"Единственный" - читать интересную книгу автора (Шагинян Мариэтта Сергеевна)

I

Бывают сны, где ваше восприятие так остро и точно, что все земное перед этими сонными образами кажется вам недостаточно реальным. Спится ли вам кусочек земной поверхности, или пустой дом, или незнакомый человек, — все это в освещении сумрачном, косом, словно источник света неизменно стоит у вас за спиною, — и как недостижимо близки духу вашему видимые образы! Кажется, будто вы расколдовываете от обычного оцепенения все ваши чувства; глаз начинает по-настоящему видеть, ухо по-настоящему слышать. Грубых, мозолистых, нечувствительных прикосновений к вашим органам восприятия больше не существует. Все касается и отдается в мозг, как электрический укол. И самое странное из переживаемых вами во сне ощущений — это неизменное припоминание, будто вы здесь уже раньше неоднократно бывали.

Очень красивой молодой женщине, Любови Адриановне Жемчужниковой, приснился под утро такой сон: ей снилось, будто она идет вдоль овражка, поросшего очень крупными лиловыми цветами на высоких обнаженных стебельках. Небо впереди освещено неподвижными полосами того света, источник которого прячется за нею и никогда не вступает в ноле зрения. Она идет босиком и чувствует под ногами бархатистую мягкость дорожки, словно кротовую шкурку. Особенно же приятно ей идти потому, что она не одна: рядом с нею идет человек, любимый ею больше всех людей на свете. В лицо его она не видит и даже не знает, каков он собой. Но все же она его знает и узнала бы среди миллиона других, подобно тому, как слепая собака признала бы своего хозяина. Иначе говоря, она его чувствует. Особенная, вяжущая сладость связывает все ее помыслы на одном: на том милом и единственном, кто шагает возле нее. Но, кроме сладости, есть и боль: дело в том, что они должны дойти вместе до придорожной липки, а там и разлучиться. Неведомые ей обязательства призывают его на неведомую службу. Она подчиняется этому без всякого бунта. Все, что исходит от него, для нее свято и неоспоримо. Но все же они должны разлучиться, и боль прикипает к горлу сладкими, неутолимыми, как жажда, слезами. Вот впереди показался пригорочек, а на нем и липка. Они дошли до него молча, и тот, кто шел рядом, взял ее за руку. Прикосновение было так блаженно, что сладкий трепет охватил ее всю.

— Люба моя, теперь я ухожу, но мы встретимся. Так надо, — сказал он и, наклонившись, поцеловал ей руку. Она тотчас же проснулась от боли, от неописуемой нежности и еще от того, что горничная Дуня открыла ставни и при этом безжалостно ими хлопнула. Ей было приказано разбудить барыню к девяти часам утра.

Можете вы себе представить, как рассердилась Любовь Адриановна! Томная сила и важность сна витали еще над нею, а потому она не посмела раскричаться и только выслала Дуню вон из комнаты. Когда Дуня вышла, она зарылась с головой в одеяло — чтобы доспать еще кусочек и, может быть, снова увидеть то же самое. Но сон больше не приходил, осталось только неизъяснимое счастье от чьего-то присутствия, да рука хранила нежность полученного ею поцелуя.

Любовь Адриановна задумчиво спустила ножки с постели и принялась натягивать на них чулки.

«Кто бы это мог быть? — думала она, как истая дочь Евы немедленно переводя свой сон из четвертого измерения мечты в три измерения жизни. — Это был знакомый, самый близкий знакомый… Но кто он, милый мой, милый?»

Что возлюбленный ее сна существовал в действительности, она не могла сомневаться. Тысячи мелочей доказывали это. Шаг незнакомца, так ровно совпадающий с ее собственным, был ей давно известен. Прикосновение руки зажгло ее воспоминанием чего-то родного и знакомого. Наклон головы напоминал… но кого? Тут-то вот и начиналась загадка.

