"Против ветра" - читать интересную книгу автора (Фридман Дж. Ф.)

1

Голова идет кругом, я накурился наркотиков так, что уже лыка не вяжу, я сижу в сауне к западу от Таоса с моим старинным другом Томасом по кличке Где рюмка, там и две (другие прозвища — Донахью[11], Найтлайн[12]), человеком, который вечно улыбается и смеется, несмотря на то что его с сородичами травят столько, сколько он себя помнит, а это немало, если учесть, что ему семьдесят семь, хотя на вид можно дать немногим больше, чем мне, если не столько же.

Если строго придерживаться буквы закона, мне здесь не место. Всякому, кто не является приверженцем Коренной американской церкви, иными словами, всякому, в чьих жилах не течет хотя бы восьмая часть индейской крови, запрещается принимать участие в этих обрядах, особенно когда дело касается принятия мескалина, который в переводе на язык невежественных и скучных американских адвокатов англосаксонского происхождения означает всего-навсего еще одну разновидность наркотика, вызывающего галлюцинации, который по природе своей вреден и на редкость опасен для здоровья. И мне, представителю судебных инстанций, конечно, следовало бы проявить особую щепетильность, когда дело доходит до определения того, что законно, а что нет. Но здесь я — гость, и с моей стороны было бы невежливо отвергнуть гостеприимство хозяина. К тому же, думаю я, мысленно вновь облачаясь в черную мантию юриста, закон — дамочка строгого нрава, в одно и то же время ей свойственны понимание и сочувствие (по крайней мере, так пишут в учебниках для первокурсников), все события — это просто нагромождение случайностей и закономерностей, а дело «Плесси против Фергюсона», которое рассматривается сегодня, завтра, может, сменится делом «Браун против Управления по делам образования».

Я здесь, поэтому и витаю в облаках. Если для того, чтобы получить такое удовольствие, нужно нарушать закон, что ж, черт с ним!

Пошел уже первый час ночи. Мы балдеем больше двенадцати часов, сидим в сауне и при свете горящей свечи вглядываемся как во внутренний, так и во внешний мир, пока пот струится по нашим обнаженным телам. Затем выходим наружу и начинаем танцевать, сначала под слепящим солнцем, а последние несколько часов — при свете луны. Над головами у нас мерцают миллионы звезд, каждая по-своему, каждая стремится найти со мной общий язык, я тоже, я протягиваю к ним руки, а иной раз, совершив скачок во времени и пространстве, мы парим рядышком в поднебесье, шепотом поверяем друг другу свои тайны, упиваясь изумительным чувством причастности к судьбам мироздания, которое связывает всех нас вместе и превращает в одно целое.

— Старик, ты так накурился! — смеется Томас. Мы нырнули в озеро, чтобы освежиться, — он, я и остальные мужики, которые составляют нам компанию. Я задержался под водой, чтобы побеседовать с рыбами — изумительными, со сверкающей чешуей рыбами всех мыслимых оттенков и пород. Не отрываясь, они смотрят на меня выпученными глазами, пытаясь про себя сказать что-то в ответ, так, как это умеют делать только рыбы. Боже, сколько в них сексуальности, сколько кокетства, словно в крохотной рыбке Клио из диснеевского «Буратино». Я могу остаться под водой и поболтать с ними, потому что они научили меня пользоваться моими скрытыми жабрами — атавизм времен плейстоцена[13], которым могут пользоваться только очень просвещенные люди.

Сейчас я именно в таком состоянии. Солнце, звезды, жизнь — все это со мной здесь, под водой.

— Мы беседуем с рыбами, — объясняю я. По какой-то неведомой мне причине Томас начинает хохотать как сумасшедший.

— Я тебе говорю! — терпеливо продолжаю я. Когда объясняешь, что такое просвещение, нужно быть терпеливым, даже если слушает тебя человек, которого тоже можно назвать просвещенным.

