"Павел II. Книга 1. Пронеси, господи!" - читать интересную книгу автора (Витковский Евгений)

12

Рампаль подул на пальцы: согреться никак не удавалось, чуть вздремнешь, как что-нибудь да застынет, рука ли, нога ли. Свернувшись клубком, лежал он на полу каморки, прежде служившей пристанищем Джеймсу. Тут было безопасно, но зверски холодно. Превратиться во что-нибудь, не страшащееся холода, лучше бы всего в белого медведя, Рампаль боялся: все-таки в доме он был не один, не ровен час, заглянет кто-нибудь в каморку во время сна, увидит дрыхнущий символ России, тогда прости-прощай спокойная работа, придется снова улепетывать, жрать всякие предметы с острыми углами, следы запутывать. В медведя зимой, кстати, просто опасно превращаться — можно в спячку впасть, с незабвенного оборотня Бьярни Торстейнссона еще в начале века за такой конфуз погоны сняли. Да и вообще лишний раз превращаться Рампаль боялся, не прошел еще ужас перед приключившимся на берегу Свитязи опоросом. Где-то они теперь, эти поросятки?

Джеймс и Павел находились теперь уже далеко. Едва только Джеймс Найпл со своим подопечным покинул Свердловск, Рампаль принял на себя ответственность за свердловские события и должен был заниматься только ими. Ближайших дел за Рампалем числилось два: спрятать как можно дальше и ненаходимее Екатерину Романову-Бахман и попробовать добиться отречения от престола у Софьи Романовой-Глущенко. Пусть не в пользу Павла: в Скалистых горах знали, что она брата ненавидит. Но в пользу любого из кандидатов, которых он, Рампаль, ей предложит: в пользу двоюродного деда Никиты; хуже, если в пользу его законного сына Ярослава, тоже великого князя, не баран начихал все-таки, хоть и ведет он, мерзавец, антиамериканскую политику; хуже бы всего, если в пользу тетки Александры, окопавшейся в Лондоне, и, наконец, если уж ничто другое не поможет, то не угодно ли вам, ваше высочество, отречься… в пользу родного вашего сына Гелия? Этот булыжник, впрочем, полагалось попридержать на крайний случай, незаконный отпрыск Софьи был фигурой не только неясной, но, кажется, тоже нежелательной в высшей степени, его откопала группа изучения Софьиной биографии, установила, в каком лагере на сегодня он сидит, — это, увы, пока все. Не дай Бог, мальчонка унаследовал мамин характер. Но в принципе было все равно, в чью пользу теперь Софья отречется, лишь бы поскорее выкинуть ее неприятную фигуру из уравнения, где икс — личность будущего русского царя. Софья, персона непьющая, на роль всероссийской императрицы не годилась вовсе, политика Руси, как очень давно известно, есть то же, что и ее веселие «пити», непьющим — от ворот поворот.

Обо всем остальном узнать полагалось из доставленного наконец-то вчера почтой в сорок четвертое отделение связи Свердловска до востребования на имя Лобикова Германа Борисовича номера журнала «Здоровье» за октябрь, который после простого помахивания над ним заячьей лапкой обрел достойный вид октябрьского же номера совсем другого периодического издания, а именно бюллетеня предиктора ван Леннепа. С дополнительным вкладным листком, который предиктор заполнил лично для Рампаля. Такой чести капитан удостаивался впервые, минута работы предиктора стоила дороже, чем час работы всех американских ЭВМ вместе взятых. Рампаль никогда не видел ван Леннепа, не знал, где тот обретается, слышал только от других оборотней, что предиктор — совсем еще молодой человек, чуть старше двадцати пяти, некогда шахматист-вундеркинд, на чем и был отловлен: сведущие люди быстро поняли, что мальчик просто знает всю партию наперед, оттого и на доску почти не глядит, и вместо чемпионата на первенство Нидерландов попал мальчик на прием к королеве, которая ласково потрепала его по светлым волосам и сказала, что его долг — покинуть родину и служить на благо Нидерландов и всего свободного мира в рядах армии могучего заморского друга и союзника. Мальчик отлично знал об этих словах королевы заранее и отнесся к перемене судьбы с таким же равнодушием, как к обычной шахматной партии на первенство родного города Хенгело. С тех пор бюллетень ван Леннепа, издававшийся от шести до восемнадцати раз в год и рассылаемый по списку, утверждаемому даже не президентом США, — как следовало бы ожидать, — а самим предиктором, заменил для тех, кто был к нему допущен, Библию, Коран, Ридерс-Дайджест, книги Сивиллы, сочинения Гурджиева, бюллетени покойного предиктора Уолласа и даже телевизор. Не зря же референты в американском посольстве, прежде чем переслать бюллетень Рампалю, придали ему вид журнала «Здоровье». Личные странички предиктор заполнял крайне редко и по собственному усмотрению, когда считал, что кому-то важно знать свое собственное будущее исходя из интересов страны в целом. Впрочем, в этих случаях предиктор, видимо, развлекаясь, изъяснялся таким вычурным иносказательным языком, что никто, кроме адресата, не понимал в этих страничках ни слова.

