"Живые видения" - читать интересную книгу автора (Робсман Виктор)

Старый свет Путевые записки

Мы говорили о пустяках, мы еще не оторвались от земли с нашими земными заботами, а самолет уже висел над бездной, уходя на север, к арктической зиме, к ледникам Исландии, в Старый Свет. Без сожаления оставляли мы удушливое лето американского побережья Атлантического океана — что может быть хуже перегревшегося, отравляющего смога, изобретенного нашей цивилизацией! А всё же воздух земли был нам всего дороже, а небо, в котором вертятся сейчас под нашими ногами причудливые моторы, преодолевая высоту, пугает нас. Почему так неспокойно нам, жителям загрязненной земли, в этом чистом, ничем не отравленном пространстве? Вот уже разносят горячий завтрак, все мы возвращаемся к повседневной жизни, как дома, как на земле, и мы забываем на время, что за бортом этого висящего над бездной самолета нет ничего и никого — ни друзей, ни недругов, и мы предоставлены самим себе и этим ревущим, словно стонущим моторам, у которых нет души. А внизу — уже необъятная Гренландия, безжизненная, мертвая, с ослепительными глетчерами и айсбергами, вся во льду, названная в насмешку «зеленой землей». Под нами — бездна, и с ее непостижимого дна поднимаются из воды скалы, образуя фиорды, и льдины, похожие на острова, между которыми бушует вода — и ничего больше. Везде лед, лед и лед, и сильные порывистые ветры, и метели, никогда не прекращающиеся, с первых дней творения до наших дней… Но вот, и здесь тоже живут люди; под этим холодным арктическим небом прославленный эскимосами в песнях и сагах язычник Эйрик Рыжий со своей христолюбивой женой нашли зеленую полянку среди кустарников березы и поселились на ней. Как давно это было! С того времени, по берегам острова, который по размерам можно принять за материк, селились норвежские викинги и исландские рыболовы в поисках лососей. Они находили среди льдов землю, и на ней стоят теперь города с населением в тысячу человек, а иногда и немного больше, а в городе Дундас есть даже американский аэродром, которого не было во времена Фритьофа Нансена, когда он пересекал гренландский ледник. Ныне предприимчивые датчане понастроили там доходные гостиницы, которые сравнивают они, шутки ради, с отелями Хилтона и Ритца; при них рестораны-буфеты на всякий вкус, но, конечно, выловленная в океане сёмга, треска и исландская сельдь над всеми другими кушаньями преобладают. Есть в этих гостиницах и огонь, и свет, и горячая вода, и паровое отопление, чему дивятся жители вечных льдов, отогревающиеся в снегу. Из вестибюля гостиницы хорошо видны дальние глетчеры и ледяные горы — на них больно смотреть незащищенными глазами, и при виде их замерзает сердце. Тут же, за прилавком, торгуют всем, чего у нас нет и что увозят с собой туристы как антикварные вещи, для своих коллекций редкостей. Над этими приманками для туристов трудились очень застенчивые и привлекательные гренландские девушки, нанизывая своими детскими руками бусы на китовые усы, разукрашивая клыки моржей причудливой резьбой, преображая в кокетливые дамские сумочки содранные с кошек шкуры. Эти гренландские искусницы шьют для туристов детские куклы, подобные самим себе, одетые, как и они, в шкуру и кожу, с которыми так хочется им играть… А как забавны, как привлекательны сделанные всё теми же детскими руками миниатюрные каяки, на которых, в своих детских снах, они переплывают океан. Всего этого не увидеть с высоты летящего самолета, как и не увидеть жизни на блуждающих над нами звездах…

