5

На собственные отложенные деньги Мэри накупила ткани, украшенной цветочным узором, наволочек, немного льняного полотна, посуды, отрезов на одежду, сделала занавески. Дом постепенно утратил царившую в нем атмосферу непроглядной бедности и приобрел, благодаря ярким занавескам и кое-каким кар- [111] тинам, определенную миловидность, не потребовавшую больших затрат. Мэри трудилась не покладая рук и всякий раз, когда муж возвращался домой с работы и замечал новые изменения, искала в его взгляде удивление и одобрение. Через месяц Мэри прошлась по дому и убедилась — все, что было можно, она уже сделала. Кроме того, денег больше не осталось.

Она быстро привыкла к новому ритму жизни. Перемены были столь всеобъемлющими, что Мэри показалось, что она стала совершенно другим человеком. Каждое утро она просыпалась под звон гонга и, не вставая с постели, пила с Диком чай. После того как муж уходил в поля, она выкладывала продукты на день. Мэри подходила к делу столь добросовестно, что Самсон пришел к выводу — надеяться на перемены к лучшему не приходится: наоборот, он лишился того, что ему обычно доставалось, а ключи Мэри носила на поясе. К завтраку, если не считать приготовление пищи, она успевала расправиться со всей работой по дому; впрочем, Самсон был более искушенным поваром, нежели молодая хозяйка, и некоторое время спустя Мэри переложила работу на кухне на его плечи. Все утро вплоть до обеда она шила, после обеда снова шила, а после ужина сразу же отправлялась в постель, где засыпала сном младенца.

[112]

Поначалу, пока еще не угас запал, придававший ей энергию и решимость, Мэри была по вкусу новая жизнь. Ей нравилось наводить порядок и экономить. Особенно она обожала раннее утро, когда жара еще не столь изнурительна, любила новый досуг, ей нравилось одобрение Дика. Его гордость, любовь и благодарность за то, что она делала (он никогда бы не поверил, что его жалкий домишко может так выглядеть), затмевали неизменное разочарование. Когда Мэри видела на лице мужа то самое озадаченное обиженное выражение, она гнала от себя мысль, что Дик, быть может, страдает, поскольку это могло снова оттолкнуть их друг от друга.

Затем, сделав в доме все, что только могла, она взялась за ткани, разобрав небогатое приданое. Через несколько месяцев после замужества она обнаружила, что больше ей нечем заняться. Неожиданно день ото дня Мэри стала замечать, что сидит без работы. Инстинктивно страшась безделья и видя в нем опасность, она взялась за свое нижнее белье, украсив вышивкой все, что только можно было расшить. Так она сидела и вышивала: день за днем, час за часом, стежок за стежком, словно бы от вышивки зависела ее жизнь. Она была славной мастерицей, а результаты ее трудов — достойными всяческого восхищения. Дик на- [113] хваливал жену и дивился, поскольку рассчитывал, что поначалу, пока Мэри не привыкнет к жизни на ферме, она будет страдать от одиночества. Однако Мэри никоим образом не показывала, что одиночество ее тяготит; казалось, ее вполне устраивает весь день сидеть и вышивать. Все это время Дик относился к ней как к сестре, поскольку, будучи человеком чутким, рассчитывал, что она первой сделает шаг к нему навстречу. Облегчение от того, что в выражении своей нежности муж не заходит слишком далеко, чувство, которое Мэри была не в состоянии скрыть, сильно его обижало, но Дик продолжал думать: «В конце концов все образуется».

Затем вышивать стало нечего, и Мэри снова осталась с пустыми руками. Вновь она начала искать, чем же ей заняться. Она пришла к выводу, что стены выглядят отвратительно. Чтобы сэкономить деньги, она побелит их сама. На протяжении двух недель по возвращении домой Дик обнаруживал, что вся мебель громоздится на середине комнаты, а пол уставлен бадьями с густым белым веществом. Мэри была очень методичной. Она бралась за следующую комнату только после того, как полностью заканчивала работу в предыдущей. Дик нахваливал жену за таланты и уверенность в себе — ведь она взялась за дело, в котором [114] не разбиралась, за работу, в которой не имела никакого опыта. Вместе с тем он не мог избавиться от беспокойства. Что она станет делать с такой энергией и расторопностью? Успехи Мэри еще больше усугубили его неуверенность в самом себе. Дик в глубине души знал, что ему никогда таким не стать. Вскоре стены в доме стали ослепительно белого цвета. Каждый дюйм побелки был наложен руками Мэри, которая днями напролет не слезала с грубо сколоченной стремянки.

А затем она вдруг почувствовала усталость. Мэри решила, что будет неплохо немного отдохнуть и посидеть сложа руки на большом диване. Впрочем, это длилось недолго. Она не знала покоя, не ведала, чем себя занять. Мэри достала романы, которые привезла с собой, и принялась их перечитывать. Эти романы она отбирала на протяжении долгих лет из целых мириад книг, которые ей довелось прочитать. Каждый из этих романов она успела прочесть дюжину раз, знала их наизусть, следовала знакомому сюжету, уподобляясь ребенку, слушающему мать, которая рассказывает всем известную сказку. В прошлом эти книги были для нее настоящим наркотиком, но теперь Мэри равнодушно перелистывала страницу за страницей, удивляясь, отчего романы утратили былое очарование. Глаза скользили по строчкам, [115] но мысли витали где-то далеко, и Мэри, проведя час за чтением, ловила себя на том, что не запомнила ни слова. Она отбрасывала книгу в сторону и брала в руки другую, но результат оказывался таким же. На протяжении нескольких дней дом был завален книгами с выцветшими, покрытыми пылью обложками. Дик был доволен: ему льстило, что он женился на женщине читающей. Как-то вечером он взял роман, называвшийся «Прекрасная леди», и открыл прямо на середине.

Дик отложил роман в сторону и посмотрел на Мэри, которая сидела, опустив книгу на колени и устремив взгляд в сторону крыши.

— Дик, давай поставим потолки? — раздраженным тоном произнесла она.

— Это дорого обойдется, — с сомнением в голосе ответил он. — Может, на следующий год, если дела пойдут хорошо.

Через несколько дней Мэри сложила и убрала все книги. Они ей были не нужны, ей хотелось чего-то иного. Она снова взялась за пособие по фанагало и проводила за изучением языка все свое время. Практиковалась она на Самсоне, приводя туземца в замешательство резкостью замечаний, которые при этом были холодно беспристрастными и справедливыми.

Самсон делался все более и более несчастным. Он привык к Дику, и они великолепно понимали друг друга. Дик часто набрасывался на него с ругательствами, но потом хозяин и слуга вместе смеялись. Эта женщина никогда не смеялась. Она аккуратно доставала из кладовки продукты и сахар и после тщатель- [117] но следила за остатками трапезы, демонстрируя удивительно цепкую память, непременно пускаясь в унижающие Самсона расспросы, если обнаруживала пропажу хотя бы одной-единственной картофелины или куска хлеба.

