"Портрет художника в щенячестве" - читать интересную книгу автора (Томас Дилан)

Необыкновенный Кашлик

Однажды под вечер, в том самом августе, который был особенно ослепителен и горяч, за несколько лет до того, как я понял, что счастлив, Джордж Хупинг, которого мы прозвали Кашлик, Сидни Эванс, Дэн Девис и я на крыше грузовика катили на побережье. Грузовик был шестиколесный, высокий, и очень удобно было с него плевать в крыши обходящих машин и бросаться яблочными огрызками в женщин на обочине. Один огрызок угодил пониже спины мотоциклисту, тот прянул вбок, мы оцепенели, и у Джорджа Хупинга побелело лицо. Если мы его собьем, спокойно рассуждал я, пока мотоциклиста заносило на изгородь, это – насмерть, и меня вырвет на брюки, и, может, Эванса тоже, и всех нас арестуют и повесят, только Джорджу Хупингу ничего не будет, потому что он без яблока.

Но грузовик пролетел мимо, мотоциклист врезался в изгородь, встал, пригрозил нам вслед кулаком, и я ему помахал фуражкой.

– Зря махал, – сказал Сидни Эванс. – Теперь он узнает, из какой мы школы.

Сидни был умный, смуглый, деловой, и у него был бумажник и кошелек.

– Считай, мы уже не в школе.

– Меня попробуй отчисли, – сказал Дэн Девис. Он не собирался переходить в следующий класс: решил податься к отцу в овощную лавку – деньги зарабатывать.

У всех у нас были рюкзачки, кроме Джорджа Хупинга – ему мать дала бумажный сверток, и сверток все время разваливался, – и еще по чемодану. Я свой чемодан прикрыл плащом: там были инициалы «Н. Т.» и каждому понятно, что это чемодан моей сестры. Мы везли в грузовике две палатки, ящик с провизией, еще ящик с чайниками, ложками, ножами и вилками, керосиновую лампу, примус, одеяла и простыни, граммофон, три пластинки и скатерть, которую нам дала мать Джорджа Хупинга.

Мы ехали на две недели в Россили, в поля над пятимильным плавным лукоморьем. Сидни и Дэн там уже были прошлым летом, вернулись черные, понабрались выражений, без конца рассказывали про танцы ночью у костра, про песни в постелях до зари, про то, как пристарковатые девчонки из училища под гогот мальчишек нагишом загорали в скалах. А Джордж пока больше чем на одну ночь из дому не отлучался. Да и то, как он однажды признался мне в выходной, когда дождь лил ливмя и делать было нечего, и мы торчали в бане и до посинения гоняли его морских свинок вдоль лавок – и то не далеко уехал, гостил в Сент-Томасе, в трех милях, у тетки, которая видела сквозь стены и знала, что миссис Хоскин готовит на обед.

– Далеко еще? – спросил Джордж, тайком запихивая поглубже в сверток подтяжки и носки и провожая жадным взглядом зеленые поля, убегающие вдаль так, будто наш грузовик – и не грузовик вовсе, а плот с мотором на океанских волнах. Джорджа буквально от всего тошнило, даже от лакричных лепешек и шербета, и только я один знал, что летом он носит подштанники, на которых вышита красными нитками его фамилия.

– Далеко-далеко, – сказал Дэн.

– Тысячи миль, – сказал я. – Россили в Соединенных Штатах. Мы устроимся на скале, которую колышет на ветру.

– Прикрепим ее к дереву.

– Кашлик на такое дело пожертвует свои подтяжки, – сказал Сидни.

Грузовик взвыл на повороте.

– Оп-ля! Чувствуешь, Кашлик? На одном колесе! – А под нами, за полями и фермами, пуская на дальнем краю пушистый пароходный дымок, уже рассверкалось море.

– Видал, море внизу как сверкает, а, Дэн? – сказал я.

Джордж Хупинг притворился, что не замечает скользкого крена нашей крыши, устрашающей малости моря в далеком низу. Вцепившись в поручни, он сказал:

– А мой папа кита видел.