Вот и цивилизованная Исландия, открытая всем ветрам, одна среди безбрежной воды. Мы снижаемся на ее вулканическую землю, в столицу, прильнувшую к океану, в город Рейкьявик. Как мало знаем мы о нем! С незапамятных времен на этом острове, населенном птицами в небе и рыбой в глубокой воде, селились язычники-норвежцы, чем-то обиженные, недовольные своим государством, и, со временем, превратили этот необитаемый остров в процветающую нынче страну. Но как здесь всё серо, мокро и скучно, какое над ними неуютное грязное небо, а земля голая, как лицо скопца… Холодно, моросит холодный дождь, дует холодный ветер — и так всегда… Несмотря на всё, исландцы живут цивилизованной жизнью, не отставая от нашего времени, а в некоторых случаях и опережая его; у них ни в чем нет недостатка, они живут безбедно, зажиточно, никто не просит милостыни, но на их лицах отразилось скучное серое небо Исландии и залитая вулканической лавой мертвая земля; угрюмые и молчаливые, они улыбаются только при виде пойманного двадцатифунтового лосося. Вулканическая земля не располагает к веселью — как могут они улыбаться, живя в окружении более тридцати действующих вулканов, а под ногами у них так часто колеблется земля! Но они примирились со всеми явлениями природы, как примиряются с циклонами и смерчами, с песчаными бурями и ураганами на море. Рыбная ловля здесь в большом почете, она — источник жизни и радости; это золотой фонд страны, ее национальное богатство. Рыбаки здесь, что у нас земледельцы, а океан — это их пашни, поля. От улова рыбы, как у нас от урожая зерна, зависит их благополучие. Каждому рыболову отведен здесь участок воды, как у нас, в лучшие времена, отделяли крестьянам участок земли. Семгой, треской, сельдью набиты здесь все рыбохранилиша и холодильники, как у нас, в лучшие времена, элеваторы зерном. Реки здесь непригодны для рыболовства, они бурные, порожистые, несудоходные, но много здесь озер, и в них никогда не переводится никша, форель, исландская сельдь. И хотя мало здесь пригодной земли — может быть, меньше одного процента всей необозримой территории острова, — но и этого оказалось довольно для того, чтобы прокормить подножным кормом многочисленные стада овец и самим кормиться их мясом, одеваться в их шерсть, развить мясную и шерстопрядильную промышленность. Вот почему все здесь в шерстяных чулках, в шерстяных свитерах, а женщины поныне не расстаются со своим шерстяным национальным костюмом, который красит их; они всегда в темных шерстяных юбках с черными или красными корсажами, в узких курточках и передниках, делающих их похожими на школьниц, и продолжают жить своей прошлой жизнью на хуторах, в прочных домах, выстроенных из камня на многие века. И везде — в городе, на хуторе, в рыбацких поселениях — нет ни одного исландца, кто бы не знал своих мифологических песен из сборника «Старшая Эдда», или исландских саг о старых богах, кто бы не пел исландских песен о героях морей, сравнивая их с Илиадой и Одиссеей. А в сборнике королевских саг «Младшая Эдда» исландцы воспевают, наряду с родственными им Норвегией и Данией, и нашу Древнюю Русь… Они любят песню, у них в каждом населенном месте хоровые музыкальные объединения, и всего более они любят мужской хор, в котором выражена вся сила, все мужество и бесстрашие героев морей. В Исландии знают цену каждому человеку: этих свободолюбивых островитян так мало, немногим больше двухсот тысяч, но многовековая история их жизни, труда, неравной борьбы с природой сделала каждого из них героем, о которых рассказывают их невозмутимые эпические саги. Давно забыто то время, когда Исландия была частью Датского королевства или входила в унию с Норвегией; вот уже более тридцати лет, как она независима и свободна от всех обязательств перед унией; у нее свои вооруженные силы, свой военно-воздушный флот и она равноправный член Северо-Атлантического Оборонительного Союза. С этим не может примириться советский арктический сосед у Полярного круга. Вот и сейчас в Рейкьявике очень обеспокоены приездом советской делегации для переговоров о «культурном обмене»; не собираются ли они в обмен на советские «песни и пляски» ловить семгу в исландских водах?