«Нептун, восходящий от созвездия Полудевы, — писал ван Леннеп, и Рампаль понял, что речь идет о нем, — тебе должно избегать мест лебединой случки и мыслей о тринадцати младенцах, а двадцать второго ноября отбыть вослед за солнцем, оного не созерцая. Не вкушать рудбекию, душицу луговую, гнейсы, криолиты, мергели, подзолы, шаффхаузены, эльзевиры, оселедцы, нервюры, гетманские штандарты, додекаэдры и во избежание множественности пентаэдров обозреть лучшее, что дано от щедрот его первой родины в руки родине второй прежде, нежели вкушать от подарков дяди племяннику…»

Текст, выглядевший полной ахинеей для постороннего глаза, был почти весь ясен Рампалю, местами даже слишком. Рудбекию сам жрать не идиот, нешто не помню, во что можно превратиться, если в ней раздвоенные лепестки попадутся? Насчет подарков дяди — это потом можно будет через формулу прикинуть. Но самый печальный вывод напрашивался сходу: скандальный его опорос, как и все последующие приключения, был уже известен командованию. Он не виноват, позора никакого, но сплетен не оберешься и анекдотов тоже. Ехидно подумал Рампаль, что отольются коллегам его слезы: добрая половина страдала в секторе-гареме теми же недомоганиями, что и он, и, стало быть, если вовремя им всем аборты не сделать, то к Рождеству можно ждать от них при первой же трансформации в женскую особь многочисленных ягнений, окотов, опоросов, щенений, отелов, яйцекладений и икрометаний.

Так или иначе, все инструкции были приняты: те, что к сегодняшнему дню устарели, ибо предсказывали вчерашний день, бывший в момент предсказания завтрашним, были приняты к сведению, прочие — к исполнению. Инструкция «телесно возвысить владычицу новой России», иначе говоря, отослать Катю Романову в горы, на Алтай, кажется, на Телецкое озеро, как сама она Рампалю сказала, инструкция эта устарела буквально вчера. Когда ветхий старичок-дезинфектор только еще позвонил в дверь романовской квартиры, Митька закатил вой до небес, шерсть на нем встала дыбом, и весь их дальнейший разговор происходил под аккомпанемент дикого, непрекращающегося собачьего скандала: зверь чуял оборотня и не желал принимать во внимание благие намерения такового.

— Крыс, мышей, клопов, тараканов, жучка мучного? — скучным голосом вопросил старичок через цепочку.

— У нас потравили уже, — ответила Катя и хотела закрыть дверь, но старичок опередил ее:

— Плохо, значит, потравили, соседи жалуются, что ползет от вас.

— Сами они ползут, не просыхают по две недели, — буркнула Катя, но цепочку сняла. Старичок вошел в прихожую, поставил свой скучный чемоданчик и таким же скучным голосом внезапно объявил:

— Екатерина Власьевна, письмо у меня для вас.

— Васильевна, — машинально сказала Катя и испугалась: — Какое письмо?

