"Сто полей" - читать интересную книгу автора (Латaынина Юлия Леонидовна)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой рассказывается, как советник Ванвейлен обнаружил преступника, покушавшегося на его корабль

Теперь мы расскажем о Шодоме Опоссуме, том самом, которого помиловал Кукушонок, и который на пиру в Золотом Улье предложил составить прошение, чтобы король признал себя ленником Кречетов. Многие подписали это прошение, и среди них – Махуд Коротконосый.

Это было большой новостью: Махуд и Шодом всегда стояли поперек друг другу.

Причина вражды была следующая. У Шодома был необыкновенный конь, игреневой масти, из страны Великого Света. Махуд попросил коня в подарок – и надо же было случиться такому, что конь в это время пал. Шодом, однако, не хотел обидеть Махуда и послал со своим управляющим другого коня, похожего. Раб-управляющий, недолюбливая хозяина, явился к Махуду и сказал так:

– Это другой конь, а коня из Великого Света Шодом нарочно отравил: коли, мол, не мне, так никому.

Из-за этого двенадцать лет шла вражда.

После пира в Золотом Улье Шодом поехал в место, где встречаются люди и боги, спросить, выйдет ли призвать короля к порядку. Пророчица не хотела предсказывать, но Шодом обложил святилище и заявил, что не уйдет, пока не добьется благоприятного знамения. Женщина погадала на копейном яблочке и произнесла следующие стихи:

Шодом стал расследовать, и тут выяснилось, из-за какой безделицы произошла ссора. Отправил раба Махуду с извинениями, – тот подлеца сварил и поставил под прошением свою подпись. В Ламассу поехали вместе.

Накануне судебного дня у Киссура Ятуна был пир. Чего только не было на этом пире: были груды румяных куропаток и жареных поросят, обсыпанных сахаром, были рыбы-вертушки с золотой корочкой, маринованные медузы и пироги, были сладости, которые любят ленивые женщины, и заморское вино, похищающее ум, и был там удивительный торт величиной с термитник, весь украшенный словами и розочками и политый разноцветной глазурью.

И вот, когда съели много мяса и выпили много вина, и самые пьяные уже легли носом в кувшин и стали спать, а самые похотливые легли в углу с девицами, Махуд взял в руки чашу, понес ее к губам и сказал:

– Я возьму Арфарру и сделаю из его кожи ошейник для своих псов, чтобы мои псари снимали и надевали его каждый день.

Выпил и передал чашу Арнуту Краснобородому. Арнут Краснобородый взял в руки чашу, поднес ее к губам и сказал:

– А я сделаю из его кожи колпачок для своего сокола, чтобы каждый раз на охоте чувствовать его под своими пальцами.

Выпил и передал чашу Шодому Опоссуму. Шодом взял в руки чашу, поднес ее к губам и сказал:

– А я сделаю из его шкуры коврик и постелю его у конюшни, чтобы каждый раз, когда выезжаю, топтать его копытом.

И тогда встал Киссур Белый Кречет, старший брат Марбода и человек основательный, и сказал:

– Господа, это все прекрасные слова о наморднике и коврике, и они греют душу, но как сделать так, чтобы горожане не казнили моего брата?

– Чтобы помешать горожанам казнить Марбода, надо возобновить Шадаурово соглашение, – сказал Шодом Опоссум.

Шадаурово соглашение сочинили век назад, когда на Голубой равнине стояли войска Геша Ятуна и Шадаура Алома. Накануне битвы сошлись знатные люди из обоих войск и заключили соглашение, хотя не любили ничего более несогласия, так как боялись, что победа одного из королей предаст всю знать в руки закона.

Постановили, что все земли остаются в руках нынешних держателей, что король не вправе вести рыцарей на войну без их согласия и не вправе требовать чрезмерных выплат при наследовании ленов. Также не вправе выдавать замуж богатых наследниц, не считаясь с их родственниками. Не вправе напускать чиновников на земли сеньоров и иными способами стеснять их свободу, и что каждый рыцарь должен быть судим судом равных. А ежели чья-то злая воля помутит ум короля, то сеньоры вправе указать ему на это, а если он не послушается, то они вправе собраться и пойти на него войной, и захватить его земли и замки, не причиняя, однако, вреда королю и его семье, дабы принудить короля восстановить справедливость.

Прошло, однако, немного лет, и на Весеннем Совете народ стал жаловаться, что король соблюл все условия соглашения, а знать между тем действует, имея в виду лишь собственную выгоду и всевозможный ущерб королю и народу, – король запихал бумагу в рот самых строптивых и так вместе с бумагой и сжег.

И, конечно, если бы король возобновил соглашение, то и речи не могло быть о том, что Кукушонка могут судить горожане.

И вот все рыцари поставили крестики и подписи под петицией о восстановлении Шадаурова соглашения, и даже самые пьяные подняли головы, чтобы поставить крестик, а самые похотливые оторвались от девиц.

А Киссур Ятун стукнул кулаком по столу и сказал:

– Нет больше силы терпеть Арфарру-советника! Что будет со страной, если превратить свободных людей в рабов денег и должностей? Если выигрывать битвы не доблестью, а коварством?

– Я думаю, – сказал Шодом Опоссум, – если войны выигрывать не доблестью, а коварством, это будут очень плохие войны. Потому что если полководец не будет платить своей смертью за свое поражение или драться в поединках перед строем, то он станет совсем безнаказанным, как язык богов. Потому что можно отменить правила войны, а войну нельзя отменить. Что мы, люди этой земли, идиоты, что ли? Кому ведомы обычаи нашей земли, как не нам самим? Зачем заполнять двор иностранцами?

– А особливо, – простолюдинами, – сказал Махуд Коротконосый, – простолюдин рожден едой знатного, как это так, чтобы он командовал?

И уронил голову в серебряную супницу.