Он начал уверенно, но моментально сник. Надтреснутый дискант, в потугах нас убедить, сломался в неравной борьбе с ветром. Я понял – он сочиняет что-то такое, чтоб у нас волосы встали дыбом и проклятый грузовик встал бы как вкопанный.

– Твой отец травник – А дымок на горизонте кучерявился белым фонтанчиком, и кит его выпускал через нос, свой черный нос, нос накренившегося парохода.

– И где он его держит, а, Кашлик? В бане?

– Он его в Мадагаскаре видел. У него клыки – вот как отсюда до… до…

– Как отсюда до Мадагаскара!

Но крутой подъем прервал начатый рассказ. Джордж забыл о подвигах папаши – нудного маленького человечка в ермолке и альпаковом пиджачке, день-деньской, бубня, простаивающего в набитой травами лавке, где страдающие радикулитом старцы и попавшие в беду девицы в сумраке ждали его консультаций – и, не отрывая глаз от несущейся на нас громады, ухватился за меня, за Дэна.

– Скорость пятьдесят миль!

– Тормоза отказали, Кашлик!

Как он метнулся от нас, как вцепился обеими руками в поручни – он тянул, он дрожал, он ногой пинал стоящий сзади ящик – и он провел грузовик за поворот, мимо каменного забора, вверх, по более пологому склону, к воротам развалющей фермы.

Сразу, от самых ворот вниз, к пляжу, сбегала тропа. Был прилив, и мы слышали плеск моря. Четыре мальчика на крыше – высокий, смуглый, с правильными чертами и речью, хорошо одетый, светский человек; с красными цевками, торчащими из обтрепавшихся, коротких рукавов, рыжий нескладеха; сутулый очкарик с зачаточным брюшком, вечно развязывающимися шнурками, невероятной походкой; и тощий, быстрый, маленький, вечно перепачканный, кучерявый – увидели впереди свой новый дом на две недели: густые, колкие изгороди – вместо стен; вместо сада – море; сортиром – зеленый овраг, и в самой середке – истрепанное ветром дерево.

Я помогал Дэну разгружаться, пока Сидни расплачивался с водителем, а Джордж бился с калиткой, заглядевшись на отделенных ею уток. И грузовик укатил.

– Давайте построим палатки возле дерева! – сказал Джордж.

– Поставим, – сказал Сидни, отпирая для него калитку.

И мы их поставили – в уголку, от ветра подальше.

– Кто-то должен разжечь примус, – сказал Сидни, и, после того как Джордж обжег себе пальцы, мы уселись возле спальной палатки и говорили про автомобили и радовались, что мы на воле, вместе; мы лениво наслаждались, и все мы помнили, что море плещет о скалы совсем близко внизу и потом откатывает и катит вдаль, а завтра мы будем купаться, играть в мяч и, может быть, мы встретим трех девочек. Старшая – для Сидни, самая некрасивая – для Дэна, самая младшая – для меня. Джордж, разговаривая с девочками, разобьет очки. Слепой как крот, он будет вынужден уйти и наутро скажет: «Простите, что вас бросил, я одно дело вспомнил».

Был шестой час. Папа с мамой кончили пить чай; убрали со стола тарелочки со знаменитыми замками. Папа с газетой, мама с моим носком в неясной сизой дымке уплывали наискось влево, в гору, на какую-то дачу и оттуда слушали дальние детские возгласы над теннисным кортом и думали о том, где и что делает их сын. А я был сам по себе, с друзьями, в поле, жевал былинку и говорил: «Демпси сделает его одной левой» – и думал про то, как огромный кит, которого никогда не видел отец Джорджа, взбивает морскую гладь или горой уходит вниз, под воду.

– Спорим, я первый поле перебегу!

Мы с Дэном побежали по коровьим лепешкам, Джордж пыхтел сзади.

– Пошли к морю.