В этот день мы дважды встречаем восход солнца и дважды провожаем его заход — вот, что делает скорость, обгоняющая время! К концу дня мы уже на материке, в европейском захолустье, в Великом герцогстве Люксембург, где так бесшумно царствует герцогиня Шарлотта. На всем лежит здесь печать прошлого, того доброго старого времени, которое мы давно похоронили. Мы присматриваемся к жизни этих спокойных, невозмутимых, уравновешенных людей, живущих без демонстраций и революций, которых называют у нас за это обывателями или мещанами, как ругательными словами; они не живут для будущего, как принуждают у нас жить советских жителей, лишая их земных радостей в настоящем и надежд на жизнь будущую, загробную. Они любят свой дом и устраивают в нем жизнь как можно удобней, приятней и красивей, и очень заняты чистотой своего тела и души. Они любят вкусно покушать и сладко поспать, и в заботе о своей семье забывают о всем населении земного шара. Они очень самолюбивы и горды — они не любят, чтобы им напоминали о их родстве с тевтонами; этого они вам никогда не простят. Как это может быть! Разве они не такие же, как и другие народы, получившие свою землю, свой язык и свою жизнь от Бога! О, им неприятно вспоминать свое прошлое! Кому только не принадлежали они на протяжении своей многовековой истории? В их ранней жизни, более двухсот лет ими владели Габсбурги, потом — французы, после которых их прибрали к рукам испанцы, затем — австрийцы, и до недавнего прошлого их страной управлял, в порядке личной унии, король Нидерландов. Прошло немало времени, когда, наконец, на Лондонской конференции держав, Великое герцогство Люксембург было объявлено «вечно нейтральным» государством. Надо быть очень сильным духом и обладать крепким национальным здоровьем, чтобы всё это пережить и сохранить независимой свою крохотную страну с горсточкой населения, ставшую теперь крупным промышленным центром Европы. Здесь так мало крестьян! Железо и руда вытеснили из жизни этой страны пастушеские свирели, не слышно мычания коров, ржания лошадей, блеяния овец, а посевы — крошечные, но вполне достаточные для того, чтобы прокормить свое население хлебом и картофелем, лошадей — овсом, свиней — кормовой свеклой; свинья здесь в большом почете: без окорока, бекона и свиного мяса жизнь показалась бы местным жителям менее привлекательной и радостной. В винах собственного производства из отечественного винограда тоже нет здесь недостатка, хотя все пьют пиво — кружками, ковшами, ведрами, бочками… Врожденная вера в Бога удерживает этих благочестивых католиков от безрассудства — они ни с кем не вступают в войны, но и не поступаются своими наследственными правами. Они не одиноки, за них есть кому заступиться — Люксембургская Мадонна никогда не оставляет их. Каждый год, на протяжении веков, в первое воскресенье перед Вознесением Господним, в Соборе Люксембургской Богоматери служат они благодарственный молебен своей небесной покровительнице, и тогда во всех храмах поют Ей славу колокола. Мы не долго задерживаемся в этой благочестивой европейской провинции, мы здесь только проездом, на пути в Париж. А что там? Не ждем ли мы от прекрасной столицы Франции большего, чем она может дать? желания наши ненасытны, а жизнь скупа — она всегда обманывает…

Поездка поездом после полета на скоростном самолете напоминает о поездках на перекладных, запряженных в пару лошадей с пристяжной… Вот так же, только с меньшими удобствами и без комфорта, ездил я по своей стране в бесплацкартных вагонах на почтовых поездах с неразлучным чайником в руках. И тогда, небо там было таким же, как и здесь сегодня, легкие облака так же медленно и спокойно проплывали надо мной, временами прикрывая солнце, пока порыв сильного ветра не уносил их. Но почему земля и люди на ней были другие? При виде жителей французских деревень, одетых кокетливо, по-городскому, и французских крестьянских «изб», напоминающих усадьбы, с кисейными занавесками на окнах и цветниками на подоконниках, я с горечью вспоминал нашу разрушенную колхозами деревню, где поныне живут грязно и бедно, всегда впроголодь, и всегда ждут хлеба из-за океана… Что сделали там с нашей землей, почему она перестала рожать? Почему коммунизм всегда и везде приносит людям голод, страдания, слезы, кровь и смерть? Какая это страшная разрушительная сила! Вот «Парижская Коммуна» просуществовала всего лишь 72 дня, и за одну только «майскую кровавую неделю» в Париже полегло от коммунизма более ста тысяч человеческих жизней! А мы терпим этот коммунистический разбой уже более шестидесяти лет… В