В ту же ночь Хаммар Кобчик, начальник тайной стражи, доложил королю:

– Завтра в королевском совете будет большой спор. Киссур Ятун и Шодом Опоссум потребуют возобновления Шадаурова соглашения, и они добыли согласие одиннадцати членов королевского совета, и еще девяносто трех рыцарей!

Король всплеснул руками и закричал на Арфарру:

– Вот до чего довело ваше упрямство! Боже мой, надо немедленно перекупить троих или четверых из совета, потому что иначе у них будет большинство!

Арфарра поклонился и ответил:

– Те из них, кого надо бы купить, не продаются, а те, кто продаются, не стоят потраченных на них денег. Хотел бы предложить вам следующий план справиться с бедой.

Король прослушал план Арфарры и нашел его превосходным.

Советник Арфарра позволял себе лишь один вид отдыха, – игру в «сто полей,». Обнаружив, что чужеземец Ванвейлен играет отменно, он таскал его за собой повсюду – а тот был весьма рад. Даже на глупых совещаниях или в пути они играли – вслепую, само собой: обменивались записочками, что выглядело очень важно. Арфарра с удовольствием выигрывал и часто слушал, как говорит чужеземец.

Этим вечером в покоях Арфарры Ванвейлена встретил король. Он сказал, что ему очень понравилась, как позавчера Ванвейлен защищал в городской ратуше новые торговые статуты. Засим он вынул из-за пазухи священную белую мышь, из тех, которые имелись только у знатнейших родов, и, подав эту мышь Ванвейлену, сказал, что Ванвейлену надо построить в своем поместье кумирню для этой мыши.

– Но у меня нет поместья, – удивился чужеземец.

– Ошибаетесь, – возразил король, и подал ему со стола грамоту, жаловавшую Ванвейлену земли в Мертвом Городе, и сопутствующее им право заседать в Королевском Совете.

На следующее утро, в час, когда просыпаются очаги и будят топоры, когда на башнях замка трубят в посеребренные раковины, обмотанные пальмовым волокном, в Небесной Зале собрался королевский совет.

Королевские советники прошли сквозь толпу, помолились, совершили возлияние. Махуд Коротконосый, человек из глухомани, с изумлением озирал залу, ибо в первый раз видел такой большой покой, в котором пол не был покрыт соломой. Особенно поразили его зеркала – родичи талисманов. Слабые родичи, наверное, по женской линии: талисман множит вещи, а зеркало – только изображения вещей.

А Киссур Ятун с изумлением глядел на Совет, в который ввели двадцать новых советников. И каких! Люди из самых знатных родов, однако большею частью – младшие сыновья, из тех, что воспитывались заложниками при дворе и обрадовались, когда вышел королевский указ, позволяющий делить наследство поровну.

Граф Арпеша, замок которого оброс городом, как навозная куча грибами. Трое монахов-шакуников. Люди от семи городов, и от города Ламассы – обвинитель Ойвен. Ойвен, почтительно склонившись, говорил что-то советнику Арфарре, а тот, по своему обыкновению, уже сел в углу между большими зеркалами; зеленый шелковый паллий, уставшее лицо, худые руки, из-под рук – львиные когти подлокотников… А справа? О, Сад Небесный, еще один чужеземец, Клайд Ванвейлен! Этот-то как сюда попал, чьи ему земли, спрашивается, отдали?

Киссур Ятун побледнел и сказал:

– Это будет скверный поединок, с бумагами вместо мечей, и Арфарра-советник владеет этим оружием лучше нас. Лучше нам уйти со своей бумагой, потому что в таком составе совет запихает нам ее в задницу.

Его спутник, Торхерг, улыбнулся:

– Это пусть Арфарра-советник дерется, чтоб победить, я дерусь, чтоб сохранить честь.

А Махуд Коротконосый был так велик, что на все тело у него ума не хватало. Он вспрыгнул на ступени перед королем и закричал:

– Это позор, что Марбода Ятуна судят простолюдины!

Король спросил:

– Вы хотите моего суда?

Тогда вперед вышел Шодом Опоссум и сказал:

– Мы хотим, чтобы в королевстве появились законы, приличествующие великой стране. Иностранцы заполонили нашу землю. Они увозят золото в Варнарайн и копят его в своих храмах, и дают королю скверные советы. Нищие наводнили дороги, владения отбирают вопреки обычаям. Мы требуем, чтобы каждый был судим судом равных. Чтобы в королевском совете сидели люди, сведущие в обычаях страны, а не только в искусстве вынимать из нее деньги. Чтобы королевские чиновники не смели брать несправедливых поборов и иным образом хозяйничать в поместьях, чтобы вдовы знатных людей и наследницы не страдали от произвола. Мы требуем, чтобы то, что является обычаем королевства, стало его законом, – чтобы вы, король, возобновили Шадаурово соглашение.

И положил на стол бумагу с золотыми кистями и корявыми подписями.

Тогда вдруг встал один знатный человек из города Кадума. А город Кадум, надо сказать, был городом легкого поведения. Даже когда им правил граф, и тогда он не решался отменить тамошнего народного суда. А с тех пор, как графа не стало, народ обнаглел и не слушался никого, кроме королевского чиновника. А именитые дома имели привычку делиться с чернью деньгами и хлебом; они стояли за чернь горой и чернь тоже за них стояла.

Человек из Кадума сказал:

– Позорно слышать такие слова от тебя, Шодом Опоссум! Король хочет, чтобы свободнорожденных граждан не продавали, как скот; чтобы за убийство наказывали человека, а не его кошелек, и чтобы то, что касается общего блага, решалось общим волеизъявлением. Он хочет, чтобы бедность и низкое происхождение не мешали человеку приносить пользу себе и людям, и чтобы позором была не бедность, а нежелание от нее избавиться. Чтобы богатство тратилось с пользой для народа, а не ради похвальбы. И это-то вы называете нарушением обычая? Хороши же обычаи, за которых вы стоите! Да если бы и покусился король на права знати, что с того? Какое дело народу до знатных наследниц? Если король отдаст Кречетам земли в Мертвом городе, он обездолит три тысячи семей, которые там уже построились!

