Мой дом

Я знаю, чего вы хотите. Вы хотите знать, кто виноват. Прикидываете, где тут могла быть моя вина. Так вот вам новая теория. Виновата тетка Олли. Причем полюбому. С нее все началось. Сам я никогда ее не видел и понятия не имею, где она живет и как выглядит, но это не значит, что она не может быть виноватой. И если рассуждать логически, то посещать вам надо не меня, а ее.

В тот день, когда все это началось, она заболела. А может, развелась. Или вышла замуж. Короче, что-то типа того, и Олли пришлось уехать, а я остался один.

Не сделай тетка Олли того, что она сделала в то воскресенье, Олли не уехал бы, а если бы Олли не уехал, я никогда не встретил бы Карла, а не встреть я Карла, все по-прежнему было бы путем. Я бы не знал вас, вы не знали бы меня, и мы оба обошлись бы без ваших нудных-пренудных визитов.

Мне следовало догадаться по одежде, что Олли куда-то увозят. На нем не джинсы, а серые брюки со стрелками, и одет он не в футболку, а в настоящую, взрослую рубашку, застегнутую до самого верха. По мне, так это стремно, когда все пуговицы застегнуты, и лично я точно расстегнул бы верхнюю, если бы меня заставили напялить такое, но Олли в этих вещах не шибко-то разбирается.

Олли, он вообще часто выглядит прикольно. Есть у него такая манера: заправлять то, что должно болтаться, и застегивать то, что по идее бы расстегнуть. И он всегда одевается как на Северный полюс. Когда он заходит ко мне, то вечно оставляет у меня как минимум один джемпер. И потом я тащу назад целую кучу его шмотья. Но мне это не внапряг. Иначе он не был бы Олли. Та часть мозгов, которой более нормальные люди думают про одежду, у него забита всякими странными идеями и фактами, про которые кроме него больше никто не знает.

— Чего это ты вырядился? — говорю я, когда он входит.

— Зацени, — отвечает он.

Медленно и старательно, словно какой-нибудь фокусник, он указывает на матерчатые погоны, пристегнутые к плечам. Перебирая пальцами так, будто перед ним полсотни зрителей, он аккуратно расстегивает их, один за другим, и начинает дергать плечами, заставляя погоны хлопать.

— Ни в жизнь не догадаешься, что это такое.

— Легко, — отвечаю я.

— Попробуй.

— Это погоны.

— А вот и нет!

Последнее слово звенит словно колокол.

— А вот и да. Я же вижу. Это погоны.

— Это больше чем погоны.

Он прищуривает глаза, стараясь выглядеть загадочно.

Я никогда не ведусь на этот его загадочный вид, особенно когда на нем рубашка, застегнутая под горло, да еще с дурацкими погонами, которые болтаются на плечах, а потому помалкиваю и просто скрещиваю руки на груди: мол, я ничуточки не впечатлился.

— Это погоны для шапки, — объявляет он.

— Погоны для папки?

— Не для папки, а для шапки. Солдатской шапки. Как на флоте. Были б они не желтыми, а зелеными, получилась бы реально военная форма.

— Не будь идиотом, — говорю я. — На флоте солдат нет. Там моряки. И они не носят зеленое. Они носят синее. Цвет моря. Поэтому их и называют моряками.

— А вот и нет. Если б моряков называли моряками из-за моря, то солдат не называли бы солдатами. Их называли бы земляками.

Разговаривать с Олли — все равно что плавать. В любой момент можно пойти ко дну.

В комнате у меня есть сова, которая, в общем-то, давно уже не сова. Я сделал ее в школе, и сначала у нее были глаза, нос, рот и лапы, но даже тогда она больше походила на футбольный мяч, чем на сову, поэтому ее без конца пинали все кому не лень, и сперва отвалились лапы, потом нос, потом рот, а потом один глаз. Теперь это просто мяч с глазом, но я все равно зову его сова.

Я поднимаю сову, запихиваю под один из Оллиных погонов и застегиваю пуговицу. Олли наблюдает, скосив глаза, потому что слишком близко и ему ничего не видно. Сова приходится как раз впору, и тогда я вытаскиваю из шкафа медведя и пристегиваю под второй погон.

