"Путешествие на тот свет, или Повесть о великом хаджже" - читать интересную книгу автора (Мухаммадиев Фазлиддин)

О Аллах, вот и мы!

Мои спутники, совершив полуденную молитву, вернулись раньше меня и сидели в ожидании под навесом «Гранд-отеля». Мулла Урок-ака ждал не только обеда, но и меня, чтобы покурить. По-видимому, о моем отсутствии пожалел он один.

Исрафил сообщил, что самолет сегодня вряд ли будет, но завтра ― иншалла ― нам его предоставят.

Служащие ресторана пригласили нас к трапезе. Одеты они, как все суданцы, с той только разницей, что их длинные рубахи стянуты широкими кушаками. Простые официанты носят зеленые кушаки, а рангом повыше ― красные.

Нас потчевали вкусными супами, жареным мясом, бифштексами, а также фруктами и фруктовыми напитками, которые предлагались в любом количестве и на любой вкус. Однако хлеба давали очень мало: перед каждым лежала маленькая белая и почти несоленая булочка. Человеку с мало-мальски приличным аппетитом такая булочка на один зубок.

В буфете ресторана я купил спички. Медяков, оставшихся у меня после поездки на такси, хватало только на такие приобретения. В буфете, по случаю приезда европейских гостей, продавали спиртные напитки, но цена!.. Захочешь бутылку рома, ― распрощайся с такой суммой, на которую можно приобрести крупного барана.

Государство умышленно обкладывает высокими налогами торговлю горячительными напитками, чтобы охладить не в меру ретивых торговцев алкоголем.

Исрафил поджидал меня в одном из уголков фойе.

― Айда, ― сказал я ему.

― Обожди, ― придержав меня за рукав, ― сказал он. ― Взгляни вон на того человека.

Мужчина в легком белом пиджаке и в шортах полулежал в мягком кресле у колонны, вытянув волосатые ноги на стоявший перед ним столик. Много людей проходило мимо, но мужчина не обращал ни на кого внимания.

― Побъемся об заклад, что я угадаю, откуда этот человек, ― предложил я Исрафилу.

― Нашел дурака, я и без тебя это знаю, ― возразил тот, выпятив нижнюю губу. ― Странные люди…

Подобную же картину мне приходилось наблюдать и раньше. Как-то раз, приехав в Москву, мы с Искандаром остановились в гостинице «Украина». Там было полно иностранцев, в том числе гостей проходившего в те дни съезда Центросоюза. Вечером, выйдя из номера и направляясь к лифту, мы увидели в холле хорошо одетого человека, который развалился в глубоком кресле и, задрав ноги на стол, лениво просматривал красочные проспекты Аэрофлота и зарубежных авиакомпаний.

Не знаю, общее ли это правило в Америке ― класть ноги на стол, или это позволяют себе лишь некоторые американцы. Как бы то ни было, эта поза показалась мне очень некрасивой, будто кто-то положил ноги на дастархон[33] с хлебом. Искандер нахмурился.

― Погоди, я скажу несколько слов этому господину, ― проговорил он и направился к иностранцу.

― Простите, ― сказал Искандер и представился: ― Я врач.

Удивленный столь странным началом знакомства, иностранец вскинул брови, наморщил лоб и, не пошевельнувшись, некоторое время разглядывал Искандара, затем, будто что-то вспомнив, усмехнулся и воскликнул:

― О'кей, доктор! Присаживайтесь. Рад с вами познакомиться.

― Благодарю вас, вы очень любезны, ― продолжал Искандар, ― к сожалению, я не располагаю временем. Если вы не воспримите это как обиду, сударь, я хотел бы дать вам один совет…

Я стоял поодаль и слушал их беседу. Чужеземец несомненно угадывал намерения моего товарища, но не менял позы и насмешливо поглядывал на Искандара. В душе я беспокоился, чтобы мой друг во время этого внешне очень корректного, но внутренне весьма напряженного разговора не был бы посрамлен.

― Может быть, ― продолжал Искандар, ― никакой нужды в моих советах нет и вы сами знаете, что человеческий организм устроен так, что в верхнюю половину тела поступает самая чистая кровь. А вы изволите отдыхать в такой ненормальной позе, что чистая кровь идет вам в ноги… То есть я хочу сказать, что клетки ваших ног работают лучше, чем клетки мозга.

Высокомерное и насмешливое выражение словно стерлось с лица иностранца.

