"Анна Монсъ (рассказы)" - читать интересную книгу автора (Лапушкин Георгий)

Эпизод

Ветер, казалось, был главной деталью в кадре. Он насвистывал в проводах, трепал деревья, гонялся за облаками. Развернуться ему было где: белые башни нового микрорайона стояли поодаль, место открытое.

Съемочная группа расположилась на пустыре на месте бывшей деревни, от которой осталось лишь крохотное кладбище с упавшими крестами, да старая изба, где проходила съемка. Собственно, она еще не начиналась — рабочие сцены клеили вату на подоконник, кое-где подсыпали соли, а то и просто красили белой краской — нужен был зимний день. Массовка разбрелась по кустам, кто-то скучал в автобусе, кто-то играл в карты; режиссер спорил с оператором из-за кадра — словом, все было как всегда, буднично и однообразно.

Но что-то, наверное, сдвинулось в небесах, если Николай Захаров, который уже десять лет снимался в массовках и которому на роду было написано сниматься в массовках — попал вдруг в эпизод.

Сам он об этом еще не знал, скучая, сидел в автобусе, смотрел по сторонам. Рядом музейный старичок показывал соседям наклеенные на картон фотографии из фильмов, где он участвовал: то его брал за грудки сам Бендер-Задунайский, то Штирлиц ему что-то говорил. Фотографии Николай видел уже не раз, поэтому вместо них разглядывал совершенно случайные и посторонние предметы, как то: продранную обивку соседнего кресла, мутные окошки автобуса, висящие кое-где вешалки с одеждой из костюмерной. Эти скучные пейзажи оживляла муха, бесцельно бродившая по стеклу. Звуковой ряд составляли две дамы, что бубнили о всяческих женских делах и навевали сон.

Николаю было только что за тридцать, статистом он был уже давно, но снимался редко — бывал занят на работе. Возраст тут деталь немаловажная; только чудак может в эти годы мотаться по массовкам, а чудак — это ведь не на день, и не на два. Если уж так уродился, то и с возрастом ничего не изменится, разве что добрые люди добавят когда-нибудь эпитет «старый».

Он был уже несколько лет женат, и, женившись, года два на массовки не ездил. Потом повадился снова.

В былые годы жизнь Николая была насыщена однообразными романами с различными девицами, которых он вечно путал по именам. Впрочем, во хмелю это, пожалуй, и простительно.

Возможно, поездки на киностудию были отдушиной в его сумбурной холостяцкой жизни. А ведь начиналось все совсем не так. Едва поступив в институт, вчерашний школьник ехал в поезде на юг — и случайная попутчица оказалась вдруг суженой. Первая любовь с первого взгляда… Разве такое забывается! Тем же летом она была явлена пред светлые лики родителей и было даже подано заявление в ЗАГС. Но родители, надо отдать им должное, держались стойко. Все их интересовало — и кто родители девочки, и кем она собирается стать, и где будут жить молодые, и на что они будут жить, и почему так спешат расписаться, и не лучше ли все взвесить, разобраться в своих чувствах и не спешить… Родители невесты нейтрально помалкивали, но к жениху без стипендии отнеслись явно скептически.

Все разладилось в жизни Николая, и, пытаясь забыть свою невесту, оказался он в первый раз в чьей-то постели. Надо же было такому случиться, что пьяная компания этажом выше побросала в тот вечер бутылки из окна, а хмельной студент из соседней комнаты наблевал под дверью. Все грехи свалили на Николая, его вызвали на студсовет, потом на комитет комсомола. Комитет разбирал аморальное поведение комсомольца Захарова и смаковал подробности. Увы, подробностей было мало — будучи сильно пьяным комсомолец Захаров неуклюже сделал свое дело и тут же уснул. Комитету пришлось проявить выдумку. Комсомольцы-активисты, при костюмчиках и галстуках, поблескивая замаслившимися глазками дотошно выспрашивали, как он оказался в комнате, что там делал, что пил, с чего все началось и т.п. Вопросам не было конца. Почти каждый ответ вызывал дружный гогот — комитет веселился от души. Комсомольские лидеры не поленились, прочесали местность под окнами общежития и нашли чей-то использованный презерватив. Спрятали его в сигаретную пачку и показывали под столом только доверенным комсомольцам как самую главную улику.

