"Похождения Шипова, или Старинный водевиль" - читать интересную книгу автора (Окуджава Булат)

9

Ранним вечером конца апреля из прекрасной гостиницы Севастьянова выскочил владелец лучшего трехкомнатного нумера галицкий почетный гражданин М. Зимин и помчался что есть мочи по начавшей зеленеть Туле.

Он бежал, обгоняя прохожих. Знаменитое гороховое пальто было, очевидно, брошено в нумере. Коричневый сюртук и черный цилиндр придавали фигуре секретного агента значительность. Свеженакрахмаленная манишка радовала взор, соломенные бакенбарды сверкали под солнцем.

Он бежал, вытянув шею, словно торопился по следу. Глаза его источали зеленые лучи. На груди под сюртуком хрустели ассигнации.

Рядом с ним по мостовой катила извозчичья пролетка, и громадный розовогубый извозчик приглашал с улыбкой:

— Барин, а барин, садись — подвезу.

Но секретный агент продолжал свой бег, не обращая внимания на экипаж.

Как же сложилась жизнь Михаила Ивановича после той злополучной ночи? А вот как. Лишенный чести, былого могущества, славы, компаньона, он вылетел, подобно пробке, из дома вдовы, сопровождаемый слезами и проклятьями, ничего не понимая и ничего перед собой не видя. С маленьким узелком близких его сердцу вещей поскакал он сперва по лестницам, а затем по утренним мостовым негостеприимного города. Уже дом Дарьи Сергеевны скрылся из виду, а в ушах его все еще звучали проклятия.

Долго ли, коротко ли колесил он по улицам и переулкам, но усталые ноги привели его к гостинице Севастьянова, и он, пересчитав жалкие остатки денег, снял себе маленький полутемный нумерок, единственное оконце которого упиралось в старый, изъеденный временем забор.

Не обращая внимания на бедное убранство нумера, он бросился на жесткую кровать и мгновенно уснул. Проснулся бодрым, но с ощущением печали и тут же вспомнил, что с ним произошло.

Крепость, которую он так долго, тщательно и любовно создавал, рухнула подвел один кирпичик. Будущая счастливая жизнь с Дасей была погребена под обломками сырых стен. Компаньон исчез. Только тут Михаил Иванович понял, как печально одиночество, как отвратительно одному, даже без этого красноносого подлого грека, прощелыги, без этого итальянца и пса. Где ты, Амадеюшка? Откликнись!..

В каморке стояла тишина. В желудке отчаянно засосало, и, странное дело, захотелось ватрушек.

Наскоро одевшись, Михаил Иванович вышел из нумера. Вдруг навстречу мальчик в красном казакине, с подносом, на подносе пустые бутылки, горка грязных тарелок, объедки… Шипов повеселел.

— А ну-ка, се муа, притащи-ка мне щей, — сказал он вдохновенно, с улыбкой. — Что-то мне есть охота. Да погорячей.

— Ух ты! — засмеялся мальчик и побежал прочь.

Михаил Иванович даже рассердиться не успел. Заглянул в тусклое зеркало: он стоял там весь измятый, словно его долго выжимали, соломенные космы глядели в разные стороны, как у черта.

— Беда, — сказал он, ощупав лицо, — не подадут.

Поднял воротник горохового пальто, надвинул котелок и бочком-бочком пошел к выходу. Там из самых сеней, из вестибюля, на второй этаж вела ковровая лестница, и гладкие круглые перила просили проскользить по ним ладонью. Там, за белыми дверьми, спокойно ели щи, обсасывали куриные кости и, зажмурившись, опрокидывали рюмочки. Ах… Это, конечно, не «Шевалье», но жить можно. Полный сетребьен. А тут, значит, нужно бежать до Кремля, там в торговом ряду спросить горячей требухи на пятак с куском хлеба и опять бежать обратно? Мерси. Для чего же тогда было огород городить?.. И Михаилу Ивановичу показалось, что пахнет ватрушками. Торопливой рысцой кинулся он к торговым рядам, озираясь по сторонам в надежде встретить Гироса, но того нигде не было.

Ночная история уже успела слегка поостыть, но не совсем. Камень с души не свалился. Так и хотелось свернуть к Дасиному крыльцу, ворваться, упасть в ножки или, напротив, подхватить на руки: да прости же, прости, слышишь? Дарья, ау, голубка, перепелочка, ко-ко-ко, это все старуха чертова, Гирос этот, грек, Лев Толстой этот, ау-ау…

Сердце тянулось к крыльцу, а ноги торопились к торговым рядам, и вот он уже пристроился на досках и одной рукой закидывал в рот горячие, ароматные куски, а другой придерживал сползающий на глаза котелок.

То ли пятак был мал, то ли торговка скупа, а пришлось снова раскошеливаться. Шипов ел, а перед глазами маячила столовая в доме князя чисто, тихо, благородно, мерси, сильвупле, мерси, сильвупле… А знает ли князь, каково ему, Мишке Шилову, здесь, в Туле? Здесь, в торговых рядах, с полным ртом горячей требухи — и ни стола, ни стула? За что же такой мезальянс? Нынче эманципация. Ежели я чего вам не по душе, так премного благодарны и разойдемся. Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте… Надо вам чего, так вы меня в холе содержите, а за так, лямур-тужур, кому охота спину ломать? Ну?..

Наконец он насытился, позвенел мелочью в кармане и двинулся обратно. Теперь следовало все спокойно обдумать и решить, как жить дальше. Неужели подлый грек воротился после бегства и преспокойно спит в своей светелке? А может, даже в ее спальне?.. Возмущенное сердце повлекло его за собой, и он остановился на Дасином крыльце. Дверь отворила Настасья. Из дому потянуло знакомо-знакомо. Душа Михаила Ивановича затрепетала.

— Пущать не велено…

— Настасьюшка, — попросил он как мог поласковей, — ты компаньона моего кликни, итальянца…

— И их не велено, — сказала Настасья. — Нету никого. — И захлопнула дверь.

Шипов оглянулся с грустью. Улица была тиха и пустынна. Все вокруг было знакомо, словно жизнь прошла у этого крыльца. Напротив на углу громадный извозчик с розовыми губами дремал на козлах. Черный петух с забора разглядывал секретного агента.

