"Похождения Шипова, или Старинный водевиль" - читать интересную книгу автора (Окуджава Булат)

6

…А розовогубый улыбчивый мужик, недавний свидетель шиповского гулянья в окраинном трактире, румяный, как ангел, с черными усами, в новом овчинном тулупе и смушковой астраханке, вбежал на крыльцо полковничьего дома, рванул на себя тяжелую дверь, ног не отер и, никем не остановленный, не спрошенный, не окликнутый, будто в своем доме, подобно лесному зверю, пронесся через прихожую, взлетел по лесенке, бесшумно проскользнул по коридорчику и в самой последней комнате без окон рухнул в кресло. И тотчас, словно бы тень его, влетела за ним столь же бесшумно сухопарая экономка, и на двери щелкнула задвижка.

Две толстые свечи кидали желтый свет на молчаливых людей, запершихся от прочего мира. Экономка застыла в ожидании. Ее накрахмаленный розовый чепец гордо вздымался над седоватыми буклями. Ее круглое, уже немолодое, но розовое лицо в точности напоминало лицо мужика, сидевшего перед нею, будто она была его сестра, но внимание, с которым она застыла перед ним, и сквозившая в ее облике готовность тотчас же откликнуться на первое его слово — все это отрицало родственные отношения, хотя чего на свете не бывает.

Так они помолчали, разглядывая друг друга, затем мужик вдруг поднялся, и новехонький тулуп легко соскользнул с его плеч…

…Зачем тебе алмазы и клятвы все мои…

Она поняла, что он не в расположении, уж коли двигался так резко, так стремительно, и эти слова, смысла которых она никогда понять не умела.

Черные усики мелькнули в воздухе и шлепнулись на инкрустированный столик.

В полку небесном ждут меня…

Смушковая астраханка вместе с черными разбойничьими космами очутилась в руках экономки… коты, портянки, армячок…

…Господь с тобой, не спи…

Из-за армячка появилась белая батистовая сорочка. Экономка ловко подала ему коричневый халат с широченными, по польской моде, рукавами. Он облачился в него, лысую голову прикрыл красной феской, сунул ноги в парчовые шлепанцы…

…Зачем тебе алмазы…

— Чаю.

И пошел вслед за экономкой вниз, в гостиную, чаевничать.

Шаг у полковника Муратова был легкий и пружинистый, несмотря на солидную фигуру и явные признаки серьезного возраста.

Он прихлебывал чай, наслаждаясь вечерней тульской тишиной, но улыбки не было на розовых его губах, а были они огорчительно опущены книзу. Недавнее письмо полковника Воейкова относительно таинственного лица, присланного в Тулу в обход его, полковника Муратова, а затем и встреча с тем лицом в трактире — все это удручало, намекая на новые козни петербургского начальства.

От пехотного капитана до жандармского полковника — вот какой путь прошел Николай Серафимович Муратов, и не просто ступая мягкими лапами из должности в должность, от звания к званию, а переворотив существовавшие доселе сыскные представления на свой особый лад, придав им законченность и изящество научного труда, переворотив их, в отличие от своего предшественника, ленивого и тупого, склонного к обжорству и самодовольству.

Полковник Муратов гордился собой, неукротимой своей энергией, службой не за страх, а за совесть и благодарил бога, вручившего ему ключи от дверей в человеческую тайну.

Отныне тайны не было. Не могло быть. Был только кропотливый, тяжкий и вдохновенный труд. И жалкие дилетанты, восседающие в своих креслах в Петербурге и Москве, представляющие собой смесь необразованности и самоуверенности, живущие по старинке, были ему смешны.

Крушение этих высокопоставленных божеств началось еще тогда, когда совсем молодой майор Муратов, обучаясь жандармским премудростям в недрах III Отделения в Петербурге, столкнулся с толпой пьяниц и развратников, стяжателей и лжецов, именуемых частными осведомителями. Тогда это его поразило, и он понял, чего не должно быть. Разбираясь в делах Первой экспедиции, он вызвал их всех, и они продефилировали перед ним, вызывая омерзение своей ложной многозначительностью. Боже мой, кого тут только не было! Отставная советница, не имеющая понятия о сыске, с надеждой взирающая на ежемесячный конверт с ничтожными наградными; купец третьей гильдии, распухший от вина, известный щеголь и болтун, промотавший все свое и все чужое; испуганная дура из пансиона для благородных девиц; даже генерал в отставке…

Нет, подумал тогда Николай Серафимович, это ужасно и этого не должно быть. И начал посещать лекции по элементарной психологии и римскому праву в Петербургском университете.

Человеком правят злость и зависть, гнев, и презрение, и страх. Выпущенные на волю, они могут привести к неслыханным последствиям. Их нужно приструнить, приспособить, дать им направление, тогда они принесут пользу. Деньги — это слишком мало. Человек должен жить, зная, что он на виду, что положение его безвыходно, что единственное спасение для него — это он, полковник Муратов, круглолицый и розовогубый. И вот тогда все свойства души этого несчастного, все его струночки зазвенят ради одного, что определил ему Николай Серафимович.

Так размышлял он, совершенствуясь в мастерстве, разрабатывая свои теории, и спустя уже год ликвидировал два нелегальных пропагандистских кружка с помощью новых своих сотрудников, обработанных по новой методе. История с раскрытием была великолепна по своей легкости и изяществу, а пот и труд, как во всяком добротном деле, были скрыты в глубине.

Старания его заметили, но с легкой руки некоего знатного завистника он был объявлен чудаком и даже психом (по аналогии с психологией, которой он увлекался). Несмотря на явные его успехи, сомнение, посеянное недоброжелателями, осталось, и при первой же оплошности, не имея сильного заступника, он был переведен в Тулу. Неудача не обескуражила его, даже наоборот. Вдали от высокопоставленных невежд ему легче было проверять свои открытия и было много простора для фантазий. Да, перемена обстоятельств не обескуражила его, ибо что для ученого интриги царедворцев? Только большее презрение к ним и страстная уверенность в собственной правоте возгорелись в его сердце.

Он делал свое историческое дело, и на круглом, гладком его лице царило мудрое спокойствие человека, уверенного в собственной правоте. Дух захватывало от картин, раскрывающихся перед ним, и ощущение полета сопровождало его, и легкость в крылах была великолепна.

В такие минуты он взлетал на второй этаж, в комнатку без окон, и сухопарая экономка являлась тотчас же, и он говорил, весь клокоча от возбуждения:

— Они там бегают по улицам, юркие, как вьюны, быстрые, как легавые, на своих тонких ножках, с преступными листками за пазухою и вынашивают в душах безобразные планы переворотов и катастроф и прочих безумств, они спасаются от собственной тени: топ-топ-топ… А извозчик едет рядом: «Куда, сударь, изволите?» А они болтают восторженно: «Вези туда, стой здесь, возьми то, подай это…»

Тут она начинала вынимать из шкафов какие-то рубахи, тряпки, овчины, помогала ему напяливать все это, и постепенно из неразберихи под ее ловкими руками, словно из мертвой глины, рождался человек, облаченный в извозчичьи доспехи, весь в бороде и усах. Он оглядывал себя в зеркало, пытаясь при желтом мерцании свечей отыскать изъяны в одежде, но не находил. Кивал удовлетворительно и бесшумно выскальзывал. Спустя некоторое время из ворот полковничьего дома неторопливо выкатывал подержанный экипаж с благообразным извозчиком на козлах…

Или же он говорил:

— А сделаем-ка немолодую торговку, да чтобы с лотком, с пирожками там или с леденцами, а?.. Они там бегают по улицам, юркие, как вьюны, быстрые, как легавые, на своих тонких ножках, с преступными листками за пазухою и вынашивают в душах безобразные планы переворотов и катастроф и прочих безумств, они спасаются от собственной тени: топ-топ-топ… А торговка рядом: «Пирожка, сударь, не желаете?» А они болтают восторженно друг с другом, не боясь торговки, не обращая на нее внимания.

