось, нелепый вопрос Нины раздражал его все больше и больше.

— А как же все-таки быть с ранеными? Ведь есть очень тяжелые...

Осипов почувствовал в голосе Нины затаенную горечь. Ее сердечная забота о раненых тронула его, и ему как-то неловко стало за свой грубоватый разговор с ней.

— Передайте доктору, — сказал он мягко и примиряюще, — что мы отправим раненых немедленно. Распоряжусь.

— Но у нас нет повозок!

— Найдем повозки! — решительно заявил Осипов.

Нина ушла на этот раз с облегченным чувством.

В лесу, неподалеку от деревни Земцы, часовые остановили машину Доватора.

— В чем дело? — приоткрыв дверцу, спросил Лев Михайлович.

Увидев генерала, сержант с петлицами пограничника почтительно козырнул, но все-таки вежливо потребовал документы.

— Мне нужен штаб армии. Я генерал Доватор.

Сержант проверил документы и снова почтительно откозырнул.

Лев Михайлович задумался так крепко, что и не заметил, как заехали на просеку. Когда вылез из кабины, увидел: почти под каждым кустом стояли замаскированные машины, доверху нагруженные снарядными ящиками и военным снаряжением. Шоферы сидели группками. Всюду слышались приглушенные звуки работающих моторов, кругом чувствовалась какая-то таинственная напряженность.

В блиндаж Доватору пришлось пролезть боком. За единственным столом сидели командарм и начальник штаба Гордей Захарович.

— Ты кстати приехал. Тут приказ заготовлен, — здороваясь, сухо проговорил командарм.

Гордей Захарович что-то прогудел в усы и скребнул рукой подбородок. Его большой нос склонился к бумагам.

— Мне хотелось точно узнать обстановку, — начал Доватор. — Затем у меня...

— Надо полагать, штаб армии в своих приказах указывает обстановку? — Командарм вопросительно посмотрел на Доватора, словно на незнакомого человека.

Льву Михайловичу стало не по себе. На приглашение командарма садиться Доватор отозвался:

— У меня катастрофическое положение с ковкой лошадей... Еще один такой марш, — и кони обезножат.

Но командарм не слушал его. Скупо усмехнувшись, он взял со стола бумажку и молча подал ее Доватору.

Пробежав первые строки, Лев Михайлович почувствовал, что голова его идет кругом. Это был боевой приказ на марш с более жесткими сроками, чем предыдущий. Гибельный марш для некованых коней!

— Очень трудно выполнить такой приказ, товарищ генерал.

— А я вас об этом не спрашиваю, товарищ генерал-майор, — отчеканил командарм. Он встал из-за стола, высокий и плечистый, и голова его чуть не коснулась потолка блиндажа.

Гордей Захарович, пощипывая ус, прищурился, веки у него набухли от бессонницы.

— Почему соединение не получает боевой задачи? Люди рвутся в бой, а мы их отводим на восток, даем шестидесятикилометровые марши на раскованных конях? — тихо спросил Доватор.

— Люди рвутся в бой — это хорошо! А вы будете выполнять стратегическую задачу! — заметил Гордей Захарович.

— То-есть?

— Оборонять Москву!

Лев Михайлович, не понимая, взглянул на командарма.

— Да! Будем отстаивать Москву, — не поднимая головы, тихо подтвердил командарм.

— Отстаивать Москву! — неожиданно выкрикнул Доватор и, порывисто встав, добавил: — А отдавать Москву никто и не собирается!

— Совершенно верно! Стратегическая цель Главного Командования заключается в том, чтобы разбить гитлеровцев под Москвой. Поэтому конские подковы не могут влиять на выполнение стратегической задачи. Армия отходит на новые рубежи. Вам приказано совершить быстрейший марш. В самом ближайшем времени вы получите боевую задачу... Только уже у нового командующего армией.

Командарм медленно опустил голову. Аудиенция была закончена.

Доватор, громко стуча шпорами, поднялся по ступенькам блиндажа наверх.

В ясном и морозном безветрии грохот стрельбы был отчетлив и близок. Красноватый свет предвечернего солнца ложился на забрызганную грязью машину, на кочкастую дорогу, скользил по вереницам повозок, нагруженных разной кладью. Солдаты, дергая вожжами, понукали замученных лошадей, другие устало шли сзади.

Доватор с грустью провожал глазами это невеселое шествие. Вдруг солдаты на повозках побросали вожжи и, соскочив на землю, пустились бежать по жнивью к молодому соснячку. Доватор, не понимая, в чем дело, приказал шоферу остановить машину. Выйдя из кабины, он услышал гул моторов. Впереди, над чернеющим лесом, летели самолеты со свастикой. Доватор стал было считать, насчитал шестьдесят и бросил...

Земля стонала и вздрагивала от бомбовых разрывов. Сжав голову руками, Лев Михайлович сел на край придорожного кювета и огляделся. Самолеты бомбили район сосредоточения конницы. Присевший на корточки шофер выглядывал из кювета, как хорек из норы. Иногда он поворачивал голову и наблюдал за генералом. Тот спокойно полой бурки тер носки сапог.

Самолеты продолжали выть и пикировать. Ближайшая от машины лошадь с повозкой свернула с дороги и, пришлепывая губами, тянулась к увядшей травке. От голодного нетерпенья она громко звенела удилами и мотала головой.

Доватор встал, отвязал от дуги повод и разнуздал лошадь. Та, словно в благодарность, коснулась его руки горячими губами и, тряхнув головой, жадно припала к траве. От прикосновения конских губ Доватор почувствовал внутреннее облегчение. Он наклонился, собрал растянувшиеся на земле вожжи и положил их на бричку. В передке ее лежала свернутая подушечкой плащ-палатка, а вся повозка была загружена подковами. Они связаны были пачками. Лев Михайлович потрогал одну из них, хотел поднять, но она была очень тяжелой. Самолеты уже скрылись, и от лесочка группками подходили бойцы. Хозяин повозки, что была с подковами, подходил не торопясь, но, увидев генерала, припустился бегом. Остановившись перед генералом, он четко отрапортовал:

— Ездовой конардива Семен Зорькин!

— А где ваш конардив? — спросил Доватор.

Солдатик смущенно пожал плечами. Был он молод, краснощек, в измятой короткой шинели и в натянутой на уши пилотке.

— Не могу знать, товарищ генерал.

— Куда же ты двигаешься?

— Да туда, куда и все. Отходим, — Зорькин кивком головы показал на восток. — Наши вперед уехали, а у меня конь пристает, кладь тяжелая.

— Добре! Я тебя облегчу. Заберу подковы, — немного подумав, проговорил Доватор.

Подков было немного, но на эскадрон хватило бы.

— Как прикажете. Я с моим удовольствием. Прямо хоть на дороге выбрасывай. Конь совсем не тянет.

Когда подковы были перегружены на автомашину, солдатик немного призадумался, поглядел на Доватора и спросил:

— А ежели, товарищ генерал, меня старшина встретит, какой мне ответ держать? Я вчера на станции Нелидово получал и расписался. Вы, может, мне бумажку дадите?

— В Нелидове, говоришь? — спросил вместо ответа Доватор.

— Так точно. Там их горы...

— Добре. Я тебе напишу форменную расписку. Лев Михайлович, достав из полевой сумки блокнот, написал документ, передал его обрадованному солдатику, а сам сел в машину и покатил на станцию Нелидово.

...В подразделении разведчиков казаки рыли щели. Буслов вместе с Петей Кочетковым закрыли яму сучьями, завалили дерном и даже ухитрились сделать небольшую печь. Прорыли глубокую нишу, сверху пробили в мерзлой земле дырку для дымохода, и печь получилась на славу. Петя торжествовал. Ему приходилось делать печки, чтобы жечь в них бумажки, но тут было все по-настоящему: можно погреться, сварить суп, испечь картошку. В эскадроне он уже совсем освоился, во время строительства перебегал от одной группы к другой, делал свои замечания, давал советы, а если уж очень надоедал, его вежливо отсылали:

— Ты бы, Кочеток, сходил посмотрел...

— Чевой-то?

— Да Гнедой у меня с утра вверх спиной стоит...

— Да ну? Может, он кувыркнулся? Так с утра и стоит?

— Так и стоит...

— К доктору бы надо, — шмурыгнув по носу варежкой, резонно заявлял Петя.

— Да это только ты в санчасти околачиваешься...

Петя щурил глаза и немного конфузился. На последнем марше его так растрясло, что пришлось не раз спешиваться... Добрую половину пути Петя ехал в санитарной повозке под присмотром фельдшера.

— Да я не хотел... — оправдываясь, говорил Петя.

Филипп Афанасьевич полюбил Петю и часто забавлял его удивительными сказками, но сегодня он был хмур и неприветлив. Все время что-то копался в переметных сумах, сортировал нехитрые солдатские пожитки и аккуратно укладывал их в вещевой мешок.

Он написал письма колхозникам и жене своей Полине Марковне. Ей писал долго, терпеливо, кривыми буквами, насыщая каждое слово задушевной искренностью. Таких длинных писем он не писал давно.

«Дорогая, любезная моя супружница. Прожив я с тобой тридцать рокив, а того ще на вику не бачив. Дела мои идуть не швыдко. Зараз у меня вышла с генералом пренья по военной стратегии, и мы трошки повздорили. Не подумай, що я пустился в разные слова непотребные и действа, як в 1921 роке с писарем Нечипуром, который вчинил нам с тобою срам на усю станицу, колысь я был председателем стансовета, та ще малограмотным. Зараз я можу всякое интеллигентство понимать, а в военном деле трошки маракую.

Я описывал тоби, як мы германца в тылу били, як мне орден дали. А зараз мне не дают не только шабли вынуть, но и автоматом пальнуть ни разу не приходится. Почему? Потому, що это дило военное и знать тоби не треба. А у меня сердце дюже болить, бо решил я бить немца партизанской сноровкой. Зараз писем не жди и не мокроглазничай дюже. Хоть я и ухожу, но с генералом у меня великая дружба, потому що на войни всегда дружба крепкая, як хорошая подкова. А генерал у нас наихрабрейший и обходительный, очень сходный на товарища Котовского. Но у мене карактер, як у борова на спине щетина. Трошки бываю похож на дурня. Ты оце добре знаешь. Мабуть, колысь меня зародили, то бог и чертяка трошки повздорили, оттого и получился такий неказистый... Порося, що гудували, режь к великому октябрьскому празднику и кушай на здоровьечко. Резать позови того хромого чорта писаря Нечипуру, печенку ему поджарь, а горилки щоб и духу не було, а то вин потом целый месяц будет чертей с красными языками ловить и все дела закинет и до тебя будет чепляться... От него через это я всякое лиходейство терпел. Зараз оглядайся, я ще силу имею и всякое могу зробить. Но ты знаешь, що я себя блюсти умею ось як. Жалкую, що у нас хлопца немае. Зачипили мы в тылу одного, без матки и без батька. Хлопчик Петька дуже приятный и башковитый. Пока я тоби писульку накропал, он стремена кирпичом до блеска натер. Молодчага! Была бы ты поближе, взяли б мы его заместо сына. Ну, бувай здоровенька, не поминай лихом. Еще свидимся, коли германца разобьем, а коли нет, домой меня не ожидай. Ни який ворог от меня покорства не дождется».

Филипп Афанасьевич сложил письмо треугольником, лизнул бумагу языком и написал адрес. Сзади незаметно подошел Петя Кочетков.

— А вы, дядя Филипп, сегодня рассказывать будете?

— Що такое?

— Про хана турецкого...

— Э-э, сынок, мени больше рассказывать не придется... — хрипловатый басок Филиппа Афанасьевича был заглушен ржаньем коня и тревожно крикливой командой: «Воздух!»

Из-за леса нарастал утробный гул, наполняя небо густым зловещим рокотом моторов. Казалось, что земля начинает покачиваться, а могучие ели, сосны и молодые березки вздрагивать и шевелиться.

— В окоп, сынок! — крикнул Шаповаленко Пете, но мальчик, ранее напуганный бомбежкой, схватил его за ногу и спрятал голову между колен. Филипп Афанасьевич подхватил паренька на руки и побежал к щели. Там уж было битком набито. Казаки на руки приняли Петю.

Шаповаленко, пригнувшись, бросился к ближайшим елям, где были привязаны кони. На опушке неистово стучали зенитки. С замаскированной тачанки, вздрагивая кургузой мордой, бил пулемет. Над лесом бешено ревели моторы.

Пронзительный, жуткий вой пикирующих машин, свистящие звуки падающих бомб, сливались, перемешивались с адским грохотом разрывов. Падали исковерканные деревья, летели вверх комья мерзлой земли, взрывы валили молодой орешник и ольшаник, заволакивая все смрадом и едким дымом.

Филипп Афанасьевич, сжимая в руках карабин, видел над лесом, в облачках разрывов зениток, кружившиеся самолеты. Казалось, что это были стаи хищных огромных птиц. Бомба с пронзительным свистом ударилась около того места, где он только что писал письмо. В грохочущем вихре разрыва исчезла щель. Сквозь груды обломков, в клубах серого дыма ползли, бежали, льнули друг к другу люди. Мчались кони с распущенными чембурами. Кругом слышался беспорядочный треск пальбы. Над верхушками деревьев низко прошел самолет. На его желтых огромных плоскостях чернела кричащая, точно скрученная из змеиных голов свастика.

Филипп Афанасьевич быстро всунул в магазин обойму бронебойных патронов и начал бить в желтое обнаженное пузо самолета. Бил азартно, с неистовым ожесточением.

Гул моторов откатился влево. Над истерзанным лесом на миг выплыло сероватое облачко, из-за него неожиданно показалось затемненное дымом солнце.

К Филиппу Афанасьевичу на четвереньках подполз вымазанный в земле Володя Салазкин. Рядом, ошалело тычась мордой, прошел чей-то конь с оборванным поводом. Из-под дерева выскочил Яша Воробьев; подхватив чембур, он повел коня в кусты и хрипловато крикнул на ходу:

— Не маячьте! Сейчас еще прилетят.

— Ты ранен? — наклонившись к Салазкину, спросил Шаповаленко.

—Я? Нет. — Он утер рукавом мокрое, грязное лицо и одичало осмотрелся по сторонам.

— В щель угодила... Захар, Буслов, Петя... Щоб ты... Идем, может, кто...

Филипп щелкнул затвором, выбросил из патронника стреляную гильзу и вскинул карабин на плечо.

— Я выскочил, — глухо бормотал Салазкин, — а их завалило. Бомбища, наверное, тонна...

Шаповаленко рванулся было к щели, но над лесом снова загудели самолеты.