«Секретный, секретный, — подумал Шипов с досадой, — а что проку?»

Он воротился в свой нумер, бочком-бочком проскользил мимо хозяина, так, на всякий случай, и улегся спать.

Шли дни. Не было ни писем, ни денег. Михаил Иванович совсем изголодался. Душу охватили страх и отчаяние. Он попытался вспомнить старое, эдаким барином завернуть в трактир, но едва вошел, голова закружилась, глаза потухли.

— Тебе чего? — спросил хозяин неласково.

— Да ничего, — тихо ответил Шипов. — Это я так.

— Ну и ступай, коли так…

Что деньги делают с людьми! С ума сводят… А что безденежье? Еще хуже! И не потому, что голодно, а потому, что страшно.

«Может, наняться куда?» — думал иногда Михаил Иванович, но не решался. Ложился на койку, закрывал глаза и тотчас видел: вот, сытый и ленивый, сходит он по лестнице, и уже сверху ему видны блюдо с ватрушками, и самовар, и золотой мед, и молоко с коричневыми пенками… В животе гудело, челюсти сжимались, но вот беда — едва он подходил к столу, как тотчас засыпал. И так всегда. Лишь закроет глаза — идет он по лестнице, сытый да ленивый, не торопится, а Дася глядит на него, словно белая кошечка, ждет, а он идет, идет…

«Что-то граф денег давно не шлет, — думал иногда Михаил Иванович, — али оброк собрать не успел, аль еще чего…»

Тут еще новый страх прибавился: вдруг сам Севастьянов нагрянет, денег за нумер спросит? Михаил Иванович в такие минуты совал голову под подушку и думал: «Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте…»

А с Гиросом тем временем произошло вот что. Он вышел тогда от полковника полный сил и спокойствия. В кулаке лежал четвертной. В лавке он долго перебирал фуражки и, наконец, вместо клетчатого своего картуза купил фуражку сливочного цвета, с большим козырьком. Так изысканно преображенный, отправился он к дому вдовы, где Настасья произнесла решительное «нет». Не смущаясь и не падая духом, свернул он в хороший трактир; не жалея денег, пышно, вволю пообедал, выпил, даже не отказал себе в бутылке шампанского, а затем, и не пытаясь отыскать компаньона, и даже позабыв о нем, да и о Дасе, да и о полковнике и обо всех ужасных событиях, откупил узкое местечко на нарах ночлежного дома, заплатив за неделю вперед все деньги, что еще оставалась, аккуратно разделся, сунул одежду под голову, растянулся на грязном, соломой набитом тюфяке, зарылся в неизвестное тряпье, вдохнул столетних ароматов и, не обращая внимания на шум и суету подвала, крепко уснул.

Шли дни, а он не просыпался, и никого это не тревожило. Дыхание его было ровным, щеки порозовели, длинный нос издавал мелодичные звуки.

Вот что произошло с Гиросом, покуда Шипов голодал и мучился, ломая голову, как помочь беде.

Однажды прекрасным апрельским утром (а оно воистину было прекрасно, это утро, ибо кончался апрель, было много солнца, первая трава лезла из всех щелей, молодые клейкие листочки начали распускаться) в дверь его сильно постучали. Он похолодел. Денег уже не оставалось, даже мелочи, но, к счастью, это был не хозяин, а мальчик в красном казакине. Он протянул Шипову большой синий конверт и удалился. «Господину Зимину» — значилось на конверте. Что было предположить? Кто знал о его пребывании в гостинице? Деньги? Но они летали иными путями, через иные руки… Долго Михаил Иванович вертел в дрожащих руках злополучный конверт, пока наконец не решился вскрыть его.

«А ежели все-таки деньги?» — без всякой надежды подумал он и надорвал край. Из большого конверта выпал маленький, аккуратный, вдвое сложенный листок. Денег не было. Несколько фиолетовых строк заплясали перед глазами Шилова, сплелись, расплелись, перемешались, буквы лезли одна на другую, получилось хитрое кружево, смысла которого нельзя было понять. Вдруг кружево распалось само, и Михаил Иванович прочел:

Он не испугался, просто удивился: «Какой еще доброжелатель?» Холодное, вежливое предупреждение было ему непонятно. Эпистолярный жанр в таких формах был ему чужд. Ему не хватало во всем этом простого крика ужаса: «Спасайся, убьют!» Нет, чувства его не всколыхнулись от прочтения, было немного обидно, что все-таки нет в конверте денег. «Деньги!» — подумал он и ринулся на почту уже в который раз.

Михаил Иванович не был сентиментален и слезлив. Его дубленая кожа не пропускала тонких посторонних звуков, и стоны, жалобные вздохи, всякие там причитания — все это не касалось его души. Но в этот день он ощутил, что душа взорвана изнутри, комок подступил к горлу, в носу защекотало, защипало веки, и что-то легкое, на тонких лапках, побежало по небритой щеке вниз, вниз, к подбородку, добежало до самого его краешка, повисело и сорвалось. И тут же точно такое же, словно их была целая стая, покатилось по востренькому носу и остановилось на самом кончике…

«Ровно муха», — улыбнулся он и смахнул это ладонью.

Вот и пришел этот день, этот благословенный день, когда ровнехонькие ассигнации улеглись на его ладонь. — Он торопливо вернулся в свой нумерок, накинул крючок на дверь и выложил свое богатство. Сорок четвертных билетов, ровно сорок, ни больше ни меньше, лежали перед ним на полу, освещенные уходящим солнцем. Забылось все. Все несчастья разом кончились. Сердце застучало с прежней силой. Руки налились, плечи раздались. Голос окреп, ибо едва, спрятав деньги, он кликнул коридорного, тотчас коридорный прибежал, за ним мальчик в красном казакине, потом сам хозяин Севастьянов, и все закружилось, загудело, запричитало вокруг Михаила Ивановича. А ведь о деньгах он еще не сказал ни слова, но они словно почуяли что или действительно окреп его голос, и он теперь стоял гордо, с легкой улыбкой на тонких устах, и едва поводил плечами или взмахивал рукою, как суета усиливалась, а бросал одно только слово — и с ним непременно соглашались: «Вестимо, сударь…», «А как же-с, ваше благородие…», «Не извольте беспокоиться…»

И его повели наконец на второй этаж, по той самой ковровой лестнице к самой дальней, самой белой двери и распахнули ее. Господи боже мой, комната, вся голубая, бескрайняя, раскинулась во все стороны — не видно берегов, за ней другая, а там уж и третья! И тут же хозяин выкатился прочь распоряжаться, а коридорный ловко повесил в гардероб единственное гороховое пальто Михаила Ивановича, а мальчик в красном казакине, словно красный кузнечик, поскакал на худеньких ножках за всякой любимой снедью для секретного агента.