Руки экономки начинали производить свои невероятные проворные пассы, одежда летала по комнате, изредка слышалось приглушенное: «Да не тяни ты, дура… сперва грудь взбей, не видишь, что ли?.. Разве это чулок?.. Не колись булавкой, я не ватный!.. Что-то парик съезжает…» И вот немолодая торговка с пышным бюстом и круглым лицом уже выходила из дверей дома и медленно направлялась в сторону кремля, держа перед собой нагруженный леденцами лоток.

Так прожил он в Туле немало времени, беспрестанно холя и лелея свои новшества и вожделенно ожидая, когда же наконец наступит час и звонкая, невидимая постороннему глазу труба призовет его к действию. Но труба молчала. Видимо, московские шалости не перекинулись еще на этот городок. Тайные костюмы и платья ветшали в шкафах. Мастерство перевоплощения гибло. А ведь было оно так отшлифовано, доведено до такой крайности, что войди к полковнику ночью и крикни: «Извозчик!», как он тотчас же вскочит и пригласит: «Пожалуйте, сударь». Или спроси его спящего: «Почем леденцы?», как он бабьим простуженным голосом, не раскрывая глаз, проговорит все цены и рукой сделает вот эдак, будто норовит ухватить тебя за полу.

Гибло мастерство, гибло, выдыхалось. И не только это. Ведь какие хитроумные теории были им понастроены и приготовлены, чтобы обрушиться на политического разбойника, смять его, сделать податливым и мягким, подобно воску, и лепить из него, что тебе заблагорассудится.

Отсутствие этих отчаянных сорвиголов, с одной стороны, конечно, радовало его и успокаивало, как всякого истинного патриота радует непоколебимость монархии или даже тишина и спокойствие во вверенном ему округе, но, с другой стороны, это же причиняло боль, ибо угроза потерять сноровку, утратить чутье становилась все реальнее. Верно, и какой-нибудь костоправ без клиентуры должен был бы переживать те же самые чувства, не имея возможности орудовать скальпелем и с ужасом ощущая, как постепенно и неотвратимо деревенеют пальцы, слабеет мозг, пропадает решительность и нет уже былой точности у руки и у глаза. Так, наверное, и полководец, радуясь, что нет войны, то есть смертей, крови, разлуки и т. п., огорчается, лишенный возможности совершенствовать свое полководческое искусство, ибо хождение на парады, блистанье эполетами и даже маневры, где все как будто взаправду, тоже не спасение, и полководец в глубине души понимает, что напади враги, сразу-то и не придумаешь, что, куда, зачем, как, а когда придумаешь — глядь, и в плену или в могиле.

Вот почему, когда пришло распоряжение от генерала Потапова, от этого хорька в очках, относительно выяснения личности студентов, он кинулся к исполнению и живо все разузнал, но тут тонкого мастерства не потребовалось: все в Ясной Поляне было и без того на виду.

…И вот он прихлебывал чай, наслаждаясь вечерней тульской тишиной, но возбуждение от встречи еще не остыло.

«Значит, так, — рассуждал он под пение самовара, — родственник князя Долгорукова переодевается в гороховое пальто, напяливает в январе котелок и в таком странном виде, в простых дровнях, в обществе подозрительной личности отправляется в Ясную — и что вовсе невероятно, — вслух орет о своей тайне, будто для собственного реноме, и надеется таким путем выполнить весьма секретное, по всей вероятности, распоряжение князя!.. Да и князь-то хорош: обойдя меня, посылает кого-то, кто, не докладываясь мне, хочет что-то вынюхать…»

И вдруг обожгла страшная мысль: а не против ли него самого, полковника Муратова, все это? Уж не затихшая ли было столичная интрига воспряла вновь, и набирает силу, и в скором времени готова засиять еще страшнее? Как прохладно звучат последние письма генерала Потапова, как странно, не по-приятельски, отписывается полковник Воейков… И черт дернул его открываться полковнику Воейкову в сердечных делах! Как последний мальчишка, выболтал сердечные тайны — вот уж будет над чем посмеяться столичным коллегам…

Впервые сердце полковника дрогнуло с месяц назад при следующих обстоятельствах. До него дошел слух, что некая молодая дама, вдова прелестной наружности, будто бы говорила в узком кругу всякие лестные слова в адрес полковника в том смысле, что вот наконец повстречался ей человек, может быть, и не очень видный собой, но такой, за которым (ах, она и сама не знает почему) можно идти хоть на край света.

Николай Серафимович не был избалован женскими комплиментами, и дошедший до него слух не оставил его равнодушным. Засим наступило тягостное молчание, словно и не было никакой вдовы. Он продолжал заниматься службой, переодеваниями, мистификациями, психологическими тренировками, но втайне надеялся, что слухи возобновятся. Ожидание его не пропало даром, и спустя около двух недель (а ведь целых две недели она молчала, словно испытывала его, а может, и себя) стало ему известно, что снова где-то, в каком-то обществе, с большим пристрастием и с большой откровенностью она повторила свое о нем мнение.

Тут полковник заметался. Ему захотелось увидеть ее, предстать пред нею во всем своем служебном блеске и в блеске прочих своих достоинств, окончательно покорить ее, и ввести в свой дом, и развеять злостный миф о своем закоренелом холостяцстве. И вот он поручил молчаливой своей экономке выяснить все обстоятельства, за что она взялась с буйной энергией, и в скором времени знал адрес, положение и кое-что о внешних данных прекрасной и словоохотливой незнакомки. Новые заботы несколько смягчили грозные служебные предчувствия.

Время шло. Страсть и нетерпение возрастали. И решение пришло само собой. Однажды, переодевшись извозчиком, он выехал из своих ворот и направил лошадь к дому вдовы. На углу напротив дома он остановился, опустил голову, словно в дремоте, и принялся ожидать. Ему повезло. Не прошло и получаса, как она сошла с крыльца. Он сразу же догадался, что это она. Скосив глаза, сквозь густые заросли парика, затаив дыхание, следил он за нею, и только чудом можно объяснить, что взгляд его не прожег ее насквозь. Да, она была хороша собой, даже лучше, чем он рисовал в воображении, и вздох облегчения и радости вырвался из его груди… Она отправилась вдоль по улице, а он тронул лошадь, развернул сани и, поравнявшись с ней, хрипло выдавил:

— Милости прошу, сударыня…

Вдова слегка удивилась, услыхав столь вкрадчивое и изысканное приглашение. Видимо, поездка на извозчике не входила в ее планы. Но день был морозен и чист, экипаж удобен, извозчик добр, и она не раздумывая уселась в сани, сказала куда, и они понеслись.

…Зачем тебе алмазы и клятвы все мои!..

Снег скрипел под полозьями. Полковник был доволен, хотя трудно было понять — чем: то ли вот вдова попалась так удачно и была собой хороша сверх ожидания, то ли искусство перевоплощения сослужило добрую службу наконец…

А Дася (а это была именно она) сначала дивилась, что извозчик попался такой учтивый да чистый, не в пример обычному тульскому хамью, а после уже дивиться перестала, а просто с легким сердцем отдалась на волю волн, не заботясь о деньгах, которые грозились с нею расстаться, и, расслабившись по-женски, понеслась по городу, делая в лавках покупки, раскланиваясь со знакомыми и думая о предстоящем вечернем чае и о Михаиле Ивановиче, почетном галицком гражданине, о том, как он шутит, рассыпая сладкозвучные французские слова, и как обнимает, и горит весь, и сгорает, хотя пламень у него недолгий и ненадежный. И она думала о господине Гиросе, носатом итальянце, или греке, бог его разберет, тайно вздыхающем у нее под дверью; и как они, два соперника, всегда натянутые, словно две струны, ловкие, словно борзые, вожделенно провожают ее взглядами… Давно Дася не жила так весело, так бездумно, ничего не видя перед собою и не задумываясь, что там может еще случиться…

Что же касается полковника Муратова, о котором она действительно имела смелость отзываться в обществе весьма недвусмысленно, так он волновал ее все меньше и меньше, ибо что ей журавль-то в небе?..

«Лошадь-то какая!» — думала она, наслаждаясь быстрой ездой.

Наконец путешествие подошло к концу. Она велела остановиться и вышла из саней. Но едва она успела раскрыть свой парчовый кошелек, как услышала свист и увидела, что полозья ускользают прочь…

— Куда же ты? — крикнула она.