Относительно уютная, спокойная жизнь Самсона осталась в прошлом, и теперь день ото дня он становился все мрачнее. Несколько раз на кухне случались ссоры, и однажды Дик увидел Мэри в слезах. Она знала, что принесла из кладовки достаточно изюма на пудинг, однако, когда они стали ужинать, изюма в пудинге практически не оказалось. Самсон отрицал все обвинения в краже...

— Господи боже, — изумленно проговорил Дик. — Я-то думал, и вправду стряслось что-то серьезное.

— Но я же знаю, что это он украл изюм, — всхлипывала Мэри.

— Может, и украл, но ведь в целом этот боров не так уж и плох. Я вычту у него из жалованья, — пообещал Дик, озадаченный бурной реакцией жены, — если ты, конечно, считаешь, что это необходимо. — Про себя он отметил, что впервые видит Мэри в слезах.

Итак, из жалованья Самсона, зарабатывавшего один фунт в месяц, вычли два шиллинга. Известие об этом он воспринял с мрачным, угрюмым выражением лица. Хозяйке он не [118] сказал ничего, а вот Дику стал жаловаться, но Дик ответил, что он обязан слушаться Мэри. В тот же вечер Самсон объявил о своем уходе, пояснив, что его присутствие необходимо в деревне. Мэри стала подробно расспрашивать, зачем именно он там понадобился, но Дик предостерегающе коснулся ее руки и покачал головой.

— Почему мне нельзя его спрашивать? — потребовала она ответа. — Он же нам врет. Так?

— Конечно врет, — с раздражением ответил Дик, — конечно. Дело не в этом. Мы не можем держать Самсона вопреки его воле.

— Хорошо, но зачем слушать враки? — спросила Мэри. — Зачем? Почему он прямо не может сказать, что ему не нравится меня слушаться, а вместо этого врет про свою деревню?

Дик пожал плечами и с недовольным видом посмотрел на Мэри, не в состоянии понять причины ее неразумной настойчивости; он знал, как вести дела с туземцами, общение с ними было порой захватывающей, порой вызывающей досаду игрой, в которой обе стороны следовали определенным неписаным правилам.

— Если бы Самсон сделал, как ты говоришь, ты бы рассердилась, — произнес он с грустью [119] и любовью; когда Мэри вела себя подобным образом, она напоминала Дику маленькую девочку, и он не воспринимал ее всерьез. Кроме того, Тёрнер искренне сожалел об уходе этого пожилого туземца, проработавшего у него столько лет.

«Что ж, — наконец сказал он себе философски, — мне следовало этого ожидать. Надо было с самого начала нанять нового слугу. Когда меняется хозяин, всегда жди беды».

За сценой прощания, разыгравшейся на заднем дворе, Мэри наблюдала от дверей. Она была преисполнена удивления и даже отвращения. Расставание с этим ниггером искренне опечалило Дика! Она никак не могла понять, как человек может испытывать некие личные чувства к туземцу, и от этого Дик показался ей донельзя омерзительным. Она услышала, как муж спросил:

— Ты вернешься ко мне на работу, когда закончишь дела в деревне?

— Да, хозяин, — ответил туземец, но он уже повернулся, собираясь уйти.

Храня молчание, мрачнее тучи, Дик вернулся в дом.

— Самсон не вернется, — сказал он.

— Ну и что, здесь полно других черномазых. Верно я говорю? — резко бросила Мэри, ощутив приступ неприязни к Дику.

— Да, — согласился он, — да, конечно.

[120]

Поскольку новый повар, предложивший свои услуги, появился лишь через несколько дней, Мэри некоторое время пришлось самой выполнять все обязанности по дому. Вопреки ее ожиданиям, это оказалось не так-то просто, несмотря на то что дел было не много. И все же ей нравились чувство ответственности и одиночество, в котором она пребывала весь день. Мэри терла, мела, наводила глянец; работа по дому была для нее делом в известной степени новым: всю ее жизнь эти обязанности выполняли туземцы — все делалось молча и незаметно, словно по волшебству. Поскольку эта работа была для нее в новинку, Мэри она нравилась. Но когда все уже сверкало чистотой, а кладовая была полна еды, она опускалась на замусоленный старый диван в передней комнате, плюхаясь на него так, словно ее ноги разом лишились силы. Бедняжка и представить себе не могла, что бывает так жарко. Целыми днями с нее ручьями лил пот. Мэри чувствовала, как под платьем, по груди и бедрам сбегают капельки пота — словно ползают муравьи. Она сидела тихо, неподвижно, закрыв глаза, ощущая исходившие от железной крыши у нее над головой волны тепла. Жара была настолько невыносимой, что даже в доме ей приходилось ходить в шляпе. «Если бы Дик действительно жил здесь, а не торчал целыми [121] днями в полях, — думала бедная женщина, — он бы наверняка поставил потолки. Неужели это и правда так дорого стоит?» Однажды Мэри поймала себя на том, что с раздражением размышляет о том, что ее скудные сбережения следовало потратить не на занавески, а на потолки. Если она снова попросит Дика и объяснит, что для нее значат потолки, быть может, он смягчится и наскребет денег? Но она знала, что ей будет нелегко подойти к нему с такой просьбой, от которой у Дика на лице появится страдальческое выражение. К этому времени Мэри уже успела привыкнуть к этому выражению. Впрочем, по правде говоря, оно ей нравилось, в глубине души она его обожала. Когда муж, ластясь, брал ее за руку, смиренно ее целовал и умоляющим тоном произносил: «Дорогая, ты, наверное, ненавидишь меня за то, что я тебя сюда привез?» — она отвечала: «Ну что ты, дорогой, нет, конечно, ты ведь и сам это знаешь». Только в такие моменты, когда Мэри чувствовала себя дарующей милость победительницей, она могла заставить себя быть ласковой с Диком. Она никогда не знала удовольствия слаще того, что получала от его мольбы о прощении, пусть даже и презирая мужа за такое поведение.

Она привыкла сидеть на диване, закрыв глаза, страдая от жары и чувствуя вместе [122] с этим нежность, печаль и собственное величие... из-за своей готовности терпеть страдания.