Глядя на грозное судилище, Николай с тоской думал о том, почему же это некоторым что угодно сходит с рук, а ему ни за что — такие неприятности. А именно: предупреждение о непоселении на будущий год и строгий выговор по комсомольской линии с занесением в учетную карточку — за аморальное поведение.

Что ж, такова жизнь. Вдоволь насмеявшись, бюро, несмотря на симпатию к провинившемуся, должно было его наказать. И выбрали, оказывается, наименьшее возможное — подумаешь, какой-то выговорешник. Вначале предполагалось ходатайствовать перед деканатом о его отчислении. Только еще долго спорили — давать выговор с занесением в учетную карточку — или без, просто выговор — или строгий выговор. Все же чувство долга возобладало — строгий выговор с занесением. Но от себя добавили: «Будешь активно заниматься общественной работой — через год снимем!»

Но это происшествие имело и положительную сторону: Николай вдруг задумался о жизни. Он словно прозревал какую-то закономерность — но никак не мог дать ей название. «Почему из-за того, что кто-то бросил бутылку из окна — меня чуть не выкинули из института?» — крутилось в его голове.

Неужто из-за какой-нибудь ерунды, из-за пустяка может поменяться вся жизнь? Чего в таком случае вообще стоит наша жизнь?! А если бы он в тот раз выехал на день раньше — как хотел вначале — то не встретил бы Ее в поезде? Из-за такой ерунды — не оказалось билета в кассе — встретились два человека…

Но Николай, сколько ни думал, а все же представить себе не мог, что они бы не встретились.

Логика говорила ему «да» — а душа говорила «нет». Но потом он начинал вспоминать, как они расстались — и уж ему было не до логики и не до размышлений. Все крутились в голове, как заезженная пластинка, одни и те же воспоминания.

И на все море вопросов жизнь подсказала ему только один — простой и циничный — ответ: «У кого блат и папа — адмирал, того и не выкидывают из-за всякой ерунды из института!» На том уровне постижения жизни он пока и остановился. Начиналась полоса удач — а в дни удач люди вообще думать не горазды.

Так он никогда и не узнал, что девица, с которой познакомился на дискотеке, в тот же вечер отказала кому-то из треугольника курса. То ли зарождающаяся лысина его не понравилась, то ли потные руки и масляный взгляд — кто их, женщин, разберет. А «треугольник» обиделся — и капнул куда надо. Оказалось еще к тому же, что она отказывала не только ему… Черт ее знает, хобби что ли у нее было такое — отказывать ответственным комсомольским работникам… Девушке пришлось брать академический отпуск на год, а Николай, обвешанный выговорами и лишенный стипендии, был отпущен на покаяние.

Это происшествие все же не помешало ему стать бабником. Сложилось так, что он оказался в компании много старше себя, где каждый чего только не видал. На таком фоне он, конечно, смотрелся ребенком, но все же на некоторых его свежесть действовала неотразимо; иные дамы давали ясно ему понять, что он выше этих пошляков и что когда-нибудь женщины за ним будут ходить табунами («А почему не сейчас?» — думал Николай). Это, впрочем, не мешало им решать свои сексуальные проблемы с другими, на долю Николая доставались лишь разговоры «по душам» (т.к. старшим лень было разговаривать), а также то и дело его пытались затащить в ЗАГС. Часто даже до начала кроватных отношений. Это было ужасно.

В такие минуты вспоминал он свою невесту, которая единственная из всех не требовала от него ничего. Он вспоминал, как на вокзале случайно купил с рук билет, как бежал по опустевшей платформе вдоль поезда, который уже медленно катился по рельсам, как долго не мог отдышаться в тамбуре, вытирая пот. До своего вагона он добежать не успел, нужно было идти туда вдоль всего состава — но он простоял еще целый час, разглядывая леса и поля, которые все теперь были его! Что ни говори, а школа — это все-таки казенный дом, и вырваться оттуда — счастье. Когда он наконец вошел в свое купе, она, тогда еще незнакомая, мешала ложечкой чай, отвернувшись к окну. Поза ее была пластична, в ней чувствовалось спокойствие, отрешенность, и независимость. Вдруг она повернула голову, посмотрела ему в глаза. Дальше он старался не вспоминать…

Довольно скоро он обзавелся богатым жизненным опытом и потерял уже счет «с кем, когда и где». Он научился вести игривые разговоры, пожимать, когда надо, локоток, кому-то он мог прямо заявить: «Пойдем в койку!» — а для кого-то наоборот состроить невинные бараньи глазки. Ну а если уж дама «дозрела» и «задышала» — то мгновенно оказывалась в неглиже. Женскую одежду он изучил до тонкости. Всевозможные блузки, юбки, которые расстегиваются то сзади, то сбоку, то просто снимаются через голову, всяческие застежки, одна другой хитрее — он знал все это, как «Отче наш» — говорят — знали прежде на Руси.