«Какой еще доброжелатель? — вспомнил он, как в полусне. — Какие еще угрозы? Эвон куды я поднялси-ии! А выше-то куды? Тама — небеса одни!..»

Начиналась новая жизнь.

Покуда мальчик бегал в соседнюю ресторацию заказывать то-это, Михаил Иванович решил не терять времени, то есть он не мог поступить иначе, он, как застоявшийся молодой, полный сил жеребчик, рвался с привязи, манишка душила его, сюртук шокировал. Легко и радостно сбежал он по лестнице, выскочил на улицу и тут же, за углом, в магазине Жерве, с помощью мадам выбрал себе все самое лучшее, велел упаковать, дал адрес, расплатился и отправился в обратный путь.

Посыльный из магазина мчался следом, так что и ждать-то пришлось недолго. Он ловко влез в белую шелковую сорочку, натянул клетчатые панталоны цвета беж, повязал черный галстук, надел коричневый сюртук из альпага, обшитый по бортам коричневою же тесьмой, взбил бакенбарды, и ринулся к зеркалу, и застыл перед ним с бьющимся сердцем при виде чудесного красавца с немного исхудавшим, измученным лицом, с синими кругами под глазами, наблюдая, как он изящно отставил одну ногу, словно приготовился шагнуть, как руку слегка изогнул в локте…

Прискакал кузнечик в красном казакине, сгибаясь под тяжелым подносом. Круглый стол заполнялся всякой снедью. Глухо звякал фаянс, выпевали бокалы, рюмки, серебро. Пар клубился над судками, сотейниками, кастрюлечками, наполняя комнату туманом. Михаил Иванович погрузился в изучение снеди, в узнавание, принюхивался, раздражал себя пуще, пуще, а сам все подкрадывался ближе, ближе, пока не коснулся края стола, и тогда чинно, неторопливо уселся, повязал салфетку (а как же), и налил из пузатого графинчика в граненую рюмку, и, еще не успев выпить, почувствовал, что захмелел.

— Когда я жил в доме князя Долгорукова, — сказал он мальчику, — у нас без салфеток никто за стол не садился. — И выпил.

Грибки были ничего себе, есть можно. Редечка тоже. Хруп-хруп…

— А ты чего? — сказал он мальчику. — Садился бы тоже. Вот грибочки, се муа, какие…

Но мальчик исчез за дверью.

Шипов потянулся налить вторую, как вдруг явился сам хозяин и вручил ему синий конверт. Что-то неприятно заворошилось в груди у секретного агента. Но на сей раз он не стал раздумывать и вскрыл конверт. И снова маленькая четвертушка бумаги выпала ему на ладонь…

Тут страх юркнул Шилову в рукав, проскользил по руке, по спине, оставляя прохладный, влажный след, и замер где-то на шее, под воротом. Он снова перечитал короткое письмо. В дверь тихонечко постучали. Михаил Иванович вскочил, подбежал к двери, прислушался. Ничего не было слышно. Стук повторился, мягкий, дразнящий, едва слышимый… А что, как сам Шеншин? Кому же еще стучать так вкрадчиво, так упрямо?..

«Надо бы съездить в Ясную, — подумал Михаил Иванович, дрожа. Посмотреть, как там, чего…»

И снова послышалось: тук-тук-тук-тук…

Подавив дрожь, он выглянул. Коридор был пуст.

«Какие еще недоброжелатели? — вспомнил он про письмо. — Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте», — и запер дверь.

Затем затаив дыхание, на цыпочках воротился к столу. Поел куриную ножку. Выпил. Пододвинул тарелку со щами… Но есть не стал. Элегантный, благоухающий вином и духами, осторожно заскользил в следующую комнату, заглянул под диван, пошарил под креслом, немного успокоился, вдруг вспомнил, что есть еще комната, вошел. Широкая кровать под одеялом малинового шелка звала утонуть в ней, но он пренебрег ею. Пошарил и здесь — никого не было, да и не должно было быть, однако полковник Шеншин, вероятно, стоял где-то совсем близко, идол!

«Чего мне там, в Ясной-то, надо? — попытался вспомнить Михаил Иванович. — Чего? — И тут же вспомнил: — Да граф же Лев Толстой, Господи! А я-то… — Что-то влажное шевельнулось под воротником. — А чего Толстой-то, чего? Чего я ему?.. Чего я должен?..»

Он заскользил обратно в столовую, по пути глянул в окно. Улица была пустынна. Вечерело. Шипов снова налил рюмочку, выпил, повязал салфетку. Какая-то невидимая ниточка пролегла в сознании между графом и им, пролегла, натянулась и зазвенела. Ему стало душно, и он распахнул окно, и тотчас вместе с прохладой, с запахом дымка и свежей липы вплыла в комнату едва слышная знакомая мелодия:

…Зачем тебе алмазы и клятвы все мои?.,

«Господи, хорошо-то как! — подумал Михаил Иванович. — Совсем антре».

В дверь снова постучали.

— Кто там еще?

Он опять подкрался к двери. Легкое дыхание из-за нее послышалось ему. Уж не Дася ли? Дася, Дарья Сергеевна, голубка, Дасичка… Лямур? Мур-мур-мур?.. И открыл дверь. Коридор был пустынен и тих.

— Эй! — крикнул он.

Появился мальчик в красном казакине.

— Ты чего? — спросил Шипов подозрительно.

— Ничего-с.

— А кто стучал?

— Никого не было-с, ваше благородие.