— Назад! — крикнул Салазкин. Филипп Афанасьевич, возвратившись, встал под елку и, скинув с плеч карабин, перезарядил его.

— Ты что, стрелять хочешь? Не смей! Демаскировка! — Салазкин поймал его за ногу. — Брось, пожалуйста, брось! Заметит!

— Цыц!

Шаповаленко, выругавшись, отшвырнул его ногой.

Самолеты без боевого разворота летели над лесом с предельной скоростью. Филипп Афанасьевич, загораясь кипучей яростью, начал стрелять по самолету. Вдруг над верхушками деревьев вынырнули тупоносые самолетики с красными звездочками. То там, то здесь вспыхивало яркое пламя трассирующих пуль. Шаповаленко опустил карабин. На лице его были и слезы и улыбка. Немцев гнали наши истребители. Они стремительно неслись вслед за удаляющимися «Юнкерсами». Повернувшись к Салазкину, Филипп Афанасьевич крикнул:

— Ха! Молодцы! А ты сукин сын! Рваный чобот! Визжит, як недорезанный хряк! Який тоби батько зробил, такого трусача? Ховайсь, а то вдарю!

Казак, тряхнув карабином, повесил его на сук и, схватив саперную лопату, бросился к щели. У края обвалившейся ямы, отряхиваясь, стоял Торба. Из-под каски выглядывало его выпачканное в глине лицо, над горбатой переносицей живо поблескивали улыбающиеся глаза.

— Захар?! — Шаповаленко остановился с лопатой в руках, точно могильщик перед покойником.

— Ого! — откликнулся Торба.

— Попало?

— Трошки. Бачил, що творит, сатана?

— Дышло ему в глотку! Где Петька? Буслов? Павлюк?

— Да тут мы... — Из щели показалось лицо Буслова.

Филиппу Афанасьевичу казалось, что спокойней и добродушней этого лица он никогда в жизни не видал. Оно было ребячески молодо, забавно и в то же время мужественно и красиво. Протянув Буслову обе руки, Шаповаленко рывком вытащил его из щели.

— Кони разбежались. Собирать надо! — кричал подходивший Яша Воробьев. Следом шел Салазкин, потирая распухшую щеку: ком мерзлой земли угодил ему в лицо.

— Надо, хлопцы, коней... — начал было Захар, но, спохватившись, спросил: — Санитары где?

— В третьем взводе перевязывают, — ответил Яша. — А у нас как будто ничего. Вот только Салазкина чуточку оглушило.

— Пустяки! — Салазкин махнул рукой и робко глянул на Шаповаленко.

Тот погрозил ему кулаком и не без ехидства проговорил:

— Якие пустяки, целая тонна!

— Какая там тонна, килограммов пятьдесят, — показал Захар на воронку.

Бомба разорвалась как раз там, где лежал вещевой мешок с пожитками Филиппа Афанасьевича. От них ничего не осталось, кроме каким-то чудом уцелевшей карточки Фени Ястребовой.

— Ось! Мама ридная... Все пропало! — кричал Шаповаленко. — Старый дурень! Дубина! Не мог уберечь, мурло бородатое!.. — держа в руке карточку, колотил он себя кулаком по лбу.

— Да что пропало? — не выдержал Торба. — Карточка цела. А ну, дай сюда.

Захар взял фотографию, она на самом деле была только помята и запачкана, а лицо Фени сохранилось полностью.

— Все в порядке, даже улыбается!

— А вещевой мешок, где вещевой мешок? — не унимался Филипп Афанасьевич.

— Штаны жалко? Мыло, бритву?

— Якие штаны! Якое мыло! План колхозной жизни пропал, на двести восемьдесят шесть пунктов!

— А зачем ты его туда сховал? — сердито спросил Торба.

Ему действительно было жаль тетрадь. Вместе когда-то сочиняли. Хорошо было помечтать, пофантазировать о будущей жизни.

— А еще в Кремль хотел послать... — укоряюще проговорил Захар. — Там на сколько пятилеток материалу? Эх, ты!

— Да какой план? Тетрадь, что ли, синяя? — спросил Салазкин.

— Ну да, — сокрушенно ответил Шаповаленко.

— Да она же у меня. Ты мне утром переписать дал, а я не успел. Вот она...

Салазкин полез в сумку.

— А правда. Совсем, браты, забылся. Разбомбили память, окаянные! А ну, давай сюда.

Однако, порывшись в сумке, Салазкин не обнаружил там тетради.

— Постой-ка, где же я ее мог оставить? — смущенно бормотал он.

— Потерял? — Филипп Афанасьевич встал и пошел на писаря медведем...

Машина Доватора подкатила к штабу группы. Ясный морозный день угасал. Солнце уходило за темнеющее окружье леса. На неопавших красных листьях осины горели закатные лучи. Деревенька, куда прибыл Доватор, была в смятении. По улице, пугливо озираясь, женщины тащили узлы. За ними бежали ребятишки. Какой-то старик копал в огороде яму.

Увидев в окно генерала, Карпенков вышел навстречу.

— У нас налет был, — сказал он и умолк.

Доватор его не слушал. Он стоял и, хмурясь, смотрел на старика, копавшего яму. Нехорошие мысли лезли в голову, и он не знал, как и чем отогнать их. Развязав на груди ремешки бурки, генерал отрывисто сказал:

— Знаю о налете. Видел... А какие потери?

— Жду сводку.

— Поторопи, — произнес Доватор. — А сейчас пиши распоряжение о подготовке к длительному маршу. Есть приказ. Выступаем через двадцать четыре часа.

— Опять длительный... Куда? — спросил Карпенков.

— Стратегический. После поговорим. Срочно пришли ко мне Миронова.

Лев Михайлович махнул рукой и пошел в хату.

Когда вошел Миронов, Доватор сидел за столом, обедал. Интенданта он встретил мягко и приветливо. Запросто пригласил:

— Садитесь кушать.

Миронов поблагодарил и отказался. Интенданту показалось, что генерал разительно переменился.

За обедом Доватор сообщил Миронову, что на станции Нелидово стоит несколько эшелонов с материальной частью. Там есть и подковы. Надо их взять.

— Как взять? — озадаченно спросил Миронов. — Нужно ведь распоряжение армейского интендантства.

— Напишите уполномочие за моей подписью и действуйте.

— Это будет похоже на самоуправство, — нерешительно возразил интендант. — Могут не дать...

— А вы сумейте взять.

Лев Михайлович улыбнулся, лукаво прищурив глаза.

— Если этого не сделаете, сам поеду. Вам же стыдно будет!

Доватор взглянул на Миронова. Тот, склонив голову, понимающе улыбнулся. Миронов был прямой человек, всегда спокойный, но, как казалось Доватору, не всегда решительный. В данную минуту Лев Михайлович был уверен, что его распоряжение будет выполнено.

Когда Миронов удалился, пришел Карпенков и доложил, что из резерва прибыли для пополнения командиры. Побеседовав с ними, Доватор направил их в части и лишь одного позвал к себе в хату. Это был старший лейтенант, в фуражке пограничных войск, с зелеными петлицами на шинели. Старые, потертые полевые ремни ловко и аккуратно обхватывали фигуру. Лицо у него было широкобровое, с крупными продольными морщинами на лбу, с упрямым изгибом резко очерченных губ.

Расспросив командира о прежней службе, Доватор узнал, что старший лейтенант долгое время служил на западной границе. Начал он с рядового бойца, был командиром отделения, старшиной, командиром взвода, потом окончил курсы, в сорок первом году занимал должность начальника пограничной заставы. В начале войны ранен, сейчас возвратился из госпиталя.

— Предлагаю вам, товарищ Кушнарев, две должности: командиром комендантского подразделения или ко мне личным адъютантом. Выбирайте.

Доватору давно хотелось иметь адъютанта не щеголя, а тактически грамотного офицера-кадровика. Старший лейтенант казался подходящим.

— Извините, товарищ генерал. На таких должностях никогда не служил.

Кушнарев посмотрел на Доватора с такой мрачностью, словно ему предложили самые никудышные обязанности.

— Ничего, освоитесь, — успокаивающе проговорил Доватор. — Дело не хитрое, привыкнете.

— Привыкать не хотелось бы... — откровенно признался Кушнарев.

— А чего бы вам хотелось? — задетый за живое, спросил Лев Михайлович.

— Служить по своей специальности.

— В разведчики, что ли, хотите? — пряча усмешку, спросил Доватор, незаметно наблюдая за командиром.

— Вы угадали, товарищ генерал. Сами понимаете, скучно будет на комендантской должности. Штаб охранять, помещения подыскивать...

Пограничник блеснул черными, в густых ресницах, глазами и улыбнулся.

Доватору захотелось именно такого командира иметь своим личным адъютантом. Ему можно было многое доверить и во многом на него положиться, но Лев Михайлович понимал, что старшему лейтенанту действительно будет скучно на адъютантской должности. Ее добивались многие, а этот, вместо того чтобы с благодарностью согласиться, упорно отказывается.

Лев Михайлович усмехнулся, подал Кушнареву руку и, пожимая ее, сказал:

— Хорошо, принимайте разведчиков. Кстати, там есть кобылица Урса, никто объездить не может. Попробуйте. Только предупреждаю: лошадка строгая.

— Есть принять разведчиков и объездить строгую кобылицу! — отчетливо повторил старший лейтенант.

Попросив разрешения уйти, он вышел спокойно и неторопливо, ни разу не шевельнув туго затянутыми в ремни плечами.

— Молодец! — удовлетворенно улыбаясь, проговорил вслед Лев Михайлович. — С таким воевать можно!

Спустя несколько минут, направляясь в штаб, Доватор встретил Буслова.

— Товарищ генерал, разрешите обратиться по личному вопросу. — Буслов был немного взволнован и заметно нервничал.

— Да, да. Что случилось?

— Я, товарищ генерал, насчет Шаповаленко. Прошу, товарищ генерал, оставить его в разведке, он...

Буслов не договорил. Помолчав немного, в замешательстве принялся объяснять Доватору, что Шаповаленко замечательный товарищ. Во взводе его все любят. Сам он тоже сейчас очень печалится и ругает свой неугомонный характер.

Доватор удивленно поднял брови. Серые глаза его потемнели. Смягчая резкость голоса, он негромко, без строгости спросил:

— А вы знаете, что в армии за товарища просить не положено?

— Знаю, товарищ генерал. Его вопрос — это и мой тоже. Я как будто это за себя прошу...

— Собственно, как это понять? — зорко всматриваясь в лицо разведчика, спросил Лев Михайлович и еще более удивился.

Широкое, открытое лицо Буслова потеряло обычное добродушие, оно выражало явную озабоченность и даже суровость.

— А так, что мы с ним одинаково думали. Только он, смелый и пожилой человек, сказал, а я промолчал... Столько имеем войска, оружия, а отходим и боя не принимаем. Почему, товарищ генерал? Почему отпора не даем?

Буслов поднял на Доватора большие, светлые, неморгающие глаза и, плотно прижимая ладони к синим кавалерийским брюкам, ждал ответа.

Доватор поджал губы и, шевельнув под буркой плечами, резким движением отбросил полы, зацепив большие пальцы за жесткие края поясного ремня. Руки мелко и напряженно дрожали. Ему только теперь стал понятен смысл полученной утром анонимной записки:

«Товарищ генерал!

Вас любят и уважают все кавалеристы. Вас, наверное, знает товарищ Сталин. Напишите ему письмо. У нас сердце обливается кровью, что мы отходим и отдаем нашу землю проклятому фашисту...» Далее анонимный автор предлагал не отходить, а бороться до последней капли крови.

Доватор увел Буслова к себе на квартиру и, развернув карту, терпеливо начал разъяснять ему, что немцы прорвали фронт и стремятся захватить Москву. На участки прорыва они стягивают большие силы, которые трудно сдержать. Там идут жесточайшие бои.

— А почему пехота и мы идем куда-то? Надо подсобить, — упорствовал Буслов.

— Мы планомерно отходим. Нельзя оголять этот участок. Командование сохраняет силы для решительной схватки.

— Это верно, тогда и тут немцы могут хлынуть.

— Безусловно, могут.

Под конец убежденный во всем Буслов снова вернулся к просьбе о своем друге. Выслушав его, Доватор сказал:

— Ладно. Оставляю. Только предупреждаю, что все эти нелепые выходки надо прекратить. Наказывать буду.

В сущности говоря, Лев Михайлович никуда отправлять Шаповаленко не собирался, но острастку следовало дать.

Буслов ушел от генерала успокоенный, довольный тем, что ему удалось во-время заступиться за товарища.

Но не успокоился на этом Доватор. Он знал, что большинство бойцов и командиров внутренне подавлены стремительным отходом наших войск. Молчаливый и настороженный укор заметен и в глазах местных жителей, измученных бомбежками и неизвестностью. Многие колхозники не верили, что враг придет к ним сюда. Поэтому и своевременно не эвакуировались. А сейчас чудовище войны надвигалось на их родные очаги, уничтожало все добытое великим созидательным трудом.

Вечерело. Запад погнал из-за леса темносерые клубящиеся, похожие на дым мрачные тучи. Гулко содрогалась земля. Тяжелый грохот артиллерийского боя доносился все ближе и ближе... Казалось, что природа затихла, примирилась со скрежетом металла и зловещим воем бомбардировщиков. Но не примирились с этим люди. Они мужественно и стойко переносили тяжесть военной страды и продолжали делать свое трудное дело.

Постояв у окна, Доватор выплел в переднюю и приказал адъютанту позвать начальника политотдела полкового комиссара Уварова и военкома Михаила Павловича Шубина.

— Вот и отлично! Сейчас насчет чая сообразим! — возбужденно проговорил Лев Михайлович, когда пришли политработники. Он часто вставал со стула, заглядывал в окно, несколько раз прошелся из угла в угол, зябко пожимая плечами.

— Только за этим и пригласил? — поудобнее устраиваясь на пружинном диване, улыбаясь, спросил Шубин.

Он видел, что генерал чем-то расстроен и пытается скрыть это...

— Нет, не за этим! — решительно и веско ответил Доватор. — Ну, а если есть возможность, почему не выпить и чайку? За стаканом хороший разговор получается! Откровенный такой, домашний.

—Отвыкли уж по-домашнему разговаривать, — заметил высокий белокурый Уваров, наблюдая за Доватором ясными голубыми глазами.

— А я вот никак не могу отвыкнуть, — задумчиво отозвался Шубин. — Мне часто хочется поговорить не языком уставов, а простыми задушевными словами.