Когда-то он разбирал автомат Калашникова за семь секунд с четвертью и даже выиграл первенство школы. Теперь те же тонкие чуткие пальцы, что невидимо глазу отделяли затвор от шептала, пробегались по пуговкам блузки — и расстегивались пуговки; отцепляли крючок на юбке — а вслед за крючком распадалась молния на две половины; гладили по волосам — и сами собой с треском разлетались концы лифа.

Постепенно он вошел во вкус — и начал понимать, что жизнь — вовсе неплохая штука, впереди только в траурной рамке маячил образ неизбежной женитьбы, ведь все когда-нибудь женятся.

Но однажды в глазах незнакомой девушки он прочел ясно, что он — Николай Петрович — пошляк и бабник. Пустой и никчемный человек.

Дело было на сеансе гипноза в обшарпанном клубе на окраине города; какой-то экстрасенс исцелял собравшихся старушек и старых дев, толковал про звезды и биополе. Там же была и эта незнакомка, она так внимательно и серьезно слушала все эти древние премудрости… Не очень даже и красивая — но грациозная и независимая, пластичная в движениях. И так к нему отнеслась!

Экстрасенс так и не смог исцелить Николая; он вышел на воздух, пешком долго шел до метро. Шлепал в темноте по лужам, по осенним листьям. Всю дорогу ни о чем не думал, просто привыкал к новому ощущению — четверть века прошло, юность прошла. Еще не скоро после того он женился — но это, наверное, был первый звонок.

А женился он как-то чудно, вдруг. В ту субботу, когда он встретил свою суженую, он проснулся поздно, даже по своим понятиям. Солнце давно уже перекатило на юг и жарило вовсю. Сквозь пыльные окна оно освещало кухню, где все было «вверх дном» — по-холостяцки. Часть посуды он выбросил в ведро, другую часть, которая не очень была грязная, — помыл, подмел пол, поставил чайник, включил магнитофон. В это время — телефонный звонок. Николай приглушил Макаревича.

(— У дверей в заведенье народу скопленье…)

— Да.

— Николушка? Как дела?

— Алла? Здравствуй! Сколько лет!

— Как поживает твоя жена?

— Какая жена?

— Это я тебя проверяю. Все еще один?

— Когда как.

— Понятно. Алла была когда-то его любовницей. Расстались друзьями, после того, как она вышла замуж за одного из его знакомых.

(— А я сегодня один, я человек невидимка, я сажусь в уголок…)

— А как дите? (Николай не помнил кто там, мальчик, или девочка, поэтому спрашивал неопределенно.)

— Бегает. На будущий год в школу.

— Кошмар. Неужто мы уже такие старые?

— Ничего, до внуков еще далеко! Слушай, я что хотела спросить — ты вообще как к маленьким детям относишься?

— Я — то? Да ничего, положительно. А что?

— Да вот ребенка нужно куда-то на неделю пристроить…

— Так ведь за ним уход, наверное, нужен?

— А с ним мама!

— Молодая?

— Моложе тебя, старичина! И, между прочим, в твоем вкусе. Блондинка, роскошные волосы и на мордашку симпатичная. Помнишь Ленку?

— Какую?

— Ну, рыжая такая, ты с ней все по лесам шастал. Альпинистка. Неужто забыл?

— А, помню, конечно. И что?

— А то, что здесь фигура ничуть не хуже. Сечешь?

— Это интересно.

— Ну что, пустишь на недельку?

— Да хоть на две.

— Только слушай, имей совесть. У человека ситуация безвыходная.

— Да у меня этой совести вагон и маленькая тележка. Пусть живет. Что я ее, изнасилую, что ли?! А что у нее случилось?

— С мужем повздорили.

— Ну звони ей, пусть едет. Я дома.