Мы топаем в ванную, чтобы Олли смог увидеть. Он выглядит полным придурком, но ему, похоже, нравится, и мы начинаем носиться по дому, чтобы посмотреть, выпадут медведь с совой или нет, но что бы мы ни вытворяли, звери сидят крепко: болтаются туда-сюда, но и все. Через какое-то время беготня переходит в другие дела и заканчивается игрой: я выхожу на задний двор и бросаюсь фигурками от «Клюедо»[1], а Олли стоит на подоконнике в спальне и ловит их. И он муть не выпадает из окна, и это реально весело. А потом Олли сдается, и мы принимаемся играть в «Клюедо» по-настоящему, и все это время он так и сидит со зверями на плечах. Я даже не могу сказать, понимает он это или нет.

Спорим, вы решили, что знаете про Олли все, но это не так. На самом деле с ним все в порядке. Будь у меня снова такая возможность, я все равно хотел бы, чтоб он был моим лучшим другом, точь-в-точь как раньше. Когда у тебя есть лучший друг, больше ничего не нужно. Это как броня или как защитное поле вроде тех, что бывают в компьютерных играх и которые еще издают такой вой, и ты начинаешь светиться оранжевым, и пока ты оранжевый, пули и снаряды от тебя просто отскакивают.

Олли — мой лучший друг уже так давно, что я даже не замечаю это поле, потому что оно стало постоянным. Когда он уходит, с меня словно сдирают кожуру. Я не знаю, чем заняться. Места себе не нахожу. И даже если я чем-нибудь занят или просто валяю дурака, в голове я все равно представляю, как буду потом рассказывать об этом Олли.

Однажды я пытался дозвониться домой, чтобы меня забрали, но по ошибке набрал номер Олли, и пришлось объяснять его маме, что я ошибся. Она решила, что я чокнутый. А я просто сделал это на автомате.

Я так и не успеваю выяснить, зачем он так вырядился, и когда мама Олли появляется у нас, чтобы отвезти его к тетке, я совершенно не готов к тому, что его сейчас заберут. Никакого предупреждения или еще чего. Как если бы кто-то просто зашел и отобрал у вас ноги.

Хотя это не совсем так. Если оторвать у человека ноги, он умрет от потери крови.

Она даже не спрашивает, зачем это Олли таскает на плечах сову с медведем, — просто выдергивает их и оставляет у входной двери. А я-то надеялся, что он так и пойдет, и, кстати, ведь чуть было не пошел.

Когда дверь за ним закрывается, я смотрю на часы, а впереди еще целое воскресенье.

Вы скажете, что это без разницы, воскресенье там или нет, раз все равно каникулы, но это не так. Потому что все дома. По воскресеньям всегда кажется, что дом чересчур полный и в то же время чересчур пустой. Если тебе вдруг понадобится телик, или кухонный стол, или солнечный кусок лужайки, наверняка выяснится, что кто-нибудь тебя уже опередил. Но хотя все лучшие места в доме заняты, иногда у меня такое чувство, что все наше семейство просто слоняется без дела словно потерянное, не зная, куда себя приткнуть, и так до самого вечера, и только в понедельник все опять приходит в норму. Как будто воскресенье вечно застает их врасплох и каждую неделю они никак не могут поверить, что это случится, но это все равно случается, а они не готовы и не могут придумать ничего лучшего, чем шататься по дому и ждать, пока все закончится.

Несколько часов я веду себя хорошо, никому не мешаю и тихо-мирно занимаюсь делами в своей комнате. Я даже пытаюсь доиграть в «Клюедо» в одиночку, но у меня ничего не получается, и я мухлюю, чтобы узнать, кто убийца. Оказывается, это профессор Блум, что, вообще-то, странно. Играть в настольные игры в одиночку — все равно что разговаривать с самим собой. Все время стесняешься, что кто-нибудь зайдет и застукает тебя. И потом, это же полный отстой.

В конце концов ничего не остается, как пойти и подоставать Донни.