— Да, это верно! — после минутного размышления заговорил Доватор, — одним по-настоящему хорошим словом можно глубоко затронуть человека... Сейчас нам, как никогда, нужны такие слова! — горячо продолжал он. — Знаете, товарищи, я сегодня получил записку... Меня спрашивают, почему мы отходим без боев, оставляем противнику огромную территорию. Эти же слова только сейчас повторил разведчик Буслов. Почему нормально не совершаем марши, а бежим, скачем? Кони измучены, начинают хромать, подков нет, с воздуха сыплется на головы горячий металл, а тут снова приказ на длительный марш с самыми жесткими сроками! Вы понимаете, какая ответственность лежит на всех нас?.. Поэтому я и пригласил вас для домашнего разговора за стаканом чаю...

— Мне кажется, что надо во всех подразделениях провести открытые партийные собрания, — медленно и вдумчиво начал Уваров. — Разъяснить всем бойцам и командирам, что мы временно оставляем нашу территорию, и не скрывать, что фашисты, не считаясь с потерями, стремятся захватить нашу столицу Москву. Но этого никогда не будет!

Далее Уваров сообщил намеченный план политической работы на марше. План был одобрен. Наутро работники политотдела выехали в части и подразделения. Михаил Павлович Шубин направился в дивизию генерала Атланова.

Партийное собрание при штабе корпуса проводил вместе с Доватором Николай Максимович Уваров. На повестке дня стоял один вопрос: информация о положении на фронтах Великой Отечественной войны и задачи коммунистов в предстоящих сражениях.

Был безветренный день. Молчаливо притих густой лес. Размашистые ветви елей слегка прикрылись белыми, точно ажурными кружевами, сквозь которые то проглянет яркий солнечный луч и обозначит на смешанных со снегом листьях человеческую тень, то снова скроется за хмурыми тучами.

Между деревьями разместились пришедшие на партийное собрание люди. Многие сидят на старом валежнике, другие просто на земле, некоторые стоят, прислонившись к деревьям. Разведчики во главе с Филиппом Афанасьевичем Шаповаленко нарубили клинками еловых веток, смастерили общую подстилку и разместились под ветвистым дубом. Здесь были Буслов, Захар Торба, Павлюк, писарь Салазкин. Все с напряженным вниманием вслушиваются в слова, начальника политотдела Уварова.

— На легкую победу, товарищи, рассчитывать не приходится. Впереди нас ожидают суровые испытания! Мы сейчас отходим не потому, что у нас мало сил и нет желания драться, не поэтому! Нам нужно накопить и сохранить резервы, чтобы нанести противнику сокрушительный удар! Сейчас наша доблестная пехота и танковые части ведут с врагом смертельные бои. Мы, коммунисты, должны служить примером мужества, воли и выдержки и, если потребуется, отдадим за дело партии Ленина — Сталина, за нашу родину свою жизнь!.. Вспомните, товарищи, как тяжело было после гражданской войны, когда все наше хозяйство было разрушено, в стране свирепствовали голод, болезни. Большевики не испугались этого! Ликвидировали голод и наголову разбили иностранных захватчиков. В 1922 году, на одиннадцатом партийном съезде, партия подвела итоги первого года новой экономической политики. Владимир Ильич Ленин тогда сказал: «Мы год отступали. Мы должны теперь сказать от имени партии: — достаточно! Та цель, которая отступлением преследовалась, достигнута. Этот период кончается, или кончился. Теперь цель выдвигается другая — перегруппировка сил». Вдумайтесь, товарищи, как подходят гениальные слова вождя к нашей сегодняшней обстановке! Именно сейчас Главное Командование Красной Армии, во главе с товарищем Сталиным, ведет перегруппировку сил и накапливает резервы. Красная Армия не может быть и не будет побеждена, ибо создателем первой в мире армии освобожденных рабочих и крестьян была партия большевиков во главе с Лениным и Сталиным. В годы гражданской войны, когда решалась судьба революции, непосредственным вдохновителем и организатором важнейших побед Красной Армии был Сталин. Туда, где создавалось исключительно тяжелое положение, партия посылала Сталина. Он был творцом важнейших стратегических планов. Под его руководством были разбиты белогвардейские армии под Царицыном, под Пермью, под Петроградом. Сталин создал Первую Конную армию, которая разгромила банды Деникина, Махно, Врангеля.

Наш корпус совершит еще не один рейд, фашисты долго будут помнить свист кавалерийских клинков. Товарищи! Наступит день, когда вражеские полчища снова покатятся на запад! Гарантией тому является то, что во главе Красной Армии стоит великий Сталин! Его железная воля и стратегический гений всюду обеспечивали победу революции. Вместе с нашей партией и всем советским народом мы обеспечим и победу над фашизмом!

Голос Уварова звучит с глубокой убеждающей силой. Он видит перед собой притихших коммунистов-воинов и по горячему блеску их глаз улавливает напряженное внимание. Тихо. Высоко по веткам деревьев начинает плескаться легкий ветерок. На ветке дуба притаились два розовых снегиря. Вытянув шейки, они чутко прислушиваются к каждому шороху, словно стараются разгадать, о чем говорит этот высокий голубоглазый, в коверкотовой гимнастерке человек.

После Уварова слово взял Буслов. Сняв каску, он потер широкий крутой лоб темной от загара жилистой ладонью, на которой неуклюже торчат узловатые сильные пальцы. Сжав их в кулаки, он заговорил:

— Вот этими руками я в Донбассе с двенадцати лет уголь копал... А сейчас мне двадцать восемь, стало быть шестнадцать годков... Я бы сейчас выдавал тонн до двести в сутки, а то и побольше. Тогда бы в наших городах еще ярче горел электрический свет, быстрее бы ходили поезда и пароходы, теплее было бы в хатах. Мне бы не пришлось вот этими самыми руками убивать немецкого солдата и душить сторожевых овчарок, как это я сделал в разведке, когда пробивались во вражеский тыл в августе месяце. Зачем же я это делаю? Почему? Да потому, что в наш родной Донбасс пришли враги, беспощадные, как звери, и начали грабить народное добро, убивать наших детей и матерей. Нам пришлось затопить шахты, взять винтовки, чтобы защитить нашу родину!

Заявляю, товарищи, как коммунист, как боец Красной Армии и клянусь еще раз как гражданин Советского Союза, что не выпущу винтовки из рук до тех пор, пока останется на советской земле хоть один фашист! Кто на нас напал, тому жестоко придется расплачиваться. Мне сегодня генерал объяснил, что немцы хотят захватить нашу столицу. Нет, товарищи, этого не будет. Этого не допустит товарищ Сталин!

Простые слова Буслова произвели сильное впечатление. Каждый выступающий старался высказать свое внутреннее, наболевшее, то, что тревожило душу, не давало покоя.

Слово снова взял Уваров. Он сказал:

— Я призываю коммунистов и беспартийных бойцов и командиров разъяснять везде и всюду нашим советским людям, что в этой Великой Отечественной войне мы защищаем правое дело! Враг напал на нас внезапно. Еще в 1934 году товарищ Сталин говорил: «СССР не думает угрожать кому бы то ни было и — тем более — напасть на кого бы то ни было. Мы стоим за мир и отстаиваем дело мира. Но мы не боимся угроз и готовы ответить ударом на удар поджигателей войны... А те, которые попытаются напасть на нашу страну, — получат сокрушительный отпор, чтобы впредь не повадно было им совать своё свиное рыло в наш советский огород». Товарищи! Фашисты не выдержат нашего удара, ибо мы сильны духом и верой в победу, мы сильны системой социалистического строя, а еще мы сильны потому, что нами руководит величайший полководец товарищ Сталин. Он лично руководит обороной Москвы! Слава великому Сталину! Слава советскому народу!

Старший лейтенант Кушнарев, прибыв в разведподразделение, тотчас же собрал взводных командиров и предъявил приказ о своем назначении.

— Принимать эскадрон начинаю с первого взвода. Остальным приготовиться, — коротко заключил новый командир.

Торба, которому предстояло показать хозяйство, немного смутился. Мрачноватый, с упрямым изгибом бровей, старший лейтенант всей своей фигурой, манерой кратко выражаться дал почувствовать, что от его глаз грехов не укроешь.

Это было видно по тому, как он поступил с его другом Филиппом Афанасьевичем. Тот сидел под елкой, ожидая решения своей участи, и что-то рассказывал собравшимся вокруг него товарищам.

— Чем сейчас занимаются люди по распорядку дня? — спросил Кушнарев у Торбы.

Захар опешил. Стояли на месте два дня. Никто об этом не думал. И вообще после смерти Гордиенкова исполняющий обязанности командира эскадрона никаких расписаний не составлял. Командир каждого взвода устанавливал порядок, какой он находил нужным.

— Да ничем... — смущенно ответил Торба.

— В какое время водопой? — комэскадрона отодвинул рукав шинели и взглянул на часы.

— Утром, — ответил Торба.

Пристальный, неотступный взгляд Кушнарева смущал Торбу все более и более.

— А обед? — снова последовал въедливый вопрос.

— Наперед коней поим, кормим, а потом сами едим, — ответил Торба.

— Сначала накормить коня неплохое правило, — заметил сухо Кушнарев и, обернувшись к Захару, добавил: — Бойцов по коням, быстро!

При последнем слове комэскадрона так сверкнул глазами, что Захар, будучи сам неробкого десятка, внутренне дрогнул.

Торба подал команду. Казаки нехотя поднялись, заплевывая на ходу цыгарки. На месте остался один Шаповаленко. Сидя на корточках, он складывал в мешок сухари. Тут же на газете лежала жареная курица.

— А вы какого взвода, товарищ? — подойдя к Филиппу Афанасьевичу, спросил Кушнарев.

— Кто? Я? — покосившись на комэскадрона, переспросил Шаповаленко.

О назначении нового командира казаки не знали. Филипп Афанасьевич принял Кушнарева за очередного «поверяющего». На каждой стоянке их приезжало так много, что к ним успели привыкнуть. Поэтому увлеченный сборами в партизаны Шаповаленко даже не встал.

— Да, вы! — подтвердил комэскадрона.

— Этого взводу був, — взяв курицу за ногу, ответил казак.

— А сейчас?

— И зараз пока этого...

— Почему не выполнили приказания командира взвода?

— Да тут воно тако дило выйшло... — начал было Филипп Афанасьевич. Он уже решил излить свое горе перед незнакомым командиром, тем более, что опытным взглядом старого конника он угадал, «що цей чоловик имеет кавалерийскую душу», но сделать этого не успел.

Над его головой раздалась такая властная и зычная команда «встать», что у Шаповаленко чуть не лопнули барабанные перепонки. Он подскочил так, словно его сзади подтолкнули. Не успев опомниться, он услышал вторую команду, еще более властную и требовательную:

— На конюшню, бегом, марш!!

Филипп Афанасьевич смотрел на свирепого командира, ошеломленно моргая глазами, и не трогался с места.

— Марш!!! — насупив черные мохнатые брови, снова зыкнул комэскадрона, показывая рукой в направлении коновязи.

Шаповаленко сорвался с места, как подстегнутый конь, и, болтая жареной курицей, путаясь в длинных полах шинели, побежал к коновязи.

Казаки, наблюдавшие эту сцену, мгновенно расхватали скребницы и начали усиленно чистить лошадей.

Новый командир подходил к каждой лошади, приказывал называть кличку и что-то записывал в книжку. После осмотра он построил весь взвод и заявил:

— Кони грязные. Настоящему кавалеристу должно быть стыдно. Увидели, что идет поверять новый командир, похватали скребницы. Так делают только нерадивые, обленившиеся люди. Конь в порядке только у товарища Шаповаленко. Чувствуется, что он любит его, но...

Кушнарев, бросив взгляд на Филиппа Афанасьевича, спросил:

— Отчего он хромает?

— Ковать треба, а подков нема, — хрипло откашливаясь, ответил Шаповаленко.

— Сегодня же поезжайте в деревню и подкуйте в колхозной кузнице. Ясно?

— Всех ковать нужно, товарищ старший лейтенант, — ободренно заявил Шаповаленко.

Кушнарев задумался. Он и сам заметил, что надо подковать всех, но где взять подковы?

— Старшину ко мне! — вынимая из планшетки карту, приказал Кушнарев. Оглядев казаков, коротко добавил: — Разойдись! Командиру взвода остаться.

— Я вас слушаю. — Стоявший позади него старшина Ракитин выступил вперед, ловко бросив ладонь к кубанке. Вытянувшись, он ждал приказаний. По звонкому цокоту шпор и бодрому отклику Кушнарев понял, что старшина службу знает.

— Сколько в эскадроне кузнецов? — не отрываясь от карты, спросил комэскадрона.

— Ковочный инструктор один и два штатных коваля, — слегка тронув пальцами вьющиеся колечками волосы, ответил Ракитин.

— А кроме?

— Не знаю.

Ракитин смущенно блеснул светлыми глазами. Он понимал, что ему, старшине, следовало бы знать, сколько в эскадроне людей, знающих ковочное дело.

— Найдутся... — добавил он нерешительно.

— Не сомневаюсь, — протяжно отозвался Кушнарев и вопросительно посмотрел на Торбу.

Захар догадался и тут же ответил:

— В первом взводе Буслов настоящий коваль. Воробьев и Шаповаленко тоже знают, да и я можу. Было б чем работать. Подковать коня — дело нехитрое.

— Но ответственное, — подчеркнул Кушнарев. — Хороший кавалерист должен знать ковку. А карта есть у вас, товарищ старшина?

— Есть, товарищ старший лейтенант!

— Запрягите бричку, обшарьте деревни Лукояново, Озеры, Поздняково, Хмели. Соберите все подковы, новые и старые, и свезите к кузнице в село Ращенка. Оборудуйте горн. Пошукайте...

— А если не дадут? — нерешительно возразил Ракитин.

— Сейчас, ребятки, родная мать от нас отговорок не примет, — меняя тон, ответил Кушнарев. — Выполняйте приказание. А мы с командиром взвода пойдем глядеть дикую кобылицу Урсу.

— Откуда вы ее знаете? — удивленно спросил Торба.

В суете осмотра и поверки он совсем забыл о ней. Урса была в эскадроне предметом постоянных разговоров. Двух смельчаков, пытавшихся сесть на нее верхом, отправили в госпиталь. Один, пролежав десять дней, только что вернулся. Торба рассказал Кушнареву историю Урсы. Недели две назад на станцию Старая Торопа пришел на пополнение эшелон с лошадьми. Часть их оказалась совсем необъезженной. Казаки прилаживали для выгрузки к вагонам специальные мостки. Проводники советовали не беспокоить коней раньше времени, но их не послушали и открыли двери вагонов. Любопытные скопом полезли к лошадям. Сначала раздалось звериное фырчанье, потом треск ломающихся поперечных задвижек. Солдаты запрыгали из вагонов, а следом, через их головы, прямо на насыпь, стали скакать черногривые, темногнедые кони. Любопытные на четвереньках лезли под вагоны. Истосковавшиеся по воле кони с диким храпом развеяли по ветру длинные хвосты и помчались в поле.

