"Нефть" - читать интересную книгу автора (Иличевский Александр)Глава 16 УЦЕЛЕВШИЕ ЗАПИСКИ, ПРИХВАЧЕННЫЕ ПЕТРОМЗаписка первая, интеллектуальная. "Хорошо известно, что человек, сидящий на стуле, похож на кентавра. Кентавр, в свою очередь, похож на ставшего на четвереньки человека, у которого вместо крыльев выросла еще одна пара рук. Неизвестно: ездил ли Шива верхом. Я ни одного изображения Шивы-всадника не видел. Но, может быть, я плохо искал. (Шива, между прочим, напоминает двукрылую мельницу, вращающуюся в стробоскопическом свете, как на ветру: день сменяет ночь за четверть оборота.) Зато я однажды видел репродукцию древнеперсидской миниатюры, изображавшей Синдбада верхом на птице Рух. Их фигуры вместе напоминали двуглавого дракона, вошедшего в непоправимый штопор. Также неизвестно, умеет ли Сфинкс летать. Сиамские близнецы похожи одновременно на Тяни-Толкая и двуглавого дракона — с лишней парой шасси. Тяни-Толкай — это кентавр, глядящийся в зеркало, которому его отражение забежало за спину. Когда человек всматривается в зеркало и не видит себя, первое, что ему приходит в голову: "я ослеп". Когда внезапно исчезает ваше отражение и ни одна отражающая поверхность больше уже не способна, возвращая зрение, вас видеть, вы принимаетесь рефлекторно вглядываться в любой глянец, попадающийся вдоль траектории перемещения: сначала все еще не веря в случившееся, позже — настойчиво проверяя, не появилось ли отражение снова. (Способность поверхности отражать свет, более или менее достоверно передавая детали изображения источника этого света, называется зеркальностью. Глянец — это низкая, наиболее распространенная степень зеркальности.) Исчезновение собственного отражения, как правило, является трагедией для человека. Отрицая случившееся, человек начинает в панике отыскивать любые зеркальные поверхности, снова и снова убеждаясь в их пустоте. Посмертная маска есть слепок, отражение, снимок, сливки — снятые с пустоты, в которую вглядывается умерший. Позже паника сменяется подавленностью, и вы уже не намеренно, а лишь рефлекторно — наподобие тика, не себе повинуясь, — вглядываетесь в отражающие поверхности, которые минует ваш скорбный путь. Передвижение человека в городском ландшафте совершается по преимуществу по касательной к плоскостям, этот ландшафт образующим. (Касание — это мгновенная параллельность.) Движению и взгляду параллельные поверхности сначала появляются в боковом зрении. Жест, сопровождающий переключение внимания на предмет, возникший в боковом зрении, представляет собой составное вращательное движение туловища и головы. Вращение также составляет суть движения, которое совершает собака, безнадежно пытающаяся поймать свой собственный хвост. Человек, беспрестанно смотрящий по сторонам в надежде где-нибудь отразиться, поймать свое — уже не существующее — отраженье, похож на такую собаку. Вестибулярный клубок суммы вращений в конце концов вызывает тошнотворное вертиго. Кто-то выразил, что вложенное отражение — это художественный прием, осуществляющий перевод действительности в интеллигибельное состояние. Вот это-то состояние, по закону каламбура, и оказалось для меня гибельным." Вторая записка, криминальная. "… …, я — …, прием. … …, я — …, прием. (Слышен шорох помех, будто перелистывает атлас связи кто-то.) …, я — …, прием. Прием. (Наконец, вырывают из атласа лист, находят на нем меня — цок — прокалывают карандашом: начинается сеанс связи.) — Прием. Сейчас я нахожусь в твоей мансарде (если помнишь и если счет все еще тебе доступен — последний этаж самого красивого дома на Патриарших прудах, ближайший к одной из Бронных подъезд). Обе створки твоего окна открыты, тростниковые жалюзи подняты в свиток с рамы; сорок два кубометра — за вычетом объема кушетки, книжного шкафа, меня, столпотворенья моих страхов и желе рождающего их долгого взгляда, — а также роя червонных шмелей сознанья, атакующих, как нектар, эти страхи (эти строки), — так что в результате вычитания мы получаем минус-объем, не-место — как и положено всякому предсмертному созерцанию) населены смеющимися облачками тополиного пуха: они плавно водят хороводы, цепляясь за углы, внезапно будоражась шумом, доносимым сквозняком от Садового кольца. Я хватаю их ртом, различаю их вкус, вкус смеха, щекотки. Из окна, различенные ветками, листвой, движимые смесью ветерка и воображенья, просыпаются в комнату — световой шелухой — блики, — оседают на потолке, обоях, неровно разворачиваясь своими обратными сторонами — пятнами прозрачной тени. Я уверен — я слышу их шелест. Московский