А потом неожиданно жара стала непереносимой. Снаружи в буше без умолку стрекотали цикады, голова раскалывалась, а из налившихся тяжестью рук и ног никак не уходило напряжение. Мэри вставала, направлялась в спальню, где перебирала вещи, в надежде отыскать себе занятие, однако все, что можно было вышить и заштопать, она уже сделала. Она осматривала вещи Дика — вдруг надо что-нибудь залатать или починить, но Дик носил только рубахи и шорты, так что, если Мэри обнаруживала оторванную пуговицу, это было для нее везением. Изнывая от безделья, она отправлялась на веранду. Там она садилась и смотрела, как вдали меняются оттенки голубых холмов. Иногда Мэри удалялась на задний двор, где грудой гигантских валунов возвышался невысокий холм. Там она наблюдала, как по раскаленным камням, источавшим волны жара, подобно язычкам пламени юркали ящерицы ярких расцветок — красные, синие, изумрудные. Женщина оставалась там, покуда у нее не начинала кружиться голова, и тогда она шла в дом, чтобы выпить стакан воды.

Потом на задний двор в поисках работы явился туземец. Он хотел получать семнадцать [123] шиллингов в месяц. Мэри выторговала два шиллинга, довольная собой и одержанной победой. Этот туземец явился прямиком из деревни. Он был молод, возможно не старше двадцати лет, и худ после долгого, очень долгого пути, который он проделал через буш, явившись из родного Ньясаленда, располагавшегося в сотнях миль от фермы. Он не понимал Мэри и очень нервничал. Туземец держался скованно, плечи его были напряжены, а сам он стоял ссутулившись, просто воплощенное внимание. Чернокожий не сводил с Мэри взгляда, боясь пропустить малейшие изменения в выражении ее глаз. Подобное раболепие вывело женщину из себя, и она говорила резко. Она показала туземцу весь дом, угол за углом, шкаф за шкафом, объясняя порядки на беглом фанагало, которым к тому моменту уже успела овладеть. Туземец шел за ней, как напуганная собака. Он никогда прежде не видел вилок и ножей, хотя и слышал легенды об этих удивительных предметах из уст друзей, вернувшихся из услужения в домах белых. Он понятия не имел, что делают с этими диковинками, а Мэри требовала от него знания различий между мелкими тарелками и тарелками для пудинга. Она наблюдала за слугой, пока он накрывал на стол. Этому занятию она посвятила весь день, объясняя, наставляя, подгоняя.

[124]

Вечером парень плохо накрыл на стол, и Мэри в неистовстве и досаде отчитала его, в то время как Дик сидел и с опаской поглядывал на жену. Когда туземец вышел, он сказал:

— Знаешь, не надо принимать все настолько близко к сердцу!

— Но я же ему все объяснила! Ладно бы один раз, так я же по пятьдесят раз все повторила!

— Послушай, может, парень вообще в первый раз в жизни оказался в доме у белых.

— А мне плевать. Я сказала ему, что надо делать. Почему он этого не делает?

Наморщив лоб, сжав губы, Дик внимательно посмотрел на жену. Казалось, Мэри полностью отдалась ярости и была не в себе.

— Мэри, удели мне секундочку внимания. Если ты станешь срываться на работников, до добра это не доведет. Ты должна научиться делать им скидку. Сдерживай себя.

— Не стану я делать им никаких скидок. Не стану и все! Да и с чего мне с этими туземцами нянчиться? Довольно и того, что я и так... — Мэри замолчала. Она собиралась сказать: «Довольно и того, что я и так живу в этом свинарнике».

Дик понял, что именно жена собиралась произнести. Понурив голову, он уставился в свою тарелку. На этот раз он не обратился [125] к ней с обычными мольбами. Он был зол, он не ощущал всегдашнего чувства смирения, не осознавал собственной неправоты, и, когда Мэри, не желавшая ничего знать, все тем же раздраженным, уставшим голосом продолжила: «Я объяснила ему, как накрывать на стол», — Дик встал из-за стола и вышел. Она увидела пламя вспыхнувшей спички и алый огонек сигареты. Ну, дела! Муж раздражен? Раздражен настолько, что нарушил собственное правило никогда не курить до окончания ужина? Ну и ладно, пусть злится, сколько влезет.

На следующий день за обедом слуга от волнения уронил тарелку, и Мэри тут же его прогнала. И снова всю работу пришлось делать ей самой, но на этот раз она была ей в тягость, она ее просто ненавидела. Теперь Мэри сваливала всю вину на проклятого туземца, которого уволила, даже не заплатив. Она мыла и вытирала столы, стулья и тарелки так, словно в воображении сдирала кожу с лица чернокожего слуги. Она была охвачена ненавистью. В то же время Мэри втайне решила не быть столь щепетильной и придирчивой, когда найдет нового работника.

Следующий слуга сильно отличался от предыдущих. У него имелся многолетний опыт работы у белых женщин, которые относились [126] к нему так, словно он был вещью. Он научился напускать на лицо маску безразличия и разговаривать ровным бесстрастным голосом. Что бы Мэри ему ни говорила, он, не поднимая на нее глаз, кротко отвечал: «Да, хозяйка», «да, хозяйка». Она никак не могла поймать взгляда туземца, и это ее очень раздражало. Мэри не знала, что запрет глядеть в лицо вышестоящему входил в свод правил вежливости, которому следовали африканцы, и считала, что нежелание смотреть ей в глаза является очередным свидетельством подлой и бесчестной природы туземцев. Казалось, что душа слуги была где-то далеко, а рядом с ней пребывало лишь его чернокожее тело, готовое выполнить приказания хозяйки. И это тоже выводило ее из себя. Мэри почувствовала, как в ней поднимается желание взять в руки тарелку и швырнуть ее прямо в лицо слуге, чтобы оно приобрело хоть какое-нибудь выражение, став напоминать человеческое, пусть даже это выражение и будет мукой боли. Однако на этот раз она вела себя холодно и корректно. Несмотря на то, что она ни на секунду не отвела от слуги глаз и после окончания работы все тщательно проверила, всякий раз подзывая его обратно при обнаружении малейшего пятнышка грязи и пылинки, Мэри держала себя в руках и не перегибала палку. «Этого я [127] оставлю», — сказала она себе, твердо решив, что никогда не уступит и заставит слугу всегда вплоть до мелочей делать то, что она велит, и то, что она хочет.

Дик все это видел, и в нем крепло предчувствие чего-то дурного. Что с ней такое? С ним Мэри вела себя спокойно, непринужденно, чуть ли не по-матерински. С туземцами она становилась настоящей мегерой. Чтобы хоть как-то вытащить жену из дома, он попросил ее отправиться с ним в поля посмотреть, как он работает. Дику показалось, что, если Мэри будет рядом с ним в его бедах и заботах, это поможет им сблизиться. Кроме того, он чувствовал себя одиноко, долгими часами обходя поля и наблюдая, как трудятся работники.