— Спасибо. Я знала, что ты хороший!

— Ясное дело. А когда мы с тобой в кино пойдем?

— Ты что! Меня муж убьет!

— Больше не любишь?

— Николушка, ты же видишь, я тебе первому позвонила!

— Ну ладно, в другой раз снова звони. Даже если без ребенка!

— Обязательно!

(— Только нет интереса, и бездарную пьесу продолжает тянуть режиссер…)

Оба уже расчувствовались, вспомнив былое — но у каждого свои дела…

Повесив трубку, Николай занялся уборкой уже всерьез. Проветрил комнату, выкинул ощетинившуюся пепельницу — чтобы не пахла. Сдал целый рюкзак пустых бутылок. Потом сходил в магазин — а то хлеб и тот вчера весь сожрали, закусывали луком — только хруст стоял.

Пара часов пролетела незаметно — вдруг звонок. За дверью оказалась молодая женщина, действительно симпатичная — только глаза усталые. На руках дите, у ног — сумка на колесиках.

Одета она была просто — джинсы да футболка, но эта простота ей шла. Лицо у нее было самым обыкновенным, глаза — карие, нос в веснушках, морщинка над бровями. Светлые волосы до плеч, взгляд, несмотря на усталость, удивительно живой и словно чем-то удивленный.

Оказалось, что зовут ее Таней. Без суеты и спешки устроила она уголок для ребенка; потом готовила на кухне молочную смесь — а Николай разглядывал голыша, как диковину.

Ребенок был одет в одну только распашенку, ручки и ножки пухлые, в перетяжках, глаза серые и безоблачные. Он сидел и беспрерывно шевелил ручками и ножками; каждое его движение, а особенно глаза и беззубая улыбка светились радостью. Николай даже сам улыбнулся. Раньше он был убежден, что младенцы либо спят, либо сосут соску, либо просто орут. Теперь понятно, — решил он для себя, — почему женщины так любят грудничков. Они, наверное, от них заражаются оптимизмом! В этот момент ребенок пустил струйку — и начал радостно шлепать по ней ладошкой. Николай в испуге смылся на кухню.

Уже стемнело, когда они наконец сели за стол. Стол смотрелся праздничным, Николай откупорил бутылку вина. Таня тоже пригубила рюмку. До сих пор они еще не знали друг о друге ничего, но его это не смущало. С хорошей женщиной и помолчать приятно! Впрочем, за ужином они проболтали часа полтора.

— Я вас не очень стесню?

— Брось, какие проблемы. И нечего меня «на вы» звать, я еще не старый.

— Я вообще-то не надолго, дня на три…

— А что так скоро?

— Да, наверное, помиримся за это время, — сказала она не слишком уверенно.

— Если уж учить, так на полную катушку. А что он, кстати, натворил?

— ..Пришел пьяный… да нет, дело, пожалуй, не в этом…

— А в чем?

— Трудно объяснить…

— По дому, небось, ничего не делает? — сообразил Николай.

— Да по дому, — тут она улыбнулась, — все мужики, по-моему, стараются не перетрудиться, так что он — не исключение! Нет, дело не только в этом. Просто, когда мы еще только встречались, он был совсем другим человеком. А сейчас — газеты, футбол, спортлото. Это все, что в нем есть — и еще водка в последнее время. И даже опять не в этом дело (она задумалась на минуту) — что изменится, если вместо футбола он будет торчать на балете? В нем жизни не стало, я не чувствую рядом с собой живого человека. Сколько раз я пробовала об этом говорить — это все сотрясение воздуха. Словно стеной от всего отгородился — и его, похоже, это совершенно устраивает. Неужто у всех так?.. А скольких я знаю, что выходят замуж за кого угодно, лишь бы не одиночество… И что в итоге? Одиночество вдвоем?

— Может, вообще женитьба людей портит? — осторожно предположил Николай.

— Может, тогда уж жизнь всех портит? Чем старше — тем хуже! … А я знаю, о чем ты думаешь! — вдруг поменяла она тему разговора, — я тебе надоела со своими семейными проблемами! Уж извини, просто очень обидно, что так все бывает.

— Да нет, я на самом деле подумал о том, что семейные проблемы, быт — это все засасывает, хочешь — не хочешь, а станешь мещанином. Но это, наверное, неизбежно… Я потому и не тороплюсь жениться, — признался он вдруг, — что чувствую, женился — и прощай все. Был человек — а стал отец семейства!