Извозчик рассмеялся с козел, взмахнул кнутом и был таков. И ничего не запомнилось, кроме розовогубого, изогнутого в смехе рта, да черной бороды, да красного кушака…

С того самого дня полковник Муратов с упрямством богомольца и с постоянством маятника с утра и до вечера подремывал на своих козлах напротив прелестного дома с тайной надеждой повстречать ее вновь. И все бы теперь было хорошо и полно обаяния и каких-то сладких предчувствий, ежели бы не глупая история с Ясной Поляной и с таинственным родственником всесильного князя, да и он сам, полковник Муратов, лысый череп, развалина, хорош затеял переписку с III отделением, а теперь машина заработала, колесо закрутилось, теперь они там бог знает что затевают: письма, распоряжения, приказы, инструкции идут одно за другим, ему не доверяют, его обходят, резвый родственник князя, прощелыга, тычет нос в чужие дела, бездарность, вынюхивает, запоминает, кретин, выскочка! А Дарья Сергеевна, вдова, — над всем этим, белолицая княгиня, прелесть, которой и спешить-то некуда, двери открывает редко, выходит и того реже… Где-то там, в ароматном своем гнезде… Чем же она там занята?.. О чем там все думает, вздыхает?.. На что надеется?.. Кого ждет?..

И вот однажды скрипнула знакомая дверь, полковник выглянул из-под черных косм. Сердце его остановилось, по спине пробежал холодок. С крыльца развязной походкой сошел человек, одетый не по-зимнему, в клетчатый картуз, запахнулся в черное пальто и отправился по городу. На смуглом лице выделялся изогнутый, наподобие клюва, красный, необычный в этих местах нос.

Полковник обомлел. Крик отчаяния готов был вырваться из его груди, и только крайним усилием Николай Серафимович удержал его. Нет, не странный вид человека взволновал полковника, но нерушимая, неземная крепость, где прелестная вдова предавалась печали, подверглась осквернению. Кто этот ужасный человек с птичьим носом и с походкой молодого лабазника, так просто сошедший с ее крыльца? Какая еще новая тайна сокрыта в этом внезапном явлении?

Полковник заскрипел зубами и, не спуская ненавидящего взгляда со спины незнакомца, тронул лошадь.

Едва свернув за угол, незнакомец ускорил шаг и помчался на своих длинных ходулях по Дворянской и по другим улицам, вытянув нос, не глядя на прохожих. Полковник Муратов подхлестнул лошадь. Теперь она бежала легкой рысцой. Незнакомец еще принажал, словно догадывался, что за ним погоня, затем побежал и вовсе, быстрее, быстрее. Лошадь уже скакала во всю прыть, снег летел из-под копыт.

Долго ли, коротко ли длилась скачка, а с версту они протянули. Внезапно незнакомец приостановился перед дверью харчевни и скрылся за ней. Сани замерли. Полковник вертелся на козлах, сгорая от нетерпения. Ждать пришлось недолго. Снова распахнулась дверь, и носатый господин, подобно черной непричесанной птице, с шумом вылетел прочь. Смутное лицо его выражало удовольствие. Он поглядел на извозчика. Взгляды их встретились.

«Теперь или никогда», — подумал полковник.

— Прокатимся? — спросил он, замирая.

— А давай, — легко согласился клетчатый картуз и рухнул в сани.

Поехали.

— Хорошо пропустить в морозец, — сказал незнакомец, икнув, — внутри горит, тепло…

— Ай вы нездешний, ваше благородие? — спросил полковник.

— А почему ты знаешь?

— Да уж больно шинок-то черный… Есть и почище заведения.

Незнакомец захохотал. Полковник оборотился. Белые крупные зубы — полон рот, черная челка, глаза горят, пахнет спиртом! Истинный дьявол!

— У нас торговать приезжают, — сказал полковник, напрягаясь, — кожа идет, пенька, тоже вот самовары…

— Ну, ты скажешь, — снова захохотал незнакомец, — да разве я похож на купца? Похож?.. Да ты погляди, погляди — разве похож?

Полковник снова оборотился.

— А кто вас знает… Всякие к нам ездят. У нас гостиниц да постоялых дворов много.

— Дурак ты, братец, — сказал господин в картузе, — нужен мне твой постоялый двор, как же…

— Славная птица, — подумал полковник с содроганием, — ничтожество, прощелыга, мерзавец… — И вдруг его осенило: — Да он у нее живет! У нее! Я ежедневно мерзну на углу, а он так просто живет у нее, обхохатывает ее дом, жрет, храпит… может быть, даже… Что?

— Какой же я купец? — сказал незнакомец, едва ворочая языком. — А ежели я секретный агент из Петербурга?..

Полковник резко оборотился на эти слова и сказал с гневом:

— Да разве бывают такие секретные агенты?!

И вдруг осекся, увидел, что глаза прощелыги заволокло пленочкой, губы искривились.

— А что, барин, — спросил Николай Серафимович с подходом, — у тебя антирес какой?

— Дурак, — пробубнил незнакомец. — Помалкивай… Да поторапливайся. Их сиятельство господин Зимин ждет меня… начальник мой, командир, отец… и брат… А далеко ли до Ясной Поляны?

— Не, недалече, — сказал полковник, холодея.

И вот он доставил пьяную эту скотину обратно к тому месту, откуда и увез, и этот прощелыга, и не подумав расплатиться, взобрался на волшебное крыльцо и вскоре скрылся за дверью, мерзавец!

Спокойной жизни Николая Серафимовича наступал конец. События сошлись одно к одному, словно линии судьбы на ладони. Удивительно было то, что все завертелось вокруг дома, в котором жила вдова. Теперь любовные томления полковника слились с новой бедой и растворились в ней, отчего, кстати, он рук не опустил, а, напротив, выпрямился, напружинился, приготовился дать сдачи. Взмыленная его лошадь носилась по Туле, и он со своих козел вглядывался в обывателей, прожигая их взглядом, и в голове его созревал план, который он в недалеком будущем и осуществил. Преследуя изредка красноносого своего прощелыгу, он со злорадством отмечал, что мерзавец этот никуда, кроме как в трактиры и в шинки, не заглядывает, но вот начальника его полковнику встретить не приходилось; родственник князя был воздушен, прозрачен и невидим.

И вот нынче бог помог полковнику Муратову. Какая была сумасшедшая скачка, какой вихрь… Зато не даром.

С утра он, как обычно, дежурил на своих козлах, как вдруг скрипнула вожделенная дверь и смуглый, красноносый прощелыга вывалился на крыльцо. Не успел полковник этому обрадоваться, как следом показался другой, в гороховом пальто, в черном котелке, в соломенных бакенбардах. С крыльца он быстро обежал взглядом прилегающее пространство, и маленькие его глазки впились в полковника. Николаю Серафимовичу даже нехорошо сделалось от этого, даже настолько, что ему показалось, будто этот новый спустился с крыльца, не касаясь ступеней, как бы по воздуху. Не успел полковник опомниться, как они скрылись за углом.

Так начал разматываться клубок. Они шли. Сани поскрипывали следом. На Сенном рынке они долго рядились с мужиком, наконец выбрали дровенки, сговорились и покатили. Дорога шла на Ясную! Вот тут-то и наступили сложности. С чего это, скажем, пустой извозчик торопится по пустой дороге? До сих пор опыт и бдительность помогали полковнику избежать разоблачения. Но теперь что было делать? На его счастье, дровенки притормозили у трактира, уже за городом, и путешественники отправились выпить и закусить. Теперь второе препятствие выросло перед полковником: слишком приметен его извозчичий наряд! Тогда, недолго думая, помчался он в город, в свой дом, переоделся простым мужиком, впряг лошадь в дровни и полетел обратно… И успел, и даже перекинулся словами с родственником князя…

…И вот он сидел теперь дома, и отхлебывал чай, и наслаждался вечерней тульской тишиной, и, пережив первую злость и первые огорчения, уже спокойно разбирался в происходящем. План, вспыхнувший было в его голове, облекся в реальные формы. Он кликнул экономку…

«Ах ты Господи боже мой, — подумал Шипов, открывая глаза, — время идет, а денег все нету… Кабы их побольше, а так и тепло не в радость. Еще, ваше сиятельство, я всего не взял… Рыбья кровь, — подумал Шипов о компаньоне, одна суета в нем». Тоска охватила душу. Вот оно, суетливое счастье: словно паучок, соткавший паутинку, кинулся вниз головой, таща за собой серебряную ниточку, ветер подул — и паутинки нету. Та жизнь, яркая, полная тайны, сытая, как сбитые сливки, вся из лилового бархата, та жизнь, которая мерещилась, тоже, ровно этот маленький паучок, висела на серебряном волоске, манила, а не давалась. И Дасина любовь словно карасик в тине — и мягкий, да не ухватишь. А как же ухватить? Как изловчиться? От последних денег опять мало осталось. Опять надо письмо стряпать, выуживать у их сиятельства свое законное…

Стояла глубокая ночь.