Мэри согласилась не без колебаний, поскольку на самом деле никуда не хотела идти. Когда она думала о Дике, который там, в полях, в дикой жаре, ступает по курящейся красной земле среди вонючих тел работающих туземцев, он представлялся ей кем-то вроде капитана подводной лодки, который добровольно спустился в странный, совершенно чуждый ему мир. Однако она нацепила шляпу и, преисполненная чувства долга, села в машину.

На протяжении всего утра Мэри не отступала от мужа ни на шаг, перемещаясь от поля к полю, от одной группы работников к дру- [128] гой. Все это время ее подсознательно мучила мысль, что новый слуга остался в доме совсем один и сейчас, возможно, вовсю бедокурит. Оказавшись без присмотра, он наверняка опустится до воровства. Не исключено, что парень сейчас лапает ее одежду, копается в ее личных вещах! Покуда Дик терпеливо объяснял про почву, водоотводы, жалованье туземцев, часть ее мыслей была устремлена к слуге, оказавшемуся наедине с ее вещами. Когда они вернулись пообедать, Мэри первым делом обошла весь дом, желая узнать, какую работу слуга не успел доделать, и проверила ящики, к которым вроде бы никто не прикасался. Впрочем, как тут разобраться — туземцы были такими хитрыми скотами! На следующий день, когда Дик спросил, не составит ли она ему компанию снова, Мэри ответила:

— Нет уж, Дик, если ты, конечно, не будешь возражать. В полях слишком жарко. Ты к этой жаре привык, а я нет.

Ей и вправду показалось, что она не переживет еще одного утра с обжигающим шею палящим солнцем и одуряющей жарой, и это при том, что ей становилось дурно от царящего дома пекла. Но дома у нее была работа — надзор за туземцем.

С течением времени жара стала наваждением. Мэри больше не могла вынести иссуша- [129] ющих, лишающих сил волн тепла, обрушивавшихся на нее с железной крыши. Даже собаки, обычно преисполненные энергии, теперь весь день валялись на веранде, перебираясь с места на место по мере того, как под ними нагревались кирпичи. Псы лежали, высунув влажные языки, поэтому пол был покрыт маленькими лужицами слюны. Мэри слышала их негромкое учащенное дыхание, а когда собак донимали мухи — сердитое поскуливание. Когда псы приходили к хозяйке положить головы на колени, выпрашивая ласки и сочувствия, она недовольно гнала их прочь: огромные, дурно пахнущие псины ее раздражали. Они путались у нее под ногами, когда она ходила по дому, оставляли на подушках шерсть, шумно фыркали, отгоняя мух, когда она пыталась отдохнуть. Мэри их выгоняла из дома, запирала дверь, а потом, ближе к полудню, приказывала работнику принести в спальню канистру из-под бензина, наполненную тепловатой водой. Убедившись, что слуга ушел, она раздевалась, вставала в таз на кирпичном полу и лила воду на себя. Когда капли попадали на пористый кирпич, они с шипением испарялись.

— Когда же пойдут дожди? — спросила она Дика.

— Еще месяц их уж точно не жди, — беззаботно ответил муж.

[130]

Вопрос его удивил. Как же Мэри может не знать, когда идут дожди? Она прожила в этой стране дольше, чем он. Однако Мэри казалось, что в городе времена года не менялись, по крайней мере в том виде, в каком это происходило здесь. Она забыла привычный ритм смены холода теплом и дождями. Да, бывало, наступала жара, шли дожди, устанавливалась холодная погода, но все это как бы происходило в стороне от нее, не оказывая на нее никакого влияния. А теперь её ум и тело оказались в зависимости от медленной смены сезонов. Еще ни разу в жизни Мэри не смотрела в безжалостное небо в поисках предвестья надвигающегося ливня. Теперь же она стояла на веранде и, прищурившись, взирала на огромные белые облака, которые плыли по бескрайней синеве неба, напоминая куски кристаллического кварца.

— Вода почему-то заканчивается очень быстро, — нахмурившись, сказал однажды Дик.

Воду привозили два раза в неделю из родника у подножия холма. Заслышав вопли, наводившие на мысль о том, что кричащий испытывает дикую боль, Мэри выходила на веранду, откуда наблюдала за тем, как среди деревьев пара медленно переставляющих ноги красавцев волов тянет вверх по склону телегу с водой. На телеге стояло два бака из-под бен- [131] зина, связанных воедино, а спереди торчала жердь, к которой крепились ярма, покоившиеся на выях этих мощных животных. Она глядела, как под шкурой перекатываются мускулы, взирала на ветви деревьев, уложенные на баки так, чтобы сохранить воду в прохладе. Иногда она выплескивалась, и в каплях ярко вспыхивали солнечные лучи, а волы мотали головами и фыркали, вдыхая аромат воды. И все это время туземец, правивший телегой, не прекращал вопить и кричать, приплясывая возле волов и нахлестывая их длинным кнутом, который, развеваясь, со свистом рассекал воздух, но никогда не опускался животным на спины.

— На что ты тратишь воду? — спросил Дик жену.

Она рассказала. Его лицо потемнело, и он взглянул на Мэри недоверчиво и с ужасом, словно она призналась в совершении преступления.

— Ты что, вот так переводишь ее впустую?

— Я не перевожу воду впустую, — холодно ответила она. — Я не могу вынести такую жару. Мне надо хоть немного освежиться.

Дик сглотнул, силясь удержать себя в руках.

— Послушай меня, — сердито произнес он таким тоном, каким раньше никогда с ней не разговаривал. — Послушай меня. Всякий раз, [132] когда я приказываю отвезти в дом воду, это означает, что мне надо снимать на все утро с работ возницу и двух погонщиков. Перевозка воды стоит денег. А потом ты ее берешь и зря спускаешь! Почему нельзя наполнить ванну и время от времени в нее залезать, вместо того чтобы каждый раз выливать воду зазря?

Мэри пришла в ярость. Это стало последней каплей. Она здесь живет, безропотно снося лишения и страдания, а вместо благодарности ей отказывают в праве потратить на себя пару галлонов воды. Она открыла было рот, чтобы накричать на него, но смолчала, вспомнив, в каком тоне он сегодня с ней заговорил. Последовала одна из привычных сцен, которая помогла Мэри успокоиться и утешиться: Дик начал униженно извиняться, и она его простила.