Он покраснел, но сразу же взял себя в руки, так же громко смеясь, поднялся с места и, хлопнув Искандера по плечу, сказал, что доктор молодец, один ноль в его пользу. Достав из кармана визитную карточку и написав на ней номер комнаты, он протянул ее Искандару, приглашая к себе в гости. Неоднократно повторив «О'кей» и «ол райт», оба разошлись.

В лифте я спросил Искандара:

― В каком средневековом учебнике ты вычитал эту чушь о чистой и нечистой крови?

― Ее величество природа дала человеку голову в надежде, что он хоть иногда будет пользоваться ею, ― ответил мой друг.

В тот раз я впервые столкнулся с традицией «ноги на стол». И теперь постоялец гостиницы далекого Хартума своими манерами показывал, кто он и откуда.

Мои спутники собрались на верхней палубе парохода и беседовали. Памятуя о своих обязанностях, я просил их ради самого Аллаха не пить сырой воды и не есть немытые фрукты. Они выслушали меня в молчаливом согласии и утвердительно закивали головами.

― Почему вы не пошли с нами в город? ― спросил кто-то.

Я промолчал, чтобы не наговорить им дерзостей.

― Нехорошо отрываться от общества, ― принялся поучать другой.

Он долго читал бы мне нотации, как вести себя, но мое терпение лопнуло. Я обрезал его, сказав, что это не я оторвался от общества, а благородное общество бросило меня одного.

В это время прибежал запыхавшийся Алланазар-кори и еще издали оповестил:

― Знаете какая здесь жара? Сто два градуса!

Раздались возгласы удивления и тревоги.

― Неужели?!

― Не может быть!

― Кори, вы это сами видели или кто-нибудь вам сказал?

― О, милостивый Аллах, неужели человек будет лгать на пороге хаджжа?! Конечно, видел своими глазами!

Алланазар-кори говорил правду. Он просто не знал, что термометр, висевший у трапа при входе на пароход, градуирован по шкале Фаренгейта. По Цельсию температура была около тридцати девяти градусов. Но я ничего не сказал. Пусть себе считают, что на пути к обители Аллаха они сносили неслыханные уки и в жару, при которой вода превращается в пар, безропотно творили свои моления.

Казначей вынес из каюты какую-то книжицу, которая оказалась путеводителем паломника — сводом правил и законов хаджжа. Еще в Москве Кори-ака рассказал нам об этих установлениях. Теперь по его поручению опытный хаджи должен был провести вторую беседу.

― Иншалла, как услышим весть о том, что самолет готов, моментально нужно совершить святое омовение и надеть ихрамы.

Ихрам — одеяние паломника. Куском бязи длиной в два-два с половиной метра оборачивают тело ниже пояса. Другой кусок побольше перекидывается через левое плечо и пропускается под правую подмышку, закрывая верхнюю часть тела. На ноги надевают те самые чувяки, к которым не прикасалась игла. Во время облачения в ихрам мы должны как можно громче выкрикивать следующие слова:

Этот аят нужно знать наизусть, потому что не только облачаясь в ихрам, но и в течение всего хаджжа нам придется бессчетное число раз повторять его.

Как только мы вступим на священную землю родины пророка, иншалла, тотчас отправимся в путь к благословенной Мекке и, достигнув Каабы Аллаха, совершим таваф, то есть обрядный обход вокруг святыни, затем выпьем священную воду из колодца Замзам[35] и пустимся в поход к великому холму Арафат, у подножия которого нужно провести хотя бы одни сутки. Еще сутки проведем у подножия столь же святой горы Муздалиф, а трое суток, иншалла, уйдут на молитву, жертвоприношения и обряд камнебития проклятого шайтана в священной долине Мина. После этого мы вернемся в благославенную Мекку, некоторое время проведем в хождении вокруг Каабы Аллаха, опять вкусим целительную воду Замзам, после чего, иншалла, отправимся в Медину к месту упокоения тела последнего пророка.

Впрочем, к названиям городов и местностей Аравии мы обязаны впредь добавлять достойное их прилагательное. Например, морской и воздушный порт Хиджаза, город Джидду, следует называть почтенная Джидда, Мекку ― благословенная Мекка, Медину ― лучезарная Медина. Таково требование мусульманской этики.

Что ж, если наши славословия прибавят авторитет этим местам, мы готовы.

Инструктаж по хаджжу закончился. Началась вольная беседа. Один из кори поведал о редкостных чертах характера нашего пророка. Вестник божий был весьма милосерд. Однажды, когда он беседовал со своими сподвижниками, к нему подошла кошка и растянулась на подоле его халата. Когда любимцу всевышнего понадобилось встать, то, не желая тревожить сон кошки, он отрезал подол и лишь затем поднялся с места.