купе входит французский офицер в перчатках и со старомодной шпагой, которую несет он в руках, как дарохранительницу. Он не знает, что с ней делать, куда положить. Зачем она ему? У него очень озабоченное лицо, как будто он собирается на самом деле скрестить с кем-то шпаги. Он чем-то недоволен, на кого-то обижен, кем-то обманут и на всех сердит. Может быть, на нас? Французы не любят американских туристов. Так и есть! Позже он признается нам в этом, когда узнаёт, что мы, хотя и американцы, но по рождению русские; он становится по-французски любезен, разговорчив, болтлив. Американские туристы, говорит он, раздражают его; они очень развязны, плохо воспитаны и не имеют вкуса… Они не знают, для чего приезжают в чужую страну, не знают, на что смотреть, и не понимают того, на что смотрят… — Бывают и такие… — соглашаюсь я. — Вот, — говорит он, вспыхнув, как сухое дерево в костре, — вы даже с этим соглашаетесь наполовину… У него очень боевое настроение. Он говорит, что хорошо знает Америку, прожил там более двух месяцев — этого вполне довольно, чтобы узнать дикие американские нравы, их безнравственные законы и распущенность людей, которую они называют свободой… Он горячится, он боится услышать возражения. — Свобода, — говорит он, — несправедливо распределена у вас между людьми… Почему дети получают у вас больше свободы, чем их родители? А впоследствии с ними не могут справиться ни родители, ни школа, ни полиция, ни суды… Эти опасные зверьки пользуются в вашей стране такой неприкосновенностью, какой не пользуются у вас даже дипломатические представители иностранных государств… В школах их обучают теперь не грамоте, а сексуальной жизни, и они производят опыты на своих учительницах, насилуя их, а школьницы, тем временем, рожают детей, несмотря на противозачаточные средства, которыми снабжают их в школе, бесплатно… Я прерываю его — не коммунист ли он? Во Франции их теперь больше, чем в Советском Союзе. Он смеется. Поезд в это время подходит к станции. Вот и Париж! Этому городу нет равного, а вместе с тем, ничем он больше не может поразить — слишком много знаешь о нем, чтобы найти здесь что-нибудь новое. Париж всегда был ареной всевозможных революций, восстаний, беспорядков и баррикадных боёв, но несмотря на всё, он не стал другим, и продолжает быть всё той же легкомысленной кокоткой, которую нельзя не любить. Трудно поверить, что здесь происходило когда-то безобразное «Парижское восстание», а вскоре после него — восстание майотенов, и спустя несколько десятков лет — восстание каботьенов, а во время «Столетней войны» захваченный бургундцами Париж был сдан англичанам; это здесь, задолго до недавней трагедии, во время франко-прусской войны побывали германские войска. Но несмотря на всё, на печальные годы недавней оккупации, на пережитое унижение, на понесенные Францией потери и лишения в послевоенные годы, Париж не потерял своей прелести, своего колдовского обаяния, оставаясь таким же прекрасным, жизнерадостным, веселым, каким он был всегда. Он очень красив, этот нестареющий, вечно женственный город, и даже названия парижских улиц приятны, как женские имена. Вот средневековый Париж со всеми памятниками готики, с собором Нотр-Дам и церковью Сент-Шапель, наряду с жилыми домами в два-три этажа и мансардами; это и есть центр современного города. Мы идем вдоль правого берега Сены, ничем не примечательной реки, мимо Лувра, где всегда стоят большой толпой непризнанные художники, скульпторы, писатели, поэты, которыми перенаселен Париж, приближаемся к арке на площади Карусель, к садам Тюильри, выходим, наконец, на Елисейские поля, и мы хотим, чтобы этой улице не было конца. Но вот и rue du Faubourg St. Honore, и где-то здесь помещается «Русская Мысль», привлекающая к себе всех русских за рубежом. Это — наш культурный центр; здесь мы встречаем и старых русских эмигрантов с прославленными именами, и недавних советских жителей, которые еще не обжились на Западе; они мечутся по разным странам и еще не знают, где им лучше. Вот, прямо с аэродрома в редакцию прилетела из Англии супружеская чета — они недавно вырвались из Советского Союза, им так много нужно рассказать; они привезли рукопись, в которой вся их жизнь… У каждого недавнего советского жителя какая-то необычная, полная ужасов и кошмаров, биография, и они думают, что ни у кого другого подобной биографии не может быть. Как же не рассказать о ней, не предать ее гласности, даже если нет для этого ни способностей писателя, ни художественных средств — разве слова не говорят сами за себя? Но газета не может вместить