Щи уже остыли, уже не было в них прежней прелести. Белая пленочка застывшего жира напоминала осеннюю корочку льда на тихом пруду где-нибудь в Веденееве, Чапчнкове или в Ясной, у самой барской усадьбы, которая еще недавно отражалась в этом пруду, а теперь вот — лед.

…В полку небесном ждут меня.

Господь с тобой, не спи!..

«А я и не сплю, — засмеялся Шипов и похрустел ассигнациями. — А кабы не граф Лев Николаевич, не видать бы этого богатства…»

Он налил рюмочку и с умилением выпил за графа.

Вошел Севастьянов: i

— Может, чего надо?

— Ничего не надо, — сказал Шипов расслабленно. — Не побрезгуйте, любезный…

Хозяин присел, удивляясь одинокому барину.

— А что, — спросил Михаил Иванович, — граф Толстой Лев Николаевич у тебя живал?

— А как же-с, — сказал Севастьянов, — непременно-с. Как в Тулу приезжают, завсегда у меня-с…

«Ах, — подумал Шипов, снова умиляясь, — совсем аншанте…»

— Ну, и что он? Как он?

— Нумер, значит, у них, — сказал хозяин, — завсегда поменее вашего, в одну комнату-с.

— О? — удивился Михаил Иванович. — Подумать только!

— Человек он молодой, обходительный, одеваются просто…

— Ах ты Господи…

— У них и имение тут недалеко-с, Ясная Поляна, дедушки ихнего. — с…

— Это мое имение, — вдруг сказал Шипов, — вот так-то, брат.

— Как же-с, — засмеялся Севастьянов, — они там живут, я знаю.

— Они живут, а имение мое. Я и доход с него получаю…

— Пополам, что ли? — удивился хозяин.

— Да, — сказал Шипов. — Ваше здоровье…

«Эх, Матреша, — подумал он, — поглядела бы ты на меня!..»

Севастьянова уже не было. Жизнь продолжалась.

И вдруг нестерпимое, как огонь, желание увидеть Дасю овладело Шиповым. Увидеть, повиниться, похрустеть ассигнациями. Голова была легка, никаких тревог уже не было — одна надежда на успех, одно упование,

И вот он бежал, вытянув шею, в коричневом сюртуке и в цилиндре, а вровень с ним по мостовой катила извозчичья пролетка, и громадный, чернобородый, розовогубый извозчик приглашал и приглашал прокатиться:

— Барин, а барин, садись — подвезу.

Но Шипов бежал, не обращая внимания на экипаж.

Вот и дом, вот и крыльцо, и дверь. Настасья отворила и не узнала. Он отпихнул ее плечом; не снимая цилиндра, ринулся в кружевную гостиную, стараясь не потерять, не позабыть каких-то никому не известных доселе слов, витиеватых построений, вдохновенной высокопарности раскаявшегося и жаждущего прощения. Он знал, с чего начнет, но прежде… этот элегантный господин в клетчатых панталонах цвета беж, в коричневом сюртуке, обшитом по бортам шелковою тесьмою, в. цилиндре, сверкающем и переливающемся, подобно нимбу, бросится на колени и поползет к ее ногам с видом паломника перед гробом господним.

«Дарья Сергеевна, вот он я! Голубушка, бонжур! Я озолочен и вас хочу озолотить на всю жизнь… Вы подумайте, сетребьен, как можно этим распорядиться! Лямур?.. Ручку, ручку, пожалуйте-с…»

Она вскрикнет, отступит на шаг, закроет на мгновение голубые глазки: «Ах!» Белая ручка упадет невзначай на широкое, коричневого альпага плечо…

«Ночей не спал, изголодался… Великий пост у меня был, Дасичка, перепелочка, о тебе молился, вымолил вот… Тысяча рублей!»

Она зарыдает, запрокинет головку, выставив, слабея, белую шейку.

«У меня имение здесь неподалеку, да, да, рядом совсем… Да не плачь ты, не плачь, не реви, консоме, вот, ей-богу! Ну чего ты? Али я тебе не люб?»

«Люб, люб… Иди сюда, дурачок. Встань с пола, не пачкай новых панталон, дурачок, мужлан, чудовище. Настасья, пошла прочь… Ах, ты мне все платье измял, сумасшедший…»

Он влетел в кружевную гостиную и остановился. Она стояла перед ним, вскинув брови, приоткрыв ротик, готовая крикнуть. От него исходило сияние, слепило. Она прикрыла глаза.

Вот и стол, приготовленный к вечерней трапезе, и самовар гудит, и ватрушки золотисты, как праздник… А вот я тебе еще чашечку, еще ватрушечку… Ах, что-то я нынче пермете, переел… Ну, тогда спать пора… Спать? Хе-хе-хе… Ну, так чего же, спать так спать, хе-хе…

Все забыто, все прощено, все кануло. В мире нет ничего, кроме ликования двоих. Я бросаю к твоим ногам свою честь, имение, тысячу рублей ассигнациями… Сколько нам еще осталось жить на этом свете? Пустяки…

Господин в коричневом. сюртуке полез за пазуху за ассигнациями, чтобы развеять их по кружевной гостиной.

«Ну? Что? Каково? Сроду таких денег в руках не держал… Мезальянс. Когда я жил в доме князя… Еще одну пару мне купим: сюртук черный, панталоны в полоску. Тебе накидочку из соболя али еще чего… Чего сама хочешь? Ну, чего?..»

— Настасья, — позвала она едва слышно.

«Гости приедут… Милости просим, милости прошу. Бонжур, мадам… Усаживайтесь, пейте-ешьте, сейчас граф приедут, Лев Николаевич — мой, пуркуа, троюродный братец…»

— Да Настасья же! — позвала она громче.

— Дасичка, — сказал он, задыхаясь, — не пужайся, это ж я.

— Вон! — указала она на дверь. — Вон из моего дома! Перебирая ватными ногами, он покинул кружевную гостиную и очутился на крыльце.

Он брел по вечерней Туле, а за ним, и перед ним, и вокруг него звенело, переливалось то печально, то будто бы даже насмешливо:

…В полку небесном ждут меня. Господь с тобой, не спи…

И чернобородый извозчик катил следом медленно и упрямо и время от времени повторял свои призывы:

— Барин, прокатимся?.. Милости прошу, ваше благородие… Лошадку не обижайте…

В ресторации Шипов сидел, не снимая цилиндра, не замечая присутствующих, пил, пил, пил, и когда почувствовал, что находится совсем в другом мире, а вдова далека и придумана, твердой походкой направился к гостинице.