От этого рассказа я пришел в восторг. Милосердию вестника божьего действительно стоит подражать, но, говоря по совести, было бы куда лучше, если бы милости пророка осеняли благодатью сынов и дочерей человеческих, тогда в годину распространения священного ислама головы тысяч ни в чем не повинных людей остались бы у них на плечах. И позднее, во времена правления четырех халифов, четырех верных сподвижников пророка — Абу-Бекра, Омара, Османа и Али,[36]― сотни городов и благоустроенных кишлаков не превратились бы в пристанище сов и филинов или в пустыни. Может быть, тогда дети тех простофиль, которые не сразу приняли ислам, не были бы изрублены «мечом справедливости» на куски в их колыбелях или на теплых грудях своих матерей.

Но невежливо обсуждать чью-либо неприязнь или любовь. Люди бывают разные. Одни любят кошек, другие питают привязанность к собакам или лошадям, третьи предпочитают всем живым существам род человеческий. Как говорит пословица ― сердце принадлежит Зейнаб, ей и выбирать.

Жаль, что задумавшись об этом, я пропустил мимо ушей много ценных сведений. Однако я все же услышал, что кошка, оказывается привилегированное животное. Кто-то из пророков погладил ее по спине, и благодаря этому кошка приобрела редкое качество: если сбросить ее даже с высочайшего минарета, она обязательно приземлится на все четыре лапы. А я, растяпа, прозевал, кому именно из пророков обязана кошка за такое благодеяние. У моих детей тоже есть кошка Мурка. И хоть она очень хитра, шустра и до некоторой степени умна, а все же неграмотна и по своему невежеству не ведает, кого из хазратов[37] должна благодарить за дарованные ей привилегии. Ведь, пожалуй, ни одному другому животному не приходилось бегать по крышам так много, как кошке. И, следовательно, никому так часто не грозит опасность грохнуться спиной о землю.

Разговор перешел на тему о пище. Начался диспут о том, что главное ― хлеб или мясо. Ученые мужи разбились на несколько групп. Одни утверждали, что когда на дастархон приносят плов, то недопустимо резать мясо, кладя его на лепешку, потому что ставить что-нибудь превыше хлеба недозволено.

Соглашаясь, что это неугодно богу, их оппоненты, однако, заверяли, что резать мясо на лепешке позволено. Другие, хоть и не высказывали ясно своих убеждений, тем не менее приводили цитаты из каких-то священных источников о месте мяса и хлеба и, таким образом, проявляли эрудицию.

Исрафил, молча сидевший, как и я, в стороне, встал и, кивнув мне, вышел в коридор.

― Пойдем пройдемся, ― предложил он.

― Желание вице-главы ― закон. Пойдем.

Исрафил не ответил. Я понял, что ему сейчас не до шуток, и как бы невзначай спросил, что он думает о споре ученых мужей. Исрафил остановился и, направив взгляд своих карих очей на землю, задумчиво поиграл пуговицами моей рубашки, а потом с грустью сказал:

― Не люблю эти диспуты.

По трапу мы сошли на берег. Исрафил облокотился на решетчатую ограду набережной и стал глядеть на реку.

― У башкир есть поговорка, ― улыбнувшись, произнес он наконец: ― «я мулла и ты мулла, кто же накормит коня?» Так и мои коллеги, соберутся втроем, вчетвером и ничего другого не знают, кроме споров и разговоров на подобные темы.

Да, мои смутные догадки, что взгляды мутавалли из Башкирии отличаются от взглядов остальных мулл большей глубиной и широтой, постепенно подтверждались.

― Каждый божий день по сто раз убеждаешься, что мы живем в двадцатом веке, но смысл этих слов до нас что-то не доходит, ― через некоторое время также грустно добавил он.

Я промолчал.

Людей сравнивают с реками. Действительно, характер одних напоминает наши горные шумные и бурные потоки. Другие похожи на этот Нил и спокойные реки широких равнин. Но есть и такие потоки, которые только кажутся спокойными, а в своих глубинах скрывают могучие течения и водовороты.

Вот и Исрафил, кажется, таит что-то в глубине души.

По вечерам прямо на тротуаре перед отелем расставляют множество столиков. Иностранцы сидят здесь, пьют чай или вино, беседуя и отдыхая.