Однако после того, как муж ушел, она отправилась в ванную комнату и воззрилась на ванну, все еще ненавидя Дика за то, что он ей сказал. Ванная комната была возведена после того, как Дик закончил строить дом. Она представляла собой пристройку с глиняными стенками (глину нанесли на тонкие жерди) и жестяной крышей. Когда дождь просачивался сквозь стыки крыши, побелка теряла цвет, а глина трескалась. Сама неглубокая ванна, установленная на подложку из высохшей глины, была сделана из цинка. Металл некогда свер- [133] кал — Мэри догадалась об этом по блестящим царапинам на выцветшей поверхности. С течением лет на поверхности ванны образовался налет из жира и грязи. Ванна была отвратительной, просто отвратительной! Женщина с омерзением на нее уставилась. Прежде, когда она принимала ванну, что случалось всего лишь два раза в неделю, поскольку доставка воды обходилась дорого, Мэри со всей осторожностью располагалась на самом краю ванны, стараясь как можно реже до нее дотрагиваться и как можно скорее закончить омовение. Теперь ванна перестала быть роскошью, превратившись в лекарство, которое было необходимо принимать.

Приготовления к помывке были невероятно сложными, и Мэри плакала, будучи вне себя от ярости. В банные дни в две канистры из-под бензина заливали воду и грели ее на плите, после чего несли в ванную, где ставили на пол. Там, чтобы вода не остыла, канистры накрывали толстой мешковиной. Мешковина прогревалась и начинала источать затхлый запах. К канистрам, чтобы было удобнее их таскать, приделали деревянные ручки, которые от частого использования замусолились. Наконец Мэри решила, что не станет с этим мириться, и, преисполненная отвращения и гнева, повернулась, собираясь выйти из ван-[134] ной. Она позвала работника и велела выскрести ванну, да хорошенько, покуда она не станет чистой. Однако тот подумал, что речь идет об обычной чистке, и закончил работу через пять минут. Мэри пошла проверить — все осталось как прежде. Проведя пальцами по цинку, она ощутила слой грязи. Женщина снова вызвала слугу и опять велела ему выскрести ванну, да хорошенько, все до последнего дюйма, пока металл не засияет.

Все это произошло около одиннадцати часов утра.

День для Мэри выдался неудачным. Именно в этот день она познакомилась с обитателями округи в лице Чарли Слэттера и его жены. Имеет смысл в подробностях рассказать о том, что произошло в тот день, поскольку это многое поможет понять: поджав губы и гордо подняв голову, Мэри, непреклонная в своей гордости и решимости скрыть собственные слабости, совершала ошибку за ошибкой. Когда Дик вернулся перекусить, он застал жену готовящей обед на кухне. От переполнявшего ее гнева она выглядела положительно безобразно. Лицо горело, а волосы были грязными.

— Где слуга? — спросил он, удивленный тем, что жена делает работу за туземца.

— Моет ванну, — в ярости быстро ответила она, словно бы выплюнув слова.

[135]

— Почему именно сейчас?

— Она грязная, — бросила Мэри.

Дик направился в ванную комнату, откуда — вш-ш-ших, вш-ш-ших — доносился характерный звук щетки, скребущей по цинку. Увидел Дик и склонившегося над ванной туземца, который упорно трудился, правда без особого результата. Дик вернулся на кухню.

— Зачем ты велела ему этим заняться сейчас? — спросил-он. — Ванна была такой уже много лет. Подобное происходит со всеми цинковыми ваннами. Мэри, она на самом деле не грязная. Она просто поменяла цвет.

Не удостоив мужа взглядом, Мэри сложила еду на поднос и с неприступным видом направилась в гостиную.

— Это грязь, — сказала она, — пока ванну хорошенько не отмоют, я туда больше не сунусь. Понять не могу, как ты можешь держать вещи в таком состоянии.

— Несколько недель ты сама спокойно, без всяких жалоб ею пользовалась, — сухо заметил Дик и, автоматически взяв сигарету, сунул ее в рот. Ответа он так и не дождался.

Жена сказала, что еда готова, но Дик покачал головой и, крикнув собак, снова отправился в поля. Когда Мэри была в таком расположении духа, находиться рядом с ней было выше его сил. Мэри, сама ничего не съев, [136] убрала со стола и села, вслушиваясь в звук щетки, скребущей по поверхности ванны. Так она провела целых два часа. Невзирая на дикую головную боль, женщина вслушивалась каждой клеточкой напряженного тела. Она была преисполнена решимости не позволить работнику схалтурить. В половине четвертого неожиданно наступила тишина, и Мэри воспрянула, уже собираясь отправиться в ванную комнату и заставить слугу переделывать заново, но дверь отворилась и он вошел сам. Не глядя на хозяйку, словно бы обращаясь к невидимому двойнику Мэри, стоящему подле нее, он сообщил, что отправляется к себе в хижину перекусить, а по возвращении продолжит мытье ванны. Она совсем забыла, что он не обедал. Она никогда не воспринимала туземцев как людей, которым требуется еда и сон: они либо были рядом, либо их не было. Мэри никогда не задумывалась над тем, как протекает их жизнь, когда они находились вне пределов видимости. Она кивнула, чувствуя себя виноватой, но потом голос совести приглушила мысль: «Сам виноват. Надо было держать ванну в чистоте».

Напряжение, сковывавшее Мэри, покуда она вслушивалась в звуки работы, оставило ее, и она вышла на веранду посмотреть на небо. Ни облачка, низкий купол ярко-синего цвета [137] с легким оттенком знойного зеленовато-желтого, который придавала висевшая в воздухе дымка. Белесый песчаный грунт возле дома отбрасывал ослепительный свет, а из земли, изгибаясь, поднимались пестрые ветви кустарника, окрашенные в разные оттенки малинового. Мэри отвела глаза в сторону, кинув поверх грязноватых желто-коричневых деревьев взгляд на акры и акры протянувшейся до холмов сверкающей, колеблющейся травы. Холмы были подернуты дымкой и проступали на горизонте нечетко. Повсюду в вельде вот уже несколько недель полыхали пожары, и Мэри чувствовала на языке привкус гари. Иногда ей на кожу падал кусочек обугленной травы, оставляя маслянистое черное пятно. Вдали поднимались клубы дыма, массивные голубоватые столбы, неподвижно висевшие в воздухе и напоминавшие причудливые архитектурные сооружения.