— Васильевна, — миролюбиво согласился старичок и продолжил: — все равно ведь Вильгельмовна, но раз уж ваш покойный батюшка три раза и вероисповедание, и метрику, и национальность менял, так ли важно? — и протянул Кате письмо в незаклеенном конверте. Катя запахнула халатик поплотнее, зачем-то оторвала от конверта край и извлекла письмо сбоку. Быстро-быстро прочла она тот немудрящий десяток фраз, который накатал будущий император на вырванном из тетради листке круглым своим, почти школьным почерком. Косяками они ходят, что ли, дезинфекторы эти? Давешний запомнился ей очень хорошо, Митька тогда тоже выл, но нынешний годился прежнему в отцы, сходства во внешности она по близорукости не усмотрела.

— Так как же мучного жучка?.. — спросил дед, берясь за чемоданчик.

— Откуда у вас это письмо?

— От супруга вашего, от Павла Федоровича, между делом занести просил. Там и еще что-то передавал он для вас, не упомню только, захватил ли…

— Так, может, проверите?

— Да что проверять-то… Уж если говорить хотите, то хоть на кухоньку-то проводите, года мои не те встояка такие беседы позволять себе вести…

Катя, охваченная нестерпимой тревогой, провела старичка-дезинфектора на свою чисто прибранную кухню. Странное она только что получила письмо от мужа, донельзя странное, не понравилось оно ей и даже обидело. Павел взял какой-то начальственный тон, будто барин какой, дворянин тоже нашелся. Сперва писал, что пусть, мол, Катя не беспокоится. Не побеспокоишься тут! Потом писал, как он ее любит. Видать по всему! И поэтому пусть поверит, что надо сделать все, как он велит. Писал бы уж — приказывает! Повелевает! Уложить, мол, все необходимое и на полгода уехать к самым дальним родственникам на Алтае — если на Телецкое не хочется ехать, то можно и к Веточке в Славгород, но там он за нее спокоен не будет, лучше все-таки найти или тетку Марту, или тетку Марию, или тетку Гизеллу, ту, помнишь, которая масло делает. Откуда он их всех только вспомнил! Работать она, мол, пусть работает, преподаватели везде нужны, но лучше пусть не работает, нет больше у Романовых такой необходимости, столько за гравированный рис решило заплатить министерство, что за всю жизнь не истратить, аванс выдали и он ей часть посылает, остальное сам привезет. Он, мол, сам в Горноалтайск, или куда она решит, за ней приедет. Враль проклятый!

Страшное подозрение шевельнулось в душе Кати: муж сбежал. Она догадывалась, что какой-то роман когда-то у Павла был, и какая-то женщина могла бы на ее законного мужа предъявить кое-какие права; она даже знала, как зовут эту женщину — Аля. Алевтина? Алена? Неужто муж просто решил от нее, от Кати, откупиться? Да и деньги-то где? Позабыв про то, что в кухне чужой человек сидит, и про то, что Митька уже воем изошел и кашляет, Катя рванулась в кабинет мужа, рывком открыла письменный стол, копнула в бумажках и сразу успокоилась. Сберегательная книжка с отцовскими наследными была на месте, с нее Павел не снял ни копейки, — знать бы Кате, сколько усилий стоило Джеймсу уломать Павла не снимать этих денег, не прятать, не увозить с собой, попросту бросить их. Значит, не сбежал. Неужто и правда рис нынче в такой цене? Знала бы, не кормила бы Митьку в тот раз, за который Павел обиделся. Надо, пожалуй, и еще рису запасти. Вон какие чудеса. Да, где деньги?

Вот только на Алтай ехать не хотелось. Катя вернулась в кухню и увидела, что старичек-дезинфектор тихо дремлет, выложив на кухонный столик перед собой невероятно толстую пачку мятых рублей и трешек, еще несколько пятерок лежит в стороне и одна десятка.

— Это вам, — уютно сказал старичок. — Меня Павел Федорович и помочь вам уехать уполномочил, у меня знакомство на вокзале есть, я там тараканов морил. Только чтоб вы сами решили, куда поедете, чтобы свободная ваша воля, значит, была.

Катя машинально сгребла деньги, заметив грустный взгляд старичка, поколебалась и протянула ему сиротливую десятку, как двадцать копеек почтальону за телеграмму давала. Старичок кивнул и быстро взял: Рампаль всегда и во всем был экономен.