В зале стояло человек шестьдесят из числа новых жителей Мертвого Города, и они громко закричали, чтобы король не возвращал этих земель.

– Храм Шакуника разжирел, как пиявка! – вскричал Шодом Опоссум. – Надо разорить проклятый храм и, клянусь божьим зобом, его пожитков хватит и королю, и знати!

– Замолчи, Шодом, – сказал Киссур Ятун, – ты болтаешь, как пьяная трава. И обернулся к королю:

– Король Варай Алом! Ты изменяешь обычаи королевства, притесняешь знать и войско! Берегись! Тот, кто хочет напиться, не ссорится с ручьем, тот, кто хочет сохранить власть, не ссорится с воинами! Ничего хорошего не бывает из законов, принятых поперек обычаев, натащенных чужеземцами изо всяких заграничных книжек! Шадаурово соглашение было законом этого королевства и осталось его обычаем, и, клянусь тем, кто соткал землю и тварей, – ты возобновишь его!

Тут поднялся обвинитель Ойвен, и горожане закричали восторженно.

– Да, – сказал Ойвен, – славный то был закон и славные то были времена для знати. Все королевство покрылось незаконнорожденными замками, и всякий знатный делал, что казалось ему правильным в его глазах. В каждом замке сидело по разбойнику, они били собственную монету и грабили путников и крестьян, и сгоняли народ на строительство укреплений. А когда дороги опустели, а поля поросли вереском, они кинулись к городам, и они коптили горожан над огнем и пытали всех, у кого было имущество. Но с тех пор никто не осмелился написать в законе, что можно безнаказанно убивать и грабить. И вот теперь, когда король хочет оградить свободных людей от беззаконий, – вы требуете поистине удивительного закона, – закона, узаконивающего беззаконие! Вы ссылаетесь на обычаи! Это все равно, как если бы пришел убийца и сказал: я убил пятерых, и десятерых, и больше, и привык убивать и грабить, и из этого я заключаю, что законы мира не соответствуют моим обычаям, и требую изменить законы. Но, может быть, не миру надо менять свои законы, а убийце – свои обычаи и пути? Ибо те, кто требует такого закона – не кто иные, как убийцы и разбойники.

– Как ты называешь благородных людей, собака! – заорал Махуд Коротконосый.

Тогда обвинитель Ойвен засмеялся, взял со стола бумагу и начал ее вертеть и поглаживать, всматриваясь в подписи.

– Как, – сказал Ойвен, – разве Шом Длинная Рука или Шадаур Кобчик, или Най Полосатый или Арпеш Цалом – не знатные люди? Почему же, однако, я не вижу их подписей под вашей бумагой? Да потому, что законы – помеха не тем, кто охраняет народ, а лишь тем, кто грабит его. Разве король угнетает знать? Разве он рубит им головы, как Эльсил Ятун? Разве он отбирает их земли, как Шаакут Алом? Напротив! Когда при дворе было больше привилегий! По всему королевству строят дома выше и лучше, у людей больше мебели, одежды и посуды. Приданое за женщинами стало гораздо крупней, праздники устраивают на широкую ногу. Потому-то я и назвал тех, кто готов положить свою голову на плаху, лишь бы возвести своеволие в закон, ворами и разбойниками! Они идут и против короля, и против знати, и против простого народа, ибо король и народ хотят свободы для всех, а эти – своеволия для себя!

Неревен, стоя в толпе, внимательно наблюдал за Клайдом Ванвейленом. Тот, явно волнуясь, снял с пальца крупный перстень и крутил его так и сяк. Неревен давно заметил за чужеземцем эту привычку: если того что-то занимало, – он не столько сам глядел, сколько давал глядеть перстню.

А в толпе уже кричали, чтобы король разорвал поганую бумагу. Король встал и сделал знак обвинителю Ойвену, чтоб тот подошел с бумагой. Тот закопошился, огибая стол, – и тут Махуд Коротконосый выхватил бумагу у него из рук и закричал:

– Посмотрим, что скажет Весенний совет! Боги рассудят, хотим мы свободы или своеволия!

И, наверное, еще можно было решить дело миром, – но в эту минуту случилось необыкновенная вещь, – бумага вспыхнула синим пламенем с зеленым кончиком и начала гореть у всех на глазах.

Тут Махуд Коротконосый сказал:

– Это ни что иное как колдовство!

Он перескочил пол, не переставая удивляться, что на нем нет соломы, выхватил меч и ударил по Арфарре-советнику, который сидел меж зеркалами в окружении треножников, мастерским приемом под названием «скат бьет хвостом сбоку». И Махуду, да и многим бывшим в зале показалось, что Махуд разрубил Арфарру на две половинки. После этого Махуд обернулся и увидел, что Ванвейлен скачет к нему через стол с мечом, и в руках у чужеземца не один меч, а сразу десять! Махуд не знал, от какого клинка защититься, отпрыгнул и взмахнул наугад: меч его прорубил зеркало и застрял в потолочной балке, и как только Махуд перерубил зеркало, в руках у Ванвейлена опять оказался один меч.

Махуд выхватил из-за пояса секиру и кинул ее в Ванвейлена; Ванвейлен повернулся на пятке, и секира прошла впритирку с его рукавом и вонзилась в зазор между мраморными квадратами. Ванвейлен тут же прыгнул на нее так, что сломал рукоятку.

Тут уж все повытягивали мечи, но стражники, привычные к подобным сценам, схватили их за руки, а король вырвал копье у ближайшего стражника, швырнул его на пол, вскочил на него и крикнул:

– Тихо!

Действительно стало тихо, потому что если король встал на копье ногами, – это значит, что стража имеет право обнажить мечи. Огонь сожрал бумагу и ушел. Киссур Ятун стоял так спокойно, что его держало всего два человека. А Махуд встал, встряхнулся так, что пластины на панцире захлопали друг о друга, и обомлел: Арфарра-советник сидит, как ни в чем ни бывало, в пяти шагах от него – разбитое зеркало, а он, Махуд, вместо Арфарры перерубил толстый витой треножник! Отвел, колдун поганый, глаза!