Михаил Иванович сунул ноги в валенки, набросил пальто и заскользил вон из светелки, вниз, на двор, через кружевную гостиную в коридор, мимо молчаливых Дасиных дверей, мимо каморки, где блаженствовала Настасья, через сени, проклиная свою судьбу, компаньона, Тулу… Потом он возвращался со двора, не чая, как бы скорей добраться до постели и под одеялом забыться, забыться, забыться…

Но не успел миновать сеней, как сон будто рукой кто смахнул и тут же опасное намерение слегка укололо в груди и ноги встали как вкопанные.

«Напрасно так мучиться, — подумал он, принюхиваясь к ночному дому, али я не помню, как она звала?.. У каждого свой интерес…»

Тут в его воображении возникла Дася в чем-то голубом, прозрачном, таинственном, как она утопает в перине, как разметала белые руки, грудь ее высоко вздымается, спальня наполнена ароматом духов (куды Матрене-то!..), едва слышным, легким звоном пружин, откуда-то из глубины, из тумана, губки горячие, еще горячее, чем в тот раз, и покуда в мире идет суета, кто у кого цапнет побольше, торопись, Шипов! Вот она, дверь, а там, за нею, Господи боже мой, да есть ли что прекраснее?..

Он сделал легкий, бесшумный шаг, пальто, наброшен ное на плечи, заколыхалось, подобно крыльям, половицы скрипнули, пламя лампадки дрогнуло.

Дверь в спальню была величественна, словно райские врата пред грешником.

Он сделал второй шаг.

«А как закричит?» — усмехнулся Михаил Иванович нервно.

И он шагнул снова, и лоб его уперся в дверь, и тут же послышался звон пружин из-за двери, сладкое почмокивание, бормотание… Ну, Дасичка, голубушка, открой глазки… Чудище в рыжих валенках трется жесткой бакенбардой об дверь, будто об твое плечико.

И он собрался было надавить плечом, как внезапно за спиной что-то звякнуло и дверь в Настасьину каморку распахнулась. Сердце Михаила Ивановича оборвалось: дородная незнакомая старуха стояла перед ним, внимательно, без страха его разглядывая. На ней было что-то черное: то ли платье, то ли панева, то ли ряса. Голову покрывал белый платок, из-под него торчали редкие седые космы…

— Бонжур, — сказал Шипов едва слышно.

— Ты кто таков? — сердитым шепотом спросила старуха.

— А ты? — содрогнулся Шипов.

— Я гостья, странница, — сказала она, — а ты чего тут?

— А я граф Толстой, — легко сказал Михаил Иванович, пряча страх, и попятился от нее.

Старуха перекрестилась.

— Батюшка, — проговорила она, — ты уж меня не обижай, бедную.

— Мерси, — откликнулся Шипов и взлетел в светелку. Проснулся он поздним утром. Внизу хлопали двери, звякало железо, гудели голоса. В светелке у Гироса что-то тяжело рухнуло. Шипов усмехнулся, одним прыжком сорвался с постели, влетел к компаньону. Гирос распластался на полу, ухо по привычке вдавил в половицу.

— Фу, — сказал Михаил Иванович, — срам какой! Гирос медленно поднялся с пола.

— Срам?.. Это твои посулы, Мишель, боком у меня выходят…

— Какие посулы? Какие посулы?

— А вот, — и компаньон ухватил со стола измятый червонец и помахал им перед носом Михаила Ивановича, — вот они, все твои шесть тысяч серебром. Забыл?.. Ах, Мишель, не дай тебе бог меня обидеть…

— Забыл? — изумился Шипов. — Чего я забыл? А вот не забыл, се муа. А у меня они есть? Есть?.. Нет, я не забыл, лямур-тужур…

— Так дай мне их! — потребовал Гирос. — Не обижай меня, дай. Тогда я тебе не то что графа, я тебе тогда, Мишель… Я для тебя тогда…

— Помолчи, мон шер, — поморщился Шипов. — Срам какой… За серебро стараешься али для государя?

Гирос уселся на постель, обнял острые коленки, не откликнулся. Глаза наполнились тоской, нос указывал в оконце, будто собирался улететь из этого неправедного мира в иной, где шум людского моря, где весна вот-вот начнется, где шесть тысяч серебром устилают ровные широкие пляжи и горячи от солнца…

«Нет, — подумал Михаил Иванович, выходя, — толку мне от него мало. Корми, пои, а толку мало… Экий носатый черт!»

И тут ему захотелось снова вбежать к компаньону и дрожащей рукой хлопнуть его по красному носу, и еще раз, и еще раз, покуда проклятый пес не встанет на четвереньки и не завиляет хвостом.

«А оттого, что в церкву не хожу, — подумал он мрачно, — чужая воля мною правит… Не в себе я…»

И вспомнил ночную старуху.

Когда медведя, хозяина нашего леса, раньше срока подымают из берлоги, где он до того сладко спал, посасывая теплую лапу, видел сытые сны из меда и земляники и вздыхал с шумом и благодарностью перед матушкой природой, и вот когда его подымают люди, которым до всего есть дело и которые не могут пройти мимо чужой берлоги, ежели там спит медведь, и им обязательно нужно его поднять да пырнуть рогатиной, потому, видите ли, что они ходят, а он спит, и вот когда они его подымают, отрывают от снов и благоговения, душа его не знает ни скорби, ни боли, а только один гнев.

Вот так и Михаил Иванович ощутил в груди жжение, будто горячий, расплавленный сок в нее пролили, а это и был гнев. И, переполненный этим гневом, он спустился вниз пить молоко с опостылевшими ватрушками, чай с медом, но сквозь гнев все, и прошлое, и настоящее, виделось ему чужим, и постылым, и придуманным: и кружевная Дасина зала, и стол с самоваром, и сама Дася, глядящая на него с многозначительной грустью, и князь Долгоруков, и граф Толстой, и жизнь до Тулы и в Туле, и лишь волки, те самые дорожные разбойники, виделись ему настоящими, во всей своей ночной разбойной красе.

Давешняя старуха уже была за столом и прихлебывала с блюдца. Дася сидела рядом, словно именинница.

Михаил Иванович церемонно поклонился, будто он и в самом деле граф. Дася сделала ему ручкой: мол, не мешайте. Старуха молчала. Наконец чай был допит.

— Поживу у тебя до завтрева, — сказала старуха, — а там и обратно пора…

— Пожила бы еще, Серафимовна, — сказала Дася с огорчением. — Куда тебе торопиться?

— Нет уж, милая, нет уж… У тебя мужчин много. — И она неодобрительно взглянула на Шипова.

Лицо у нее было круглое, слегка обрюзгшее, взгляд тяжелый.

Дася вздохнула.

— Благодарствуйте, — сказала старуха обиженно и пошла из комнаты в Настасьину каморку.

Дася снова вздохнула.

— От самого Киева пешком идет, от святых мест, — сказала с благоговением и вдруг рассердилась: — А вот прогнать бы вас, мужланов, а самой помолиться сходить!.. И зачем я мужчин в дом пустила? Грязь, суета… разговоры кругом…

— Дормир? — удивился Михаил Иванович. — Чем же я перед вами провинился?