Таня и в самом деле не угадала его мыслей. А думал он, где будет спать этой ночью. В его единственной комнате имелось только одно ложе, правда, огромное, поперек себя шире. В другой ситуации можно было бы просто предложить ей лечь рядышком — в конце концов, люди взрослые. Но сейчас он чувствовал, что это будет, пожалуй, непорядочно. В конце концов он мысленно себя уговорил, что одну ночь можно поспать и в кухне на полу. Почему одну? Опыт подсказывал, что сегодня ему ничего не светит — зато завтра она будет его. Сутки можно и потерпеть! Смирив свои желания, он разговаривал с ней (по крайней мере старался) как с сестрой.

— Если бы мещанин — еще не так страшно, — сказала она в сердцах, — ведь, как я понимаю, мещанин — это тот, у кого единственный интерес — быт. Копить, зарабатывать, доставать — словом, устраиваться. И если кроме этого — ничего, то это тоже, наверное, плохо. Но у нас совсем другая ситуация. Это даже не мещанство, а просто пустота. Человеку не нужно вообще ничего! … Так что я предлагаю тост за мещанство! — заключила она как бы с вызовом, несколько громче, чем нужно, и сделала еще глоток вина.

Разговор после этого угас. Убрали со стола, помыли посуду, пошли устраиваться на ночь.

— Тут кровать только одна, — сказал Николай, почему-то смущенно, — а я постелю себе…

— Ладно, — сказала она просто, — мы люди взрослые. Я надеюсь, глупых шуток не будет?

— Нет.

— Ну и хорошо. Только ты ложись к стенке, а то мне к ребенку вставать.

Несмотря на всю суету в полумраке комнаты, ребенок спал беспробудно. Николай решил, что ребенок прав. Не обращая ни на кого внимания, он скинул рубашку, брюки и носки, забрался в кровать, приложился носом к стене и начал засыпать. Только спать ему так и не пришлось. Он уже почти отключился, когда она вдруг переместилась со своего конца кровати ему под бок. Весь сон у него пропал в момент, как не было. Он застыл, словно охотник в засаде. Время тянулось страшно медленно, слышен был стук сердца, тиканье будильника. Вдруг она перегнулась через него, и поцеловала — в губы…

Так получилось, что убежденный холостяк вдруг обзавелся сразу и женой, и ребенком. Николай рано начал вставать — ребенок не давал разоспаться — и, соответственно, рано начал появляться в своем НИИ, всем на удивление. Зато и уходить он стал тоже рано — чтобы успеть пройти по магазинам, а когда являлся домой, нагруженный покупками — его ждало счастливое семейство. Он вошел во вкус такой жизни, а когда однажды нашел свою сорочку выстиранной и отглаженной — внезапно на полном серьезе почувствовал себя счастливым. Правда, длилось все это недолго.

Однажды, когда он позвонил вечером домой — ему никто не ответил. Открыв дверь своим ключом — нашел на подзеркальнике ключ и записку:» Извини, что так поступила, просто я по-другому бы, наверное, не смогла уйти. Я совсем запуталась в своих чувствах — но ведь я не свободна. Так будет лучше для нас обоих. Не поминай лихом. Таня.»

Николай, не разуваясь, прошелся по квартире. Долго стоял, смотрел на стол — она в спешке забыла там поясок от халата и расческу. Потом прошел на кухню, выпил водки, закурил. Отчаянья острого не было, так, чтобы в петлю лезть, — прошел уже тот возраст, — но все же было тошно. Делать не хотелось ничего. Николай оставил опустевшую квартиру — и подался к приятелям. Проехал сквозь сумерки, сквозь безразлично мелькающие фонари, мимо однообразных громад домов, мимо кроссвордов вечерних окон. В грязном, но уютном винном подвальчике купил пива, сколько поместилось в портфель, пару бутылок портвейна «три семерки»…

Пулю писали до утра, а когда среди ночи кончился портвейн — поймали на улице такси и купили бутылку водки за три цены. Николай явился домой под утро и — тоска его больше не мучила. Проснулся, правда, с трудом.