Сидни – в защитных шортах, как воин – провел нас через плетень с одного поля на другое, ниже, в лес и по вереску, на опушку, к краю обрыва, где дрались возле палатки двое здоровенных малых. Один другого, я видел, укусил за ногу, ловко, свирепо они надавали друг другу по морде, один увернулся, другой наскочил, уложил его ничком. Я узнал Паяльника и Черепушку.

– Привет, Паяльник, Черепушка! – сказал Дэн.

Черепушка завел руку Паяльника за спину, разок-другой ее дерганул и, улыбаясь, поднялся.

– Привет, ребята! Привет, Кашлик! Как твой папаша?

– Спасибо, хорошо.

Паяльник лежа щупал ушибленные кости.

– Привет, ребята! Как ваши папаши?

Они были больше и хуже всех в школе. Каждый божий день они ловили меня до уроков, совали в мусорную корзину и корзину ставили учителю на стол. Иногда мне удавалось выбраться, иногда нет. Паяльник был тощий, Черепушка толстый.

– Мы разбили лагерь на Баттонс-филд, – сказал Сидни.

– А мы тут курс лечения проходим, – сказал Черепушка. – Ну, как наш Кашлик? Дает ему папа пилюли?

Мы собрались на берег – Дэн, Сидни, и Джордж, и я, – мы хотели побыть вместе, друг с другом, бродить, орать у самого моря, бросать в волны камешки, вспоминать разные приключения и наживать новые, чтоб потом было еще о чем вспоминать.

– Мы с вами, – сказал Черепушка.

Он взял под ручку Паяльника, и они пошли за нами, передразнивая разлаженную походку Кашлика и охлестывая прутиками траву.

Дэн спросил с надеждой:

– Вы сюда надолго, Паяльник и Черепушка?

– На две недели, как отдать, Дэвис, Томас, Эванс и Хупинг.

Мы дошли до Мьюслейда, бросились на песок, и я стал его собирать и просеивать между пальцев, а Джордж сквозь свои двойные линзы смотрел неотрывно на море, и Сидни и Дэн ссыпали ему на ноги песок, а Паяльник и Черепушка сидели рядом, как двое стражников.

– Мы хотели было в Ниццу податься, – сказал Паяльник, и он ее срифмовал с чечевицей и ткнул Черепушку под ребра, – но здесь воздух для цвета лица пользительней.

– Почище, чем травки, действует, – сказал Черепушка.

В восторге от своего поразительного остроумия, они снова боролись, кусались, бросали друг другу в глаза песком, пока не полегли от смеха, и Черепушка стал утирать кровь из носа бумажной салфеткой. Джордж лежал укрытый песком по пояс. Я смотрел, как море медленно скользит прочь и над ним ссорятся чайки, а солнце начинает смирно сползать к закату.

– Гляньте на Кашлика, – сказал Паяльник. – Правда, необыкновенный? Из песка растет! У Кашлика нету ног.

– Бедный Кашлик, – сказал Черепушка. – Самый необыкновенный мальчик на свете.

– Необыкновенный, – сказали они хором. – Необыкновенный, необыкновенный, необыкновенный.

И они сочинили песню и дирижировали своими прутиками.

– Он не мо-жет плавать.

– Он не мо-жет бегать.

– Он не мо-жет учиться.

– Не мо-жет мяч гонять.

– Не мо-жет в лапту играть.

– Не мо-жет писать.

Джордж стряхнул с себя песок:

– Могу!

– Плавать можешь?

– Бегать можешь?

– Мяч гонять можешь?

– Отстаньте вы от него, – сказал Дэн.

Они, сопя, вплотную на нас надвинулись. Море убегало уже во всю прыть. Мрачным голосом, грозя пальцем, Паяльник сказал:

– Ну, по всей правде, Кашлик, ты необыкновенный? Очень даже необыкновенный? Говори – да или нет?

– Без всяких – да или нет? – сказал Черепушка.

– Нет, – сказал Кашлик. – Я могу плавать, и могу бегать, и я умею играть в крикет. Я никого не боюсь.