Она прикоснулась пальчиком к пухлой губке: вот, мол, куда целовал, или позабыл?

— А почему вы скрывали, что вы граф? А?

— Виноват, — заспешил Шипов, — растерялся, се муа…

Ее рука качнулась, показывая какой-то тайный знак. Было непонятно.

— Ну, — сказала Дася, — говорите, где она вас застала?

Дыхание ее участилось. Шипов молчал. Водил глазами по комнате.

— Где? У моих дверей?.. Да говорите же… «Хороший дом, — размышлял Михаил Иванович, — кабы денег поболе, можно было бы очень просто с Дасей договориться. И зажили бы счастливо. Вот, мол, Дядюшка, мои деньги, с имения моего, я его продал, моя, мол, доля. И зажили бы счастливо. Приехал бы вдруг подполковник Шеншин: ты что же это, мол, от дела отстал? Ах, ваше высокородие, мое дело теперь, аншанте, издеся. У меня вот дом свой, супруга-с… А об государе, мол, кто думать должен?.. Нет, ваше высокородие, вы уж меня увольте. Я этого наелси… И жили бы счастливо».

— Я слышала, как вы о дверь мою бакенбардами скреблись, — сказала она шепотом. — Чудовище! Другая бы давно вас прочь прогнала, а я терплю…

— Ей-богу, не виноват…

Тут вышла из каморки странница, оглядела их, хлопнула дверью и направилась в кухню, где Настасья гремела посудой.

— А у вас имение большое? — вдруг спросила Дася, задыхаясь.

— Пятьсот душ.

Она провела ладонью по круглому плечику и поглядела на Шипова.

— Гм, — пробормотал он, — нынче март уже, солнышко…

— Солнышко, солнышко, — прошептала она и запрокинула голову, обнажая шейку.

«Те-те-те-те, — подумал он, — началось…» И вскочил.

Странница вышла из кухни, уставилась, будто сова. Гирос спустился сверху. Он старался не смотреть на Шипова и вдруг увидел странницу.

— Ох, — сказала она, крестясь, — черен-то, черен-то!.. И нос крючком… Да откуда ты, милая, их берешь?

— Я же грек, — захохотал Гирос. — Вы не бойтесь, не бойтесь. — И Дасе: — Она ваша матушка? Да неужели матушка? Какая радость!.. Вы Дарьи Сергеевны матушка?.. А Дарья Сергеевна наш ангел…

«Каналья, — подумал Шипов, — нос бы тебе своротить… За что я ему деньги-то даю? За что?»

— Какая радость! — кричал Гирос, распаляясь. — Да вы со мной не церемоньтесь… Хотите, я вас буду матушкой звать? Мне ведь ничего не стоит… Хотите?

— Сгинь! — гневно крикнула старуха, и круглое лицо ее покрыл румянец.

Она исчезла в каморке, Дверь хлопнула.

И дот пришел вечер. В это время суток, как о нем ни судят с пренебрежением, всегда больше озарений. Толи темнота тому способствует, когда ничто не отвлекает взгляда, то ли окончание дневных забот… И еще не успело, как говорится, мраком наполнить углы, как что-то кольнуло Шилова в темечко и хоровод внезапных озарений заставил его вздрогнуть. Тревога и печаль, обуревавшие его последнее время, не смягчились, но внезапно стало полегче, словно потолки поднялись. Он почувствовал, как некая неведомая ему доселе сила напрягла мускулы, мысли завертелись, одна другой соблазнительней и прекрасней, впереди, не скрытая, как обычно, туканом, проглядывала его конечная пристань, к которой ему должно стремиться: все было необычно как-то, невероятно, и даже его соломенные бакенбарды, когда он к ним прикоснулся, ответили легким потрескиванием.

«Амадей за червонец может удавить. Стало быть, надо поберечься, — решил он легко и просто. — К Дасюшке скорее проникать, хватать ее за белые плечики, покуда она горит вся… Вот, Дасюшка, капитал мой — тыща рублей. Хочу в Туле жить, рядом с графом Толстым… А чего граф? За него ведь деньги дают. Ну, вроде бы он со мной делится доходами своими…»

Среди множества отчаянных комбинаций, лихорадочно бившихся в его воображении, одна вдруг стала обретать формы, цвет и запах и загудела, застонала, привлекая к себе внимание, и он, словно утопающий, рванулся к ней навстречу, пуская пузыри, барахтаясь, плача, простирая руки, и наконец коснулся ее и понял, что спасен.

Он вскочил с кровати, на которой мучился с самого обеда, изобретая новые радости для себя, вскочил, полный неизъяснимого восторга и просветления, разложил на столике бумагу, чернила, перья и пустился в спасительный вояж.

И вот письмо, расправив крылышки, полетело в Москву пугать и тревожить высокое начальство и добывать Шилову хрустящие ассигнации, без которых ничего не могло осуществиться.

Амадей Гирос гулял где-то на свой печальный червонец, как бы вовсе и не заботясь о будущем.

Ночь, как говорится, входила в свои права. Постепенно затихали шаги, скрип половиц, приглушенные разговоры.

Старуха улеглась, вздыхая, в Настасьиной каморке, в то время как Настасья прикорнула в кухне на топчане.

Одна Дарья Сергеевна, Дася, в кружевной гостиной напевала с недоумением, но вскоре и она ушла, хлопнув дверью, и Шипов услыхал, как она шлепает по полу и разговаривает сама с собой, и изредка что-то похожее на тихий стон пролетало по умолкнувшему дому. Михаил Иванович засыпал в страдании и беспокойстве. То проваливался куда-то, то возникал снова. Дыхания не хватало.

Прохладная влага выступила на лбу. Он попробовал открыть глаза — ничего не получилось, а вокруг стало светлее, и даже сквозь тяжелые веки пробивался этот свет. Страх охватил секретного агента. И он вспомнил про бога и потянулся к нему обеими руками… Защити и помилуй!.. Он просил тысячу рублей, которых ему не хватало для полного счастья. Но бог был милостив на то, чтобы успокоить вьюгу, или мороз ослабить, или спасти от голодных волков, а к деньгам же он был безучастен. Тысячу рублей — чтобы встать на колени перед Дасей, а потом, сменив манишку, и котелок, и сапоги, выпив кофею, идти с бывшей вдовой по Дворянской, по Миллионной, туда, туда… А куда? А кто ж его знает, куда? Туда, туда, туда…

Свет все усиливался, стал ослепительным, невыносимым, и тогда кто-то тяжело опустился рядом и помог Михаилу Ивановичу приподнять веки, и Шипов увидел подполковника Шеншина.

— Ну-с, — сказал Шеншин, — в Ясную Поляну поедем али что будем делать?

Михаил Иванович кивнул согласно.

— Будем ради ассигнаций стараться али ради государя?

Шипов снова кивнул.

«Бог не слыхал, чего я ему говорил, — подумал он с отчаянием, — кричать надо». И закричал. И проснулся. В светелке было темно. За стеной похрапывал воротившийся Гирос. Вдруг дверь распахнулась, и влетел ангел.

— Ты чего это? — спросил Шипов. — Спать надо.

— Я тебе денег дать хочу, — сказал ангел. — На-ка вот, послужи мне.

Он увидел пачку ассигнаций и протянул руку. Ангел засмеялся.

— Ты для денег стараешься али ради господа нашего?

Михаил Иванович ухватил пачку, потянул к себе и обжегся. И тут же проснулся.

В светелке было темно. В доме было тихо. Дверь тихонечко скрипнула, растворилась, кто-то большой и расплывчатый бесшумно ввалился в светелку и задышал в самое ухо.

«Кто? Кто?» — подумал Михаил Иванович, но тут же понял, что это граф Толстой.

— Я тебе дам тысячу рублей, — сказал граф, — а ты уезжай в Москву…

— Да за что же это, ваше сиятельство? — удивился Шипов и заплакал.

— К Матрене езжай, а ко мне не ездий… Больно ты мне надоел…

— А как же подполковник-то?

— А я его убил… — сказал граф. — И губернатора убил. Скоро и до государя доберусь…

«Да пропадите вы все!» — подумал Михаил Иванович, напружиниваясь, протянул руку и взял деньги.