всего, что вмещает душа, пострадавшая от коммунизма. Минуя роскошные улицы, широкие, как поля, и бульвары, обсаженные вековыми деревьями, мы идем по берегу Сены на рю Дарю, словно возвращаемся на родину, домой; вот уже более полувека, как эта парижская улица стала для всех нас как бы Государством Российским. Это наш Версаль. Здесь всё лучшее, что осталось от былой России — это память о ней. Был воскресный день. В храме св. Александра Невского шла обедня. И надо было случиться, чтобы в этот день, в этот час служили панихиду по зверски замученной царской семье. Какая это страшная панихида! Гаснут свечи, исчезают видения, просыхают слезы, а хор всё еще поет «вечную память» и «со святыми упокой»… Все расходятся, уносят с собой свою печаль и продолжают жить повседневной жизнью. Одни плетутся в клуб, чтобы развеять там тоску о невозвратном прошлом; другие, смирившись, покорно идут в свой старческий дом или сворачивают, на пути, в русский ресторан к пирожкам и пирогам с капустой, к своему заветному шкалику водки, которая, вскоре, сама начинает говорить. Здесь можно еще встретить сподвижников Деникина, Врангеля, Колчака и живых участников Первой мировой войны, и они рассказывают о ней, как о событиях недавнего времени, и показывают свои незаживающие раны. Насытившись воспоминаниями прошлого, они хотят теперь послушать и нас — ведь мы третьего дня были еще в Вашингтоне, мы видели, вероятно, там Солженицына, мы слышали его голос, он ступал по нашей земле… Счастливые! Этот апостол мира откроет, наконец, глаза всем… Он послан нам небесами и потому не боится никого… Вы читали его «Теленка»? А его «Письмо вождям»? А его бесстрашные речи в Вашингтоне и в Нью-Йорке — это смелое осуждение всего свободного мира! Его речи подобны трубному гласу архангела! Почему не приняли его в Белом Доме? Неужели и там боятся его разоблачений? Что думает о нем Киссинджер? Но кто может знать, что у Киссинджера на уме! В Париже, в то время, только и говорили, что о Солженицыне; этот бесстрашный русский воин ведет неравную борьбу с врагами рода человеческого… Однако нельзя нам задерживаться в этой прекрасной столице и одного лишнего дня, надо бежать из Парижа, как можно скорее, пока французы не пустили нас по миру.

Мы едем дальше, поездом, от которого отвыкли в Новом Свете. Одна только ночь отделяет Париж от Мюнхена, а можно подумать, что их разделяют столетия; словно со свадебного торжества мы попадаем на поминки по усопшему. Прекрасная столица Баварии перенаселена теперь инородцами, пришлыми людьми. Много среди них турок, греков и всякого люда с балканских стран в поисках заработка в побежденной Германии. Эти неряшливые люди превратили поражавший своей чистотой Мюнхенский вокзал в ночлежку и обжорку. На роскошных озеленённых улицах, на которых отразилось архитектурное искусство итальянского и французского ренессанса, нет былого движения; ночью нередко грабят прохожих, чего здесь прежде не бывало. В метро, этом безвкусном произведении нашего времени, уныло, как в бомбоубежище. Куда попрятались многие готические здания, которым немецкие зодчие отдали свою жизнь? Где они? Их давно уже нет в живых. На их месте стоят теперь голые железобетонные здания, лишенные какого-либо творческого воображения. Что сталось с Мюнхенской школой колористов, с Академией Художеств, которую посещал Пилоти, написавший исторические картины для вечности? Здесь жил и Вильгельм фон Кульбах, оставивший нам навсегда свои иллюстрации «Рейнеке-Лис»… Без Мюнхена европейская цивилизация многое потеряла бы, она была бы не такой, какая она есть, а много бедней. Но как могло случиться, что благоразумные немцы доверили всё свое прошлое и свое будущее душевнобольному человеку? Никто не вспоминает теперь здесь о «Коричневом Доме», в котором фюрер сходил с ума. В своем безумии он не сознавал, что роет могилу своей стране и всем странам Восточной Европы, расчищая путь коммунистическому ГУЛагу на Запад, и дальше, за океан… Почему советские вожди не воздвигают фюреру памятников наравне с Лениным? Ведь никто другой так много не сделал для укрепления коммунистической империи, как этот враг России! Не без грусти, но и без сожаления оставляем мы прекрасный Мюнхен, в котором любители изящного, как и прежде, найдут непревзойденные ручные работы из бронзы, из цветного стекла, похожие на рукоделье; туристы увезут из Мюнхена неувядающие искусственные цветы, которые принимаешь за только что сорванные, живые. Но в жизни этого великолепного города что-то изменилось, чего-то ему недостает — может быть, радости живых цветов?