Целую неделю ловили их арканами, но Урса так и не далась. Она гуляла привольно по нескошенным хлебам, не давая приблизиться к себе ни человеку, ни лошади. Лишь после нескольких дней сытой жизни она заскучала без подруг и стала навещать коней разведчиков во время пастьбы. Ее не трогали, дали обвыкнуться. Однажды ночью она осмелилась подойти к коновязям и призывным тоскующим голосом дала о себе знать. Ей ответил стоявший с краю конек бойца Мулдасинова. Калибек Мулдасинов, казах, отличный наездник и знаток лошадей, незаметно подкрался и ловко ее заарканил брошенной на шею петлей. Однако на другой же день при попытке взнуздать коня Калибек так был смят горячей Урсой, что его пришлось отправить в полевой госпиталь.

— К этой зверюге и подходить-то страшно, — закончил рассказ Торба.

Неподалеку от взводной коновязи за сосну была привязана темногнедая кобылица. Увидев людей, она гневно зафыркала, рванулась в сторону и, натянув привязанный к дереву цепной чембур, уперлась передними ногами в землю. На лбу, повыше глубоко впавших глазниц, вместо чолки лежал скатанный из репьев комок. Ими же были разукрашены грива и хвост. Когда Кушнарев подошел поближе, кобылица дико захрапела и замотала головой, пытаясь оборвать крепкий чембур. Несколько раз она порывалась подняться на задние ноги. Взглянув на скаковые суставы и широкие голени, Кушнарев угадал породу озорницы.

— Экземпляр! — восхищенно проговорил он, покачивая головой. Протянув руку вперед и приговаривая нежное «олле», он смело подошел к ней, не отрывая взора от ее огненно горящих глаз.

Приехав на станцию Нелидово, Миронов направился в отдел передвижения грузов. Шагая по платформе, он поражался огромным скоплениям эшелонов с грузами и жестоким следам бомбардировки. В гигантских воронках от бомб стеклянела замерзшая вода, валялись исковерканные рельсы, чернела развороченная земля, обугленные бревна.

По путям между эшелонами, о чем-то споря, кучками ходили военные. Стоявшие у вагонов часовые ежеминутно строго окрикивали штатских с чемоданами, узлами, свертками, пытавшихся нырнуть под буфера.

В отделе грузовой службы Миронов стал свидетелем любопытной сцены. Какой-то капитан интендантской службы, перевешиваясь через барьер, совал лейтенанту — помощнику коменданта — пачку бумаг и с горячей настойчивостью доказывал:

— Поймите! Наш груз здесь! Я сам видел. Вагон номер 642, назначение станция Кощенки.

— Вот туда его и направим. Там и получите.

Лейтенант беспомощно рылся в бумагах и ворчливо отругивался от наседавших военных. Он явно был не в курсе дела и совершенно не знал обстановки.

— Да ведь станция Кощенка занята противником!

— Каким противником? — обалдело спрашивал лейтенант.

— Немцами, чорт побери! — не выдержав, закричал капитан. — Немцами!

— Вы не кричите! — взбеленился вдруг лейтенант. — А то я патруль вызову.

Станция Кощенки действительно была занята немцами. Миронов узнал об этом еще утром. Для того чтобы вразумить лейтенанта, он решил вмешаться.

— Капитан правильно говорит. Туда уже грузы направлять нельзя.

— Но и здесь запрещено выгружать, — огрызнулся было лейтенант, но внушительная выправка Миронова и две шпалы на петлицах произвели должное впечатление на лейтенанта. Миронов спокойно разъяснил, что армии отводят на восток, следовательно, и военные грузы надо направлять обратно.

— Обратно?! — хмуро заметил лейтенант. — Обратно нельзя, там дорогу разбомбило,

— Тем более надо выдать здесь!

— А пусть, вывозите, — махнул рукой лейтенант. — Только забирайте все сразу, а то у нас платформы забиты.

Момент для получения подков был самый подходящий. В голове Миронова сложился простой план: как можно скорей узнать, кому принадлежат обнаруженные Доватором подковы, и в зависимости от этого действовать.

— Выгрузка запрещена, а на платформе гора подков! Такой товар можно было где угодно выбросить, — заговорил Миронов, когда разошлись командиры.

Где выгружены подковы и выгружены ли они вообще, Миронов и понятия не имел.

— Мне нужно туда пойти, — добавил он требовательно.

— За этот груз я не отвечаю, — проговорил лейтенант обрадованно, — там полковник есть. Представитель армии.

— Какой армии?

— Извините, не могу знать, — ответил лейтенант и охотно объяснил, где разыскать полковника и как пройти на товарную платформу.

На площадке, около штабелей новеньких ящиков, лежали груды подков. Рядом стоял часовой. Сухой и крепкий, с ветерком морозец заставил его поднять воротник шинели и усердно притопывать ботинками. На Миронова боец не обратил ни малейшего внимания: очевидно, приветствовать снующих взад и вперед по платформе командиров и начальников разных рангов ему просто надоело.

— Чорт знает, куда выгрузили! — нарочито громко проговорил Миронов, доставая портсигар.

В данном положении часовой играл решающую роль. На всякий случай Миронов дал ему понять, что имеет к грузам прямое отношение.

— Вы о чем, товарищ майор? — спросил часовой, не без интереса поглядывая на толстую папиросу, которую Миронов вытащил из портсигара.

— Да вот подковы хотел грузить, а видно, придется их сначала вытаскивать на конец платформы, — ответил Миронов.

— Зачем вытаскивать, когда вагонов нету, машины могут подъезжать прямо сюда. По шпалам.

— Сюда? — показывая на блестящие рельсы, спросил майор и чиркнул спичкой.

— Так точно, сюда. Здесь курить нельзя, товарищ начальник.

Часовой, перехватив рукавицами винтовку, показал плоскую тесовую крышу пакгауза. Огромными буквами там было намалевано: «За курение — трибунал!»

— Виноват!.. — Миронов смущенно спрятал портсигар в карман.

— Сюда можно прямо на машинах, — добродушно подтвердил часовой, встряхивая застывшими плечами. — Вы уже оформили?

— Нет еще... — сухо отозвался Миронов.

— Тогда идите к полковнику. Тут совсем недалеко.

Часовой обстоятельно, с ненужными подробностями, начинавшими раздражать Миронова, объяснил, как и что необходимо сделать для получения подков.

Лавируя среди военных, толпившихся на крыльце небольшого домика, Миронов пробрался в кабинет полковника.

За столом в новеньком, с иголочки кителе сидел упитанный человек в звании полковника с обрюзгшим, нездоровым лицом и что-то писал.

Когда вошел Миронов, он даже не поднял головы, а только обратным концом ручки почесал приплюснутый нос со шрамом на переносице и продолжал писать.

— Здравствуйте! — сказал негромко Миронов.

В ответ полковник прошептал что-то невразумительное глухим, надорванным голосом. Через минуту, вскинув на Миронова тусклые, похожие на стертые монеты глаза, спросил:

— У вас наряд? Какая часть?

— Я насчет подков, — осторожно ответил Миронов.

— Берите...

Полковник вялым движением руки снял с зазвеневшего телефона трубку.

— Холостяков слушает! Неизвестно! Путь разрушен. Все будем отправлять на станцию Высокое. Забирайте на машины. Вам, значит, подковы? — повесив трубку, обратился Холостяков к Миронову.

— Да, мне нужны подковы.

— Сколько?

— Заберу все.

— Очень хорошо. Берите все. Наряд есть? Наконец-то я разгружу площадку.

— У меня, собственно, не наряд, а требование.

Миронов протянул бумажку.

— Пусть требование... Все равно.

Не взглянув на бланк требования, Холостяков быстро написал разрешение и размашисто подписался.

Миронов был крайне удивлен той легкостью, с которой совершилась операция. Он уже торжествовал, воображая, как обрадуется Доватор, Но неожиданно все переменилось. Вручая документы Миронову, Холостяков случайно покосился на подпись генерала и торопливо отдернул руку с бумагами.

— Доватор? — спросил он.

— Да, генерал Доватор.

Миронов заметил, как лицо Холостякова вдруг стало тупым и холодным. Шрам на переносице покраснел. «Генерал Доватор», — процедил он сквозь зубы. Швырнув требование на стол, он резко спросил:

— В какую армию входит ваше соединение?

Миронов ответил, что кавалерийские дивизии сейчас находятся в резерве фронта.

— Ну и получайте там. Ваш генерал думает, что он мудрец, а здесь дураки сидят! — и Холостяков размашисто перечеркнул свою подпись на требовании.

Миронов недоуменно молчал. Он не знал, что Холостяков был когда-то обижен Доватором. Увидев, что Доватор уже в звании генерала, Холостяков вскипел. Ему казалось, что его обошли, унизили и даже чего-то незаслуженно лишили. «Люди получают генеральские звания, а здесь вот сидишь на проклятых грузах — ни уму, ни сердцу». Недавнее повышение в звании его уже не удовлетворяло.

— Что это значит, товарищ полковник? — резко спросил Миронов, возмущенный таким неожиданным поворотом дела.

— А то, что ваш генерал обязан знать порядок материального обеспечения. Раз его части находятся в распоряжении штаба Западного фронта, то и пусть получает из фронтовых резервов.

— Но вы не можете использовать такого количества подков. — Миронов старался говорить мягко, несмотря на то, что волнение его дошло до крайней степени.

— Вам этого не дано знать!

Холостяков небрежно отодвинул требование на край стола, как бы подчеркивая этим, что разговор окончен.

Но интендант Миронов был человек не такой, чтобы отступиться. Да и нельзя было возвращаться без подков. Приказание Доватора было категоричным, и Миронов сам понимал, что положение создалось катастрофическое: на раскованных конях воевать нельзя. Поведение полковника было ему совершенно непонятно. Обстановка сложилась так, что отступающие войска не успевали вывозить даже такие грузы, как боеприпасы и продовольствие. Пакгаузы были забиты всевозможным снаряжением. На путях стояли десятки неразгруженных эшелонов. Железнодорожная магистраль почти ежедневно подвергалась бомбардировке. Все это Миронов с большим тактом старался внушить Холостякову, но его слова вызывали только тупое упрямство. Полковник был неумолим.

Тогда Миронов решился на крайнее средство. Порывшись в кармане гимнастерки, он извлек старое удостоверение штаба фронта и положил его на стол.

— Что это? — с прежней небрежностью спросил Холостяков.

— А вы прочтите. — Миронов принял сугубо официальный тон. — Мне, как представителю штаба фронта, необходимо ознакомиться с продвижением грузов.

— Так я не понимаю, — вы разговариваете как представитель штаба фронта или как ходатай Доватора?

— И то и другое... — невозмутимо ответил Миронов. — Мне поручено обеспечить кавалерийские дивизии подковами.

— У вас должно быть официальное уполномочие... — почесывая переносицу, уже нетвердо заявил Холостяков.

— Земля мерзлая, снега нет. На раскованных конях ехать нельзя. Это совершенно официальный документ. А вы всю платформу загрузили второстепенными грузами, как подковы... Я сейчас буду телеграфировать в штаб фронта...

— Телеграфировать, конечно, можно... А вот вы попробуйте, сядьте на мое место... Что я могу сделать?

Упрямство полковника иссякло. Он уже соглашался отдать подковы Миронову, но просил написать официальную бумажку «от представителя штаба фронта».

Такую бумажку Миронов написал и, погрузив подковы, покатил в штаб.

...Круглые сутки в полках шла беспрерывная ковка лошадей, а на следующую ночь конница двинулась к Ржевскому большаку.

Через несколько дней кавгруппа Доватора вышла на шоссе Белый — Ржев с задачей прикрыть отход наших частей. По приказу Главного Командования кавалерийские части после тяжелых оборонительных боев, свернувшись в походные колонны, провели стремительное по быстроте и исключительно тяжелое обходное движение свыше чем на тысячу километров (по кривой линии). Это было вызвано тем, что немцы, прорвав в октябре фронт в районе Холм — Белый, начали развивать удар сразу в трех направлениях: Калинин, Волоколамск и Можайск.

В начале ноября кавгруппа Доватора вышла в район юго-западнее Волоколамска и завязала ожесточенные бои вдоль магистрали, на левом фланге знаменитой Панфиловской дивизии.

Продвижение немецких частей к Волоколамску началось с утра. Волоколамск был накануне оставлен частями Красной Армии.

Перегруженные машины, надсадно завывая моторами, шли непрерывным потоком. По обеим сторонам исковерканной магистрали сиротливо курчавились заиндевевшие кусты. На снегу серыми пятнами лежали трупы. Над лесом тяжело повисли тучи. Желтые, вымытые осенними дождями сосны, вздрагивая от тяжелого гула ползущих танковых колонн, осыпали с веток снежные кружева, обнажая изуродованные осколками снарядов верхушки.

Фронт приближался к Москве.

Неуклюжий, грязноватого цвета броневик с намалеванным над амбразурой чортом, обогнав колонну, свернул с шоссе и, переваливаясь по мерзлым кочкам, пополз к видневшейся у леса деревушке. За ним устремилась вереница штабных машин.

Генерал Штрумф, командующий армейской группой, за последние десять дней менял командный пункт шестой раз. Его армии в быстром темпе одними из первых подходили к нашей столице. Несмотря на недавнюю болезнь и потерю сына, генерал был попрежнему бодр и энергичен. Едва войдя в комнату, он приказал подскочившему адъютанту:

— Кофе и схему!

Адъютант Штрумфа был в новом кителе с капитанскими погонами и двумя железными крестами. Левый глаз его был закрыт аккуратной черной повязкой. Одинокий правый глаз смотрел жестко, пытливо и колюче. Чтобы восполнить недостающий глаз, у капитана выработалась привычка к частым поворотам головы, крутым и резким. Можно было подумать, что адъютант ежесекундно ждет удара сзади и поэтому дергает головой. Генерал терпеть не мог этой привычки своего адъютанта, но держал его при себе потому, что считал незаменимым.

Сбросив с плеч бекешку, подбитую белым барашком, Штрумф внимательно осмотрел комнату и прошелся из угла в угол. В доме было тихо. За окнами, стуча сапогами о мерзлую землю, неторопливо ходил часовой. Глухо пофыркивали на деревенской улице автомобильные моторы. В отдалении щелкали одиночные выстрелы, изредка доносилась одинокая пулеметная очередь.