И Махуду стало очень неприятно, потому что одно дело, когда отводят глаза какой-нибудь дуре-девке или толстому лавочнику, а совсем другое дело, когда отводят глаза воину в бою. Так и помереть недолго.

В толпе стоял староста цеха красильщиков, он заметил соседу:

– Вот всегда так! В спокойные времена всякая морока творится по углам, а теперь чудеса будут в залах и на площадях.

Шодом Опоссум взял за руку Махуда Коротконосого и сказал громко:

– Посмотрим, что скажет о наших требованиях Весенний Совет.

А Киссур Ятун взглянул на короля и промолвил:

– Если мой брат умрет, я устрою по нему такие поминки, что земля станет молотильным камнем, а люди – зерном на этом камне.

И вышел, – а вместе с ним восемь человек королевских советников.

Через два часа советник Арфарра и Клайд Ванвейлен сидели в розовом кабинете за игрой в «сто полей». Неревен примостился рядом, с вышивкой.

Хлопнула дверь: вбежал король Варай Алом и с порога закричал:

– Вы и ваши проклятые чары! Теперь я, даже захочу, – не смогу с ними помириться.

Советник опустил глаза.

– Да, – промолвил он, – до чего же некстати этот суд. Ничего нет страшней несогласия в государстве. Теперь вам придется выбирать – быть со знатью или с народом.

Король сел на диван и закрыл лицо руками. Он явно тосковал оттого, что ему придется выбирать. Только теперь он осознал, как ловко обвел его Арфарра вокруг пальца, – под предлогом борьбы против заговора знати, – основательным предлогом, серьезным, ничего не скажешь, – натащил вдруг в Совет городских любимцев и своих сторонников, – вон как народ в зале радовался. Это сегодня они стояли вместе с королем против знати, – а если завтра новый совет встанет против короля?

– О, боги! – с тоской сказал король. – Если бы я приказал вырезать весь этот род, – так это было бы право короля. Когда ссорились Зимородки и Беляши, королева Лина устроила пир и перебила оба рода, – и никто не возражал, потому что только так и можно было прекратить вражду. Но приговор горожан, вынесенный Белому Кречету… Великие боги, как они кричали!

Арфарра поправил фигурки и сказал:

– Пусть их кричат. Это вор режет свинью тайком. А у законного хозяина свинья визжит перед смертью столько, сколько хочет.

Король заметался. Он не был похож на хозяина, который режет свинью. Он был похож на хозяина, который боится, что свинья его зарежет.

– Какие наглецы, – вдруг с тоской вскричал он, – небесный огонь уничтожил их поганое прошение, а они все равно визжат! Или это был не небесный огонь? А, советник, это был небесный огонь или колдовство Арфарры? – вдруг оборотился он к Ванвейлену.

– Колдовства не бывает, – вдруг сказал Ванвейлен.

Король изумился.

– Колдовства не бывает, – повторил Ванвейлен, – правда, господин Арфарра?

Арфарра усмехнулся, поглядел на короля, потом на Неревена.

– Да, – проговорил советник, – вот мой друг Ванвейлен все не хочет поверить, что есть заклинания, которые спасают от удара мечом или превращают бумагу в пепел. Но даже в обычном языке есть такие слова, в которых называние действия совпадает с его совершением. Например: «Я извиняюсь», «я поздравляю». Есть также язык магии, в котором наименование и действие тождественны. И есть язык еще более высокий, чем язык магии – язык закона. И когда государь говорит на языке закона, то каждое его слово обременяет мир или спасает его. Разве может такое сравниться с любым волшебством? Поэтому знать не любит, когда король говорит языком закона.

Король горестно махнул рукой и устремился вон. Арфарра-советник невозмутимо расставлял на столе фигурки.

Они играли довольно долго, и вдруг Ванвейлен спросил:

– Советник, а вы не хотите поделиться со мной – как сгорела бумага? Ойвен ее чем-то намазал, когда мял в руках?

Арфарра помолчал, потом сказал:

– Вас это не касается.

– Быть может, – сказал Ванвейлен, – это был бы выгодный обмен, – вы бы познакомили меня с чудесами, известными храму, а я бы познакомил вас с чудесами, известными моему народу.

У Неревена, слышавшего этот разговор, душа замерзла от страха. Арфарра-советник, подняв голову, внимательно поглядел на своего молодого друга и сказал:

– Чудеса храма останутся при нем.

Этой ночью король не спал: выскочил из тела серым барсуком, побежал к океану, к скалам, изрисованным на языке богов. Пахло вонючими водорослями, и дохлые медузы на берегу смеялись: «Глупец! Разве ты не знаешь, что говорить на языке богов можно только у настоящего, Серединного Океана, под Золотым Деревом? Народ – за законы, знать – за обычаи. Есть, однако, обычай, возведенный в закон, и закон, освященный обычаями: единения и подчинения королю – во время войны. По слову государя расцветают цветы, рождается мир. А тут простолюдин радуется: «По слову-де государя приданого у баб стало больше».

На следующий день утром Неревен лежал в высокой траве за кучкой камней-покойников и глядел в глаз Шакуника на Храм Золотого Государя и ярмарку у стен храма.

Страна Ложных Имен!

Страна, где люди собираются в назначенное место, чтобы торговать и обманывать друг друга, и храмы покровительствуют этой торговле. И какие храмы! Золотого Государя!

Неревен вспомнил о далеком родном селе. Нынче в деревне, как и по всей империи, начинается Новый Год. В этот день государь берет в руки золотую мотыгу. В этот день распускается первый лист у дуба. Птицы откладывают первые яйца, животные спариваются, и народ засевает поля.

А в королевстве нити времени спутались и расслоились в руках неумелых прях; в южных усадьбах золотой день уже прошел, в городе он наступил с ярмаркой, а для знати новый год начнется с Весенним Советом.