Города, как и люди — они не бывают похожи один на другой, у каждого своя судьба. Вот и Вена, она немало пострадала от войны, она пережила две оккупации — немецкую и советскую — одну хуже другой, она так долго была унижена, но на ее привлекательном лице не видно шрамов, и нет печали в ее душе. Вена аристократична, ни одной вульгарной черты в ней нет, разве что только «Памятник Победы», завезенный сюда советскими войсками и поставленный на видном месте. Он врывается в жизнь этого элегантного города, как пьяный солдат на праздник цветов. Жители Вены, благодаря своему прирожденному такту, умеют не замечать это безобразное сооружение — мешковато одетого советского солдата с окаменевшим лицом. Этот памятник-уродец навязан им «мирным договором», и они с благородной сдержанностью терпят его. Что ж поделать — приходится отдать дань времени! Собор Св. Стефана с его стрельчатыми арками и поднятым над городом готическим шпилем от этого не пострадает… Неподалеку от Венской оперы, в одном из парков, которые образуют кольцо внутреннего города Вены, с наступлением темноты городской оркестр играет вальсы Штрауса, и все танцуют. Уже при входе в парк нас встречает скульптурное изображение композитора, прильнувшего к своей скрипке всей душой, как мать к своему ребенку. При встрече с ним каждый улыбается ему с тихой, сдержанной радостью. Как можно жить без него! Вечер, проведенный без вальсов Штрауса, считается здесь потерянным. Он вошел в их жизнь, как утренний кофе, как шницель по-венски. Они ждут этого вечернего часа весь длинный день, чтобы скорее забыть его, кружась в вальсе. А потом можно заглянуть и в ближайший кабачок, как всегда, в подвале какого-нибудь средневекового здания. Здесь они развлекаются, как хотят, в обнимку, держась за ручки любимой, припадая губами к опьяневшим губам, и снова и снова кружатся в танце под музыку раздирающих струны и души гитар, и баянов, всё тех же вальсов Штрауса. Столы пустуют; кто может усидеть на месте, когда всё пришло в движение, и «сказки венского леса» сменяются «прекрасным голубым Дунаем»… На улицах Вены всегда людно, даже на разрытых бульдозерами и взорванных динамитом мостовых, под которыми прокладывают метро. Со всех домов, словно из глубины веков, смотрят на нас скульптурные изображения, как будто это не жилые дома, а храмы или королевские дворцы. На улицах нет демонстраций с вульгарными плакатами, ни слезоточивых газов, ни «молотовских коктейлей», порожденных советской цивилизацией, но и душевного спокойствия здесь тоже нет; чувство тревоги и неуверенности вносят нынче коммунисты в жизнь всех городов Западной Европы. Доброжелатели советуют нам не говорить здесь ни с кем по-русски, даже с русскими — кто знает, кого засылает советская разведка с третьей эмиграцией, для которой Вена служит пересадочным пунктом из мира насилия и произвола в свободный мир. Конечно, говорят наши доброжелатели, здесь можно вполне положиться на полицию, она хорошо знает свое дело, но всё же… А в Венеции, куда мы отправились из Вены, везде преследуют нас хищные, монгольские глаза Ленина, усмехающегося себе в усы. Какая это дьявольская усмешка! Она на всех стенах отсыревших старинных домов, на каменных оградах набережных, в трактирах и лавчонках, где суетливые итальянские торговцы спешат нас обмануть. Итальянцы сошли с ума — какому страшному идолу поклоняются теперь эти благочестивые католики! Как могут они не знать, в какой ад совращает их сатана! Разве не помнят они своего Данте? Неужели забыли они сонеты Петрарки о любви? Конечно, Венеция не Вена, она по-своему хороша. Но кто из приезжающих сюда ради праздного любопытства, захочет остаться здесь жить навсегда? Я встретил в пути только одного такого безрассудного человека, негритянского писателя, корреспондента газеты «Нью-Йорк Таймс». Вода, говорил он, располагает к раздумью, к уединению, и нет более благоприятного места для творческого труда, чем у воды, уносящей мысли в беспредельную даль… Здесь жили творцы прекрасного, лучшие мастера живописи и ваяния, и не умерли от тоски… Он уже объездил весь земной шар, но города, подобного Венеции, нигде нет… С ним нельзя не согласиться. Но для нас, жителей земли, жизнь