Присели и мы с Исрафилом, заказали фруктовую воду. Официант принес напиток из грейпфрута, напоминающий по вкусу апельсин, персик и раннюю дыню ― хандалак.

Подошел наш переводчик Абдусамад-ака с газетой. Мы попросили его рассказать, о чем там пишут. В газете сообщалось о приезде в Судан китайского цирка и паломников из Советского Союза. Половина газеты состояла из объявлений: о приеме учащихся на какие-то курсы, о торговле чаем, авторезиной, о найме квартир и так далее.

Очевидно, научный диспут на палубе уже закончился. На набережной появились двое из наших спутников и, прислонившись спиной к парапету, одновременно начали ковырять в носу.

Исрафил спокойно наблюдал за этим зрелищем, потом, видимо, вспомнил, что он второй руководитель нашей группы, и направился через дорогу. После кратких переговоров ковыряние в носу прекратилось.

― Что ты им сказал? ― спросил я, когда Исрафил вернулся.

― Я сказал, что доктор запретил теребить нос, ибо, с одной стороны, может возникнуть опасность продырявить носовую перегородку, а с другой стороны, возможно, что иностранцы, не приведи Аллах, дурно подумают обо всех нас.

― Молодец, уважаемый вице-глава, но впредь, пожалуйста, говори от своего имени. Не восстанавливай их против меня. И без того они косо на меня поглядывают.

― Чепуха, тебе никто не хочет зла.

― Я и не говорил, что мне желают зла. Просто относятся с какой-то настороженностью.

― Преувеличиваешь. Стесняются тебя. Сам знаешь ― есть все-таки разница между врачом и муллой.

― Да, пожалуй, ты прав, кое-какая разница существует.

Исрафил усмехнулся и сказал, что он сегодня не в духе, пойдет в каюту и соснет.

Только он хотел подняться с места, как на улице появился мулла Нариман в полосатой шелковой пижаме. Нахмурившись, Исрафил направился к нему и долго что-то доказывал. По тому, как мулла Нариман размахивал руками, было видно, что он не желает сдаваться. Спор затягивался, привлекая внимание посторонних. Я поспешил на помощь к Исрафилу. Мулла Нариман в качестве железного оказательства своей правоты упоминал всех предков и утверждал, что он не ребенок и не допустит чтобы всякий встречный-поперечный учил его. Лишь общими усилиями Исрафила, переводчика и моими нам удалось убедить его переодеться.

Уфф! До сих пор я лишь изредка встречался с священнослужителями и никогда не оказывался столь длительное время в их обществе. Господи, когда же все это кончится?! Ведь по существу хаджж еще и не начинался… Делать нечего, надо терпеть. Терпеть, чтобы сегодня перешло в завтра, завтра в послезавтра, и так до конца…

Пришел Тауфик, завел беседу с нашим переводчиком Абдусамадом. Оба хорошо знают арабский язык, быт, привычки и традиции арабского народа, и на эти темы беседа у них всегда получается живой и интересной. Тауфик много путешествовал по самым дальним уголкам Суданской Республики, много видел.

― На юге Судана живет одно племя, ― рассказывал он. ― В прошлом году я был гостем их вождя султана Маерна Белла. У него в подчинении восемьдесят тысяч мусульман. Он владетель бескрайних плантаций, бессчетного количества скота. В одном крыле дворца он устроил тюрьму. Сам султан, сам судья и сам хаким.[38] От четырех жен у него пятнадцать детей.

Подданные, являясь перед его светлые очи, падают ниц и ползком приближаются к своему властелину, а получив от него какое либо повеление, так же на коленях пятятся назад…

Я сижу на скамейке на верхней палубе парохода. Исрафил лежит у себя в каюте. Хотел измерить у него температуру, но он не позволил. «Не беспокойся, ― сказал он, ― пройдет».

Надоело мне это безделье. Даже книги нет, чтобы почитать. Из дома я захватил с собой несколько книг, но в московском аэропорту пришлось оставить их Искандару. Кори-ака взял с собой для подарков в те страны, куда мы ехали, целую кипу нового ташкентского издания Корана и тяжеленные альбомы фотографий мечетей, медресе и прочих исторических памятников мусульманства у нас в стране. Каждый альбом весил чуть ли не десять килограммов, и когда выяснилось, что наш общий груз превышает дозволенные нормы, Кори-ака распорядился, чтобы личные вещи не первой необходимости мы оставили на родине и тем самым облегчили багаж. Так мы и поступили.