За неделю до этого огонь захлестнул часть их хозяйства, уничтожив два коровника и много акров пастбища. Там, где он прошелся, остались черные мертвые проплешины, и все еще то тут, то там среди этой черноты курились упавшие бревна, испуская жидкие серые струйки дыма, поднимавшиеся вверх на фоне обезображенного пламенем пейзажа. Мэри отвела взгляд, потому что ей не хотелось думать [138] о том, сколько денег отнял у них пожар, и увидела неподалеку, в том месте, где изгибалась дорога, клубы красноватой пыли. Определить, где именно пролегала дорога, не составляло никакого труда: деревья вдоль нее были рыжеватого, как ржавчина, оттенка, словно их обсадила саранча. Она смотрела, как над дорогой вздымается пыль, и ей показалось, что меж деревьев ползет жук. «Да это же машина!» — подумала Мэри. Через несколько минут до нее дошло, что автомобиль направляется к ним, и ее охватило чувство, близкое к панике. Гости! Дик говорил, что к ним могут наведаться посетители. Она кинулась на кухню, собираясь приказать работнику приготовить чай. Его там не было. На часах — четыре: Мэри припомнила, что полчаса назад сказала слуге, что тот может идти. Она подбежала к поленнице, сверху которой лежала кора и щепа, и, схватив ржавый болт, принялась колотить в лемех. Десять звучных, звонких ударов являлись условным знаком: слуга знал, что требуется его помощь. Затем Мэри вернулась обратно в дом. Плита погасла, разжечь ее снова оказалось делом непростым, а есть было нечего. Она никогда не утруждала себя возней с пирогами, поскольку Дик сроду не приезжал на чай. Мэри открыла упаковку магазинного печенья и оглядела свое платье. Нельзя по- [139] казываться перед гостями в такой рванине! Однако было слишком поздно. Машина уже карабкалась вверх по склону холма. Ломая руки, Мэри кинулась в гостиную. Она вела себя так, словно долгие годы оставалась оторванной от мира и отвыкла от людей, а вовсе не как человек, который на протяжении долгих лет ни на минуту не оставался один. Она увидела, что машина остановилась и из нее вышли двое: невысокий, крепко сбитый рыжеватый мужчина и полная темноволосая женщина с приятным лицом. Мэри замерла в ожидании, смущенно улыбаясь в ответ на приветливое выражение, написанное на их лицах, а потом с чувством облегчения увидела грузовик Дика, ехавший вверх по склону холма. Господи благослови его за предупредительность, муж решил приехать и помочь во время первого визита гостей. Он увидел клубы пыли, поднимавшиеся над дорогой, и со всей скоростью кинулся домой.

Мужчина с женщиной пожали ей руку и поздоровались, но в дом их пригласил именно Дик. Они вчетвером расселись в маленькой комнате, отчего она стала казаться еще более тесной, чем обычно. На одном конце комнаты беседовали Дик и Чарли Слэттер, а на другом — Мэри и миссис Слэттер. Гостья была женщиной доброй и от души сочувствовала [140] Мэри, вышедшей замуж за такого никчемного человека, как Дик. Миссис Слэттер довелось слышать, что Мэри была девушкой городской, а она по своему опыту знала, что такое лишения и одиночество, пусть сама уже и давно миновала ту пору, когда им с мужем приходилось бороться за существование. Сейчас у миссис Слэттер был большой дом, трое сыновей учились в университете, а жизнь текла спокойно и безмятежно. Однако она слишком хорошо запомнила страдания и унижения, которые таило в себе нищенское существование. Поэтому гостья глядела на Мэри с подлинной нежностью, вспоминая собственное прошлое. Миссис Слэттер была готова стать ей подругой. Но Мэри, увидев, как миссис Слэттер внимательно разглядывает комнату, прикидывает цену каждой подушки, мысленно отмечает наличие свежей побелки и появление новых занавесок, просто оцепенела от обиды.

— Как мило все у вас получилось, — сказала миссис Слэттер с искренним восхищением, зная каково это — использовать вместо занавесок крашеные мешки из-под муки, а вместо шкафов — канистры из-под бензина.

Но Мэри поняла ее неправильно и ни на йоту не смягчилась. Она не стала обсуждать собственный дом с решившей взять ее под опеку соседкой. Несколько мгновений спустя [141] миссис Слэттер внимательно вгляделась в лицо девушки, вспыхнула, после чего изменившимся голосом, тон которого сделался сдержанным и сухим, заговорила о других вещах. Работник принес чай, и при виде жестяного подноса и старых чашек Мэри испытала новый приступ мучений. Она пыталась отыскать тему для беседы, которая была бы не связана с фермой. Фильмы? Она окинула мысленным взглядом сотни кинолент, которые пересмотрела за последние несколько лет, но сумела вспомнить лишь два-три названия. Фильмы, которые некогда имели для нее такое большое значение, теперь приобрели легкий оттенок ирреальности, да и к тому же миссис Слэттер вряд ли бывала в кинотеатрах чаще одного-двух раз в год, когда она выбиралась в город за покупками. Может, поговорить о городских магазинах? Нет, тут снова зайдет речь о деньгах, да и к тому же сейчас на Мэри было надето выцветшее платье, которого она стыдилась. В поисках помощи, она кинула взгляд на Дика, но супруг был полностью поглощен разговором с Чарли. Мужчины обсуждали урожаи, цены, и, самое главное — туземных работников. Всякий раз, стоило встретиться двум-трем фермерам, было заранее ясно, что речь у них пойдет только о недостатках туземцев. Когда они говорили о собственных работниках, в их голосах неиз- [142] менно звучало раздражение: один отдельно взятый туземец мог им и нравиться, но в целом белые презирали и ненавидели их до судорог. Фермеры никогда не прекращали жаловаться на свой тяжкий удел: им приходилось иметь дело с туземцами, которые работали ради собственного удовольствия и которым было абсолютно наплевать на благосостояние хозяев, что не могло не доводить тех до белого каления. Туземцы не имели ни малейшего представления о величии, которое заключал в себе труд, о самосовершенствовании благодаря тяжкой работе.

Мэри внимала разговору мужчин с удивлением. Она впервые услышала, как беседуют о сельском хозяйстве, и начала понимать, что Дик истосковался по этой теме, и почувствовала легкий укол вины оттого, что знает так мало и не может утешить мужа разговорами о хозяйственных делах. Она повернулась к миссис Слэттер, которая сидела в молчании, чувствуя себя задетой тем, что Мэри отвергла ее сочувствие и помощь. Наконец, к большому сожалению Дика и к облегчению Мэри, визит гостей подошел к концу. Тёрнеры вышли из дома, чтобы попрощаться. Они проводили взглядом большую дорогую машину, которая спустилась вниз по склону холма и исчезла среди деревьев, подняв клубы красной пыли.

[143]

— Хорошо, что они заехали. Тебе ведь одиноко, — сказал Дик.

— Мне не одиноко, — честно ответила Мэри. Одиночеством, в ее понимании, являлась жажда общества других людей. Она не знала, что одиночество может быть незаметными спазмами человеческой души, вызванными нехваткой общения.

— Но ведь иногда тебе надо посудачить с женщинами, — с неуклюжей игривостью заявил супруг.

Она взглянула на него в изумлении: подобный тон был для нее в новинку. Дик с печалью смотрел вслед удалявшейся машине. Но его печалил не отъезд Чарли Слэттера, который ему не нравился, а то, что закончилась мужская беседа, которая придала ему уверенности в себе и в его отношениях с Мэри. После часа, проведенного в тесной комнате, в одном конце которой мужчины беседовали о своих делах, а в другом женщины — о своих, скорее всего о нарядах и слугах, Дик чувствовал себя так, словно ему сделали живительную инъекцию, вдохнувшую в него новые силы. Он не слышал ни слова из разговора миссис Слэттер и Мэри. Он не заметил, как неловко чувствовали себя обе женщины.