Круглый стол уже был чист от посуды. Мальчик в красном казакине стоял в дверях — если что прикажут.

Господин в сюртуке из альпага с помятыми бакенбардами тускло маячил в зеркале.

…Зачем тебе алмазы и клятвы все мои?..

На круглом столе, на самом виду, лежал синий конверт. Уже не заботясь о своей судьбе, покорно и вяло Шипов извлек из него записку.

«Милостивый Государь, да Вы еще в Туле?! А ведь завтра уже будет поздно!..

С почтением».

— Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте! — крикнул Шипов, и тотчас мальчик в красном казакине исчез за дверью. — Эй! — крикнул секретный агент, трезвея и наполняясь страхом, но никто не явился на зов.

Тем временем чернобородый извозчик соскочил с козел у своего дома и скрылся в нем.

Через десять минут Николай Серафимович Муратов в халате и феске вошел в свой кабинет и пристроился у стола. Перо приплясывало в его пальцах, по выпуклому. лбу прокатывались волны, розовые губы смеялись.

Николай Серафимович так был доволен всем происходящим, что его нисколько не удручало исчезновение Гироса. Две безумные ночи, проведенные в доме вдовы в образе старухи, вдохновляли на новые подвиги, тем более что дело наконец сдвинулось с мертвой точки. Во-первых, как важны были, решительность и сноровка, как ворвался он бурей в это уютное гнездо, волею негодяев готовое было превратиться в логово разврата и преступления, как эта буря во мгновение ока выкорчевала дурные корни и вдохнула свежего воздуха. Во-вторых, неоднократные намеки и искры любви, источаемые полковником, попали в цель, и вдова уже была готова принести себя в жертву. Да, едва с ее глаз спала пелена, едва рассеялся зловещий туман, она вдруг увидела, в каком ужасе прежде находилась, и потому, едва он протянул руку, она тотчас за нее ухватилась, сжала своими признательными белыми ладонями и поклялась себе самой никогда уж не выпускать.

Полковник представлял себе вытянутое, напряженное лицо галицкого почетного гражданина, зеленые глаза, полные страдания и даже страха, и розовые его губы растягивались в удовлетворенной улыбке.

Он кликнул экономку, вручил ей три конверта: один громадный, белый, под сургучными печатями, адресованный в Петербург, другой поменьше, синего цвета, для господина Зимина, и третий, совсем маленький, розовый, для вдовы капитана Каспарича, — и экономка исчезла, распространяя благоухание недорогих духов.

«Каков негодяй, — думал полковник, посмеиваясь, — присосался, прилепился, прикоснулся грязными лапами к женщине. Она существо слабое, может и не выдержать».

…Бежали дни. Гирос все спал на жестких ночлежных нарах, укрывшись душным тряпьем, под гомон и топот ног, розовея, округляясь и не подозревая, что происходит в божьем мире, как вдруг будто какая сила подтолкнула его и он проснулся.

В новой фуражке сливочного цвета, округлившийся, с заплывшими глазами, вперив длинный нос в пространство, он сразу же как-то догадался, где может находиться в эту минуту Шипов, и, проспав почти двадцать дней, покинул гостеприимную ночлежку, чтобы продолжать жить, надеяться и избегать опасностей. Сливочная фуражка недолго маячила среди майского тульского люда, бредущего по своим делам; скоро ее обладатель вошел в гостиницу и, никого ни о чем не спрашивая, направился прямо к белой двери трехкомнатного нумера.

В первой комнате увидел он круглый стол, загроможденный всякой снедью и бутылками. Ни слова не говоря, Гирос присел к нему поближе и запустил длинные пальцы во что-то румяное и еще теплое — то ли в курочку, то ли в поросенка… Он ел неторопливо, но плотно, с хорошо нагулянным аппетитом, запивал шампанским и рейнским, утирался крахмальной салфеткой, распускал пояс ца панталонах, чтобы легче было дышать, и придвигал, придвигал очередные блюда, благо их было много.

Жизнь снова казалась прекрасной, и только давний расплывчатый сон о встрече с полковником слегка отравлял ее.

И вот уже есть стало невозможно, желудок был набит до отказа, и тогда где-то вдалеке послышались осторожные шаги и перед Гиросом возник некто в изрядно помятом сюртуке из коричневого альпага и клетчатых панталонах неопределенного цвета — настолько они — были грязны. На изможденном лице человека лихорадочно блестели зеленые глаза.

— Амадеюшка! — воскликнул человек, и Гирос вспомнил его.

Они обнялись, как старые друзья. Когда закончились первые приветствия и первые рассказы о том о сем, Шипов сказал:

— Ну, брат, за мной охота идет — беда. Я уж пять ночей не сплю — жду. Ты теперь покарауль малость, а я, компрене, посплю… Я уж и двери закрывать перестал: пущай, думаю, входят. Устал я.

— Мишель, я не узнаю тебя! — захохотал Гирос. — Ты богат, знатен… Да плюнь ты на все… Езжай в Москву, в Ревель, в Тамбов, куда-нибудь… Ну? Дай мне денег, Мишель. Псу тоже нужно косточку… Кинь мне косточку…

— Ах, Амадеюшка, — вздохнул Шипов осторожно, — а уеду я — кто же будет за имением-то присматривать? Видит бог, глаз нужен. Левушка-то твой того и гляди все к рукам приберет. — И засмеялся внезапно. — Дурачок ты, лямур-тужур, итальянец… Я же с имения доход получаю. Аншанте?.. Эх ты…

— Кинь мне косточку, Мишель…

И тут на протянутую ладонь Гироса слетели вдруг, как два кленовых листа, два четвертных билета.

— Грибной дождичек в четверг, — обрадовался Гирос. — А ну, Мишель, еще одну!

— Нет, — сказал Шипов строго, — будя. Поистратился я, мон шер. Обойдешься.