на воде кажется непостижимой. Как можно, выйдя из дому, искать под ногами лодку, чтобы перейти улицу, и, причалив к двери, загонять гондолу в заливчик-бассейн перед тем, как взобраться по карнизу в свой дом. Чтобы поехать за покупками, надо совершить дальнее плавание по узким каналам-переулкам, в которых не разъехаться двум гондолам, и, вынырнув из них, плыть по каналам-улицам к заливам-площадям, выходящим в открытое море. Какое это славное путешествие для туристов, но что если плавать так изо дня в день, по всякому пустяку, отвыкнув ходить по твердой земле, редко передвигаясь ногами?.. Нет, нужно родиться моряком, любить воду сильнее земли, чтобы навсегда поселиться в этом городе-корабле, покоряющем неотразимыми чарами. Минуя арки-мосты (а их здесь более четырехсот), под которые так легко ныряет наш старенький паром, мы плывем по Каналь Гранде к площади Сан-Марко. Здесь же и Собор Сан-Марко, и в нем покоятся мощи святого, увезенные венецианскими купцами из Александрии более одиннадцати столетий тому назад. Тогда это была деревянная часовня, куда приплывали паломники, чтобы приложиться к живым мощам евангелиста, который отдал свою жизнь Христу, проповедуя слово Божье на Кипре с апостолом Павлом, а позже, в Риме, с апостолом Петром. С того времени правители Венецианской республики, дожи, поклонялись Святому Марку, как своему небесному покровителю. Каждый купец, возвращавшийся из дальнего плавания,  привозил в деревянную часовню своему святому богатые подарки, драгоценности, а зодчие, ваятели, живописцы отдавали храму всё свое дарование, чтобы превратить Собор в памятник вечности. Таким он и остался навсегда. Мы всё еще во власти сновидений; мы видели площадь Сан-Марко и Собор Сан-Марко на ней, к которому жители Венеции привыкли, как к своему жилому дому, не замечают уже его, не знают, что он украшает вселенную. Собор пустует, его обновляют, исправляют повреждения, которые наносит время, смывают пятна, очищают барельефы, мозаику, мрамор, порфир от голубиного помета… Как много здесь голубей! Они слетелись сюда со всех концов земли — словно справлять праздник бессмертия Святого. Площадь покрыта ими, как небо резвящимися облаками. Но почему так грустны, так встревожены и напуганы лица пассажиров парома, уплывающих к новым радостным встречам с прошлым? Только сейчас стало известно, что в Венеции власть перешла к коммунистам. (О, эта дьявольская улыбка Ленина! Не напрасно усмехается он себе в усы…) Какое бедствие! Все христианское наследство этого города-красавца станет теперь добычей воинствующих безбожников. Но это только цветочки… Тем не менее, Венецию, однажды увиденную, нельзя забыть.

Вот и Альпы, и поезд здесь уподобляется альпинистам, взбирается на такую недосягаемую высоту, что только и ждешь: вот-вот, и свалится он в бездонную пропасть. Но эта пропасть так хороша, она так привлекает к себе своими альпийскими лугами, лесными чащами, полями, которые всегда в цвету… Везде здесь живут люди, а на склонах гор — пастбища, и на них много миллионов коров и всякой другой домашней скотины, превосходящей население страны; коровы здесь, наравне с людьми, живут очень зажиточной жизнью. Из густых лесов, похожих на заросли кустарника, выглядывают жилые дома, и горные дороги к ним кажутся тропинками; по ним ползают не спеша люди, как по ровному месту, словно каждый житель этих мест рожден альпинистом. Швейцария получила от Бога лучшую часть земли в лучшей части земного шара. И воздух здесь тоже лучше нашего, и небо чище… Но люди, живущие здесь со дня своего рождения, не знают об этом. Красивое, как и безобразное, не замечают, когда привыкают к нему… С чувством, похожим на религиозное, приближаешься к былому Леману, у которого ищут отдохновения усталые и пресыщенные жизнью люди. Это беспредельное и необъятное озеро, питающееся альпийскими снегами, избрало для себя лучшую часть Европы, расположилось в самом ее сердце и стало аристократическим центром этой части света со времен неукротимого Кальвина до наших дней. Без этого озера не было бы красавицы Женевы, ни прекрасной Лозанны, ни нарядных вилл, прославившихся именами своих жильцов, ни роскошных курортов, избавляющих от