— Тебе непременно надо съездить ее проведать, — объявил он. — Как-нибудь днем, [144] когда работы будет не очень много, я дам тебе машину, и ты можешь прокатиться и посудачить с соседкой, — сунув руки в карманы, он говорил весело и раскованно, а на лице не было и следа озабоченного выражения.

Мэри не поняла, отчего Дик вдруг сделался ей чужым и неприятным, однако ее уязвило столь небрежное заключение о ее потребностях. Кроме того, она не имела ни малейшей охоты оказаться в обществе миссис Слэттер. Она вообще не желала чьего-либо общества.

— Не хочу, — словно маленькая девочка сказала она.

— Почему?

Однако в этот момент на веранде за их спинами показался слуга и, не сказав ни слова, протянул договор о найме. Он выразил желание уйти — поскольку срочно понадобился семье в деревне. Мэри тут же вышла из себя: у нее наконец появилась возможность без опаски выместить раздражение на этом несносном туземце. Дик не долго думая одернул Мэри, словно она была совсем глупой, и вышел с туземцем на кухню. Оттуда Мэри услышала голос слуги, жаловавшегося на то, что он работал сегодня с пяти утра, а во рту у него не было ни крошки, поскольку стоило ему удалиться в хижину, как тут же раздались удары [145] гонга. Он не может работать в таких условиях, его ребенок, оставшийся в деревне, заболел, и поэтому ему нужно немедленно отправиться домой. Дик ответил, решив разок забыть о неписаных правилах, что новая хозяйка еще мало знает о том, как управляться с хозяйством, что она всему научится и подобного больше не повторится. Беседа с туземцем в таком ключе, обращение к нему с просьбой — все это противоречило представлениям Дика о взаимоотношениях между белыми и черными, однако он был в неистовстве из-за бездумного поведения жены, которой явно не хватало такта.

Переполнявший Мэри гнев притупил ее разум и чувства. Как он смеет вставать на сторону туземца! Когда Дик вернулся, она, стиснув кулаки, с ожесточенным выражением лица стояла на веранде.

— Да как ты посмел? — спросила она, задыхаясь от ярости.

— Если ты намереваешься и дальше так себя вести, ты должна научиться отвечать за последствия своих поступков, — устало произнес Дик. — Он ведь человек, так? Ему надо есть. Зачем тебе понадобилось, чтобы он закончил драить ванну именно сегодня? Если она так много для тебя значит, можно было бы подождать несколько дней.

[146]

— Это мой дом, — ответила Мэри, — это мой работник, мой, а не твой. Не вмешивайся.

— Послушай меня, — отрывисто произнес Дик, — я работаю не покладая рук. Так? Весь день я торчу в полях с этими ленивыми черными дикарями, сражаюсь с ними, чтобы заставить их хоть как-нибудь работать. Ты это прекрасно знаешь. И я не собираюсь, вернувшись домой после этой схватки, еще и дома, черт побери, устраивать войну. Поняла? Я этого не допущу. А ты должна взяться за ум. Если ты хочешь заставить их работать, тебе надо научиться, как с ними обращаться. И не следует ожидать слишком многого. Так или иначе — они обычные дикари, не больше. — Однако Дик ясно дал ей понять, что именно эти дикари готовили ему лучше, чем жена. Именно они следили за домом и на протяжении многих лет обеспечивали ему беззаботное существование — в той степени, в которой его полная ограничений жизнь могла считаться беззаботной.

Мэри была вне себя.

— А ты, похоже, слишком многого от меня хочешь, — сказала она, в первый раз искренне желая сделать мужу больно и отомстить за высокомерие. На пороге катастрофы, прежде чем свершилось непоправимое, ей все-таки удалось остановиться, правда не до конца. За [147] мявшись, Мэри продолжила: — Да, ты многого от меня хочешь. Хочешь, чтобы я жила, как бедная белая, в этой маленькой клетке. Хочешь, чтобы я сама готовила каждый день. Хочешь, чтобы я мучилась от жары, потому что ты не желаешь ставить потолки... — Мэри заговорила так впервые в жизни, подобный тон для нее был в новинку.-Этот тон она унаследовала прямо от матери, именно в таком тоне мать закатывала отцу скандалы из-за денег. Сейчас ее устами говорила не Мэри как личность {которой, по большому счету, было наплевать на ванну и на то, останется туземец или уйдет), сейчас в ней кричала страждущая женщина, желающая показать своему мужу, что она не позволит обращаться с собой подобным образом. Мгновение спустя она заплакала, точно так же, как в подобных случаях делала ее мать. Это были слезы преисполненной достоинства, мученической ярости.

— Когда ты выходила за меня замуж, я предупредил, на что ты можешь рассчитывать, — резко произнес Дик, пока Мэри все еще была во гневе. — Ты не можешь обвинить меня в том, что я тебе лгал. Я все тебе объяснил. В стране полно фермеров, чьи жены живут ничуть не лучше, но не устраивают из-за этого такого шума. Что касается потолков — придется обойтись. Я прожил в этом доме без [148] них целых шесть лет и, как видишь, не умер. Деньгам найдется и лучшее применение.

Мэри ахнула от изумления. Дик никогда прежде так с ней не разговаривал. Внутри у нее все похолодело. Нет, теперь она оттает и смягчится лишь только тогда, когда он признает свою неправоту и попросит прощения.

— Этот работник останется, я за этим пригляжу. И впредь обходись с ним достойно и не выставляй себя дурой.

Мэри отправилась прямиком на кухню, заплатила туземцу все, что ему полагалось, отсчитывая шиллинги, словно отрывая их от себя, после чего сказала, что он может идти на все четыре стороны. Она вернулась с победным видом в гостиную и холодно взглянула на Дика. Однако муж не спешил признавать свое поражение.

— Думаешь, сделала больно мне, а на самом деле — себе, — сказал он. — Будешь продолжать в том же духе, вообще без слуг останешься. Пройдет немного времени, и все узнают о женщине, которая не умеет обращаться со своими работниками.