— Беседует с рыбами! — Не в силах остановиться, он продолжает хохотать. — Ну, ты даешь!

— Я тебе говорю! — Сколько можно ржать, в самом деле!

— Давно, видно, беседуете.

— Довольно давно, я уже знаю все их тайны, — откровенно, хотя и чуть напыщенно отвечаю я. — И кончай ржать, это совсем не смешно!

— Ты пробыл под водой меньше десяти секунд. Потом я тебя вытащил. Иначе ты, наверное, нырнул бы на самое дно.

Ну и что? Десять секунд — это немало. Но все равно мне малость неловко. А казалось, прошла целая вечность.

— Рыбы в озере пока нет, — говорит он. — Еще не успели запустить молодняк.

Я улыбаюсь про себя. Теперь понятно, как мало он на самом деле знает. Их там тысячи, всех цветов радуги, они без конца сновали вокруг, показывая, как пользоваться жабрами, которые достались мне с доисторических времен.

— Хорошо еще, что я решил окунуться вместе с тобой, — добавляет он. — Ты что, не знаешь, что люди не могут дышать под водой? — Он искоса смотрит на меня, покачивая головой: — Черт бы тебя побрал, Уилл, из-за тебя о галлюциногенах могла пойти дурная молва! Брось свои дурацкие шутки, о'кей?

Мы стоим довольно далеко от остальных. Он бросает взгляд в их сторону, но те ушли в себя и не обращают на нас никакого внимания.

— Вообще-то старейшинам не нравится, когда белые участвуют в обряде. Не хотят неприятностей на свою голову от легавых! — И он с сомнением смотрит на меня.

— Я буду хорошо себя вести. — У меня вырывается невольный смешок. — Эти рыбы были такие красивые. Вот не думал, что рыбы могут быть сексуальными.

Он тоже смеется.

— У тебя один секс на уме, старина!

Один секс на уме. Даже в таком состоянии, когда голова варит с трудом, этот парень в два счета меня раскусил. Я внимательно смотрю на него, он отвечает мне бесхитростным, естественным взглядом, и после минутного недопонимания, усугубленного тем, что мозг мой достиг сейчас такой степени просветления, что сердце не понимает, что происходит, внутри у меня словно взрывается бомба, казалось, только и ждавшая своего часа, — бомба подозрения, притаившегося в подсознании, словно черная туча неизвестности, постоянно висящая над головой. Безотчетный страх мало-помалу тисками сжимает мне мозг, и вдруг, без предупреждения, перед глазами встает багровое пятно Роршаха[14], сметая добрые чувства, которые накапливались весь день и всю ночь. А затем вступает в силу трепетное просветление ума, возможное только у того, кто накурился наркотиков, когда можно заглянуть и в прошлое и в будущее, превратив их в одно целое. И что же? Все они ополчились против меня, все до единого, с Томасом во главе, с самого начала все было подстроено, задумано и приведено в исполнение моими недругами, чтобы сломать меня. Черт, как я мог оказаться таким безмозглым, ни о чем не подозревающим идиотом? В моем положении никогда нельзя давать слабину, даже на секунду.

— Эй, Уилл! — Томас выводит меня из этого состояния. — Посмотри, звезда падает. — Он подымает палец к небу, где виден падающий огонек. — Красиво, правда?

— Угу. — Я запрокидываю голову. В самом деле красиво. Очень красиво. Красив и он, и я тоже, и небо, и звезды, и луна, и остальные мужики, и все вокруг. Все красиво, кругом одна лишь любовь. Черт бы побрал меня и извечные мои проклятия — цивилизацию и предстоящую тяжбу в суде!

Все возвращаются в сауну, а я остаюсь на улице, наедине с ночью. Темное небо усыпано звездами. Когда я стою в чем мать родила, по волосатому моему телу струится пот (я далеко ушел в своем развитии, не то что мужички, сидящие внутри, у которых волосы едва прикрывают лобок, не говоря уж об остальном), потовые железы с силой источают запах, свойственный первобытному человеку, который жил здесь, — какой-нибудь сбившийся с пути пришелец из другой галактики мог бы принять меня за первого представителя своего рода, стоявшего на том же самом месте десять миллионов лет назад.