Неожиданно за спиной генерала где-то в углу звонко заверещал сверчок. Штрумф резко обернулся. Сверчок выводил неприятную трель с однообразным скрипящим высвистом. Заглянув во все углы, генерал досадливо крякнул и беспомощно остановился посреди комнаты, прислушиваясь к звукам единственного в доме обитателя, нарушавшего генеральский покой. Выругавшись вслух, Штрумф сел за стол и придвинул к себе чашку кофе. Хотел было приказать тотчас же ликвидировать надоедливого, раздражающего «зверя», но, отхлебнув глоток крепкого горячего кофе, раздумал. Такими вещами мог заниматься его бывший ординарец Вилли, но не капитан Прайс. Сверчок, точно угадав генеральские мысли, неожиданно умолк. Выпив кофе, Штрумф развернул лежащую на столе схему.

В центре разноцветной карты был яркий круг советской столицы. Почти со всех сторон бежали к нему железнодорожные магистрали: Киевская, Белорусская, Ленинградская... Они были зачеркнуты жирными черными крестами. Оставались нетронутыми Северная и Казанская, но туда уже были нацелены стрелы в направлении Рязани и Ярославля.

Штрумф взял в руку цветной карандаш. Со стороны Волоколамска он провел жирную прямую линию в направлении Истринского водохранилища, размашисто вывел на голубом фоне яйцеобразный овал и мелко заштриховал его. Это был новый район сосредоточения немецких войск. Именно туда и намечался следующий удар.

— Капитан Прайс! — медленно поворачиваясь на стуле всем туловищем, позвал Штрумф адъютанта.

— Я вас слушаю.

— Принесите мне последние сводки.

Капитан вышел и тотчас вернулся с пачкой бумаг.

— Вы слышали что-нибудь о Рокоссовском? — просматривая их, спросил Штрумф.

— Ничего! — коротко ответил адъютант.

— Передайте разведотделу, что мне нужны сведения о генерале Рокоссовском. Полные биографические данные!

Прочитав сводку Советского информбюро, Штрумф жирно подчеркнул фамилию генерала Доватора и глубоко задумался. Фамилия кавалерийского генерала действовала на него раздражающе. Снова вспомнилось Рибшево, неизвестно куда исчезнувший Вилли, растерзанная машина с останками его сына, полковника Густава, и большие голубые глаза снохи Хильды. Все это было уже прошлое, но еще не забытое и жестокое. Скрипнув стулом, генерал медленно поднялся. Заложив белую большую руку за борт темнозеленого кителя, он грузно прошелся до порога. Нащупав позолоченную, с орлом, пуговицу, внезапно открутил ее и зажал в кулаке. На толстых, плотно сомкнутых губах надменного немецкого барона обозначились жесткие складки.

Совещание высшего немецкого командования началось точно в назначенное время. На нем присутствовали командующие армий генералы Фогт и Гютнер, новый начальник штаба Штрумфа генерал-лейтенант Рихарт, пять генералов — командиры армейских корпусов, три генерала — командиры танковых корпусов, несколько авиационных генералов и представитель главной ставки, уполномоченный Гитлера, генерал-лейтенант Лангер.

После гортанного приветствия «хайль Гитлер!» генералы уселись за стол и со строгой методичностью стали развертывать карты.

Оперативную обстановку на фронте докладывал генерал Лангер.

— План наступательных операций в намеченный срок полностью осуществить не удалось, — глухим отрывистым голосом проговорил Лангер. — Действием отдельных высших командиров и начальников фюрер недоволен!

Лангер выпрямил высокую костлявую фигуру и резко тряхнул поседевшей головой, подчеркнув этим и без того напряженную паузу. Узкие коричневые глаза генерала смотрели холодно и вызывающе.

— Несмотря на колоссальные успехи германской армии, фюрер имеет основание быть недовольным, — продолжал Лангер несколько смягченным голосом, но по-прежнему резко и решительно. — Москва должна была быть взята в октябре, а сейчас уже ноябрь. Германские войска находятся на расстоянии восьмидесяти километров от Москвы. Для того чтобы преодолеть это расстояние, главной ставке приходится в третий раз изменять план «Барбаросса». Захват Москвы решает исход всей кампании! Это должен знать не только каждый генерал, но и каждый немецкий солдат!

Снова пауза, напряженная, угрожающая.

Головы генералов склонились к военным картам. Серые топографические квадраты плана Москвы, окаймленные зеленью лесных массивов, раскинулись широко, мощно и загадочно. Красным кружком заштрихован Кремль. Отчетливо вычерченная рукой генерала Фогта, именно туда направлена самая крупная, черная, с острым концом стрела, такая же жирная, как и сам генерал Фогт.

Зажав толстыми коротенькими пальцами карандаш, он привычным умелым движением поправил острие стрелы, изящно вырисовывая боковые перья. Но от чересчур сильного нажима сердечко карандаша не выдержало и сломалось. Вместо острого жала стрелы на карте получилась неопрятная на вид, вихлястая загогулина. «Чорт возьми! Это скверный признак!»

С сердцем отшвырнув карандаш, Фогт, отвечая на последние слова представителя главной ставки, сказал:

— Если мы не ускорим темп наступления, то русские, пользуясь условиями зимы, создадут вокруг Москвы непреодолимые оборонительные рубежи. Это восполнит их недостаток в танках.

Узкие глаза Лангера встречаются с хитрым бульдожьим взглядом Фогта понимающе, одобрительно. Усталое усатое прусское лицо сидящего напротив генерала Гютнера хмурится. Его автоматчики, одетые в легкие шинели, рвутся к Москве неудержимо. Рвутся, как оголтелые, и гибнут тысячами. Поневоле приходится хмуриться.

«Да, сейчас, именно сейчас, — думает Гютнер, — надо атаковать большевистскую столицу, пока не остыли в руках его гренадеров автоматические пистолеты-пулеметы. Фогт прав. Он умен, но чрезвычайно самоуверен. Конечно, имея в своем распоряжении 1 300 танков, можно быть самоуверенным. Но почему так мрачен генерал Штрумф — хозяин левого крыла фронта?»

Покусывая толстые губы, Штрумф грузно сидел в кресле (возит его всегда с собой) неподвижно, как идол. «Кажется, он потерял сына... полковника. Да, это очень неприятно...» Но сколько ни старается Гютнер наблюдать за выражением лица генерала Штрумфа, оно остается каменным. Угадать мысли ученика знаменитого Людендорфа невозможно. Это не удается никому. Даже такой прусской военной косточке, как генерал Гютнер.

— Русские никогда не смогут восполнить недостаток в танках, — продолжал Лангер. — Промышленные районы юга России находятся в руках германской армии. Доблестные войска нашей армии под командованием генерала Клейста, овладев городом Ростов-на-Дону, открыли ворота Кавказа. Мы захватили центральный угольный район — Донецкий бассейн. Он теперь находится в надежных руках немецких промышленников. Российская житница Украина является губернаторством великой Германской империи. Скоро русские будут лишены самого важного стратегического сырья — кавказской нефти, без которой продолжение военных действий немыслимо. На юге наши границы объединятся с дружественной нам Турцией, на востоке — с Японией. Пушки Квантунской армии направлены на Сибирь. Они ждут сигнала. Россия проиграла войну. Она стоит накануне катастрофы.

Излагая обстановку, Лангер, подражая Гитлеру, говорил быстро, отрывисто, сопровождая речь резкими поворотами головы и ожесточенно потрясая сжатыми кулаками. Одноглазый адъютант капитан Прайс едва успевал стенографировать.

Иногда на короткое мгновение Лангер замолкал и оглядывал сидящих перед ним генералов, чтобы определить по выражению их лиц, какое впечатление производит его речь. Он был не только ярым наци и генералом с высшим академическим образованием, но и хитрым, прожженным политиком. Он был одержим властолюбием. Должность военного советника Гитлера досталась ему не так-то просто.

Лангер не случайно прибыл сюда. Всех сидящих перед ним генералов он не только помнил в лицо, но и знал всю подноготную каждого из них. Вот, например, толстый, круглый, с широким бульдожьим лицом Фогт, хитрец и интриган, он немножко либерал, немножко демократ, его очень любят солдаты, так же как он любит антикварные вещи... На бесчинства своих танкистов он смотрит сквозь пальцы. Зато не может равнодушно смотреть на женскую юбку. В каждом занятом его солдатами городе он прежде всего приказывает организовать увеселительные дома. Одним из человеческих пороков, как сказал фюрер, является совесть. Так чего же скромничать генералу Фогту?.. Он отличный вояка и умерен в употреблении коньяка...

Отличительные черты характера имеет и генерал Гютнер. Это прежде всего прусский солдат. Его усатая физиономия смахивает на кайзера Вильгельма. Гютнер умерен во всем. С его железной дисциплиной и таким же здоровьем можно прожить больше ста лет. Его сердце крепко, как добротная прусская каска. Гютнер увлекается спортом, но это не профессиональное увлечение, а гигиена. Гютнер исполнителен и точен. Правда, он чересчур строговат... Солдаты и офицеры его крепко побаиваются, но зато он очень хороший семьянин. У него куча детей. Четыре сына; два из них уже офицеры. Генерал Гютнер на хорошем счету у фюрера именно за свою умеренность. Он даже пленных приказывает пристреливать только в том случае, если они ослабели на этапе и не могут итти сами.

Остальные генералы — это типичная армейщина, слоны на шахматной доске, только с той разницей, что некоторые из них упитаны, другие худощавы, с удлиненными головами, как у хищных озерных щук. Они подтянуты, гладко выбриты, напарфюмерены духами всех стран.

Они побывали везде и отлично делают свое дело, как раз то, что требует национал-социалистское правительство «великой Германии».

Сейчас они с врожденным чувством субординации склонили перед уполномоченным фюрера головы, чего нельзя сказать о командующем генерале Штрумфе. Скрестив на груди холеные руки, он глядит перед собой сумрачно, тяжелым взглядом, как будто не замечает присутствующих. О нем Лангер знает, что этот человек обладает полководческим талантом высокого класса и огромными богатствами. Но Лангер знал и то, что этот черствый и мнительный человек сейчас глубоко уязвлен недовольством фюрера. Штрумф завоевал половину Европы, но был обманут и бит каким-то русским кавалерийским полковником с громкой фамилией Доватор. Этот Доватор за короткое время стал генералом и теперь вновь появился со своим кавалерийским соединением в полосе наступательного движения войск генерала Штрумфа.

Вчера Доватор неожиданно атаковал станцию Волоколамск и наделал там чорт знает что. Взорвал и сжег несколько эшелонов, выпустил и увел с собой пленных, приготовленных к отправке в Германию, и ушел в лес безнаказанно, оставив одну убитую лошадь. Целый день авиация разыскивала его в лесу, а он со своей кавалерией словно сквозь землю провалился.

Советское командование, высоко оценивая действия этого генерала, ежедневно упоминало его фамилию в сводке Информбюро и результаты его походов широко освещало в печати. По этому поводу фюрер бросил злую реплику: «Очевидно, движению танков генерала фон Штрумфа мешают брыкливые лошади Доватора». Когда Штрумфу передали эту фразу, он взбесился. Набрал в грудь воздуха, хотел что-то сказать, но только боднул головой, промычал и взмахом руки приказал своему адъютанту выйти вон.

Сейчас у него на лице надменная непроницаемая маска, жестокая и властная. Свои лучшие чувства генерал Штрумф проявляет только к кофе и к кушанью под названием «воробьиное гнездышко». Оно делается из мятого картофеля в форме птичьего гнезда; на дно этого сооружения кладется несколько круглых, поджаренных на сливочном масле котлет. Наверно, от этих «воробьиных гнезд» так жирен и толст генерал Штрумф.

Впечатление, которое Лангер вынес от генеральского совещания, он записал в свой дневник, с полным убеждением, что эти его литературные упражнения станут когда-нибудь достоянием истории. Разумеется, он в этом ничуть не ошибся.

Подытоживая сложившуюся обстановку, генерал Лангер хвастливо и высокомерно заключил:

— Сейчас гитлеровская Германия входит в сферу великих исторических событий. Все зависит от завоевания России. Страна с ее неисчислимыми богатствами может прокормить не только Германию, но и всю Европу. После капитуляции России главные силы германской армии нанесут молниеносный удар Великобритании и в течение самого непродолжительного времени поставят ее на колени. Этому станут способствовать русский хлеб и русская промышленность. А потом мы уже заставим развязать толстую мошну дядюшку Сэма. Когда у нас будут английский флот и германские бомбардировщики дальнего действия, нью-йоркские небоскребы повалятся, как карточные домики. Штурм Москвы — это залог мирового господства великой германской нации!

Генерал Лангер оборвал свою речь резко и повелительно.

В комнате стояла тишина, только за печкой весело и I беззаботно верещал равнодушный ко всему сверчок. Он знал свое место.

После выступления генерала Лангера Штрумф приступил к изложению стратегического и тактического плана. По этому «третьему плану главного немецкого командования» центр тяжести удара переносился немцами на левое крыло своего фронта, имея целью захват Волоколамской и Ярославской магистралей, Истринского и Московского водохранилищ.

Главные надежды в предстоящем наступлении возлагались на 3-ю танковую группу генерала Гоота и 4-ю танковую группу генерала Хюпнера. Методическая разработка плана была исключительной по своей точности (вплоть до того, сколько и когда должна выпустить снарядов каждая пушка и где должен находиться ответственный лейтенант по приемке русских пленных) и потрясающей по своему жестокому и зверскому замыслу. Сопровождая оперативный план дополнительными комментариями, генерал Штрумф сказал:

— Стремительное продвижение германских танков дает нам возможность подтянуть крупнокалиберную артиллерию и начать методическую бомбардировку Москвы. Захват Сибирской железной дороги парализует подвоз боеприпасов и продовольствия. Захват водохранилищ позволит нам открыть шлюзы и лишить Москву водоснабжения. Овладение Каширской электростанцией прервет подачу энергии. Пусть шестимиллионная Москва, если она не хочет капитулировать, ест собак и кошек, — с грубым цинизмом комментировал фашистский генерал Штрумф. — Москва уже обречена. Это должен знать каждый германский солдат! Общее наступление назначено на шестнадцатое ноября. Районы прорыва намечены в направлениях Солнечногорск — Истра.

Когда совещание было закончено и генералы разъехались, Штрумф пригласил своего недавно назначенного начальника штаба — генерала Эрнста Рихарта — для решения текущих дел, приказав капитану Прайсу приготовить горячий глинтвейн.

У Штрумфа болел зуб. Врач положил на больное место согревающий компресс и обмотал всю голову генерала бинтами. Генерал Рихарт, усевшись против своего патрона в кресло, с величайшей непринужденностью завел разговор о политическом докладе Лангера.