Она мысленно перебирала всех своих знакомых, одного за другим. Василий Васильевич как будто походил по фигуре, но она давно уже к нему охладела, да и характер его ничуть не напоминает незнакомца. У Петра Александровича точь-в-точь такая походка и что-то в глазах грустное и похожее. По особенно похож на него Андрей Фохт, скрипач симфонического оркестра, последний, кто поцеловал ей вчера руку. Странно было только одно: ни один из них не зажигал ее никогда таким особенным волнением, ни к кому из них она никогда не чувствовала такой нежности, как во сне.

Время было одеваться и ехать к портнихе, а тут Любовь Адриановна не позволяла себе опаздывать. Она быстро вскочила, подсела к туалетному столику. Подвитые на шпильках локоны в одну минуту собраны в пушистую прядку, и головка дважды обмотана черной лентой, наподобие античных римлянок. Любовь Адриановна проделывала все это ловко, но рассеянно, — ей думалось о сне. Она загадала: кого первого встречу в дороге, тот и есть милый моего сна.

Город, где она жила, шумно-провинциальный, переживал медовые месяцы свободы. Правда, на улицах все чаще и чаще встречались деникинские офицеры; уже поговаривали шепотком о чьих-то там недовольствах; уже какие-то станции начинали время от времени не давать паровозов и вывешивать красный железнодорожный флаг совсем не на месте, — но это не касалось ни города, ни городских дам, ни дамских портних.

Торопливо перебежала Любовь Адриановна площадь и стала в трамвайную очередь, озабоченно начиная свой трудовой день. Она казалась сейчас моложе своих лет: ей нужно было заехать за деньгами к мужу, а женщины просят деньги не иначе, как с детским личиком.

Муж нашей героини, Михаил Семенович Жемчужников, восседал в правлении своего кооператива «Каждый за себя». Быстро пройдя через лавку, где возвышались груды пустых жестянок, пустые ящики, опрокинутый бочонок и два ряда пустых коробок, а мрачного вида приказчик нехотя продавал единственные имевшиеся в магазине товары — морской канат и подержанную мышеловку, — Любовь Адриановна прошла в управление. Там за двумя письменными столами чинно сидели члены правления, секретарь и помощник секретаря и переписывали что-то из одной тетради в другую. По стенам висели заманчивые плакаты. На одном был нарисован измученный и ободранный обыватель, не состоявший членом кооператива, а на другом — обыватель чистенький, в калошах, с зубною щеткой в руке и членскою потребительскою книжкой в другой руке. Надпись над ними гласила: «Гражданин, только в кооперативе спасение от разрухи!» Повыше имелся еще один плакат, изображавший две протянутые друг к дружке руки, с целью рукопожатия, как думали кроткие потребители, а может быть, и с намеком «рука руку моет», как утверждали потребители-критиканы. Под ними была подпись: «Граждане, объединяйтесь».

— Миша, — капризно произнесла Любовь Адриановна, метнув взор на белокурого секретаря, имевшего вид «вечного студента», не кончающего «по независящим обстоятельствам».

— Ну? — недовольно спросил Михаил Семенович, мужчина очень мохнатый и молчаливый, — качества, приобретенные им только в браке.

— Я, право, не знаю, как это вышло, — беспомощно произнесла Любовь Адриановна, подняв на мужа кроткие красивые глазки, — ты, кажется, мне вчера что-то дал, а я забыла попросить еще на портниху.

— Сколько тебе нужно?

— Какой ты странный, Миша, — укоризненно протянула Любовь Адриановна. — Что за тон! Откуда я знаю, сколько мне нужно.

По долгому семейному стажу, выстраданному борцом за кооперативы, у Михаила Семеновича составилось особое мнение о тех обстоятельствах, когда женщина сама не знает, сколько ей нужно. Это мнение, судя по выражению его лица, было далеко не из утешительных. Он порылся в кошельке, вздохнул, достал кожаный бумажник, вздохнул еще раз — и удовлетворенная Любовь Адриановна упорхнула, оставив в правлении запах герленовских духов.[1]

«Кого я встречу? — думала она, идя пешком к портнихе. — Может быть, я тоже ему приснилась? Это, наверно, был Фохт. А может быть, и Петр Александрович…»

— Ах! Доброе утро!