Я сказал:

– Он в прошлом году был вторым в классе.

– О! Значит, он необыкновенный. Нет? Был вторым, может и первым заделаться. Хотя это ж чересчур обыкновенно. Кашлик пусть остается вторым.

– Ответ получен, – сказал Черепушка. – Кашлик необыкновенный!

И опять они запели.

– Он отлично бегает, – сказал Дэн.

– Это еще доказать надо. Мы вот с Черепушкой сегодня все Россили пробежали. Черепушка не даст соврать.

– До последнего сантиметрика.

– Может, Кашлик тоже пробежит?

– И пробегу, – сказал Джордж.

– Ну валяй.

– Не хочу.

– Необыкновенный Кашлик не может бегать, – пели они, – не может, не может, не может.

Три девочки, все милые, все в белых коротеньких брючках, держась за руки, появились из-за скал. Руки, ноги и шеи у всех у них были шоколадного цвета. Они улыбались, и я видел сверкание зубов. Они ступили на песок, и Паяльник с Черепушкой заткнулись. Сидни пригладил волосы, встал, небрежно сунул руки в карманы и шагнул к девушкам, а те, стоя тесно рядышком, коричневые, золотые, не слишком внимательно любовались закатом, теребили шарфики и улыбались друг дружке. Сидни остановился перед ними, осклабился:

– Привет, Гуинет! Ты меня не узнаешь?

– Ах, скажи-ите, – шепнул Дэн у меня над ухом и комически откозырял Кашлику, все не отрывавшему глаз от убегавшего моря.

– Какой сюрприз! – сказала самая высокая девочка. Легкими, летающими жестами, будто раздавала цветы, она представила Пегги и Джин. Я прикинул: без толстой Пегги – кривоватые ноги, стрижка под мальчика – я могу легко обойтись, она явно для Дэна; Сиднина Гуинет, роскошная штучка лет аж шестнадцати, неприступна и безукоризненна, как девица из магазина Бена Эвана; а вот Джин, застенчивая, кудрявая, с соломенными волосами, создана для меня. Мы с Дэном медленно двинулись к девочкам.

Я выдал два замечания: «Помни, Сидни, двоеженство запрещено» и «Простите, не успели подать вам прилив».

Джин улыбнулась, ввинчивая пятку в песок, а я приподнял кепку:

– Привет!

Кепка свалилась к ее ногам. Я нагнулся, и три куска сахара высыпались у меня из кармана.

– Я лошадь кормил, – сказал я и покраснел, потому что все три девочки расхохотались.

Можно было расшаркаться, широко метя песок кепкой, послать им непринужденный воздушный поцелуй, назвать сеньоритами и наверняка заставить их улыбнуться. Или, например, стать в отдалении, это даже лучше, волосы мои развевал бы ветер, хотя ветра в тот вечер не было и помину, и, окутанный тайной, я бы разглядывал солнце, гордо не удостаивая девочек ни единым словом. Но конечно, у меня горели бы уши, и внутри меня сосала бы пустота, внутри меня переполняли бы голоса, гудели, как в раковине. «Скорей, скорей что-нибудь им скажи, пока не ушли!» – надсаживался бы самый настойчивый голос, нарушая томительное молчание, пока я стоял бы, как Валентино,[7] на краю ослепительной невидимой песчаной арены.

– Правда, тут здорово! – сказал я.

Я обращался к одной только Джин. Вот она любовь, думал я, когда она кивнула головкой, откинула кудри, сказала:

– Лучше даже, чем в Портколе.

Паяльник и Черепушка были два бандита из ночного кошмара. Я про них забыл, когда мы с Джин стали подниматься в скалы, но я оглянулся, чтобы проверить, не цепляются ли они снова к Джорджу, не дерутся ли между собой, и увидел, как Джордж скрывается за утесом, а они внизу разговаривают с Сидни и с девочками.

– Тебя как зовут?

Я сказал.

– Валлийское имя, – сказала она.

– Вот у тебя имя красивое.

– Ну! Самое обыкновенное.