— Начинается крупная игра, — медленно сказал он, обрезая кончик сигары.

— Да! Москва — это крепкий орех, — шевеля только одними губами, чтобы не тревожить больной зуб, ответил Штрумф.

— Не кажется ли вам...

Рихарт небрежно сунул в рот сигару и, наклонившись, щелкнул изящной никелированной зажигалкой, сделанной по форме маленького дамского браунинга.

Штрумф уже знал манеру своего начштаба в щекотливый момент сначала тянуть и мямлить, а потом огорошить собеседника такой репликой, от которой мог заболеть и совершенно здоровый зуб.

До нового назначения Рихарт занимал должность начальника штаба одного из армейских корпусов, подчиненных Штрумфу. Как генерал, он имел огромный практический опыт штабной службы. В деле он показывал исключительную работоспособность. В своих действиях был невозмутим и решителен. Он умел подхватывать мысли своего патрона на лету и мгновенно превращать их в безукоризненно отработанный приказ.

Особенностью его диалекта было косноязычие, насмешливость, переходящая в злую, откровенную иронию, с неизменным чертыханием. Семьи он не имел и до пятидесяти лет прожил холостяком. Штрумф знал его «пуританином». Он ценил его и доверял ему. При внезапной вспышке гнева своего начальника Рихарт всегда сохранял полное спокойствие, давая начальству возможность «перебеситься» и показывая этим, как должны вести себя в серьезный момент генералы, достойные этого высокого звания.

— Не кажется ли вам, генерал... — Рихарт отмахнул от себя сигарный дым и сунул зажигалку в нагрудный карман своего кителя. — Не кажется ли вам, что сильно натянутая струна в конце концов лопается?

— Говорите ясней, Эрнст Рихарт.

— Я думаю, что генерал Лангер слишком натянул струну.

Штрумф не смог удержать сорвавшейся фразы:

— Я не политик, а солдат.

«Пуританин» весело засмеялся с сознанием того, как ловко он поддел своего патрона и заставил выдать себя с головой. Штрумф не только терпеть не мог политических разглагольствований Лангера, но и не выносил его самого. Чтобы сгладить неловкую паузу, Штрумф грубовато добавил:

— Мне нужно в достаточном количестве металла, живого мяса, пороха и хлеба. Тогда я могу завоевать еще одну Европу.

— Но ведь мы европейских рабов не заставили трепетать, а только набросили на них сомнительного качества ярмо, — с улыбкой заметил Рихарт.

Штрумф, поправив съехавший на глаза бинт, хмуро поморщился. Ему хотелось оборвать начальника штаба, но в то же время забавно было слушать смелые выводу «пуританина». Кинув на него тяжелый взгляд, он небрежно ответил.

— Раб не должен иметь воли.

— Но если он ее захочет иметь?

— Надо напоить автоматчиков хорошим коньяком и подкрепить на закуску танками. Все будет в порядке.

— Когда-то... в России... — вновь начал Рихарт, пережевывая каждое слово. — Именно в России... Деникинские офицеры имели в достаточном количестве водку, английские, французские корабли, пушки Круппа и американские штаны. А получилось чорт знает что! — добавил «пуританин» по-русски и широко развел руками.

Штрумф, жадно глотнув горячий глинтвейн, сильно закашлялся. Это уже было слишком. Бессмысленно возражать «пуританину», а показывать раздражение — и подавно! Но обратить все в шутку он не мог: ученик Людендорфа в скоморохи не годился. Да и глупо такому человеку не знать поучительной истории. Тогда хотели утопить Россию в народной крови. Ничего не вышло.

И вот новая игра, и во имя чего? Во имя чего ведет он эту кровавую игру с участием танков и живых людей и завершает поединок смертью? Во имя нации? — Вздор! Во имя нового порядка? — Чепуха! Может быть, во имя вестфальских имений? Впрах разнесут его именье люди, которых он хочет сделать рабами. «Эрнст Рихарт прав», — думал Штрумф.

Тут генерал Штрумф задохнулся: задохнулся не от глотка глинтвейна, а от клубка нахлынувших мыслей.

— Эрнст Рихарт, — глухо откашлявшись, заговорил Штрумф, играя самым низким, великолепно-презрительным голосом, — Эрнст Рихарт, скажите мне, вы воюете за великую Германию?

«Пуританин» встал и сделал несколько шагов по комнате. Затем, остановившись против Штрумфа, он положил руку на грудь и без рисовки сказал:

— Я не боюсь быть убитым, но не хочу быть дураком!

Зуб Штрумфа снова заныл, точно после хлесткой пощечины.

— Но я все-таки хотел бы знать, что вы носите за пазухой, Эрнст Рихарт? — спросил командующий тихо, усиливая ту великолепную ноту, от которой его прежнего денщика Вилли бросало в дрожь.

Но «пуританина» это не смутило.

— Если вы полагаете, что у меня там сердце, то ошибаетесь. У военных не должно быть сердца. Если думаете, что я спрятал там Москву, тоже нет... Там есть проект приказа по проведению частной операции в районе сосредоточения кавалерийских дивизий генерала Доватора, прикрывающих Волоколамское шоссе в направлении деревень Сычи, Матренино, Язвищи.

Ловким движением Рихарт извлек из кармана бумагу и положил ее на стол.

— Вы умный человек, Эрнст, но... я вижу, вы чертовски скверно настроены. Докладывайте. Мы слишком много проболтали... — после короткого молчания проговорил Штрумф, поглядывая на часы.

— Правый фланг армии Рокоссовского, как видите, при поддержке двух танковых бригад удерживает Волоколамскую магистраль, — начал докладывать Рихарт.

Это уже был другой, совершенно преобразившийся человек. «Пуританин» мгновенно исчез, перед Штрумфом стоял твердорассудочный профессиональный вояка, холодный, упорный и расчетливый. Ни одного лишнего жеста, ни одного бесполезного движения.

— Центр армии, — продолжал он с каким-то мрачным, все возрастающим возбуждением, — глубоко вклинился в район сосредоточения наших передовых частей. Кавалерийские отряды в районе Немирово, Шашково, Данилково тревожат наш авангард частыми налетами и разведывательными операциями, мешают нашему наблюдению за Волоколамской магистралью...

Далее Рихарт четко и подробно изложил весь ход операции. В основном план сводился к следующему: атакой на Сычи при поддержке танков и авиации захватить Матренинские и Язвищенские высоты. Подтянув артиллерию, начать систематический обстрел Волоколамского шоссе, тем самым парализовать движение всего армейского транспорта. В момент генерального наступления перерезать магистраль и поставить центр русской армии под угрозу полного окружения, что обеспечит беспрепятственный выход к Истринскому водохранилищу. А там уже и до Москвы рукой подать...

Удар, который замыслило немецкое командование, должен был принять полк Осипова. Антон Петрович теперь был уже в звании подполковника.

Кавалерийская группа Доватора после боев под Волоколамском сосредоточилась вдоль шоссейной магистрали, по ее северо-западной стороне.

После ожесточенных октябрьских боев на несколько дней установилось затишье. Захватив Волоколамск и Рузу, противник, подтягивая крупные резервы, сосредоточивал их в районе северо-восточнее Рузы. Вторая группировка противника накапливалась юго-восточнее Волоколамска с задачей наступать на восточной стороне шоссе и захватить Истринское водохранилище. В этом районе группировки должны были соединиться. Таким образом, по замыслу немцев, центр нашей армии, глубоко вклинившийся в наступающие части противника западнее Волоколамского шоссе, полностью попадал в окружение. Передний, самый опасный выступ этого клина занимали дивизии кавалерийской группы генерала Доватора и дивизия генерала Панфилова.

Первый эскадрон осиповского полка под командованием «нежнейшего тихони», как называл Осипов лейтенанта Рогозина, занимал оборону западнее деревни Сычи. Слева, глубоко зарывшись в землю, расположился эскадрон Биктяшева. Справа оборонялся третий эскадрон; командовал им лейтенант Орлов. Четвертый эскадрон находился в резерве. Здесь командиром был недавно прибывший в полк старший лейтенант Кондрат Шевчук — саженный детина красивого и угрюмейшего вида, с серебряной шашкой, полученной им на кавалерийском состязании. Доватор сообщал в записке, адресованной Осипову:

«Шевчука знаю по Дальнему Востоку. Служил у меня в дивизионе старшиной. Я же рекомендовал его в партию. Дисциплина у парня железная. Отменный строевик и рубака. Получил призовую шашку. Имей в виду: упрям, как истый запорожец, и горяч. Из-за упрямства и вспыльчивости может полезть в пекло. Обламывать надо. Только, смотри, не перегни. С таким надо осторожно. Полагаю, что обойдется. Эскадрон ему дать можно. Посмотришь, каков будет в деле. Думаю, эскадронный из него выйдет хороший. Не понравится, откомандируй обратно. У меня найдется еще место».

Приняв командование эскадроном, Шевчук сразу же приобрел себе среди командного состава прозвание «мудреца». Первое, что бросилось в глаза, это его конь — белой как снег масти. Приехал он на нем из штаба дивизии. Ничего в этом коне завидного не было, однако, препоручая его коноводу Симакову, эскадронный многозначительно сказал:

— Береги.

— Уж очень он блестит, товарищ старший лейтенант, — заявил Симаков.

— Генерал Скобелев тоже на белом коне воевал...

В первый же день знакомства с командирами взводов Шевчук рассказал им свою биографию и от них потребовал того же.

За политрука в эскадроне был младший лейтенант Вася Рябинин. Знакомство с новым командиром произошло при следующих обстоятельствах.

Подходя к хате, где помещался политрук, Шевчук услышал звуки гармошки. Отчаянно перевирая мелодию, кто-то наигрывал «Синий платочек». Постучав в дверь, Шевчук прислушался. Из комнаты не отзывались. Немного подождав, Шевчук открыл дверь. Посреди комнаты на стуле, спиной к двери, сидел черноголовый военный с баяном в руках. По перекрещенным на полушубке ремням и пистолету Шевчук угадал в нем командира. Напротив него, прямо на полу, не спуская с баяна глаз, в сбитой к уху шапке, на корточках сидел мальчишка лет девяти в новых кавалерийских брюках и такой же гимнастерке, подпоясанной кавказским ремешком.

Увлеченный своим занятием, гармонист повернул голову, взглянул на незнакомого командира, приподнялся со стула, не выпуская из рук баяна. Широкоскулое, совсем еще молодое лицо его застыло в растерянной улыбке.

Сняв с плеча ремень, он передал баян пареньку:

— Смотри, не урони. Да не растягивай тут. В баню иди, там тепло. Все гармонисты ходят учиться играть в баню.

— В бане черти помогают, — вставил Шевчук.

— Нету там чертей, — обидчиво заметил мальчуган, — сегодня бойцы мылись. И вовсе чертей не бывает. Не пугайте!

— Ишь ты, герой!

Шевчук, протянув руку, нахлобучил мальчику шапку на глаза и весело рассмеялся.

Мальчик, поставив на пол баян, поправил на голове шапку, восторженно поглядел на серебряную шашку и, дотронувшись до ножен, со вздохом проговорил:

— Эх, какая!

— Чем могу служить, товарищ старший лейтенант? — спросил черноголовый военный, тоже не без интереса разглядывая ловко сидевшую на крупных плечах прибывшего венгерку, кожаные леи на брюках и плотно надвинутую на лоб кубанку.

— Мне нужен политрук Рябинин.

— Политрука как такового нет. Есть младший лейтенант Рябинин, исполняющий обязанности политрука. Это я. Будем знакомы.

Рябинин крепко пожал руку Шевчука и придвинул стул.

— Так, значит, вы — Рябинин? — переспросил Шевчук, садясь на стул. — Добре. А я назначен в ваш эскадрон командиром. Давно политруком?

— Около месяца, — охотно ответил Рябинин. — Был командиром взвода. Политрука ранили, комиссар меня назначил. Ничего, воюем... — Достав из кармана газету, Рябинин оторвал кусок и предложил Шевчуку.

Поблагодарив, тот вытащил из кармана трубку с замысловатой резьбой и закурил. Сильно затянувшись душистым табаком, Шевчук с глубоким знанием дела начал расспрашивать Рябинина о состоянии эскадрона.

— Народ боевой. Кони справные. Недавно перековали... — односложно отвечал Рябинин. В душе он думал: «Службу знает, это уже добро». И радовался, что новый командир будет не хуже прежнего.

Тут же, ничуть не смущаясь, рассказал он о своем пристрастии к музыке, о том, что играет на рояле, на скрипке, а сейчас непременно хочет выучиться на баяне. «Ну и шел бы в музыкантскую команду», — удивляясь легкомысленности Рябинина, подумал Шевчук.

Выходя из хаты, он услышал, как Рябинин сказал:

— Петя, где баян?

На другой день, доложив комиссару Абашеву о приеме эскадрона, Шевчук как бы вскользь заметил:

— Вот политрука надо бы...

— Какого политрука? — спросил Абашев.

— В эскадрон ко мне.

— У вас политрук есть. Рябинин.

Абашев медленно поднял от стола голову и взглянул на Шевчука.

Тот, не согнав с лица насмешливую улыбку и не смягчив иронии, проговорил:

— Из него, товарищ комиссар, политработник вряд ли получится... Сильно музыкой увлекается. Да хоть бы играл как следует, а то скрипит, що бричка неподмазанная.

— Молодой, поэтому и увлекается. Вы постарше его, больше в армии служите, помогите. С какого года в партии? С тридцать пятого? Вот и отлично. Поправляйте, где надо. Отругайте за дело. Без церемоний! Я всегда поддержу, можете быть уверены. Но только помните: надо все это делать тактично. Самое главное — побольше дела, поменьше ошибок.

Абашев старался говорить просто, но с предельной ясностью, чувствуя, что к этому великану нужен особый подход и особая мерка. Смело подбирая необходимые слова, он не выбрасывал их, а точно ввинчивал, сопровождая энергичным движением головы и цепким, требовательным взглядом.

Шевчук сразу это почувствовал и понемногу начал всерьез стыдиться своей чрезмерной поспешности, с которой он завел речь о политруке Рябинине. После того как ушел Шевчук, Абашев вызвал Рябинина.

— Получили нового командира и скорей на баяне пиликать? Ай-ай, как не стыдно, а еще политрук....

— Честное слово, товарищ комиссар, никогда больше не возьму в руки баян, — выпалил ошеломленный и смущенный Рябинин.

Абашев рассмеялся и примиряюще сказал:

— Вот что, дружок: чтобы жить у меня с эскадронным душа в душу! И, кроме всего прочего, приказываю: выучиться играть на баяне по-настоящему. Тогда любой командир полюбит, а Шевчук непременно. Это я тебе говорю наверняка!..