Перед нею, вынырнув из переулка прямо-таки с мистической неожиданностью, стоял Василий Васильевич, очень тонкий высокий офицер в темных очках (у него болели глаза), в брюках галифе и светло-рыжих сапогах в обтяжку. У Любови Адриановны забилось сердце. Ей показалось, что приснившийся незнакомец был именно такой — высокий, сутулый и грустный.

— Разрешите составить компанию, — произнес офицер тонким грудным тенорком, препротивно шепелявя на букву с. Очарование исчезло. Разве можно говорить так вульгарно! И быть так непроходимо глупым, как этот несчастный юнец, ходивший слегка растопырив ноги, из боязни испачкать свои заморские сапоги и смять галифе. Она вспомнила, что сапогам этим уже больше году, и ей стало досадно, почему они до сих пор новые. Василий Васильевич был тотчас забракован.

— Идите, если вам делать нечего, — разрешила она и, когда он зашагал рядом, убедилась, что между ним и видением ее сна не было ни малейшего сходства.

У портнихи ее расстроили. Платье, на первой примерке очень ей шедшее, теперь сидело отвратительно. Девочка в ответ на ее замечание дерзко пожала плечами. Счет лежал на столе и содержал вдвое большие цифры, нежели она думала, а сама портниха, с которой можно было поторговаться, уехала к умирающей матери. В сильнейшей досаде Любовь Адриановна велела уложить платье, подождала, покуда дерзкая девочка выводила свою подпись на счете, скомкала его и бросила в сумочку, а потом отправилась к гимназической подруге.

Есть особый сорт женщин, который можно назвать «сочувственным». К нему принадлежат некрасивые девушки, очень счастливые в браке жены и пожилые вдовы. У каждой из них есть легкомысленная подруга, которой они сочувствуют, дают советы, гадают на картах и даже относят с предосторожностями письма, доставленные по их адресу. Основным часом для сочувствия, по молчаливому соглашению обеих сторон, выбрано время «кофе», что дает возможность сочувствующей даме принять, правда с небольшими возражениями и даже упреками, от дамы чувствующей — либо несколько сладких пирожных, либо небольшой кекс, либо фунт сдобных сухарей.

Гимназическая подруга Любови Адриановны, нашедшая свое призвание в изучении новых языков и преимущественно английского, из пяти комнат своей квартиры занимала только одну, и в эту единственную комнату проникла сейчас взволнованная Любовь Адриановна. Подруги поцеловались.

— Он ушел? — спросила наша героиня, показывая пальцем на стену. Он — означало Петра Александровича, журналиста, снимавшего одну из пяти комнат.

— Пишет, — ответила подруга многозначительно.

У Любови Адриановны тотчас же изменились манеры и голос; она грациозно стащила перчатки, сгибая локти никак не шире прямого угла, подняла вуаль над глазами и провела себе по губам таинственной волшебной палочкой, после чего надлежало их облизать и потереть друг о дружку. Подруга смотрела на нее с истинным наслаждением: она радовалась, что Любовь Адриановна мажется, что это ее портит и что мазаться неприлично с точки зрения уважаемых ею людей. Но удержавшись, она выдала свою радость:

— Люба, Петр Александрович терпеть не может, когда красятся.

— Милая моя, они все на словах терпеть не могут. А на деле им только с теми и интересно, кто красится.

Это была печальная правда, и ответа на нее не последовало. Раздалось позвякивание посуды, приготовляемой к кофейному священнодействию, и подруга Любови Адриановны отправилась с кофейником на кухню. Тотчас же кукольное лицо моей героини стало осмысленней и серьезней. Она вытянулась в кресле с усталым и нежным видом и чуть хрустнула пальцами. Это произошло потому, что в коридоре хлопнула дверь и кто-то прошел мимо. Не знаю, лежит ли в основе этой метаморфозы какой-нибудь химический закон, но только женская сущность в соприкосновении с мужскою обнаруживает ряд таких тонких и задушевных свойств, о которых и не подозревают ближайшие к ней особы женского пола. Дверь приотворилась, и в нее заглянул Петр Александрович.