Неревен думал о том, как вчера Ванвейлен обращался с кольцом на пальце, и чем дальше, тем меньше ему это обращение нравилось. Важнейший знак – как человек относится к талисманам. Для варваров талисман, например, – вроде топора, или светильника, или раба: силу имеет, воли не имеет, за неповиновение должен быть бит и некормлен. Ржаные корольки не признают идолов; как может в куске дерева быть заключен тот, кому вся вселенная мала? Учитель тоже не верит, что деревяшка может заключать дух, однако считает идолов книгой для неграмотных. Соблюдает все обряды, говоря, что едва начнут менять установленные порядки во имя блага, как тут же начинают их ломать во имя зла.

Господин Даттам… Господин Даттам шутит: амулет – наилучший товар: чем дальше от места изготовления, тем редкостней и дороже. Еще господин Даттам уважает амулеты, потому что считает, что деньги произошли от священных вещиц.

Но чужеземцы… Ванвейлен, хотя и не походил на дикаря, относился к амулету, как к инструменту – вот как к шакуникову глазу.

Неревен вздрогнул и опустил трубку. Надо сказать, что с тем, чтобы рассуждать правильно, мальчик рассуждал на вейском языке, который тут называли языком богов, а на языке богов словечко «как», собственно говоря, отсутствует, и всякое сравнение на самом деле означает отождествление. Поэтому нельзя сказать: «к амулету, как к инструменту». А можно лишь: «к амулету, на деле являющемуся инструментом».

Хотя советник Ванвейлен часто и много говорил с посланцами городов и знатью, и с обвинителем Ойвеном, который по собственному почину представлял интересы ламасских бедняков, – он плохо представлял себе обычаи того дремотного крестьянского мира, который омывал, как море, стены городов и замков, растворялся в лесах и болотах и не ведал ни времени, ни смерти.

Иногда лишь среди ближайших помощников Арфарры проносились невероятные байки о затерянном в горах сельце, жители которого до сих пор не знали о свержении династии Амаридов, или деревеньке на побережье, где жители каждый год делали себе бога из меда и муки, которому они поклонялись, а через год они этого бога съедали и делали себе нового, а еще выше в горах жили глупые люди, у которых не было богов, а были одни колдуны, и которые не знали ни об империи, ни о королевстве.

А между тем от этих диких людей, вооруженных каменными стрелами и копьями, обернутыми паклей, которые они поджигали перед тем, как бросить во врага, могло зависеть очень многое.

Особенно Арфарру интересовала та клановая система, которая была костяком ярмарки и ради вступления в которую, – а не для купли-продажи, – приходили сюда люди на самом деле. Она представляла собой как бы альтернативу и способу объединения знати – в рода, и способу объединения горожан – в цехи, и она была не менее жестокой и эгоистичной. Крестьяне из разных кланов ходили стенка на стенку только, чтобы доказать, что они – клан.

И поэтому, когда весь этот странный народ повылез из щелей и приехал по своим делам на ярмарку Золотого Государя, Арфарра-советник принял их с величайшим почетом, а когда накануне открытия ярмарки выяснилось, что у ярмарки возник какой-то спор с одним из арендаторов в Мертвом городе, он тотчас же послал советника Ванвейлена спор уладить. Советник Ванвейлен, не торгуясь, купил у арендатора спорную землю по тройной цене, и тут же подарил ее бывшему с ним старейшине одного из кланов-владельцев ярмарки.

От жилища арендатора Ванвейлен и старейшина Лах (которому, впрочем, было лет сорок, – это был довольно плотный и высокий детина в желтой рубахе, перепоясанной белым платком) – поехали к главным воротам ярмарки, по дороге, усыпанной повозками, осликами и пешими людьми с огромными узлами.

Всадников, кроме них двоих, не было. Цеха запрещали своим членам торговать на ярмарке. Высшая знать тоже не спешила толкаться среди простого народа, выслушивать непременных ярмарочных шутов и платить деньги за то, что крепостные дают даром. На ярмарку съезжался подлый народ из окрестных деревень да паломники к храму Золотого Государя, и существованием своим она была обязана не столько авторитету древней столицы, сколько тем, что Ламасса была настоящим перекрестком зон и областей: местом встречи для тех, кто продавал пшеницу, выросшую на юге, фрукты, выросшие на склонах восточных гор, мех с севера и шерсть овец с запада.

Ярмарка была живым свидетельством разобщенности королевства: словно землю нарубили лапшой, и в каждой лапшинке установили свои порядки и гордость.

Старейшина то рассказывал Ванвейлену о сельской жизни, то возмущался арендатором-спорщиком и городским судом, присудившим ему землю. Не надо было покупать у него землю, а надо было поставить каналью перед судьями ярмарки, да и велеть пройти божий суд.

– Вечно господин Арфарра потворствует городским, – жаловался крестьянин, – а ведь у нас в кланах побольше будет, чем у них в цехах. У меня только в клане, – сто шесть половинок деревень, да треть крестьян из приморских владений графа Арпеша, да половина крестьян из владений Третьего Енота.

– А правда, – спросил Ванвейлен, – что на ярмарке запрещено продавать что-либо людям, не состоящим в клане?

– Само собой.

– Почему?

Старейшина безмерно удивился.

– Ты подумай, – сказал он, – ты когда рыбу ешь, ты куда кость денешь? Ты же не оставишь ее там, где ее может взять какой-то другой человек и наслать на тебя порчу? Ты же положишь кость в мешочек и будешь носить с собой, а иначе ты, клянусь богами, недоумок и глупость!

Советник Ванвейлен согласился, что кости от съеденной рыбы выбрасывать опасно, потому что не хотел, чтобы народ считал его недоумком.