Абашев, улыбаясь, наклонился к Рябинину и вполголоса, с заговорщицким на лице выражением продолжал;

— Гармонь, да еще в хороших руках, большая сила! Если решил изучить какое-нибудь дело, то изучи его до конца! Уж растяни мехи так, чтобы у слушателей дух захватило и своя душа пела!

В дверь постучали. Согнув высокую фигуру, в дверь вошел начальник политотдела Уваров. Едва не доставая верхушкой серого башлыка потолок, прошел на середину комнаты. Поздоровавшись с Абашевым и Рябининым, он молодым быстрым движением размотал на шее башлык, сбросил с плеч бурку и стал рассказывать историю, случившуюся с приехавшими в соединение артистами.

Артистов вез связист Савелий Голенищев на трофейной автомашине, которую он несколько дней чинил, смазывал и решил, наконец, использовать. Выехал он на железнодорожную станцию за имуществом связи, однако груза там не оказалось, и его уговорили доставить другой «груз» — московских артистов... Поехали... Сначала, пока ехали по Волоколамскому шоссе, все шло отлично. Но от деревни Малые Рамешки надо было свернуть на проселочную дорогу и проехать еще километров двадцать лесом среди множества колесных следов от машин и бричек. Было еще светло, и гости с интересом обозревали зимний подмосковный пейзаж, вдыхали довольно-таки прохладный воздух, не подозревая, что их водитель маршрут знает не очень твердо. Перед этим штаб соединения передислоцировался, о чем Савва не имел ни малейшего представления...

Вдруг машина застопорилась и остановилась, при этом так неожиданно и резко, что женщины и даже некоторые из мужчин вскрикнули. Оказалось, что Голенищев завез их на какие-то старые артиллерийские позиции... Поняв свою ошибку, Савва дал задний ход, но тут выяснилось, что «Бенц», как называл он свою автомашину, отремонтирован не так уж блестяще и задом не катится... Развернуться же нормально не было возможности: кругом густейший лес, деревья толщиной в два-три обхвата. Пришлось работникам искусства вылезать из машины и толкать ее руками. Начало смеркаться. На небе появились звездочки, что предвещало добрый морозец. Гости были одеты очень легко. Мороз усиливался. С «Бенцем» начались самые удивительные приключения... То он зловеще пыхтел, то давал такие выхлопы, точно из винтовки стрелял, заставляя людей шарахаться в стороны.

Первый сигнал «бедствия» подала известная актриса Р. Она перестала чувствовать, есть ли у нее ноги. Савва, подумав немного, снял свои чудовищного размера, с загнутыми носками валенки и надел их на миниатюрные ножки актрисы. Неудачливый механик, обмотав ноги портянками, покопавшись в моторе, кое-как завел его снова. После трех последующих километров другой гостье он отдал полушубок, комику, несмотря на его протесты, навязал телогрейку, сам же остался в одной гимнастерке. Баяниста, чтобы окончательно не заморозить, пришлось оставить у саперов соседней пехотной части. Теперь саперы завладели им и увезли куда-то в гости.

— Концерт срывается, — продолжал Уваров. — Нет ли у вас подходящего гармониста?

— Только сейчас говорил Рябинину: «Учись играть на баяне, учись», — вот и пригодилось бы! — сказал Абашев.

— Пробую... Да время такое... — пряча глаза, несмело проговорил Рябинин.

— Кто захочет, всегда найдет время, — возразил Уваров. — А баян есть?

— Инструмент отличный! Тульский, стобасовый!

— А ну-ка принесите, посмотрим! — приказал начальник политотдела.

— Товарищ полковой комиссар, да я совсем плохо играю!

— Тащи, тащи, не скромничай, — сказал Абашев.

Принесли баян, Рябинин, играя, смущался, робел, путался и перевирал мелодии.

— Хороший баян. Разреши-ка я попробую...

Уваров, улыбаясь, поставил баян себе на колени и, склонив голову, ловко владея пальцами, взял хроматическую гамму.

Рябинин, неплохо знавший музыку, почувствовал, что баян находится в умелых руках. Уваров заиграл марш «Перекоп», составленный из мелодий многих известных революционных песен. Они напомнили грозное время гражданской войны. Вот слышатся призывные звуки сигнала к наступлению, тревожные мелодии кавалерийской трубы... Пальцы Уварова легонько пробегают по ладам, кажется, что вокруг начинают перестукивать копыта, звенят колечки трензелей...

— Вот как надо играть! — многозначительно посматривая на молодого политрука, проговорил Абашев.

Но Рябинин как будто не слышит его голоса. Ему кажется, что он не в подмосковной колхозной избе, а где-то на Сиваше форсирует пролив и атакует врангелевцев...

Уваров отложил в сторону баян и потянулся за папиросой. Прикуривая, он низко наклонил голову. Рябинин только сейчас заметил седину на его виске и синий рубец выше уха.

— Давно не играл, а вот не разучился, — сказал он задумчиво. — У меня вся семья увлекается музыкой, два сына и дочка. Организовали свой домашний самодеятельный оркестр.

— Музыка! Какое это большое, содержательное слово! — взмахнув руками, горячо заговорил Рябинин. — Мне кажется, что только хорошие люди по-настоящему могут понимать музыку!

— Не всегда так, — возразил Уваров. ~ Встречаются большие знатоки музыки с самым черствым сердцем. Они подогреют тебя чувствительным романсом, одарят сладенькой улыбочкой... Но потом горькой может оказаться эта улыбочка. Хорошие люди определяются не по музыкальным способностям, а по их отношению к обществу, к своему человеческому долгу... Я вчера говорил с пленным немецким полковником. Он считает себя высокообразованным человеком, знает французский и английский языки, обожает, как он говорит, музыку, но, даже, будучи в плену, он пытается бить своего денщика... Самым порядочным человеком в Германии он считает Круппа. Я его спросил: что он считает причиной войны между Германией и Советским Союзом? Он мне ответил: «у гитлеровцев самые благие намерения помочь русским «культурно развиваться». Ведь, немцы, как он выразился, добрые люди и при этом упомянул, что они хорошие музыканты... Попадись-ка в лапы такому музыковеду, он тебе привьет культуру...

Уходя, Уваров посоветовал Абашеву и Рябинину почаще напоминать бойцам, что собой представляет фашистская «культура» и «новый порядок».

— Уехал! — когда затих на улице конский топот, с сожалением сказал Михаил Абашев.

Рябинин смолчал.

Участок, занимаемый полком Осипова, в полосе обороны дивизии считался самым ответственным. Сосед слева, кавполк соединения Медникова, за последнее время в одной из частных операций отбросил немцев на запад и достиг реки Руза. Подкрепленный свежими силами, полк прочно занял оборону по ее восточному берегу.

Правый сосед (кавполк Бойкова) имел впереди заболоченную лесистую местность и фланг дивизии генерала Панфилова.

Участок Осипова, начинавшийся под селом Верхне-Слезнево, глубоко вклинивался в оборону противника. Река здесь резко поворачивала на запад, затем, круто меняя направление, уходила на восток, образовывая подкову. Западный берег в этом месте представлял собой холмистую, поросшую лесом возвышенность и всецело господствовал над восточным, совершенно открытым берегом, от которого сразу же начиналась луговая низина, а за ней чистое, открытое поле. Только через два километра начинался лес, тянувшийся до деревни Сычи. По лесу, от деревни Шишково, проходило широкое лесное дефиле с прочной грунтовой дорогой. Оно-то и являлось ключом позиции не только полка Осипова, но и всей дивизии.

Выехав вместе с начальником штаба и командирами эскадронов на рекогносцировку местности, Осипов остановился у опушки леса. Едва всадники показались между кустов, как тотчас же были обстреляны противником из минометов и орудий. Углубившись немного в лес, Осипов приказал спешиться и скрытно вывел командиров на край леса.

За речкой, между нарядных, в золотом осеннем уборе берез, вспыхивали блестки выстрелов. В окулярах бинокля Осипов видел мелькавшие фигурки немецких солдат. По косогору проехала, исчезая за деревьями, груженная лесом бричка. Опустив на грудь бинокль, Осипов присел на колено и сделал отметку на карте. Снова поднялся, поставив ногу на сваленное дерево, и, приложившись к биноклю, отрывисто сказал:

— Обзор что надо!

— Зато позиция никуда не годится, — вставил майор Почибут, которого повысили в звании одновременно с Осиповым.

Командиры, вглядываясь, в сторону противника, шелестя картами, напряженно молчали. Всем было ясно, что противник, используя лес и холмистую, господствующую над рекой высоту, устанавливает орудия и пристреливается к выступу леса, прикрывая огнем всю котловину. Мало того, расположенное на высотах восточного берега Рузы село Нелидово создало для противника естественное укрытие на случай переправы через реку.

Посвистывая, пролетел снаряд и разорвался где-то неподалеку. Стоявший рядом с начальником штаба лейтенант Рогозин вытер ладонью краснощекое, обветренное лицо, склонив голову над картой, и, отойдя в сторонку, присел на пень. Командир второго эскадрона Сергей Орлов, дернув за рукав командира батареи лейтенанта Ченцова, подмигнул в сторону Рогозина.

— Решает судьбу битвы... — шепнул ему на ухо Ченцов.

Чепцов был веселый и бесшабашный парень, но артиллерийское дело он знал отлично. За это ему и прощалось многое.

Шевчук, согнувшись, заглядывал в карту через плечо командира полка, ежеминутно посасывая зажатую в огромном кулаке трубку.

Осипов, обернувшись, посмотрел на него снизу вверх и, улыбнувшись прищуренными глазами, насмешливо проговорил:

— Ты, брат, около меня не маячь: снаряд пригласишь...

— Рукой поймаю и назад кину... — отшутился Шевчук.

— Что ты скажешь насчет позиции, старший лейтенант Шевчук? Только короче.

Осипов присел на сваленное дерево и развернул на коленях карту.

— Немирово оборонять трудно. Стоит посередь поля, як парус на озере. Здесь, — Шевчук топнул по мерзлой земле ногой, — тоже нельзя строить оборону. Опушка леса... Обстреливать будет крепко.

— Что предлагаешь? — настойчиво посматривая на него, спрашивает подполковник.

«Проверяет, як на зачете», — промелькнуло у Шевчука в голове.

— Що я предлагаю... — Шевчук помял в руках карту, несколько раз пыхнул трубкой и затяжно передохнул: — Атаковать Верхне-Слезнево вместе с пехотой и выровнять левый фланг.

Сидевший на пне Рогозин фыркнул. Обернувшись к нему, командиры сдержанно засмеялись. Оглянулся и Осипов.

— Ты чего там, Рогозин?

После волоколамских боев командир полка относился к нему с уважением. Но сейчас поведение молодого комэска ему не понравилось.

— Иди сюда ближе. Мы обсуждаем позицию, а ты отошел в сторону и не слушаешь.

Рогозин, вытянувшись, бойко ответил:

— Я слушал, товарищ подполковник. Все слышал и сам думал...

— Что ж надумал?

— Я надумал строить оборону вдоль лесного дефиле, немного отступив от края, начинать от центра...

— Почему? — косясь на Осипова, спросил Почибут.

— Меньшая поражаемость будет, и танки противника все на виду!

Рогозин говорил убедительно и воодушевленно, словно видел эти танки и готовился бить их.

— В конце просеки пушки укрыть в капониры. Все дефиле будем простреливать кинжальным огнем!

— Как ты думаешь, начальник штаба?

Осипов хитро улыбнулся, достал портсигар и протянул Рогозину.

— Закуривай...

— Спасибо, товарищ подполковник, не выучился.

— Ах да, ты ведь мещерский старовер. Я и забыл... А ты что думаешь, майор Почибут?

— Мысль, достойная уважения, — ответил Почибут, с ухмылкой потирая руки, стывшие на холоде после ранения.

— Правильная мысль, — подтвердил Осипов.

— Предложение старшего лейтенанта тоже верное! — неожиданно вставил Рогозин, взглянув на Шевчука, и нерешительно добавил: — Только я думаю: сил у нас пока маловато.

— Накопим, — глубоко вздохнув, проговорил Осипов. — Ну, а раз ты предлагаешь строить оборону в этом проходе, сегодня же начинай. Пушки Ченцова все отдаю тебе. Приедем в Сычи, приходи за приказом. Там еще кое-что уточним.

— Вы всерьез думаете строить оборону вдоль просеки? — спросил у Осипова майор Почибут, когда они приехали в штаб.

— Немножечко иначе... — усмехаясь, ответил Антон Петрович, развернув карту и водя по ней согнутым пальцем, показывая во всех деталях намеченную оборону. — Смотри: по этой просеке идет дорога на Данилково. Немцы, надо полагать, не оставят ее без внимания, так или нет?

— Не исключено, — подтвердил Почибут.

— Ясно! И в нашу прореху полезут непременно. Больше им нет выхода. Дефиле широкое и удобопроходимое для танков. Если они им овладеют, нам будет очень худо. Придется его крепко минировать и в самом конце устанавливать пушки. На дорогу Немирово — Данилково — заставу от эскадрона Орлова. Рогозин — в центре, слева — Биктяшев. Шевчук — в резерве. Вот и все.

— А план Рогозина?

— Что план Рогозина? Смелый план, но он не учел данилковскую просеку. Затылок подставляет. Там немцы могут пехоту двинуть. А ее-то и надо в засаду подловить.

— Почему же вы Рогозина на месте не поправили?

Почибут, как опытный штабной командир, давно оценил всю обстановку, но не понимал снисходительного отношения Осипова к молодому командиру.

— Вот он придет сюда, мы его здесь и поправим. А там нельзя было. Зачем лишать человека инициативы? Да и план его мне нравится. А засаду мы там все-таки посадим. Главное, хорошо говорил, с огоньком. Танки пропустить и сбоку кинжальным огнем! Здорово! Из него, честное слово, вот посмотришь, добрый выйдет комэскадрона. Раз человек думает, мыслит творчески, — значит, у него есть инициатива. Надо только во-время его поправить, указать на ошибку. А ведь каждый думает по-своему: один так, другой эдак. Ко всему надо прислушиваться. Мысль не новая, но мы часто забываем ее. И со мной это бывало, нечего греха таить. Я вот присматриваюсь к командирам и все время думаю, кто на какое дело способен, кому и что можно, доверить. Скажем, тот же Рогозин. Он хорош в обороне, будет драться до последнего, но нельзя его пускать на марше в головную походную заставу. Неизвестное действует на него очень сильно и вызывает психологическую напряженность. Он будет обдумывать всевозможные варианты встречи с воображаемым противником, а при столкновении может забыть отдать команду спешиться, как это было под Крюковом. Не умеет еще руководить своей волей. Для этого ГПЗ[2], чтобы ты знал, лучше Орлова нет. Осторожен, хитер и смел, да и опыта больше. Биктяшев, мастер засады, любит внезапность, при наступлении быстрей его никто не продвигается, но слишком бывает суетлив, мечется, горячится. А это не всегда хорошо кончается. — Осипов умолк, заложив руки за спину, прошелся из угла в угол.