Все же через три дня, когда стало невмоготу, он разыскал ее квартиру — и позвонил в дверь. Открыла она сама. Только много позже он понял, как нелегко это было для нее — взять вот так — и уйти. Мужа как раз не было дома — он перевоспитался и поехал добывать какую-то мебель. Это-то его и погубило. Когда они стали собирать кое-какую одежду, Николаю стало немного жутко. На его глазах разрушался обжитой мир… А что было делать?

На другой день позвонил отставной супруг — и изъявил желание встретиться. Николаю трудно было его понять, сам бы он в такой ситуации (по крайней мере, так ему казалось) не стал бы ни с кем встречаться, а если и стал бы вдруг — то только с топором подмышкой, на манер Раскольникова. Все же аудиенция была назначена — и муж явился. Таня с ребенком закрылась на кухне — и мужья беседовали часа полтора сидя рядком на диване. Муж оказался человеком с виду очень представительным (Николай почему-то представлял его себе хилым и глупым) — но необыкновенно занудливым. Все время говорил только он один, из всей его речи Николай уловил только то, что он желает Татьяне добра и очень о ней беспокоится. В конце концов, поняв, что это не кончится, Николай перехватил инициативу:»… конечно, я с вами полностью согласен. У Татьяны сейчас в жизни очень ответственный момент, ей нужно помочь. Ее интересы должны быть на первом месте…» Наконец мужа все же спровадили.

Через неделю он вознамерился придти снова, но Николай сказал, что встречу нужно немного отложить, чтобы не нанести Татьяне душевную травму. Развода муж не давал очень долго, потом так же долго делили ребенка. Бумажные дела тянулись чуть ли не год — но наконец как-то неожиданно кончились.

Так началась семейная жизнь Николая, а к моменту, когда он попал в эпизод, он был уже отцом двоих детей и образцовым семьянином. На посторонних женщин не заглядывался.

Можно сказать, что это был уже новый человек — с другими привычками, с новыми друзьями (с холостяками он теперь почти не знался) — но на съемках все же иногда бывал. Почему? Деньги исключаем сразу — в массовке много не заработаешь. Желание увидеть себя на экране? Тоже вряд ли, — он и не смотрел специально фильмы, в которых промелькнул, раза два только попал случайно. Чудак — и все, самое простое объяснение.

Он так бы и изображал толпу, проходя перед камерой в одну сторону — и тут же, перед самым объективом, в другую — но вдруг попал на крупный план.

Случилось так, что покойник, назначенный к съемке, заболел — а Николай был единственным мужчиной в массовке в том возрасте, какой был нужен. По этой причине помощник режиссера — молодая девушка с суровым лицом прокурора — поднялась в автобус и пригласила его на выход.

Минут десять его крутили-вертели в разные стороны, а еще через полчаса он уже лежал в гробу и щурил слезящиеся глаза — техники пробовали свет. Грим стягивал кожу лица, лежать было неудобно, жестко и жарко. От стенок гроба пахло деревом, а от видавших виды софитов — чем-то паленым. Наконец, их отключили.

Николай поднял голову, глянул нерешительно в сторону камеры. Лежать было как-то глупо, вылезать неудобно. Он снова лег, принял спокойное выражение лица и задумался. Наверное, это не Бог весть что — просто попасть на передний план, безо всякого текста, да еще в этом дурацком гробу — но в душе у него был праздник. Правда, радость отравлялась каким-то неприятным чувством — но на это можно не обращать внимания. О нем, похоже, все забыли; успев уже соскучиться, он занялся своими мыслями. Вначале ему пришло в голову, что нужно отрешенное выражение лица; он как-то буднично пытался себе его представить — да все не получалось. Потом еще раз посмотрел в сторону камеры, и подумал о том, как это все будет выглядеть на экране. Некоторое время его развлекала эта мысль, потом он с досадой решил, что за эпизод хотя и платят больше, но уж очень это все неприятно. Наконец, мысли просто кончились и в голову полезли неотложные дела.

Съемочная группа столпилась у камеры, и о чем-то оживленно беседовала, рабочие курили. Николай с досадой пошевелился на своем повапленном ложе. Все происходящее начинало казаться ему нелепым.

Но вот наконец началась съемка: «Свет! Мотор!», щелкнула хлопушка; четверо статистов понесли гроб в сторону камеры. Когда его вынесли на крыльцо, зарыдала какая-то женщина, подле нее испуганно хлопал глазами ребенок. «Стоп!» Потом режиссер ругал статиста, который забыл снять часы, потом немного изменили освещение, наконец еще дубль, потом еще.