недугов стареющих людей. Старенькая Женева, по справедливости, обязана своей жизнью альпийской реке Рона больше, чем образовавшемуся благодаря ей озеру Леман, ныне известному нам под именем Женевского озера. Но то была еще «доисторическая» Женева, населенная кельтским племенем «аллоброгов», ставшая позже Женевой Кальвина, провозгласившего ее «святым городом Иерусалимом»; он одел всех в траур, запретил радоваться земными радостями, исчезли улыбки и весёлый смех… Всего этого здесь больше нет; от религиозной нетерпимости Кальвина и его пылающих костров не осталось и следа, лишь чопорный пуризм и скука жизни еще напоминают о нем. Много здесь теперь инородцев с Дальнего Востока, у которых коммунисты отняли родину, много и с Ближнего Востока, разбогатевших на спекуляциях нефтью, много африканских негров, сроднившихся с европейской жизнью и французским языком, для которых нет другой культуры и никогда ее не было. В нищенских джинсах, с приросшими к их спинам вещевыми мешками и с картами и путеводителями в руках, бродят здесь, как слепцы, заокеанские туристы в поисках новизны в этом старом мире. Своим видом они напоминают сброшенных на парашютах пехотинцев. Они оставили дома все удобства своей американской жизни, отнявшие, по их разумению, радость личной свободы, а здесь каждая скамейка в парке, ставшая для них родным домом, сделала их счастливыми. К этим заокеанским «мученикам» привыкли здесь, их причуды забавляют людей старшего поколения, а молодежь завидует им, старается во всем им подражать; песенки Элвиса Пресли у всех у них на устах; этот прославленный американский певец все еще развращает их после своей смерти. Как неотразимо красивы отлогие берега Цюрихского озера, застроенные нарядными виллами, вдоль которых пробегает сейчас наш поезд; вот приближается он уже к одному из самых цветущих городов Швейцарии, когда-то вольному имперскому городу, Цюриху, богатому чужими богатствами, который называют теперь всемирным банком; в его денежный мешок поступают все богатства, накопленные веками странами всего земного шара, но скромности этого города можно позавидовать. Тихий и благопристойный Цюрих приглянулся мне более других городов. Он словно одет в мундир, застегнутый на все пуговицы, всегда чисто вымыт и чисто выбрит, и причесан по-старинке. Никто не видел его неприбранным, неряшливо одетым, в домашнем халате и в комнатных туфлях. Этого не позволяет ни статут города, ни уклад его жизни, ни чувство собственного достоинства, ни уважение к живущим в нем. На улицах не видно полицейских. Что им здесь делать? Преступлений в городе нет, а несчастные случаи бывают очень редко. Не обучать же полицейским цивилизованных людей уличному движению или правилам приличия! Чопорные женщины Цюриха, одетые по-старинке, в закрытые платья, такие чистенькие и опрятные, с приятными манерами и обращением, они во всех возрастах остаются женщинами, какими от природы надлежит им быть. Трудно представить себе женщину Цюриха в брюках или в грязных и рваных джинсах, в которые одета теперь вся Америка и ее прекрасный пол. Мы уже научились взбираться по горбатым улицам окраин или подниматься по узким лестницам, как матросы на мачту, чтобы выйти на большую, роскошную улицу, ровную, как палуба корабля. Чаще всего мы пользуемся старомодным трамваем, очень элегантным и худеньким на вид, но в котором всегда есть для всех место. Но где бы мы ни были, трамвай всегда возвращает нас на набережную Цюрихского озера, спокойного, как небо, в котором так много плавающих лебедей! Эти гордые попрошайки спешат к нам, они высокомерно принимают из наших рук подачку, не как милостыню, а как вознаграждение за свою покоряющую красоту; мы всегда в долгу перед ней, ибо красота, говорит пословица, то же, что и премудрость, рожденная от истины и добра… При расставании с Цюрихом, с его отжившим укладом жизни, с его доверием к человеку и уважением к нему, мне пришла тогда в голову праздная мысль, — как было бы хорошо, если бы города будущего были похожи на этот город прошлого! Старенький Цюрих, которому скоро исполнится тысяча лет, не постарел, он только не хочет расстаться со своей прошлой жизнью, и это — лучшее, что у него осталось…