— Что вы думаете о старшем лейтенанте Шевчуке?

— Шевчуке?

Остановившись посреди комнаты, Антон Петрович плотно сжал губы и задумался.

— Этот, пожалуй... — и, вспомнив записку Доватора и высказанное Шевчуком решение, подумал: «Эх, людей маловато, пушек бы да десяток танков!» и, поймав устремленный на него взгляд начальника штаба, веско добавил: — Этот, как глыба: ударь сильней — искры брызнут...

В боях под Москвой наступило временное затишье. Рано утром Доватор был неожиданно вызван в штаб армии. В приемной командарма к нему подошел небольшого роста средних лет человек в форме генерал-майора.

— Здравствуй, соседушка! — сказал он, протянув Доватору руку.

Лицо его с резко выдающимися скулами, несмотря на утомленный вид, было приветливым и ласковым. Это был прославленный генерал Панфилов, командир дивизии, сосед Доватора на правом фланге.

Доватор, взяв Панфилова за локоть, повел его к окну, шутливо выговаривая:

— Браниться сейчас буду, браниться! Что ж это — по-соседски? Обещал, а не появляешься!

— Не мог, Лев Михайлович! Совсем однажды собрался, белье приготовил, веник березовый... Ну, думаю, попарюсь... — Панфилов весело прищурил глаза и улыбнулся.

— А тут немцы, как назло, такой «душ» устроили!..

— Знаю, знаю. Жарко было.

— Земля трескалась! Мои разведчики обера притащили, командира штурмовой роты. Хлыщ такой. Говорит: «Москва окружена. Мы скоро будем в Кремле». А пока, видите ли, наш батальон, расположенный на высоте, мешает их наблюдателям, так они решили прогнать его... Я сначала маленько пострелял, а потом велел пропустить их. Ну, а заманив к себе, мы с твоим комдивом отрезали им отход и... Впрочем, остальное тебе известно... Молчат пока. Это перед бурей.

Поблескивая из-под густых бровей умными, спокойными глазами, Панфилов начал анализировать обстановку, подчеркивая сложность положения в центре расположения армии.

— Меня вызвали и говорят: «Приготовься отбивать атаки». А я всегда готов наступать. Немножко, говорю, резервов подбросьте. Нет, отвечают, насчет резервов пока подождите. Есть сведения, что на нашем участке у врага действуют семь танковых дивизий и авиационный корпус. Как будем бить немцев, генерал Доватор?

— Всем народом, — перехватывая цепкий и пристальный взгляд Панфилова, ответил Доватор. — Кто говорит, что у нас резервов нет? А Сибирь, Урал, Волга, Средняя Азия! Силища!

— Да, но и фронт у нас велик! В том-то и секрет, чтобы умно распределить и использовать резервы. А вот некоторые говорят, что, пока союзники не начнут военных действий, мы сможем вести только оборонительную войну, — усмехнувшись, проговорил Панфилов, искоса посматривая на начинавшего горячиться Доватора. Он уже покусывал губы и мял темляк шашки.

— Это что ж? К весне завести огороды под Москвой, петрушку выращивать, огурчики? Как французы на «линии Мажино»? — отчеканивая каждое слово, проговорил Доватор.

Панфилов с улыбкой посмотрел на него. Этот молодой, горячий, но сдержанный кавалерийский генерал очень нравился ему.

— Вздор! Русские войска никогда не отсиживались, — горячо продолжал Доватор. — И никогда ни на кого не надеялись. Никакой заморский сосед защищать Москву не придет. Союзники сначала дали Гитлеру сломить Австрию, потом Чехословакию, а когда он пошел на Польшу, спрятались за «линию Мажино». Может, мол, он с русскими сцепится, а мы пока отсидимся. Не вышло! Французские укрепления Гитлер объехал на танках через Бельгию и пожаловал прямо в Париж. А теперь заморские политики сидят, небось, на островах и в подзорную трубу посматривают: прихлопнет Гитлер Москву или нет? Только они забыли, что Советский Союз непобедим и у фашистов силенок не хватит, чтоб взять Москву. Нам сейчас тяжело, это верно, но в семнадцатом году было еще тяжелее. Выдержали. Выдержим и сейчас. Только не сидеть надо, не отсиживаться! Я вот прошусь... тылы немецкие тревожить. Попутал бы генералу Гютнеру его козыри. Да не пускают!

Доватор помолчал и, подмигнув Панфилову, добавил:

— А если я решу ночной ударчик сделать, поддержишь? План у меня разработан, передан командарму. Может, за тем и вызвали?

— Об этом вот с кем поговорить нужно. — Панфилов указал глазами на подходившего к ним члена Военного совета Букреева. — Я слышал, ему эта операция нравится, — и он кивнул головой. В этом движении Доватор уловил прямое обещание поддержки.

— Вы мне очень нужны, генерал Доватор. Очень! — мягким и звучным голосом проговорил Букреев.

— Слушаю вас, товарищ армейский комиссар!

Доватор, подтянувшись, слегка пристукнул шпорами.

— Я ознакомился с оперативным планом предполагаемой вами операции. Одобряю. Хорошо придумано. Дельно и остроумно. Сейчас имеется много благоприятных случаев показать свое полководческое искусство.

Букреев внимательно посмотрел на Доватора и одобрительно улыбнулся. По лицу Доватора разлилась радость.

— Вы, Лев Михайлович, именинник, — продолжал Букреев. — Вам надо быстро подготовиться...

— У меня все готово, товарищ армейский комиссар!

— Ну, к этому вы не можете быть готовы, — возразил Букреев и как бы подчеркнул серьезность своего довода решительным взмахом руки.

Доватор почувствовал, что член Военного совета сейчас скажет что-то значительное и необыкновенно важное.

— Вы готовы к предстоящей операции, — отчеканивая каждое слово, продолжал Букреев. — Но не готовы для участия в московском параде. Вы поведете на парад сводный кавалерийский полк. Должны быть в Москве через два дня.

Стоявший рядом с Доватором Панфилов поймал рукой его пальцы и крепко сжал их. Доватор почувствовал всю теплоту этого дружеского пожатия.

— Это великая честь вашим дивизиям, честь их командирам! — Букреев выжидательно посмотрел на Доватора и, протянув руку, улыбаясь, добавил: — Поздравляю. Искренне рад. Людям дайте отдохнуть. Не требуйте внешнего лоска и никакого щегольства. Форма обыкновенная, фронтовая: каски, шинели.

До Волоколамского шоссе Доватор и Панфилов ехали молча. Когда подковы коней звонко застучали по асфальту, Доватор натянул поводья, и высокий конь, стригнув острыми концами ушей, резко взял широкую рысь. Панфилов, надвинув поглубже генеральскую папаху на лоб, пустил своего коня коротким галопом. Сзади, рассыпая подкованную дробь, скакали сопровождающие.

На развилке дорог они въехали в заснеженный лес и остановились. Доватору надо было сворачивать на Шапково. Из придорожного кустарника ветерок гнал на шоссе запах дыма. Стучали топоры и позванивали пилы. Оживленные человеческие голоса, треск валившихся деревьев, гул близкой артиллерийской стрельбы настораживали коней. Взмахивая головами, они беспокойно крутились на месте и требовали повода.

— Покурим на прощанье, — сказал Панфилов.

— Да, да, — согласился Доватор и ловко выпрыгнул из седла.

Подъехавшие коноводы увели лошадей.

— Парад в Москве. Это будет совсем особенный парад, — снимая теплые кожаные перчатки, проговорил Панфилов тихим голосом. — Этот парад — уверенность в победе. Уверенность в правоте нашего дела. Ты поедешь и услышишь, как забьется на Красной площади могучее сердце. А я его здесь почувствую... Это сердце армии, сердце советского народа, сердце родины! А когда любишь ее больше жизни, тогда пойдешь на любой подвиг.

Они помолчали.

— Ну, что ж, Лев Михайлович, — после небольшой паузы продолжал Панфилов. — Пора... А все-таки мы эту операцию после праздника проведем. Ты приедешь с обновленной душой. Я это знаю. А сейчас разреши-ка...

Панфилов, скрипя кожей перчаток, неловко умолк.

— Разреши перчатки тебе подарить? Это мне, понимаешь, прислали... Очень хорошие перчатки...

Они обнялись и крепко поцеловались — троекратно, по старому русскому обычаю.

— Перчатки обязательно на парад надень! — ловя ногой стремя, крикнул Панфилов.

Когда приехали в Шапково, была уже ночь. Передав коня Сергею, Доватор прошел на квартиру комиссара.

Шубин сидел перед открытой печкой и помешивал тлеющие угли кочережкой. Отблеск огня освещал его ордена, ромбы на петлицах кителя, широкие согнутые плечи и крупную голову. Услышав голос Доватора, Михаил Павлович поставил кочережку в угол, встал и пошел навстречу.

— Почему, комиссар, сидишь без огня? — весело здороваясь, проговорил Доватор.

— Мечтаю... у камина... «Луна на окнах серебрит узоры, в камине тлеют угольки», — шутливо продекламировал Михаил Павлович.

Он подошел к столу и зажег лампу.

— А хорошо эдак помечтать зимним вечерком, хорошо!

Под ламповым стеклом, потрескивая, разгорался фитиль. Комиссар был немного выше Доватора. Круглая, гладко остриженная голова была посажена на широкие плечи. Спокойным движением больших рук Шубин отодвинул лежавшую на столе объемистую полевую сумку. Посмотрев на Доватора внимательными серыми глазами, он пододвинул стул:

— Ты раздевайся, хочешь к печке садись. Ужинать будешь? Новости расскажешь?

— Новости есть необыкновенные. Ужинать не хочу. У командарма угощался, — вешая на гвоздь бурку, проговорил Доватор.

— Командарм угостил, поэтому ты так весело и настроен. А меня командир дивизии, генерал Атланов, такой разведсводкой попотчевал!..

Михаил Павлович расстегнул полевую сумку и вытащил отпечатанную на машинке разведсводку и карту.

— Я даже аппетит потерял. Штабники утверждали, что противник нанесет удар непременно в стыках дивизий Панфилова и Суздалева.

— Так оно и должно быть. Это мнение и штаба армии, — подтвердил Доватор и тут же встревоженно спросил: — А что в разведсводке?

— Вот, посмотри. — Шубин пододвинул Доватору карту. — Генерал Атланов — умница, и, как настоящий военачальник, решил еще раз проверить полученные данные. Послал дальнюю разведку к ним в тыл и обнаружил, что сегодня ночью крупные силы танков и пехоты, передвинулись в район Немирово, Тоболево, Сосновка. Его бронетанковая разведка демонстративно побывала в Сосновке. На самом же деле основные силы — танки и автомашины — вот здесь. Маскируются около домов, сараев, на гумнах. Все закрыто снопами ржаной соломы, сеном. Днем никакого движения. Гитлеровцы из армейской группы генерала Штрумфа ведут себя пока тихо. Даже не слышно обычной шумной пальбы. И авиация не появляется. Заметь! Что это значит, как ты думаешь?

Доватор, склонившись над картой, уперся локтями в стол. Затем быстрым движением руки выхватил из кармана карандаш, провел по карте черту и решительно заявил:

— Атаковать их надо во что бы то ни стало, вот что я думаю. И в штабе армии сказал и сейчас говорю. А у нас покой. Чорт бы побрал этот дурацкий покой!

Доватор встал и глубоко передохнул всей грудью. Взяв телефонную трубку, он вызвал начальника штаба. Михаил Павлович видел, что генерал уже закипел обычным трудовым напряжением. В его голове уже происходила мысленная баталия. В самый короткий срок Доватор примет решение, сделает ясные выводы и не замедлит их высказать.

Взглянув на Шубина, Лев Михайлович внезапно засмеялся счастливым смехом:

— А все-таки, Михаил Павлович, мы не дадим им испортить нам Октябрьский праздник.

— Положим, фашисты нам подпортили немало, — удивленно посматривая на генерала и не понимая его необычайной веселости, задумчиво проговорил Шубин.

— Что и говорить! Но мы в любых условиях, как бы нам тяжело ни было, будем торжественно встречать наш великий праздник, — с упрямством подтвердил Доватор.

— Ты что-то сегодня, Лев Михайлович, очень весел. Очевидно, пополнение обещали. Расскажи твои необычайные новости. Обещали, да?

— Именно только обещали! А настроение у меня действительно, как у именинника. Да и есть от чего! Нам приказано приготовить сводный полк для участия в московском параде.

— Эх, брат! Тут в самом деле...

Шубин не договорил. Все происходило непостижимо странно. Но это нисколько не удивило его. Михаил Павлович посмотрел на Доватора. Взгляды их встретились, и, как бы проникнутые внутренним единством мысли, они сами себя спросили: «А почему не должно быть парада?» и тут же ответили: «Должен быть парад!»

— Значит, готовимся к параду, — переспросил Шубин, — и гитлеровцев будем бить?

— Непременно, Михаил Павлович! Подожжем их маскировку. Спалим вместе с танками. Вот если они опередят нас, тогда будет труднее.

Доватор закусил губу и прищурил ясные глаза. Он присел за стол и быстро стал набрасывать проект боевого приказа. Шубин составлял расчет по дивизиям, которые должны были выделить людей для участия в московском параде.

Обсудив боевой приказ вместе с Шубиным, Доватор ушел к себе и проработал всю ночь.

Его адъютант капитан Курганов слышал, как генерал несколько раз вставал из-за стола и, стараясь тихо шагать, чтобы никого не разбудить, выходил на улицу. Прислушиваясь к редким выстрелам, он подолгу стоял на крыльце. Потом снова возвращался в комнату и снова садился за стол. Он думал в эту ночь не только о предстоящем наступлении, но и о большой рейдовой операции, которую мечтал осуществить во что бы то ни стало. Он еще не знал, когда и где будет ее проводить, но был уверен, что она состоится, и в самом недалеком будущем.

А сейчас он обрадует людей, объявив им приказ о московском параде, и через несколько дней поведет их в Москву, на Красную площадь! Завтра же он нанесет фашистам удар, внезапный, беспощадный!

Но на этот раз противник опередил Доватора на несколько часов и атаковал полк Осипова.