июнь. Полдень. Примерно, тридцать в тени: влажная духота, которая затянется до возможной грозы. Я думаю о том, чтo если она не случится. Гроза обещает принять во внимание… Вот уже прошло четыре года с тех пор, как не прошло и дня, чтобы я не вспомнил о тебе. Может быть, потому, что, исчезнув, ты прихватил, как скарб, и меня с собою. Ведь по сути ты — вор, и я должен был это помнить. Вор своей наготы, моего желания, наших общих развлечений и авантюр — источников интереса, повествованья. А также — наших общих денег — мы не успели тогда поделиться: нас подставили, был объявлен розыск, мы вспыхнули — нужно было деться. И когда решили, обжегшись, ехать в Крым — мы собирались пожить на приколе в Гурзуфе, — ты не пришел на Курский на стрелку. Один я не поехал. Ты же канул бесследно — вместе со мной и со всей добычей. Все эти четыре года я болтался по свету, как в проруби волчье семя. Исколесил на нашем "гольфе" всю Европу, был в Турции, гостил у Короля в Беер-Шеве, подолгу жил в Праге, Берлине, Варшаве… Сначала с полгода, мотаясь из города в город, я искал тебя, как обманувшийся пес, попавший на собственный след, потом — уверяя себя, что без цели — забыться. Что я видел? Не вспомнить: бойня расходящихся серий, бред абсолютных различий. Однажды я понял — тебя нет в живых: эхо моих позывных оборвалось, когда — в прошлом году, в ноябре, я вечером вышел из гостиницы, чтобы пройтись по Карловому мосту. Я застыл, свесившись через перила. Меня стошнило. Теченье слизнуло, как пес, мой выкидыш — рвоту. Я вернулся, лег не раздевшись — и три дня изучал путанку трещин на потолке, маршрут облаков, жизнь в их громадных, рушащихся городах… Тогда я решил искать тебя среди мертвых. Месяц спустя в Кракове, когда я просматривал "фиши" тамошнего архива судмедэкспертизы, вдруг при смене очередного кадра, как в провале, я увидел снимки твоего мертвого тела. Графа описания диспозиции на месте: "головою на северо-запад". Раскроенный с темечка череп, твое как бы надорванное на два облика лицо: божество лукавства. Тогда, затопленный ужасом, в одном из них я узнал себя. И я решился. Блики исчезли. Пополам с духотой в легкие стали въедаться сумерки. Вместе с ними сгустилась облачность, вынуждая стрижей переходить на бреющий. Взвесь тополиного пуха осела, завалив сугробами плинтус. Гроза, видимо, решила принять меня во вниманье. …Потом, подкупив краковского архивариуса, я стал владельцем твоей записной книжки, двух своих давних писем к тебе и ключей от этой мансарды. Из Польши я шел к тебе месяц. Я не сел ни в самолет, ни в поезд, я пешим ходом измерил свое исступленье. Мог утонуть в Днепре — закрутило в воронку, был обобран по мелочи — взяли ксивы и куртку в Смоленске. Я не отвлекался, я шел, как голем, шел к тебе с одной мыслью — добраться. Сегодня утром я был кем-то узнан в переходе метро. Человек вцепился в мой локоть, полоумно вглядываясь в лицо. Отпустил наконец, внезапно смутившись. Я не вспомнил его. Я двинулся дальше. На Маяковке замешкался: купил телефонный жетон. Было занято. Тогда я пошел на бульвар. Забрался, разбив локтем окно, в раздевалку купальни, вскрыл твой тайник (записная книжка) в подсобке, взял камень, порошок (дыханье), немного денег. И сразу направился к подъезду. Поднялся. Позвонил. Ты не открыл. Я отпер. Ты стоял за дверью. На этот раз я не пропустил удара. Я успел — оглушил рукояткой, сорвал рубашку и спутал ею руки; дотащил, завалил на кушетку. Сел рядом на пол, стараясь отдышаться. Пух лез в рот и глаза. Я отплевывался, чтоб не сглотнуть, перехватывая дыханье, глубокое после борьбы. Я спешил отдышаться… Наконец ты очнулся, двинулся, застонал. Он наклонился к моему лицу. Дрожащими влажными пальцами провел по щеке, постепенно усиливая нажим. Резко отнял руку и, медленно разворачивая, поднес к расширенным от кайфа зрачкам. Указательным снял с подглазья приставшую пушинку. Потом осторожно опустил руку, сначала поглаживая легко, и вдруг резко сжал горстью. Я задохнулся болью. Видимо, тополиный пух попал ему в дыхательное горло. Он закашлялся, набухли артерии, лицо от удушья стемнело. Я бросился в кухню, схватил нож, метнулся обратно. Он погибал, я не задумываясь полоснул по горлу. Мне повезло — пушинка застряла выше. Я закинул ему голову, чтобы кровь не заливала глотку. Теперь он мог какое-то время дышать, мог слышать. И тогда я сказал ему э т о — и глаза его застыли. Я лег рядом. Я встал. Я ушел от него. Захлопнул дверь, спустился во двор, вышел к пруду. Сел на лавку, закрыв руками лицо и раскачиваясь, как цадик. И вдруг я услышал его позывные…" |
|
|