– Ну вот. А если ты горшок вылепил? Как ты различишь, где начался горшок и кончился человек? Ты же не отдашь его в такие руки, которые на тебя через этот горшок нашлют на тебя порчу? Его же продать опаснее, чем ребенка. Ведь если ты, к примеру, колдун, то что тебе стоит купить горшок, поколдовать, разбить его – и нет человека! Однако, если у тебя есть клан, – то и у нас есть право тебя судить. А у тебя – право выкупить ущерб, нанесенный мирозданию. А если клана нет, то и права нет. То есть мы, конечно, можем тебя убить. Но ведь это уже не право, а еще один ущерб мирозданию. Поэтому без клана на ярмарку нельзя.

– Что же выходит, торговля – таинство, в котором могут участвовать лишь посвященные? – спросил Ванвейлен.

– Таинство, – покачал головой старейшина, – это когда поступаешь как бог. А боги не торгуют. Вот лепить горшки – это нас научили боги, они нас вылепили из глины, а мы лепим горшки. Вот и получается, что лепить горшки – это бог придумал, а торговать ими придумал сам человек. Да ты не бойся, – сказал старейшина, заметив странное выражение на лице Ванвейлена: – здесь место заповедное, и время заповедное, здесь и продавать, и покупать безопасно, лишь бы клан был.

– Для меня будет большая честь, – проговорил советник Ванвейлен, – вступить в ваш клан.

Это был совет Арфарры.

– Раньше господа этого не делали, – осторожно проговорил крестьянин.

– Раньше много чего не делали. А кстати, правда, что на ярмарку не пускают с оружием?

– Разумеется.

– Почему?

– Бывает, люди не сойдутся в цене и, чего доброго, повздорят. А если в руках у вздорящих оружие, дело может кончиться очень плохо. А при том, что у каждого из повздоривших на ярмарке тут же найдутся сотни родичей, может получится совсем нехорошо. И тогда репутация ярмарки будет безнадежно испорчена. Поэтому ярмарка – как святое место. С оружием нельзя. В королевский дворец можно, а на ярмарку – нельзя.

Через час, с соблюдением всех необходимых формальностей, на свет появился новый представитель клана Облачных Вод. Советник Арфарра хотел посмотреть, что получится, если его люди будут пользоваться поддержкой не только горожан, но и крестьянских толп.

Ванвейлен бродил по ярмарке, а за ним несли корзинки с купленными им оборотнями.

Чем здесь только не торговали!

Предсказаниями и талисманами, утварью и скотиной. Песнями и церемониями. Продавали судьбу и скупали грехи. Некоторые платили по уговору добрыми советами, некоторые, наоборот, советы покупали. Больше же всего торговали вещами, необходимыми для встречи нового года: и богами, и украшениями богов, и едой богов, и их милостью. Перекупщиков на ярмарке не было. Если человек продавал горшок – значит, он сам его слепил. Если продавал девочку – значит, это была его собственная дочь. Вещей привозных и дорогих на ярмарке не было тоже.

– Эй, сударь, купите хорошей судьбы, не пожалеете, – закричал кто-то сбоку.

Королевский советник обернулся. Судьба продавалась в виде оранжевого, нежно-игольчатого морского апельсина. Продавал ее в полотняной лавке паренек с глазами-пуговками. Сбоку, меж кружевных губок, кораллов и раковин, сидел еще один человек, коренастый, низкий, без ушей и без носа. Ванвейлен узнал Луха Половинку.

Лух Половинка его не узнал, потому что видел в свое время Ванвейлена в кафтане городского обывателя, а сейчас на Ванвейлене был шитый плащ королевского советника, а на голове – желтая повязка клана Облачных Вод, что свидетельствовало о переменившемся отношении властей к простому народу. Лух Половинка, как и все окружающие, привык узнавать людей не по лицам, а по одежде.

Ванвейлен купил судьбу и переложил из полы в полу, чтобы не было неудачи. Лух, закрыв глаза, поплевал на медный грош с дырочкой и только потом повесил его себе на шею. Ванвейлен разыскал старейшину.

– А как быть, если на ярмарке торгуют краденым?

Старейшина объяснил, что он может жаловаться в ярмарочный суд, и рассказал, что надо делать. Ванвейлен был доволен не всем, особенно объяснением, что неподтвердившееся обвинение падает на голову истца.

– Да, – сказал Ванвейлен, – это сколько ж получается судов в королевстве, – городской, поместный, королевский, теперь ярмарочный…

Старейшина несколько обиделся: как уже сказано, город и ярмарка не любили друг друга.

Ванвейлен поскакал в город.

Через три часа он воротился с морским апельсином и сыщиком Донем. Доню Ванвейлен сказал, что нашел сообщника Кукушонка, но отказался давать какие-нибудь пояснения.

Приблизившись к ярмарке, Донь и его товарищи насторожились: судебное пространство за воротами им не принадлежало.

Донь спросил нерешительно:

– Господин советник! Не смею настаивать, но уверен ли господин Арфарра в том, что он делает? Ведь дело – весьма необычное. Не знаю, бывают ли такие на вашей родине.

– Случаются, – процедил Ванвейлен. – Мы их называем frame-up.

Палатка с морскими апельсинами была на месте, а Лух Половинка пил бузу в ближайшем заведении. Он был уже порядочно пьян. Безоружные Ванвейлен и Донь да десяток молодых блюстителей ярмарочного порядка поднялись на открытую веранду. Ванвейлен, заметив собутыльника, вернее, сокувшинника Луха Половинки, зашептал что-то на ухо ярмарочному распорядителю.

Молодой парень подошел к Луху Половинке и протянул ему морского уродца.

– Твой, – сказал он, – держи.

Пьяный Лух повалился парню в ноги.

– Мой, – закричал он. – Мой! Спасибо, благодетель!

Его собутыльник охнул, выдрался из-за стола и молча перемахнул через перила, – и тут же сверху на него накинули конопляную сеть. Лух вспомнил, где потерял апельсин, и глаза его растеряно разъехались.

– Тьфу, – сказал он. – Потерял удачу – плохо, а нашел – еще хуже.

И дал себя связать без сопротивления.