Черт ее знает, почему-то с утра у меня на кончике языка вертится одна строка из стихотворения:

Сколько ни стараюсь, не могу вспомнить вторую строку. Видимо, поэт намекал на ошибку отца наших Отцов — хазрата Адама, который, послушавшись шайтана, употребил в пищу запретный злак и за этот величайший грех с треском был изгнан из рая. Невольно повторяя про себя эту строку, я не заметил, что начал петь.

Так, распевая, я смотрел на ночной Нил, цепочку береговых огней, дугой растянувшихся вдоль берега и исчезавших за купами деревьев Омдурмана. Время от времени по Нилу проходили ярко освещенные пассажирские теплоходы или какой-нибудь, катер тащил баржу. Тогда наше пристанище покачивалось словно люлька. Волны, ударяясь о борта отеля на воде и каменный берег набережной, громко плескались, разбрасывая вокруг молочно-теплые брызги.

Услышав шаги, я обернулся. Ко мне приближался мулла Урок-ака.

― Дохтур-джан, ох и искал же я вас! С ног сбился!

― Простите, я не предупредил вас, что буду на верхней палубе.

― Кхе! Думали, на верхней палубе сумеете от меня скрыться? Нет, сладкий мой братец, хоть на небо поднимитесь, я вас оттуда за ноги стащу, в землю укроетесь ― за уши вытяну, ха-ха-ха! Прости господи, прости господи, нечаянно рассмеялся.

― Мулла-ака, не опасайтесь; чтобы подняться на небо, мне не хватает святости, чтобы уйти в землю грехов.

― Вы все шутите, что ж, воля ваша, воля ваша. Среди врачей, оказывается, тоже есть шутники. Ох-хо-хо, сладкий братишка, давайте лучше подымим болгарскими сигаретами с золотыми узорами. Рахмат, рахмат,[39] дорогой братишка. Штуки три-четыре я возьму с собой, чтобы не беспокоить вас среди ночи.

Покачивая толстым пузом, мулла Урок-ака, пыхтя, стустился по узкому трапу и исчез.

Опять не заметил, как начал петь. Вдруг кто-то коснулся моего плеча.

― Нельзя петь, доктор. Мы находимся у благородного порога хаджжа.

Это Алланазар, тот самый молодой кори, который был в московской гостинице моим соседом по комнате.

Я обомлел от этого назидания, от тона, каким оно было высказано, и от неожиданности потерял дар речи. Алланазар, словно победивший в бою петух, выпрямился и горделиво направился вниз.

…В полночь меня разбудил мулла Зульфикар и повел в свою каюту.

Исрафил горел как в огне. Вечером он не позволил мне осмотреть себя, я рассердился и теперь обрушил на его голову все ругательства, какие только знал. После обеда, в самое пекло, он выпил воду со льдом и простудился. Я дал ему аспирин, чтобы снять жар, затем растворил в воде тетрациклин и насильно влил в рот.

Он бредил, особенно часто повторяя слова «джаннат»[40] и «шариф».[41]

― Не бойся, ― сказал я в сердцах, ― место в раю тебе обеспечено. Если уж таких, как ты, туда не пускать, рай опустеет.

Мулла Зульфикар нагнулся ко мне и прошептал в самое ухо:

― Дохтур-джан, Джаннат — имя его жены, а Шариф его сын.

Когда мы вышли из каюты, мулла Зульфикар рассказал мне историю семьи своего земляка.

Бедный Исрафил. Оказывается, он жил словно между двумя жерновами. Вот почему черные тучи дурного настроения так часто бросали тень на его чело.

Единственный сын Исрафила — ученый, физик, а в семье священнослужителя это не является свидетельством счастья и благополучия. К тому же жена Исрафила, не сказавшись, уехала в Ленинград, оставив дома записку: «Скоро вернусь. Поеду погостить к Шарифу». Шариф, как и прежде, ежемесячно высылал отцу деньги, хотя тот не нуждался в материальной поддержке, слал письма, но и письма теперь были не такие, как прежде, только привет, вопросы о здоровье отца и других родственников, и все. Сын не требовал больше, чтобы отец переменил род занятий, не делился с ним новостями из области техники и науки, не обсуждал стихов, не затрагивал проблемы философии. Привет и поздравления, я и мать в добром здравии, желаем тебе благополучия…

― Джаннат домохозяйка?

― В том-то и дело, что нет. Она работала кассиршей на вокзале. Когда женщина поступает на службу, бегает по улицам, ничего хорошего не жди, ― заключил мулла Зульфикар.

До рассвета просидел я у изголовья Исрафила, пока ему не стало лучше.