— А ведь и верно, — захохотал Гирос, — обойдусь. Мне ведь ничего не стоит. Меня ведь только допусти, пса, я за глотку возьму… Да ты не стесняйся, Мишель, пинай меня, черта!

Мальчик в красном казакине подал синий конверт и вышел. Компаньоны прочли:

«Милостивый Государь, терпение мое истощилось. Все.

Недоброжелатель».

Шипов побледнел, усмехнулся.

— Это граф твой, прощелыга твой, старается, — сказал он, — я-то знаю, се муа. Не хочет делиться. Бить будет?

— Мишель, — сказал Гирос, — плюнь ты на них… Уезжай отсюда. — И потянулся к еде.

Шипов дрожащей рукой налил себе водочки, выпил.

— Ты гляди не уходи никуда, — сказал он Гиросу. — Вместе будем отбиваться… — И заглянул в глаза компаньону, но там, в карих кружочках, гуляли тоска и холод. — Ты чего? — спросил Михаил Иванович. — Ты чего, аи уйти хочешь? Уйти хочешь, меня одного бросить? — И ему захотелось ударить компаньона по длинному пунцовому носу. — Куда же ты пойдешь, куда, мезальянс ты этакий!..

Гирос медленно попятился, заслоняясь обеими руками.

— Ну, куда?

Он продолжал пятиться. Вдруг с улицы грянуло:

Зачем тебе алмазы и клятвы все мои?..

— А ведь деньги-то взял, — сказал Шипов. — Эх ты… — Взял, — сказал Гирос шепотом. Он продолжал пятиться, а сам глядел куда-то мимо Шилова, перебирал бесчувственными губами — то ли жевал, то ли говорил что — и пятился, и наконец распахнул дверь, и вышел.

— Амадеюшка! — крикнул Шипов, но все было напрасно. — Эй! — снова крикнул он, но звук его голоса беспомощно растаял в коридоре. — Эгей! — В соседнем нумере распахнулась дверь, и показалась испуганная дама в кружевном чепце. — Эй, кто тут есть?!

Хлопнула другая дверь, появился хозяин Севастьянов.

— Вы чего это, батюшка Михаил Иванович? Чего изволите, сударь?

— Посиди со мной, — попросил Шипов.

— Как же-с?

— А вот так же-с… Выпей-ка вот.

Они уселись в кресла. Шипов выпил рюмочку. Севастьянов отказался.

— Руки у вас дрожат, — сказал он.

…В полку небесном ждут меня. Господь с тобой, не спи…

— Слыхал? — спросил Шипов хрипло. Но Севастьянов ничего не слышал.

— Вы бы цилиндр сняли, — сказал он, — голове-то полегче-с.

— Полегче-с, — засмеялся Михаил Иванович. — А вино пропадает. Выпей, ну, выпей…

— Вы бы гостей позвали, — сказал хозяин, — погуляли бы с людьми-с…

Шипов снял цилиндр, швырнул его в угол, взбил бакенбарды.

— А ведь верно, вузаве, — обрадовался он. — А эти, что грозятся, пущай их, верно?.. «В полку небесном ждут меня…»

— В самом деле, — сказал хозяин, — ждут-с.

— Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте, зерно?.. Зови гостей, зови гостей, се муа, мон шер!

Наверное, ни в одном нумере не осталось ни души, так притягательны были трехкомнатные апартаменты утомленного красавца в коричневом сюртуке из альпага. И едва лишь прозвучал клич, как все тотчас ответили согласием и начали наряжаться. «Господин Зимин просят пожаловать на именины-с». Так приглашал всех Севастьянов, и все отправились.

Через час комната была полна. Гости сидели вокруг стола, на диванах, в креслах, два молодых человека пристроились на подоконнике, поставив меж собой тарелку с сыром и бутылку шампанского. Окна были распахнуты, майская прохлада лилась с улицы. Шипов командовал поначалу, а после само пошло. Какие-то немолодые дамы сидели по правую от него руку, слева — громадный поп в серой рясе, с седеющей бородой, с розовыми губами.

Было очень по-домашнему, просто, сердечно и мило, поэтому никто не чинился, и каждый сам хватал еду и сам наливал, что хотел, и пил, а легкая застольная беседа скрашивала досуг. Все перезнакомились, даже завязали отношения, а один из двух молодых людей очень активно переговаривался с единственной в этой компании прелестной барышней, и там, видимо, что-то такое уже намечалось.

Мальчик в красном казакине сбился с ног, унося объедки и расставляя новые блюда, откупоривая новые бутылки.

Шипов. Когда я жил в доме князя Долгорукова…

Михаловский. Да что вы врете-то? Не врали бы…

Шипов. Ну и ну…

Дама (Михаловскому). Успокойтесь. Не грубите. Что это с вами?

Михаловский. А чего он врет? Кто он такой, что врет? Почему я должен выслушивать?

Шипов. Ну и ну…

Дама. Это сам именинник.

Михаловский. Пардон… Так рассказывайте, что там такое было, у князя?

Шипов. Ну и ну…

Поп. А что, любезный Михайло Иваныч, нравится вам быть на людях? Вон скольких вы назвали. Нравится?

Шипов. Нравится, батюшка. У меня нынче сильное мандраже, се муа… Что-то я последние дни хвораю. А с людьми веселей.

Поп. Говорят, у вас имение недалеко?

Шипов. Да, Ясная Поляна. Слыхали? Хорошее сельцо.

Поп. Чего же вы сами там не живете? А там ведь граф Толстой обитает… Не родственник ли?

Шипов. Вестимо. Двоюродный брат. Я по материнской линии из Толстых… Эй! Пей-гуляй! Зимин денег не жалеет!

Дама (соседу). Фу, как он кричит в самое ухо! Как извозчик!

Сосед. Положить вам клубнички?

Дама. Мерси. Я еще холодную телятину хочу попробовать….

Шипов. Пей-гуляй! Мы вас не трогаем, и вы нас не трожьте!

Сосед. Ура!

Барышня (молодому человеку). Не скрою, вы мне тоже симпатичны.

Молодой человек. Я счастлив!

Барышня. В самом деле? Отчего же вы так робки все эти дни? Пригласили бы меня на прогулку или еще кто-нибудь…

Молодой человек. Что что-нибудь?