На лугу перед священным дубом собралась чуть ли не вся ярмарка.

Ванвейлен стал объяснять, где он видел вора, залезшего на его корабль. Ванвейлен показал следующее:

– Я помолился богам и они послали мне сон, в котором показали воров, залезших на мой корабль. И сначала этот сон показался мне чушью, потому что за вора был арестован Марбод Кукушонок, но этот сон снился мне каждую ночь, – и вот сегодня я иду по ярмарке и вижу того человека, который мне снился!

В городском суде за этакие показания королевского советника засмеяли бы и адвокаты, и присяжные, – ярмарка же восторженно загалдела.

Среди зрителей Ванвейлен заметил Неревена: просто удивительно, как этот постреленок повсюду успевал.

– Так что же это получается, – говорили в толпе, – значит, Марбод Кукушонок на корабль не лазил?

– Эти люди, – заявил сыщик Донь, – подлежат городскому суду.

– Вовсе нет, – возразили ему старейшины, – кто поймал, тот и судит.

Тут поднялся страшный крик. «Торгаши! Козу за корову продаете!» – кричали ярмарочные городским. «Воры! Совесть в мошне держите, а мошну у другого сперли!» – кричали городским ярмарочные. Стало ясно, зачем оставляют у входа оружие.

Священный дуб залопотал, замахал листьями.

Наконец, все успокоилось; ярмарочный суд отстоял свое право собственника. Лух Половинка плакал, а белобрысый парень по кличке Рогатый Куль твердил упорно:

– Я невиновен, я – честный человек…

– Гм, – сказал один из старейшин, – а тебя ведь уже вчера сюда приводили.

– Ну и что? – удивился Рогатый Куль.

– А то, что честных людей сюда часто не водят.

– Гм, – сказал Рогатый Куль, – ты-то здесь, небось, всю неделю будешь сидеть.

Вокруг захохотали.

Ванвейлена и ответчиков поставили друг напротив друга, на виду у всех, и поднесли каждому по глиняной кружке. А надо сказать, что в кружке была не просто вода. Воду эту доставали нагие девушки из-под мельничного колеса и потом пропускали через трещину в статуе Золотого Государя, так что если эту воду выпить и лжесвидетельствовать, человека начинало как-то трепать и мять.

Ванвейлен повторил свой рассказ и опростал кружку. Рогатый Куль взял кружку в руки и глянул в нее. Толпа зашумела вокруг, листья священного дуба вдруг вспотели, а небо пошло красными пятнами, как гребень того дракона. Рогатый Куль сделал глоток, поперхнулся, выронил кружку и сам упал вослед. Тут всем стало ясно, что Ванвейлен прав.

Лух Половинка упал на колени.

– Люди добрые, – сказал он. – Я ведь честный человек, ныряльщик и сын ныряльщика. Я с детства слыхал: при Золотом Государе люди умели ходить за море и по дну тоже умели ходить. И я стал поворачиваться умом туда и сюда, и сделал деревянный колокол, в котором можно ходить по дну. И что же? Мастера цеха заявили: «Молодой Лух Ныряльщик собирает губок втрое больше положенного, наносит ущерб цеху и морю». А когда я стал лишние губки помимо цеха продавать, тогда меня ушей лишили за морское воровство, а колокол сожгли.

Луху Половинке поднесли глиняную кружку.

– Гражданин купец! – сказал он. – Я ведь не воровать на корабль пришел. Помните, у нас разговор был о колоколе Арфарры? Вот я и решил о своем колоколе вам рассказать, потому что мой не хуже. А морской апельсин с собой принес, чтоб показать. Такой апельсин, какой без колокола не достанешь.

– Что ты врешь! – закричал сыщик Донь. – Твой морской апельсин тебе в воровстве помогал. Ты и попался оттого, что его потерял. Если б у тебя честные мысли были, ты днем бы к купцам явился.

Лух повесил голову.

– Чего, – сказал он, – с пьяного возьмешь, – и выпил глиняную чашу.

Ванвейлен не знал, что и думать. Сыщик Донь теребил его за рукав.

– Господин советник, вы теперь большой человек, – сказал он. – Не хотите ли пойти сейчас и потребовать свидания с Кукушонком? А то ведь там, верно, уже знают о происшедшем.

Что-то в тоне сыщика было до того странное, что Ванвейлен без колебаний последовал за ним.

При виде Ванвейлена и Доня поручители в тюрьме переглянулись испуганно, но путь преградить не посмели.

Донь вбежал в пустую камеру и выругался.

– Где заключенный? – разорался Ванвейлен. В темном коридоре к нему метнулась какая-то тень со словами:

– Кончают. Услышали про ярмарку и решили кончить.

Донь, Ванвейлен и трое сыщиков побежали вслед за тюремщиком в блеклый дворик.

Там, в углу, на земле, куча поручителей навалилась на Кукушонка, и на голове его лежал мешок с песком.

– Прочь! – заорал Ванвейлен.

Поручители испуганно разбежались. Ванвейлен стащил мешок с лица Кукушонка, стал трясти его и растирать.

– Поздно, – заметил Донь, но ошибся. Кукушонок открыл глаза и вздохнул.

Донь скривил про себя губы. Надо было отдать почтенным лавочникам должное: убивать они умели плохо. Кукушонка развязали, принесли в камеру. Ванвейлен поил его с ложечки горячим супом и говорил:

– Я думаю, мы нашли настоящих грабителей.

И рассказал то, что рассказывал на ярмарке.

– Но зачем, – жалобно спросил он, – вы бежали и зачем убили суконщика Худду?

Марбод, весь синий, молчал. Потом нахально осведомился:

– Сударь, ведь вы же свой человек у Арфарры-советника. Вы за ним, как нитка за иголкой. Чего же вы обо мне хлопочете?

Ванвейлену захотелось сказать: «Я не о вас хлопочу, а о правосудии. Поскольку в этой стране о нем больше заботиться некому». Вспомнил пьяные и наглые глаза Луха Половинки и промолчал.