— Премного благодарен, мерси, — сказал он. — Я сейчас к Дасичке бы полетел, да старуха, лямур-тужур, мешает.

— А я и старуху убил, — засмеялся граф. И Михаил Иванович проснулся.

В доме стояла тишина, но она была такая, словно сон продолжался, и какие-то призрачные раздумья и картины возникали в больной его голове, и ему представлялась спальня, где спала вдова, облаком, источающим свет, небесной крепостью, а себя самого Михаил Иванович представлял в образе сатаны и даже потянулся рукой к пятнам и нащупал копытца. И тут вдруг стало ему легко, и ничто не болело, и он уже ощущал пол босыми ногами и уже стоял в начале скрипучей лестницы, готовый ринуться на грешную землю, где все дозволено и все возможно.

Так он стоял в одном исподнем, валенки, против обыкновения, позабыв в светелке, пальто тоже.

И вот он сделал шаг. Ступеньки легонько вскрикнули. Дальний свет лампадки вздрогнул и погас. Он шагнул снова. В светелке Гироса что-то громыхнуло. Шипов понял: компаньон уже воротился домой и теперь припал к замочной скважине. И верно, Гирос следил за ним, но сначала ничего не мог разобрать в темноте, а затем — то ли луна заглянула в окно, то ли глаза попривыкли — перед ним закачалась белая зыбкая фигура Шилова, медленно крадущегося вниз по ступеням.

В этот момент случилось невероятное: Шипов замер, затем взмахнул руками и плавно слетел в кружевную гостиную. Гирос чуть было не закричал.

Куда же ты, полночный дьявол с повадками ангела?

Снизу донесся шорох, и Гирос вырвался из светелки, готовый единоборствовать с кем угодно за свои права. Что случилось с греком? Или и ему пришел черед показывать когти? Или там, внизу, в таинственной тишине, действительно обреталась самая высшая из надежд, перед которой все ничтожно — и слава, и почести, и деньги?

Высоко вскидывая худые коленки, Гирос торопился схватить соперника на месте преступления. Распаляя себя, он ясно видел опостылевшие бакенбарды, востренький недоверчивый подбородок и зеленые глаза Шилова, способные иногда привести в отчаяние.

Уверенности в успехе, как всегда, не было, но ноги несли, худые коленки взлетали с остервенением. На какой-то миг он снова увидел перед собой белую фигуру, окруженную зеленоватым сиянием: Шипов застыл на распутье, голова растворялась в темноте. Безголовое чудовище едва дышало, а может, просто подкарауливало чересчур ретивого компаньона.

«Идет, прощелыга, торопится!» — подумал Михаил Иванович с досадой.

Ему показалось, что он мышка, а норка забита, не спрятаться. И в этот момент норка растворилась и вдова, зевая и крестясь, выплыла из нее, едва не задев Шилова. Гирос застыл, подобно монументу. Дася исчезла на кухне. И тогда Михаил Иванович качнулся и пропал в спальне.

Гирос присел на последнюю ступенечку и тихонько завыл.

Тут из Настасьиной каморки вывалилась громадная старуха и, озираясь на Дасину дверь, протопала во двор.

Пробравшись в спальню, Шипов совсем одурел, вдохнув аромат духов, теплой постели и сна. Перед ним возвышалась Дасина кровать, подобная лобному месту. Палач в красной рубахе похаживал в душе Михаила Ивановича и манил его пальцем. Михаил Иванович пал на колени, голову положил на взбитое одеяло и, слабея, стал ждать. Но минуло много ночей, а Дася не появлялась. Видимо, старухина святость была сильней его страсти. Он погладил одеяло, дотронулся до простыни: она постепенно теряла тепло, холодела, становилась равнодушной.

Когда б он знал, что его компаньон бесшумно кружится за дверью, ломая руки и шепча проклятья, он бы, наверное, не стоял, коленопреклоненный, у Дасиной кровати, а принял бы вызов и в замершем доме грянули бы звуки борьбы, но Михаил Иванович о том не думал, а словно воин, вернувшийся после долгих скитаний, никого не заставший, ждал и терял надежду.

Тем временем Гирос, покружившись, приблизился к Дасиной спальне и, содрогаясь от печали, припал ухом к дверям, чтобы услыхать наконец торопливое перешептывание ангела и сатаны. Так он стоял, ожидая удобного момента, чтобы ворваться туда и в единоборстве решить свои права, и не заметил, как за его спиной, испуганно всплеснув рукавами пеньюара, вдова отскочила от него, кинулась вверх по лестнице и укрылась в светелке у Шипова в надежде найти у него защиту.

Михаил Иванович всего этого не знал и не слышал. Простыня была совсем уже холодна, аромат духов смягчился, дурман постепенно рассеялся, и в его голове возникла вдруг совершенно отчетливая картина: Дася, обливаясь слезами, стоит перед собственной дверью, не зная, как войти, потому что перед нею, расставив длинные подлые ручищи, раскачивается красноносый грек, и приближается, и скалит зубы, и сопит, и еще мгновение — он обхватит ее и понесет в охапке в свою светелку… И в этот момент Шипов услыхал стон, глухой и далекий. Он вскочил, вслушался. Стон повторился. О дверь что-то терлось — то ли ухо Гироса, то ли Дасин пеньюар. «Обнимает!» — догадался Шипов и одним прыжком пересек комнату и распахнул дверь. Послышался удар. В полумраке коридора перед Шиповым стоял Гирос, держась за щеку.

— Сейчас бить буду, — шепотом сказал Шипов.

— Бей, Мишель, — будто насмешливо откликнулся Гирос и загородился тонкими руками.

Но что могли эти несчастные жердочки перед напором урагана? Они разлетелись в разные стороны, ограда рухнула, и жилистый кулак Михаила Ивановича свободно долетел до длинного носа компаньона. Нос хрустнул. Компаньон, отброшенный к стене, ахнул. Всего одно мгновение продолжалась буря. Не успел кулак взлететь еще раз, а Гирос уже мчался по лестнице, пригнувшись, перебирая ступеньки ногами и руками. Окрыленный успехом, Михаил Иванович бросился было следом, чтобы пригвоздить мерзавца к позорному столбу, но пройдоха успел уже заскочить в свою светелку и задвижка щелкнула. Шипов, как поджарый хищник, испуская в душе сладкий клич победы, затрусил обратно к Дасиному логову, куда его влекла природа.

Видимо, уже начинался рассвет: все в доме приобрело смутные очертания, все как-то уже виделось, виднелось, различалось, обретало названия, и Шипов в своем исподнем переставал походить на привидение, хотя об этом не думал, а рвался туда, туда, в аромат духов, в объятия, в тайну.

И вдруг он замер. Ужасная картина раскрылась перед ним. Из распахнутых дверей Дасиной спальни, осторожно и вкрадчиво ступая, показался Гирос, словно это не он только что ускакал на четвереньках в свою спасительную, заоблачную светелку…

— Ааааа! — зарычал Михаил Иванович и ринулся на врага.

Они сцепились, рухнули и покатились по полу, разрывая — одежду, и в тот момент, когда Шипов уже было дотянулся кулаком до отвратительного носа, нос дрогнул и легко отделился от лица компаньона. Затем в полубреду Михаил Иванович видел, как сполз с головы врага черный косматый парик, и круглое, розовогубое лицо проклятой старухи открылось перед секретным агентом.

— Аи да граф! — едва слышно захохотала старуха, поднимаясь с пола. Испугались! А ведь ночью не то еще бывает… — И, ловко вскочив, исчезла в Настасьиной каморке.

Ничего уже не понимая, Шипов попятился и снова очутился в Дасиной спальне, возле кровати вдовы. Розовое одеяло неподвижно громоздилось на холодной простыне. Сломленный всем происшедшим, Шипов свалился на пол и замер. Теперь ему хотелось одного: прижаться щекой к Дасиным коленкам, и закрыть глаза, и уже никогда не открывать их. И тут, словно услыхав его желание, она тихо вошла в спальню. Она увидела его, распростертого у кровати, но не испугалась, и не закричала, и не кинулась прочь. Медленно, едва касаясь пола, подходила она, и Михаил Иванович расслабленно ждал, когда же она совсем приблизится и положит прохладную маленькую свою ладонь на его горячий лоб. Она приближалась. Голубой ее пеньюар явственно просматривался в сером утреннем свете. Он зажмурился. Половицы слегка подрагивали. Затем все смолкло и Шипов ощутил на лбу прохладную ее ладонь. Он потянулся к ней. Она вздохнула и присела на кровать.