Барышня. Перестаньте…

Молодой человек. Нет уж, вы договаривайте: что что-нибудь? Что-нибудь это что, это материальное или духовное?

Барышня. Ну, пошла философия…

Поп (Шипову). Да вы сами-то чего не пьете? Ну-ка.

Шипов. Мерси. Пущай другие тоже пьют.

Поп (смеется). Пущай, пущай… А что это вы такой бледный?

Шипов. Устал я… Хлопот много. Имение ведь… Хе-хе!

Поп. Ха-ха!.. А что у князя, как вы там жили? Это ведь интересно, любезный. Ну-ка, расскажите, расскажите…

Михаловский. Теперь я перехожу на шампанское, господа.

Сосед (даме). Да мое имение ведь граничит с Ясной, в самом деле…

Дама. Ну и что он?

Сосед. С графом мы не кланяемся… Вздорный человек.

Молодой человек. Он ваш сосед? Говорят, книжки сочиняет?

Сосед Сочиняет, вот именно. (Даме.) А вам нравятся его сочинения?

Дама. Мне нравится Тургенев, у него есть основное направление, а у графа Толстого нет основного направления… Вы читали у него про войну? Меня, например, тошнит…

Сосед. Что вы разумеете под направлением? Он перессорил меня с моими крестьянами, вот что я вам скажу…

Дама. Нет, в самом деле, вам нравится у него про войну?

Молодой человек (барышне). У нас, например, его терпеть не могут….А вы?

Барышня. Я об этом не думала… (Шепотом.) Ах, да перестаньте же…

Михаловский. Ничего, ничего, он свое получит…

«Нехорошо, — подумал Шипов, — чего это они Левушку-то обижают?»

Молодой человек (барышне). А если что случится?

Барышня. Да что же может случиться?

Молодой человек. Ну, мы с вами, к примеру, останемся наедине…

Барышня. И что же? И что же?

Молодой человек. Господи, а вы не знаете, что бывает, когда двое страстных молодых людей остаются предоставленные самим себе? Не знаете?

Барышня. Догадываюсь.

Молодой человек. Ага! Догадываетесь… И не боитесь?

Барышня. Чего же?

Молодой человек. Ну, знаете… А разговоры о бесчестье? А слезы родителей? А проклятья?

Барышня (долго смеется). Сударь, сударь, я была замужем… Ха-ха! А вы считали, что я… ха-ха-ха…

Молодой человек. Ах, вот как… А я считал…

Поп (Шипову). Покайтесь, батюшка, покайтесь. Растворитесь…

Шипов. Ну, будя, отец Николай, будя… Эй! Чего приуныли?

Дама. Фу, как он кричит!

— Господа! — вдруг крикнул Михаловский, и с губ его полетели крошки. Граф, положим, человек ничего себе… Но у него есть воззрения, свои собственные мнения. Конечно, и у меня есть свои взгляды, но эти взгляды вот какие: исполняй свой долг. А он еще до реформы давал своим крестьянам вольности, не задумываясь, в какое положение он ставит всех нас… Нас с вами, господа… Верно ведь? — обратился он к Шипову.

— Те-те-те-те, — сказал Шипов. — Бонжур.

— Теперь, — продолжал Михаловский, — он устроил у себя школу на свои деньги. Помилуйте: школу для крестьянских детей! И сам — в качестве учителя! Граф — учитель? И после этого он требует к себе уважения, которое ему подобает как графу, помещику и бывшему офицеру! Ну, я стараюсь с ним в обществе не встречаться — я весь в негодовании. Да и о чем с ним беседовать? Он доказывает, что отмена крепостного права — закон природы!.. Погоди, как бы тебя самого не двинули! Ха-ха-ха-ха! Как бы не двинули по-нашему!..

— Будя! — сказал Михаил Иванович. — Это же сетребьен получается. Чего вы его честите?.. Ты вот, ты… Ну?

— Пардон, — сказал Михаловский. утирая губы салфеткой, — пардон.

Все затихли.

— Пей-гуляй, — сказал Шипов, грустя и сникая, — пей-гуляй…

Постепенно стало темно от спустившегося вечера, и кто-то крикнул зажечь свечи. Начали все это проделывать сами, спотыкаясь, и падая, и все опрокидывая, пока все тот же вездесущий мальчик не дотянулся до каждого канделябра, до каждого подсвечника. И словно из былого, словно со дна безумной чьей-то памяти, всплыли и проявились забытые медные лица. Колеблющиеся, неверные, ускользающие, они то пропадали, то возникали вновь.

Голоса стали тише, приглушеннее, шутки откровеннее, неприязнь звонче. Но едва желтое пламя свечей заявило свои права, как перед Михаилом Ивановичем оказался большой синий конверт. Шипов вскрикнул едва слышно. Но все были увлечены беседой и потому никому до него не было никакого дела… Он привычно вскрыл конверт, чувствуя, что трезвеет и вновь начинает мелко подрагивать. В конверте, как всегда, была четвертушка бумаги, но на сей раз она была пуста.

— Ууууу, — тихонечко завыл секретный агент, — беда какая!

— Хорошо, когда люди кругом, — сказал Севастьянов, почему-то оказавшийся рядом с Михаилом Ивановичем. — А как одному-то остаться? Не дай господь-с…

Поп (шепотом). Видно, письма ужасные у вас…

Шипов. Пужают.

Поп. Вон вы дрожите весь.

Севастьянов. Задрожишь тут… У меня и то голова гудит-с…

Поп. Одного не понимаю — вы с вашими-то деньгами могли бы в Америку, например, съездить, а вы тут, в Туле, сидите.

Шипов. Да ведь у меня имение… Должон я доход собирать? Я ведь, лямур-тужур, не могу от дохода отказываться.

Поп. Парле ву франсе?

Шипов. Ах ты, ей-богу… Да зачем уж так-то, отец?.. Обидеть меня желаете?..

Севастьянов. Конвертик-то синий. Придумают же.

Шипов (слабым голосом). Пей-гуляй… Зимин за всех платит… (Попу.) У меня же имение. За ним глаз нужен.

Севастьянов. Жизнь — она дороже-с.

Шипов. Какая еще жизнь?