— Так вам билет взять?

— Вот еще, не поеду я никуда… — начала было Катя и вдруг осеклась. — Не волнуйтесь, я сама возьму, вещи вот на вокзал только…

— Да я помогу вам, вы не глядите, что я старенький такой. Я еще охо-хо!

— Вижу, что хо-хо. А в школе меня кто отпустит, это он отчего не подумал?

— Ох, простите, запамятовал, старость все-таки!.. — дезинфектор выудил из ветхого пальтишка бланк заверенной телеграммы, с какой-то совершенной чепухой из Кировограда, — но выглядела телеграмма очень солидно и подлинно. Катя вспомнила, что и самого Павла отпустили по такому же, — да и кому сейчас французский преподавать, старшие классы на картошке! — Зовут меня, кстати, Петром Герасимовичем.

— Может, чайку согреть? Или еще чего-нибудь, у нас осталось…

— Благодарю вас, еще чего — ни в коем случае, вредно мне, возраст проклятый. Я ведь только с виду, понимаете ли, охо-хо, а на самом деле годы проклятые…

— А Павла вы откуда знаете?

— А я и не знал раньше, познакомился только вот. Я Федора Михайловича знал, по фронту мы с ним дружили, а теперь вот встретился… с могилкою… на глазах старичка выступили неподдельные слезы.

Поговорили еще. Катя все более успокаивалась, не нравилось только то, что поручение передать письмо и деньги Павел дал дезинфектору: вдруг узнал об обстоятельствах, при которых приходил прежний. На всякий случай рассердилась на Романа Денисовича. Заодно и на Павла. Разом захотелось уехать.

— Вы вот что, Екатерина Власьевна, — сказал ей гость на прощание. — Вы поживите там себе, Паша-то как освободится, так вас сразу отыщет. Ему ведь каждую рисинку отдельно сдать надо, много времени потребуется.

— Да как он меня отыщет, если знать не будет, где я?

— Будет, будет, непременно будет знать, не волнуйтесь. А в трудную очень минуту, если у вас такая случится, помните, Екатерина Власьевна, нет у человека лучшего друга, чем стакан этой самой, которую я по возрасту не потребляю, к сожалению. Если очень трудно станет, вы его, этот стакан, примите. И очень скоро полегчает.

Пропустив последний совет старичка мимо ушей, Катя села вечером в барнаульский поезд. Одной Романовой в делах Рампаля стало пока что меньше.

И вот теперь Жан-Морис Рампаль выполз из-под груды тряпья, под коей ночевал. Холод досаждал ему нестерпимо. Согреться водкой или любым другим спиртным было при этом категорически невозможно, он пребывал в образе старца Федора Кузьмича, любая, даже совершенно лечебная доза спиртного возвратила бы ему истинный облик, который если и не был так опасен, как беломедвежья шкура, то все же таил в себе шанс на неприятности — а ну как опознают как раз те, кому не надо. Танькина квартира, хотя и не виделась ему в кошмарных снах о разжаловании за публичную телепортацию, как Джеймсу, а даже напротив, вспоминалась не без некоторой приятности, тем не менее делала его подлинный облик небезопасным. Кто его знает, что за тип тогда вломился?