— Ага, это вы, сударыня, — произнес он шутливо и поглядел на нее прищуренными глазами, грустными от хронического несварения желудка, что, впрочем, оставалось неизвестным моей героине.

— Здравствуйте, милый, — сказала она мягким тоном и протянула ему руку, — вы опять строчите?

— Строчу, — разнеживаясь, ответил Петр Александрович. Он вошел в комнату, поцеловал протянутую ему руку и сел верхом на свободный стул. Это был уже немолодой человек из породы «славных»: славно торчала у него мягкая, но поределая шевелюра, славно выпячивались чувственные губы, славно морщились складочки вокруг глаз при улыбке. Присутствие его было приятно Любови Адриановне и наполняло особенной жизнерадостностью, — но тотчас же она почувствовала, что вторжение этого человека изгоняет ощущение ночной сонной сладости и образ приснившегося незнакомца. Опять не тот! И Петр Александрович не походил на ее нежного возлюбленного.

Пришла с кофейником подруга, и все уселись пить кофе. Потом пошло гадание на червонного, на бубнового и трефового королей, причем Любови Адриановне падали все какие-то странные карты: ночная прогулка, траурное письмо, потеря друга и марьяжный интерес.

Совсем расстроенная и сбитая с толку, ехала Любовь Адриановна восвояси. Впечатление от сна не только не изгладилось, а с каждой минутой становилось сильней и реальней. Томление по единственному, по настоящему, охватило ее всю с могучей нежностью. Ей казалось, что до сих пор она не жила, что вся жизнь ее походила на случайную накипь, которую нужно собрать с себя ложечкой и сбросить. Только бы найти того, кто ей приснился, — и она переродится, очистится, начнет жизнь сначала. Но как его найти? Тут, внутри, он сидит и чувствуется как живой человек. Она безошибочно знает его присутствие и с закрытыми глазами могла бы угадать его прикосновение. А снаружи между живыми людьми она бродит, словно в потемках, и нет ей возможности отыскать его.

— Ты, милая моя, выглядишь, словно у тебя сорок градусов, — сказал Михаил Семенович за обедом, поглядывая на жену с неудовольствием. — Весь день мотаешься по городу, не отдавая себе отчета в своих действиях, а дома хоть бы раз в кухню заглянула. Это что такое? Разве это макароны? Вчера у Саркисовых на ужине были белые, а эти черт знает что — лошадиного цвета.

— Вы, может быть, надеетесь, что я сделаюсь для вас кухаркой?

— Ни на что я, матушка, больше не надеюсь. Дуня! Скажи, пожалуйста, что это за макароны?

Дуня нагнулась над блюдом с видом опытного эксперта и тотчас же произнесла:

— Хорошие, барин. В купиративе по книжке взяли.

— А-а, в кооперативе, — протянул Михаил Семенович, — значит, у нас и макароны в продаже. Великолепно! Давай-ка, Дуня, еще тарелочку. Дети, кто хочет макарон? Толя, Воля, не зевайте по сторонам, а кушайте.

«Господи, как он глуп, — с отчаянием подумала Любовь Адриановна, глядя на прояснившуюся физиономию своего мужа, — если бы только он сам мог заметить, как он ужасно глуп!»

Она нервничала весь вечер, не пошла никуда и долго на ночь раскладывала пасьянсы. А потом приготовилась ко сну, словно шла на свидание, — в сотый раз припоминая, как незнакомец шел с нею, как взял ее за руку и что сказал. Она впитывала воспоминания, словно надушенный платок, и долго ворочалась, не переходя из яви в сон. А когда, наконец, заснула, ей ничего не снилось в образах. Было только томительно-больно на душе, как от потери близкого человека, и та же пережитая в прошлую ночь нежность захлестывала ее временами, но уже не прояснялась в форме видения.