Сыщик Донь, не теряя времени, велел арестовать всех троих поручителей и прежде всего молочника Исона, который сидел на мешке с песком. Тот, оправдываясь, заявил, что действовал по приказу начальства.

– Врешь, – усмехнулся Донь, – ты пошел на это по личной злобе.

И велел принести тиски.

Молочник сначала упорствовал, но потом завопил и сознался:

– Марбод Кукушонок захватил замок моего господина, и всех людей перебил, а господина и госпожу посадил на ночь на лед, так что у них от холода мозг вытек через нос.

Молочник подписал все, что продиктовал Донь. С подписанной бумагой Донь отправился к судье. Когда судья узнал, что Марбод Кукушонок жив, лицо его от испуга стало как вареная тыква.

– Вот какое самоуправство творят поручители, – жаловался Донь. – И представьте себе, что эта скотина сначала еще клеветала на вас. Это при чужеземце-то!

– Что же делать? – сокрушался судья.

– А все оттого, – сказал Донь, – что городская ратуша жмется на жалованье профессионалам! – И выложил на стол список: – Пусть эти двадцать пять человек получат регулярное жалование и официальные полномочия.

Судья безмолвно подписал бумагу.

– Через год, – сказал Донь, – я выловлю половину ламасских воров.

«А другая половина, – мысленно прибавил он, – сама поделится добытым…»

Среди толпы на площади у городского суда стоял Неревен и поджидал нового королевского советника Ванвейлена. «Странно, – думал Неревен. – Это, конечно, часто бывает, что преступления разгадывают во сне. Однако боги всегда ниспосылают разгадку в виде того, что первично, то есть символов, а не в виде вторичного, то есть фактов. Странно, странно, что он во сне видел рожу преступника, а не какую-нибудь хитроумную загадку».

Неревен прислушался: в толпе хвалили за гордость Марбода Кукушонка, хвалили советника Ванвейлена, а больше всех, как всегда, хвалили советник Арфарру, который несомненно и нашел, вместе с Ванвейленом, виновника.

Вечером усталый и побледневший Арфарра принял Ванвейлена; говорили вначале о ярмарке. Ванвейлен долго и пространно рассказывал о старейшине в желтой шапке.

– Боги, говорит, не торгуют… А ведь и вправду не торгуют! – вдруг сообразил Ванвейлен. – Воруют, убивают, творят, – а торговать не торгуют. А в империи крестьяне тоже так говорят?

– В империи, – сказал Арфарра, – говорят по-вейски, а не по-аломски.

Ванвейлен не понял:

– Какая разница?

– Это ведь не крестьянин вам говорил о тождественности собственности и собственника, это ведь язык за него говорил. Алом ведь не говорит: «Мой горшок», он говорит: «Я – горшок, я – меч, я – конь». Сеньор считает, что человек не имеет собственного «я», если у него нет коня и меча, а горожанин думает, что у него нет «я», если нет дома и лавки. Человек уверен, что его «я» есть его имущество, и когда он умирает, на тот свет за ним отправляют все составные части этого «я» – одежду, оружие, утварь… – Советник помолчал и грустно добавил, – И добиться в такой стране благосостояния – это все равно, что добиться учености в мире, где книги жгут со смертью автора.

Арфарра внезапно закашлялся. Прибежал монах. Ванвейлен терпеливо ждал, пока советник пил теплый и склизкий настой морских желудей.

– А что значит «я» для вас, господин советник?

Арфарра помолчал, потом произнес:

– «Я» – это такое условное слово, которое получает значение лишь в акте речи, и значением которого является лицо, произносящее речь.

Королевский советник закутался в плащ.

– Господин Ванвейлен, – сказал он. – Буду с вами откровенен. Вы не раз становились на мою сторону. Почему же вы сегодня сделали все, чтобы спасти от казни Марбода Кукушонка?

– Но ведь он невиновен, – сказал Ванвейлен.

Арфарра вздохнул. Он понял, что все-таки имеет дело с дикарем. Дикарем, который и хотел бы соврать на божьем суде, да не смеет, потому что думает, будто его тут же поразит молния.

Ванвейлен возвращался в свой городской дом задумчивый и невеселый. Вокруг обустраивались на Весенний Совет: Ванвейлен впервые сообразил, почему в Мертвом Городе нет деревьев: их все время вырубали на палисады, частоколы и костры.

В самой Ламассе было людно и весело. Нищий монашек-ятун привязался к Ванвейлену, клянча погадать. Ванвейлен кинул ему монетку и спросил, мудрый ли человек советник Арфарра. Нищий спрятал монетку и сказал:

– Мудрому человеку, однако, не пристало быть при королевском дворе.

Ванвейлен доехал до своего городского дома. Дом раньше был пекарней и лавкой. Тын вокруг был прочный и гладкий; городские цеха запрещали иметь зазывные вывески и иным способом отбивать покупателей друг у друга. На воротах бывшей лавки висел, впрочем, щит с бронзовым навершием. Городская ратуша раздала для украшения щиты, захваченные в битве против далянов, когда, по словам горожан, «третьи стали первыми».

Ванвейлен спешился во дворе. У коновязи ели овес два незнакомых недорогих коня: саврасый и вороной с белой отметиной. Ванвейлен вгляделся в шитье на переметной суме – два лося с длинными переплетенными шеями, «травяное письмо». Гонцы от графа Арпеша, стало быть, известия о Бредшо после двухнедельного перерыва.

Ванвейлен взбежал в обеденный зал. Пятеро его спутников сидели вокруг дубового стола и вид у них был такой, про который говорят: и пест сломался, и ступка треснула…

– Бредшо?! – спросил Ванвейлен, увидев письмо.

– С Бредшо пока все в порядке, – ответил Нишанов.

А Стависски влепил кулаком по столу и сказал:

– О, боже мой! Какие мы идиоты! Страшно думать, что с нашим кораблем делают в империи!