Как я стар, чудится мне, и как молод.

По краю Столовой горы, где я стою, по соседнему кряжу неторопливой трусцой бежит одинокий койот, его темный силуэт отчетливо виден на фоне сине-фиолетового неба. Кажется, на мгновение он поворачивает голову, глядит на меня, и меня охватывает неодолимое, безотчетное желание превратиться в него, влезть в его шкуру, породниться душой, и тогда ни с того ни с сего, запрокинув голову и откинувшись всем телом назад, я испускаю звериный вопль. Обращенный к звездам, протяжный, оглушительный, пронзительный вопль эхом разносится во мраке, отражается от стен каньона, словно воет самый коварный из старых койотов, воет на самого себя и на все, что его окружает. Теперь я снова всем сердцем с ними. Чувствую благотворное воздействие мескалина, благодаря которому начинаю сознавать всю нарочитую дерзость своего глупого, смятенного, унылого и все же на редкость прекрасного мирка. Когда внутри у тебя мескалин, а снаружи всеобъемлющая ночь на севере Нью-Мексико, приходит убеждение, что Богу присуще чувство юмора. Так и должно быть, если уж Он с такой легкостью закрывает глаза на бредни ума, изобретающего все новые банальности и неспособного смириться с голыми жизненными фактами. Внезапно перед мысленным взором возникает Клаудия и висящий на стене в ее спальне плакат с изображением Эйнштейна и надписью внизу: «Жизнь должна быть по возможности простой, но ни на йоту проще».

Я продолжаю выть на луну, разойдясь уже вовсю, по-настоящему войдя в образ, словно томящийся от любви пес, рыщущий взад-вперед в поисках сучки, сгорающей от желания. Люди, у которых я в гостях, снова вышли наружу, они находят все это чертовски забавным, чуть не подыхают со смеху, передавая один другому бутылку мескаля с червяком внутри, чтобы уважить религиозные обычаи и согреться. Я, получивший образование в колледже, но не имеющий ни малейшего представления о земле, представляю сейчас мишень для их языческих шуток. Впрочем, мне это нравится, нравится валять дурака, разыгрывать шута горохового перед королем и его приближенными, строить из себя этакого рубаху-парня. В их поведении и смехе нет ничего обидного, они напоминают детей, простодушных и счастливых.

Детей? У них у всех и наркотики, и квартиры в собственных домах разного уровня, и автомобили с открывающимся верхом в гаражах, а не однокомнатная полуразвалившаяся халупа с нужником во дворе. Хорошо быть свободным и ловким, как эти люди. И так же, как они, уметь прощать.

Близится рассвет. Окатив друг друга водой и одевшись, мы скачем верхом на восток, к вершине Столовой горы. Говорить никому не хочется, для моих хозяев это вполне естественно, а я, после того как целые сутки мою душу пытались покорить, переделать, сформировать, обласкать, счастлив уже оттого, что могу расслабиться и плыть по течению.

Остановив лошадей у края Столовой горы, мы наблюдаем, как встает солнце: такое впечатление, что находишься под гипнозом, накатывающиеся волны разбиваются о берег — одна, вторая, третья… От красоты захватывает дух, но сердце щемит от грусти, к которой примешивается легкая тревога, — совсем скоро предстоит вернуться в зал суда и начать отбор присяжных. От этого я никуда не денусь.

Мы расстаемся. Все они дружески хлопают меня по спине, они рады, что я составил им компанию. А не сделать ли татуировку на тыльной стороне руки, чтобы в следующий раз, когда станет невмоготу, можно просто взглянуть на нее, как на часы, и сказать себе: а-а, это мои проблемы, волноваться не стоит, все будет в норме. Может, стоит?