После отчаянной борьбы с плитой она сама приготовила ужин, а затем, когда Дик, как обычно рано, лег спать, Мэри осталась одна в крошечной гостиной. Через некоторое время она почувствовал себя как в клетке и вы- [149] шла из дома в темную ночь. Она прошлась взад-вперед вдоль бордюра из белых камней, тускло отсвечивавших во мраке, пытаясь уловить дуновения прохладного ветерка, который остудил бы горящие щеки. Над холмами мягко вспыхивали зарницы; там, где полыхали пожары, виднелись бледно-красные отсветы, а прямо над головой густела удушающая темень. Мэри чувствовала, как ее всю сковало от ненависти. Она представила, как выглядит со стороны: молодая женщина бродит одна в темноте, невдалеке от свинарника, который Дик называл домом, вынужденная самостоятельно выполнять всю работу, а вокруг нее раскинулся ненавистный буш. Невероятно, всего лишь несколько месяцев назад она жила в городе как хотела и ее окружали любящие друзья, которым она была нужна. Мэри начала плакать, чувствуя, как жалость к самой себе высасывает из нее все силы. Она плакала много часов подряд, покуда не поняла, что уже не может больше идти. Нетвердой походкой, чувствуя себя словно бы побитой, она отправилась спать. Напряжение сохранялось между супругами на протяжении недели, которая показалось невыносимой, а потом зарядили дожди, и в воздухе повеяло прохладой и покоем. Дик так и не извинился. О ссоре просто не упоминали. Конфликт, сам факт которого Дик [150] и Мэри отказывались признать, остался неразрешенным. Они делали вид, что ровным счетом ничего не произошло. Однако ссора изменила их обоих. И хотя чувство уверенности вскоре оставило Дика, все вернулось на круги своя, и в его голосе вновь стали слышаться виноватые нотки, однако в глубине его души осталась обида на Мэри. Ради совместной жизни ей пришлось умерить свою неприязнь к мужу, вызванную его поведением, впрочем, как оказалось, это было не такой уж простой задачей, и в результате Мэри направила ее на уволившегося туземца и косвенно на всех туземцев в целом.

К концу той недели пришла записка от миссис Слэттер, в которой она приглашала Тёрнеров на вечерний прием.

Перспективу отправиться на прием Дик воспринял с явной неохотой, поскольку он уже успел отвыкнуть от организованных кем-то забав, а кроме того, его смущали большие скопления народа. И все же он собрался принять приглашение ради Мэри. Однако та отказалась ехать, казенным языком написав записку с отказом, в которой выражала признательность, искренние сожаления и т. д.

Миссис Слэттер пригласила их в порыве искреннего дружелюбия, поскольку ей все еще было жалко Мэри, несмотря на то что су- [151] пруга Тёрнера в прошлый раз продемонстрировала холодность и спесь. Ответное послание оскорбило ее: такое впечатление, что его скопировали из инструкции по составлению писем. Подобные церемонии не были приняты в округе, где в ходу имел место более непринужденный стиль общения, поэтому миссис Слэттер, молча изогнув брови, показала письмо мужу.

— Оставь ты ее, — ответил Чарли Слэттер. — Жизнь ее обломает. Забила себе голову всяким вздором, отсюда и все беды. Ничего, еще возьмется за ум. Невелика потеря, этой парочке надо набраться мозгов. Тёрнер совсем сдурел. Настолько витает в облаках, что даже не выжигает противопожарных полос. А еще деревья сажает. Деревья! Тратит деньги на какие-то деревья, когда он и так по уши в долгах!

На ферме у самого мистера Слэттера практически не осталось деревьев. Она являлась образцом того, что может произойти в случае варварского пренебрежения к природе. То там, то сям пролегали глубокие овраги, а акры некогда плодородной земли лежали мертвыми из-за неправильного использования. Однако дело было в том, что Слэттер зарабатывал деньги. Мысль о том, что деньги могут даваться легко, приводила его в ярость, а тут еще этот чертов идиот Дик Тёрнер валяет дурака с деревь- [152] ями. Однажды утром, в порыве отчасти благодушия, отчасти раздражения, он помчался к Дику. Решив не заезжать домой, чтобы не встретиться с этой дурой Мэри, он отправился прямо в поля. Три часа он пытался убедить Дика посадить вместо кукурузы и прочей ерунды табак. Слэттер очень саркастически отзывался об этой ерунде — бобах, хлопке и конопле, которые так нравились Дику. Но Тёрнер упорно отказывался слушать советы Чарли. Он предпочитал высаживать несколько культур, чтобы не ставить все на карту. Против табака Дика испытывал предубеждение, а его выращивание же и вовсе считал скорее не сельским хозяйством, а фабричным производством: надо было строить специальные хранилища, сушилки, а потом по ночам вставать и проверять в них температуру.

— А что ты, интересно, собираешься делать, когда у тебя начнет расти семья? — отрывисто спросил Чарли, не сводя с Дика маленьких внимательных голубых глаз.

— Сам как-нибудь выкарабкаюсь, — упрямо ответил тот.

— Дурак ты, — бросил Чарли, — как есть дурак. Не говори потом, что я тебя не предупреждал. И не приходи просить у меня в долг, когда у твоей жены начнет расти живот и тебе понадобится наличность.

[153]

— Я никогда ни о чем тебя не просил, — ответил Дик, лицо которого потемнело от обиды.

Несколько мгновений глаза мужчин излучали ненависть, однако при этом каким-то образом, несмотря на всю разницу в характерах, они уважали друг друга. Может, потому, что так или иначе вели схожий образ жизни? Расстались они довольно сердечно, хоть Дик и не смог в отличие от Чарли изобразить деланого добродушия.

Когда Слэттер уехал, Дик отправился домой, не находя себе места от волнения. Неожиданно обрушившееся беспокойство действовало на желудок, к горлу подкатывала тошнота. Однако он скрыл волнение от Мэри, в силу его причин. Теперь, когда он понял, что брак оказался неудачным и ничего исправить уже нельзя, ему захотелось детей. Дети помогут им сблизиться и сломать этот невидимый барьер. Но сейчас они просто-напросто не могут позволить себе детей. Когда он как-то сказал Мэри (думая, что та хочет иметь детей), что им придется подождать, она посмотрела на мужа с облегчением. Этот взгляд не ускользнул от его внимания. Но быть может, она захочет завести детей, когда дела у них пойдут на лад.

Дик заставлял себя работать еще больше, чтобы наконец настал тот желанный момент. [154] Стоя в полях и глядя на работающих туземцев, он строил планы, думал, мечтал. В то же время в доме все оставалось по-прежнему. Мэри никак не могла научиться ладить с чернокожими. И Дику пришлось с этим смириться: такой уж она родилась, а измениться не могла. Повара никогда не задерживались у них дольше месяца, и все это время Мэри постоянно устраивала скандалы и показывала характер. Дик стискивал зубы и терпел, испытывая смутное чувство, что это отчасти и его вина и причина в тяготах жизни, однако время от времени он не выдерживал и выбегал из дома, буквально онемев от гнева. Если бы Мэри могла чем-то себя занять... в этом-то и была вся беда.