– Я тебя увижу еще?

– Если хочешь.

– Конечно хочу! Можно завтра утром вместе пойти купаться. Или орлиные яйца искать. Здесь орлы водятся, ты знала?

– Нет, – сказала она. – А кто этот красивый мальчик, высокий и брюки грязные?

– Вовсе он не красивый, это Паяльник. Он в жизни не моется, не причесывается и вообще хулиган и врун.

– А по-моему, он красивый.

Мы пошли на Баттонс-филд, я показал ей наши палатки изнутри, дал яблоко из запасов Джорджа.

– Мне бы сигаретку, – сказала она.

Уже стемнело, когда пришли остальные. Паяльник и Черепушка оба держались за ручку с Гуинет, Сидни шел с Пегги, а сзади, посвистывая, руки в карманах, шел Дэн.

– Вот это парочка, – сказал Паяльник. – Сидят наедине и хоть бы за ручки взялись. Тебе лечиться надо, – сказал он мне.

– Эдак род людской переведется! – сказал Черепушка.

– Ой, да ну тебя! – сказала Гуинет. Она его отпихнула, но она хохотала, и она ничего не сказала, когда он облапил ее.

– Не развести ли нам огонек? – сказал Паяльник.

Джин всплеснула руками, как актриса. Я знал, конечно, что ее люблю, но мне абсолютно не нравилось все, что она говорила и делала.

– А кто будет разводить?

– Пускай он, у него получится. – И она ткнула в меня пальцем.

Мы с Дэном собрали хворост, и к тому времени, когда совсем стемнело, у нас уже трещало пламя. В спальной палатке, прижавшись друг к другу, сидели Паяльник и Джин. Ее золотистая головка была у него на плече. Рядом шушукались Черепушка и Гуинет. Бедный Сидни держал за руку Пегги.

– Теплая компашка, а? – сказал я, глядя, как Джин улыбается огненной тьме.

– Потяни меня за палец, – сказал Дэн.

Мы сидели у костра на краю луга. Совсем далеко, отступив, еще шумело море. Мы слушали голоса ночных птиц: «У-у! У-у!»

– Не люблю я этих сов. Глаза могут выцарапать! – сказал Дэн, чтобы не слышать тихого говора в палатке. Хохот Гуинет проплыл по ставшему вдруг из черного лунным лугу, но Джин, сидя с этим чудовищем в теплой укромности, молчала и улыбалась. Я знал: ее ручка в руке Паяльника.

– Ох эти женщины, – сказал я.

Дэн сплюнул в костер.

Мы, старые, одинокие, чуждые желаниям, сидели в ночи, когда в световой круг призраком вошел Джордж и так стоял, дрожа, пока я не сказал:

– Где ты был? Куда запропастился? Чего дрожишь? Паяльник и Черепушка выглянули из палатки.

– А, Кашлик, привет! Как твой папаша? Ты где это шлялся? Где тебя носило?

Джордж Хупинг еле стоял на ногах. Я протянул было руку – его поддержать, но он ее оттолкнул.

– Я пробежал Россили! До последнего сантиметрика! Вы говорили, я не могу, а я пробежал! Я все время бежал!

В палатке поставили на патефон пластинку. «Нет, нет, Наннет».

– Все время бежал? В темноте, а, Кашлик?

– И – спорим – побыстрей вас бежал! – сказал Джордж.

– Это уж точно, – сказал Паяльник.

– Ты что думаешь, мы десять километров бежали? – сказал Черепушка.

Пластинку сменили на «Чай для двоих».

– Слыхали? Вот это да! Вот это необыкновенно! Я ж говорю – необыкновенный Кашлик. Всю ночь бежать!

– Необыкновенный, необыкновенный, необыкновенный Кашлик! – сказали они в один голос.

Как один человек о двух головах, они тянулись из палатки во тьму следом за собственным гоготом. А когда я опять оглянулся на Джорджа, он лежал навзничь и крепко спал в высокой траве и пламя подбиралось к его волосам.