«Те-те-те-те, — подумал он, успокаиваясь, — ко-ко-ко-ко».

И тут былая страсть вспыхнула в нем, и, полный восторженной благодарности и любви, он вскочил и обнял вдову, и тут же ее ручки обвились и скрестились у него за спиной.

— Ле-ле-ле-ле, — горячо зашептал Шипов, и она обняла его крепче. Лю-лю-лю-лю? — спросил он, млея, и она сжала его так, что перехватило дыхание. — Дасичка… — прохрипел он удивленно и рванулся, чтобы заглянуть ей в глаза, и закричал в ужасе — перед ним маячило розовогубое лицо старухи. Она сжимала его все сильнее и сильнее и при этом не переставала беззвучно смеяться.

— Что, граф, какова моя любовь? — спросила она и вдруг оттолкнула его.

Не помня себя, он вылетел из спальни и, подобно своему компаньону, на четвереньках заскакал вверх по лестнице.

Там, наверху, казалось, было спасение. Но разве мы знаем, что может ожидать нас за ближайшим поворотом? И Михаил Иванович, ворвавшись к себе, увидел, что проклятая старуха уже здесь и уже сидит на его постели, кутаясь в голубой пеньюар, и не оборачивается, чтобы Михаил Иванович, упаси бог, раньше срока не заметил ее круглого, розовогубого лица.

Когда смертельное кольцо сжимается, загнанный зверь становится страшен. Отчаяние правит им. Тогда для него не существует ничего. И Михаил Иванович, вместо того чтобы кинуться прочь, закусил бледные губы и решительно навалился на обидчика. Удар был так силен, что старуха взвилась, натолкнулась на комод и закричала в полную силу:

— Мужик! Свинья! Как ты смеешь! Вон из моего дома! Настасья! Да Настасья же!..

— Дасичка… — ахнул он и в беспамятстве грянулся об пол.

Компаньон за стенкой все слышал. Он глянул в щель. Дася бежала по лестнице, рыдая и зовя на помощь. Амадей Гирос не выдержал. Страх перед Шиповым померк. Он видел только удаляющуюся спину вдовы, видел ее мелькающие пяточки, и это придало ему смелости. Уже не таясь, быстрыми прыжками понесся он вослед, чтобы наконец очутиться перед нею, перед плачущей и оскорбленной, и вымолить себе снисхождение. Он видел, как голубые крылья мелькнули в дверях спальни, будто призывая его, Гироса, но дверь захлопнулась. И в этот момент чья-то тяжелая рука опустилась на плечо итальянца. Он попытался отскочить, но рука держала крепко.

«Неужто Мишель?!» — подумал он, холодея, и оглянулся. Старуха странница стояла перед ним, вперив в него холодный взор, поджав розовые губы.

— Я жандармский полковник Муратов, — сказала она непреклонно. Следуйте за мной. — И подтолкнула его.

Они сбежали с крыльца. Красный, побитый нос Амадея стал еще багровее от раннего мартовского морозца. Черная челка безобразно сползала на лоб. Страх мешал Гиросу соображать, а уж надеяться на чью-то помощь здесь, на пустынной улице, не приходилось и вовсе. Сильная рука полковника сжимала плечо. Впереди откуда ни возьмись из серой дымки возникли лошадь, пустые сани. Полковник подтолкнул его к экипажу. Гирос собрался было занести ногу, но от толчка подлетел кверху, и перевалился через край, и замер на самом дне.

— Лежать и не шевелиться, — сказал полковник жестко и исчез в утренней дымке.

«Пошел за кучером», — догадался несчастный Гирос.

Вдруг невероятная мысль обожгла его: ухватить поводья, крикнуть, свистнуть — и ищи ветра в поле!.. Но пошевелиться было страшно. Дася позабылась мгновенно, но тошнило то ли от мелкого страха, то ли от холода. Вдруг послышались шаги. Чернобородый кучер легко вскарабкался на облучок, и сани тронулись. Полковника не было.

«Ай-яй-яй, — подумал Гирос, коченея, — радость какая!..»

Кучер взмахнул кнутом, и застоявшаяся лошадь пошла крупною рысью. Гирос, осмелев, выглянул из саней, и ему привиделась зыбкая фигура полковника, вынырнувшего из-за угла, и даже послышался истошный крик…

— Гони! — крикнул Гирос кучеру.

Кнут свистнул. Лошадь понеслась галопом.

— Гони! Гони! — орал Гирос, захлебываясь от счастья и страха.

Где они скакали, определить было трудно. Безнадежно отставший полковник бесновался где-то там, позади, за каким-то там углом. В довершение удачи Гирос вспомнил, что в кармане еще осталось немного денег, и велел кучеру гнать к ближайшей харчевне. И тотчас сани послушно свернули за угол, за другой, пошли медленней, и не успел Гирос осмотреться, как они въехали в ворота и остановились. Кучер проворно слетел с облучка…

Зачем тебе алмазы и клятвы все мои?..

— Ну, молодец, — сказал Гирос, вываливаясь из саней. — Хорошо гнал, ух, как хорошо! — И подрыгал затекшими ногами.

Тут кучер подошел к нему, взял его за плечо и сказал;

— Я жандармский полковник Муратов… Следуйте за мной! — И потащил опавшего Гироса в дом.

Все остальное происходило как в тумане. Они прошли по каким-то коридорам, лестницам, переходам, миновали несколько комнат, пока не остановились в большой и просторной, с высокими окнами, с мягкими креслами, с большим пузатым столом, загроможденным книгами. Полковник велел Амадею ждать, а сам вышел. Отчаяние овладело Гиросом. Он поминутно вздрагивал и озирался, словно теперь уже отовсюду мог возникнуть страшный полковник, и даже в неподвижной мебели чудились ему подвох и тайна. Мозг уже не искал спасения. Просто хотелось скулить, ни на что не надеясь. Тошнота усиливалась. Вдруг вошел полковник. Одет он был на сей раз в длинное серое платье с буфами, на нем был седой, хорошо забранный вверх парик, лицо было круглое, уже немолодое, светлые глаза безразлично оглядывали Гироса. В руках полковник держал поднос, уставленный тарелочками, вазочками и двумя большими чашками, над которыми поднимался пар. Сильный аромат кофея донесся до Амадея, и он очнулся.

— Ваше высокоблагородие, — сказал он жалобно, — да вы со мной не стесняйтесь, бейте меня, ваше высокоблагородие, я пес… Я все могу, вы меня не стесняйтесь… Вы только приглядитесь ко мне, какой я пес… Хотите, я на четвереньки встану? Хотите? Мне ведь ничего не стоит, ваше высокоблагородие…

В это время действительно вошел полковник Муратов, свежий, розовогубый, в служебном мундире.

— Аи! — крикнул Гирос и заслонился обеими руками. Экономка поставила поднос и удалилась.

— Ну-с, — весело сказал полковник, — будем дружить?

…Утро совсем занялось. В окно полилось солнце. Март-то ведь был на исходе, то есть почти уже был апрель, и зима не могла заявлять своих прав, она сдавалась перед весной, и только остатки почерневшего снега, да мороз по ночам, да северные ветры еще напоминали прошедшее. Но уже было новое в природе, и деревья готовы были стрелять в синее небо первой зеленью, и вода Освобождалась ото льда, и люди распахивали сундуки, и пора уже было ждать первых цветов, первых пчел и всяких весенних ароматов и звуков.

И, может быть, поэтому, когда полковник Муратов весело сказал, что, мол, будем дружить и Гирос увидел солнце, он не стал падать на колени, а поверил полковнику и согласно кивнул, и кивок этот означал, что, мол, я киваю вам в знак того, что мне незачем перед вами скрываться и таиться, ибо мы с вами дети одного племени и, хотя мы обманываем друг друга, пока нам обманывается, но как только обстоятельства хватают нас за локоть, мы готовы и признаться, и повиниться, и руки друг другу протянуть.