Севастьянов. Ваша-с. Они в конверте могут и отраву прислать. Все могут-с.

Шипов. Не могу я имение бросить…

«Чего мне в Ясной-то надо? — снова подумал он. — Чего? Чего? Ну, я съезжу туда, а чего я? Чего мне там?.. — И вспомнил: — Ах, да граф же там, граф! А я-то думаю: чего? Граф Толстой… А чего граф? Я должен ему чего али он мне?.. Итальянца нет, черта, прощелыги, а то бы он сказал. Он знает…»

Поп. Что-то неприятное есть в этом нумере, не правда ли? Гляньте-ка, как комнаты расположены: одна, потом другая, а потом и еще одна… Вы велите и в тех комнатах свет зажечь, велите.

Шипов. Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте.

Севастьянов. А прошлым летом здесь одну молодую даму убили-с…

Поп. Фу, страсти какие! А вам разве приятно, Михайло Иваныч, такое слышать?

Шипов. Мы вас не трогаем, и вы нас не трожьте.

Севастьянов. Какие же это страсти? Сама жизнь. Покуда здесь купцы гуляли, ее в той комнате, во-он в той, подушкой накрыли — и все.

Молодой человек (барышне). Я, наверное, влюблен в вас. Со мною черт знает что происходит…

Барышня. А вы не боитесь, что кто-нибудь увидит?

Молодой человек. Что увидит?

Барышня (шепотом). Вашу руку… Милостивый государь, уберите руку! Вы не смеете…

Молодой человек. Ну вот, ей-богу…

Севастьянов (даме). Вам клубнички-с?

Михаловский. А кто он такой? Что ему надо?

Дама. Да это же хозяин гостиницы.

Михаловский. Пардон…

Севастьянов. Это ничего-с. Может, еще чего хотите?

Дама. Мерси. Я хочу вон от того гуся немного.

Пустое письмо повергло Шилова в полный трепет. В зыбком пламени свечей мерещились всякие страсти. Он был почти совсем трезв, но слабость сковала его, а грузный поп и Севастьянов сидели так плотно, что не хватало воздуху. А праздник продолжался. Кто-то выходил, появлялись какие-то новые, незнакомые люди, их угловатые, тени метались по стенам, длинные руки тянулись к блюдам, слышались чавканье, сопенье, смех. Дверь уже вовсе не запиралась. И Шилову вдруг захотелось подпрыгнуть, вырваться из этого душного, цепкого круга, выскочить в окно и лететь выше, выше, выше… Он приник щекой к горячему плечу отца Николая и тихо сказал:

— Батюшка, куды же выше-то? Тама — небеса одни… На круглом лице отца Николая играли тени, и нельзя было понять, смеется он или плачет, жалея Шилова. Сквозь серебряную бороду поблескивали влажные губы, два маленьких темных внимательных зрачка будто бы сострадали.

— А вы сходите, Михаил Иваныч, в ту комнату, — сказал Севастьянов шепотом, — во-он в ту, и сами увидите-с…

— Зачем? — испугался Шипов. — Зачем это мне туда ходить?

— Ежели не верите…

— Вроде бы там и сейчас кто-то есть, — сказал поп.

— Эх, — вздохнул Севастьянов, — продам все — и в Москву…

«Верно, — подумал Шипов, — и я в Москву! Вот радость… Пущай они тут сами, без меня…»

Тут он приподнялся, заработал локтями, начал выбираться из душного круга.

— Позволь, позволь… Да позволь, се муа!.. Да подвинься…

— Куда это вы? — засмеялся поп. — Уж не в Москву ли собрались?

— В Москву, в Москву, — твердил Шипов, выбираясь. — Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте… В Москву…

Он лез через стулья, через кресла, наступал на чьи-то ноги, отбивался от чьих-то рук, пытавшихся его удержать. Ему казалось: еще шаг — и Москва откроется перед ним, и все несчастья кончатся. Он видел перёд собой широкую, теплую, мягкую Матренину постель и торопился, карабкался — скорей-скорей под пестрое одеяло, обо всем позабыть…

…Очнулся Михаил Иванович в незнакомой каморке со сводчатым потолком. Он лежал на жесткой койке. Прекрасный его костюм, вычищенный и отутюженный, аккуратно висел рядом на спинке стула. В окно было видно, что майское утро в разгаре. Голова болела. Воспоминаний не было. Возле стояли Севастьянов и мальчик в красном казакине. У Севастьянова было суровое, непроницаемое лицо, будто маска.

— В Москву собрались? — спросил он без интереса.

— Ага, — вспомнил Шипов, — в Москву, Матрена там у меня.

— Надо бы рассчитаться, — сказал Севастьянов и протянул счет.

Шипов схватил бумажку, вспомнил про ассигнации и чуть было не закричал, но едва прикоснулся к сюртуку, они захрустели успокоительно. От сердца отлегло. Скомканные бумажки посыпались на койку. Шипов засмеялся.

— Лямур?.. — И принялся считать.

Но сколько он ни считал, как ни пересчитывал, не хватало сорока рублей.

— Не знаю-с, — сказал хозяин и отворотился, — сами гуляли-с…

Шипов засуетился, вновь расправил все бумажки, разгладил их, отогнул загнутые уголки, но денег не прибавлялось.

— Может, я из Москвы пришлю?

— Не знаю-с, — сказал Севастьянов, — нам это ни к чему-с. Извольте платить.

— Может, гарнитуром не побрезгуете? — спросил Шипов, кивая на панталоны цвета беж и коричневый сюртук из альпага, обшитый по бортам шелковою тесьмою.

— Ладно, — вздохнул хозяин, — посчитаем-с.

— Цилиндр там, в нумере…

— Посчитаем-с. — И приказал мальчику в красном казакине. — А ну, слетай живо…

Мальчик улетел.

— Больше ничего нет, — сказал Шипов.

— Ой ли?

— Пальто гороховое?

— Пойдет-с…

— Ну, будя?

— В расчете-с…

И вот Михаил Иванович облачился в старую свою одежду и пошел к выходу. Хозяин проводил его до дверей и на прощанье сунул ему в руку полтинник.

— Мерси, — сказал Шипов и побрел в сторону Москвы.