Он уже всерьез измучился — свет обжигал, наклеенная борода стягивала кожу; болели бока, так как обычно он выбирал ложа более мягкие. В довершение бед, когда его поднимали на плечи — едва не уронили… Но вот, наконец, долгожданное:

— Кадр отснят. Всем спасибо!

Николай осторожно вылез. Грим пока не разрешили снимать, он так и ходил, смотрел съемку: как пустой гроб, закрытый крышкой, грузят на сани; как поп что-то говорит вдове — и ветер рвет и треплет концы ее черного платка. Неприятное ощущение не проходило, даже усилилось; он с нетерпением ждал конца съемок.

Наконец, отсняли все. Он с наслаждением отодрал бороду, отдал ее гримеру, умылся, получил талон розового цвета. Когда он наконец вышел на улицу, стало легче. Новый микрорайон остался позади, но ветер был и здесь. Он сметал бумажки вдоль улицы, поднимал в воздух пыль и качал ветви деревьев, на которых кое-где уже появились желтые листья. Николай побродил еще по улицам, пытаясь уйти, видимо, от самого себя. Он планировал какие-то дела на этот вечер — но дела в голову не шли.

Николай трезво оценивал свои возможности, не прочил себя в Наполеоны, как какой-нибудь шестнадцатилетний глупыш. Он твердо усвоил по своему опыту, что самое лучшее в жизни — это маленькие радости, особенно когда их много. Крупные успехи хороши только издали, за них слишком дорого приходится платить, и цена часто непропорционально высока. Жить лучше ради жизни — а не ради успехов. Это думал даже не он сам, а решал за него сложившийся его характер — но отчего все-таки так скверно на душе? Ну дали бы, скажем, ему большую роль — что бы изменилось?! Да нет, наверное не в роли тут дело.

Он чувствовал себя как если бы в погожий денек попал случайно в промозглую сырость. На дне души шевелился прочно забытый еще со студенчества вопрос: «Зачем все Это?» В самом деле, зачем ВСЕ ЭТО? Имеет ли какую-то задачу эта жизнь, которая, кажется, вся состоит из нанизанных друг за другом случайных эпизодов, бессмысленных и бессвязных? А если кто и видит этот смысл и эту связь — так ведь всякий видит по-своему. Да и не видят, по правде говоря, никто и ничего. Люди привыкли жить по-инерции, как катится пущенный шар — пока не попадет в лузу. Но кто пустил этот шар? Зачем? Нет ответа. Конечно, есть законы, согласно которым он движется, сталкиваясь, меняет направление… Но в чем смысл этих законов? Вообще, в чем, черт возьми, смысл жизни?

Николай уже давно переболел этими вопросами — и вот сейчас случился своеобразный рецидив. Но он отнесся к этому спокойно — всё равно все эти рассуждения о вечности, о смысле, о бессмысленности — это все тоже суета; суета сует.

Но смущало его то, что теперь он чувствовал в себе ответы на эти вопросы. Или это только казалось? Так и не сумев ничего понять, он мысленно отмахнулся от себя, словно от маленького ребенка.

Встретив на пути телефонную будку, он решил позвонить жене, что сейчас будет. Зашел, снял трубку, какое-то время слушал сиплый гудок и разглядывал надпись «Митя+Катя». Говорить не хотелось. Он кинул трубку на рычаг, побрел в сторону метро. Минут через сорок он был уже дома.

— Коля? Ты что сегодня рано? — удивилась жена.

— А что, чем позже, тем лучше? — буркнул он в ответ. Она молча пожала плечами, ушла на кухню. Дети были еще в школе, дома было тихо. Николай прошелся по комнате, потом сел в кресло, долго смотрел на соседскую обшарпанную пятиэтажку, облака над ней. Взгляд его упал на недоделанную модель корабля, которую сыну задали в школе. Он взял деревяшку и с полчаса, наверное, достругивал; вначале механически — а потом и с каким-то облегчением, когда модель стала получаться. В итоге вышел отличный кораблик.

Доделав игрушку, Николай вдруг повеселел, и, словно что-то его толкнуло, зашел на кухню, поцеловал жену в щеку — и извинился за грубость. Она не сердилась.