Вот что означал этот кивок поверженного итальянца, и полковник встретил его новой улыбкой.

— Ну-с, — сказал он, — будем дружить. Я по лицу вашему вижу, что вы измучились. Верно? Вы пейте кофей, пейте…

— Верно, очень верно, — сказал Гирос — Он мне сулил золотые горы, шесть тысяч рублей серебром, серебряные горы, шесть тысяч, а дал червонец.

— О, — сказал полковник, — здорово вы попались! Да я попробую вас выручить…

— Он все себе брал, а мне ничего.

— Нынче совсем весна… А вы воротитесь домой, будто нигде и не были, верно?

— С превеликим удовольствием, ваше высокоблагоро…

— Ваш компаньон — граф? Гнрос захохотал.

— Пейте кофей, остынет. Я так и знал. В Ясной вы не были?

— Ваше высокоблагородие, — сказал Гирос, окончательно приходя в себя, — дозвольте, я с вами на «ты» буду?

— Нет, — сказал полковник и скривил розовые губы, — не дозволю. Вы существо маленькое, зависимое. (Гирос захохотал.) Ну, правда же, правда же… Вы лучше старайтесь быть мне полезным. Я, правда, шести тысяч вам не обещаю (Гнрос захохотал), но вы старайтесь, старайтесь, и все будет хорошо, видит бог. А не будете стараться…

Гирос. Господь с вами! Да я для вас…

Полковник. А не будете стараться — у меня, видите, какая рука?

Гирос. Да что вы, ей-богу! Я пес! Вы меня только поманите, только прикажите: «Ату!» И я готов. Мне ведь ничего не стоит…

Полковник. Ну хорошо. Я дам вам немного денег. Он вам тоже ведь обещал? Сколько он обещал?

Гирос. Шесть тысяч.

Полковник. Ну, это слишком. Я вам дам четвертной. А?

Гирос. Благодарен, благодарен! Конечно…

Полковник. Что «конечно»? Будете стараться, черт вас подери?

Гирос. Расшибусь. Как пес. Вы только кликните… Ваше высокоблагородие, дозвольте, я вас на «ты» буду?..

Полковник. Теперь так, слушайте. Чтобы полное молчание. Вы меня не знаете, дома у меня не были. Скажете вашему другу, что должны вы отправляться в Ясную, пусть он вас отправит… А вы отсидитесь в трактире. Я вас сам найду, сударь, понятно?

Гирос. Понятно, понятно. Пошел Амадей по следу!

Полковник. Все его письма скопируйте, храните для меня. Понятно?

Гирос. Ваше высокоблагородие, да вы пинайте меня, пса, бейте… Я ведь было совсем нюх потерял… А вы велите мне идти по следу! Я готов, ваше высокоблагоро…

Полковник. А что, сударь, очень он хозяйку вашу охаживал? Не было ли там чего?..

Гирос. Было, ваше высокоблагородие, было. Как же не было, когда было! Разве я посмею сказать перед вами, мол, не было, ежели оно было…

Полковник. Черт возьми! А вы-то что же? Вы-то на что же?.. Черт вас подери!

Гирос. Я мешал, ваше высокоблагородие, видит бог. Ничего не было. Да вы бейте меня, бейте, не стесняйтесь…

Полковник. Было или не было?

Гирос. Не было…

Полковник. Допивайте кофей…

Гирос. Кофей у вас вкусен!.. Ваше высокоблагородие, позвольте, я на «ты» вас буду?

Полковник. Что еще за манеры?

Гирос. Это я так, да вы меня не слушайте.

Полковник. А что он в Петербург сообщал?

Гирос. Страшно говорить. Дозвольте, я вам пошепчу… (шепчет).

Полковник. Ничего себе! Какая ложь! Да он-то сам там бывал, в Ясной? Он сам-то видел?..

Гирос. В том-то и дело, что не был…

Полковник. А вы?

Гирос. Я, конечно… То есть не то чтобы был… То есть я был.

Полковник. Да и вы не были, черт вас возьми!

Гирос. Я? Ваше высокоблагородие, я там не был,

Полковник. Чего же вы мне врете?

Гирос. Я вру?! Да вы бейте меня, ваше высокоблагородие, пинайте меня, ежели я посмею. Я не вру, ваше высокоблагородие. Он там не был и графа не видал.

Полковник. А вы?

Гирос. Я был… То есть где? В Ясной? Не был, ей-богу…

Полковник. Как же вы, черт возьми, донесения пишете?

Гирос. Я не пишу. Это он пишет, Шипов.

Полковник. Значит, он там был?

Гирос. Он? Он был. Несомненно.

Полковник. Как же он был, когда вы только что утверждали, что не был?

Гирос. Он? Он не был, ваше высокоблагородие. И я не был…

Тут полковник вскочил.

— Аи! — крикнул Гирос и заслонился обеими руками…

Николай Серафимович принялся выхаживать по кабинету, не говоря ни слова, да так стремительно, что давний неведомый мотив не поспевал, летя за ним следом, и ударялся об стены, и разлетался в мелкие брызги, часть из которых попадала на Гироса.

…В полку небесном ждут меня…

«Какое свинство! — думал полковник. — Какая грязная возня! И вокруг чего?.. Навозные жуки высасывают из пальца историю, чтобы доказать мне, что я свинья! Кому это надобно?..»

…Зачем тебе алмазы?..

— А что, — вдруг оборотился он к Гиросу, — значит, ежели вы правы, стало быть, я полная свинья?

— Упаси бог! — испугался Амадей.

— То есть вы получаете деньги и умываете руки, а я — ничтожество и бездарность, ибо я никакой угрозы от Ясной не наблюдал, а вы наблюдали?

— Упаси бог, ваше высокоблагородие…

«Она энергична и умна, — продолжал размышлять полковник. — Слава богу, я в том убедился. Добра, женственна… Чего же тянуть?»

— Вы, не прикладывая усилий, развратничая и пьянствуя, оказываетесь зоркими охранителями порядка, а я — дурак и ротозей — проворонил подпольные станки и всякие козни графа Толстого?.. А может, вам поручено меня дис-кре-ди-ти-ро-вать?

— Да что же это такое! — в отчаянии крикнул Гирос. — Ваше высокоблагородие, куда же это годится? Это же напраслина!..

«Просто я отправлюсь к ней, — подумал Николай Серафимович, — и скажу, и все ей скажу… Что же будет? Укажет на дверь? Не укажет. Одинокая, беззащитная, белорукая… Не укажет, не укажет…»

— Вы славный человек, — сказал он Гиросу, отчего итальянец даже просиял. — С вами можно иметь дело… Жаль, что вы успели уже себя немного очернить, когда пустились в ложь… Тамбовский мещанин и все такое… Жаль.

— Ой-ёй-ёй! — захохотал Гирос, запрокидываясь. — Я им заливал, а они и ушки развесили! Да ведь Я так это. Дай, думаю, ляпну…

— А жаль, а жаль…

— Да господи, это ж я так, пулечку пустил… Ну, пустил маленькую… ну, простите, ваше высокоблагоро…

«Ах, да что мне ее пенсион? Или она будет об том убиваться? Дурочка, голубоглазая птичка… Да я распутаю этот зловещий клубок, не беспокойся, ради тебя, котенок, царевна-лягушка, Золушка, бог свидетель и судья…»

…Зачем тебе алмазы и клятвы все мои?

В полку небесном ждут меня…

Уже давно Гироса не было, он исчез, едва ему было позволено, а полковник все вышагивал по кабинету.

«Какая грязь! — думал он. — Значит, ежели вы виноваты, граф Лев Николаевич, стало быть, и я виноват, что недоглядел? Так я докажу им, докажу вашу порядочность и непричастность…»

…В полку небесном ждут меня.

Господь с тобой, не спи!..

Наконец явилась молчаливая экономка и сырой тряпкой протерла кожаное кресло, в котором восседал еще совсем недавно несчастный грек.