Ответ на этот вопрос Рампаль получил, когда перевернул личную страничку в бюллетене предиктора. Вчера от усталости он этого не сделал. А сегодня перевернул — и даже согрелся. Кровь заструилась по его старческим жилам бурно, как у красной девицы, и прилила к лицу. Такого срама не было с ним с тех самых пор, когда во Вьетнаме, собираясь явиться вьетконговцам в образе дедушки Хо, он по ошибке съел воробьиное гнездо вместо ласточкиного, превратился в котел с вареным рисом, едва не был сожран голодными партизанами, спасибо, бомбежка началась, с каким трудом после этого Бустаманте удалось его расколдовать, какой был позор! Теперь же оказывалось, что все эти милые люди, с которыми он выпивал, закусывал и еще чем-то там занимался в доме на Большой Молчановке, были капитанами и лейтенантами КГБ! Чутьем слышал тогда Рампаль, что идет по следам Джеймса, но где же было его чутье на КГБ? Рампаль вспомнил, что никак не мог тогда избавиться от атавистических реакций, видать, больше принюхивался к Таньке-женщине, чем к Таньке-лейтенанту! Рампаль поклялся, что еще покажет ей лебедя! Целое озеро лебедей! Хотя она-то чем виновата, это ее работа, а ты сам виноват, — ругал себя Рампаль, кипятя чай на Джеймсовой плитке, не грузинский второго сорта, как Джеймс по бедности, а хороший краснодарский из Москвы, но залить ли сраму глаза даже самым лучшим чаем? Рампаль снял с плитки чайник и поставил вариться пельмени: сейчас он питался только ими: с одной стороны, способствует поддержанию удобного и благообразного старческого облика, с другой — очень экономно и на вкус после будильников, морских ежей и гранитогнейсов совсем приемлемо.

Покуда варились пельмени, Рампаль достал огрызок карандаша и стал расшифровывать последнюю строку послания предиктора:

«И немедля вкусить от семени льна, от медвежьего уха, от дубовой коры совокупно с тремя граммами серебра».

Длинные ряды выводов из пресловутой формулы с трудом выкарябывались на мятой бумаге, пальцы, старческие все-таки, гнулись плохо. Когда же Рампаль получил конечный вывод, карандаш вовсе выпал из них, и на какой-то миг капитан даже сомлел. Ему предписывалось именно то, чего он с самого свитезянского утра боялся больше всего на свете. Ему предписывалось превратиться в женщину! Вообще — как можно было его после столь длительного брижитбардового состояния посылать сразу на такое ответственное дело! Хотя, вспомнил Рампаль, мыслей о поросятках приказано избегать, так что, значит, новый опорос, тьфу, прости Господи, роды то есть, в женском облике ему уже не грозили. Отпоросился, значит. Начальству, к несчастью, виднее. Виднее же всех — ван Леннепу, хотя имел Рампаль малое подозрение, что далеко не всегда видит предиктор будущее на самом деле, что иной раз он плетет что на язык придет, пользуется тем, что, раз уж все живут, руководствуясь исключительно его предсказаниями, все равно все исполнится в точности. От расстройства Рампаль даже забыл высчитать — что там за пентаэдры такие в письме предиктора. Все-таки ван Леннеп удостоил его личного гороскопа, одно из важнейших заданий он уже выполнил, даже два: Джеймсу передал все необходимое и Екатерину Романову из города-таки выпер. Рампаль вздохнул, снял пельмени с плитки и стал их есть прямо из кастрюльки. Съел, слегка обжигаясь, потом аккуратно, стараясь не облиться, выпил жидкость, даром что пельмени из свердловского магазина, выливать бульон от них было жалко.

Три грамма серебра у Рампаля нашлись, конечно: как всякий кадровый оборотень, он имел в запасе на случай необходимости самоубийства серебряную пулю в девять граммов, — значит, только распилить ее на три части и одну съесть. Рампаль вспомнил глубоко неприятного ему немолодого оборотня-вервольфа, по имени Ванделин фон Вермельскирхен, который носил таковую пулю на шнурочке и многозначительно начинал ею поигрывать, когда получал неприятное задание. Но где взять семена льна, уши медведя, кору дуба? Ответ, как выяснилось, имелся тоже в письме предиктора:

«Не имея, обрящешь: снизойди до целительных лавок».

Стало быть, все это продавалось в советских аптеках. Странными, однако, они тут вещами лечатся. Все, что ли, только и ждут случая в бабу превратиться? Хотя да, здесь же нет слаще жизни, чем у матерей-одиночек, понятно… Рампаль вздохнул, нарядился в свою зимнюю ветошь и поплелся по аптекам в поисках прописанных лекарств.

Только в обеденный перерыв, обойдя к этому времени не менее двадцати аптек, собрал Жан-Морис Рампаль все ингредиенты. Для обретения наиболее дефицитного компонента, льняного семени, даже пришлось наваждение делать, в ревизора превращаться. Еще пока недостачу нашел — час потерял, а уж как поить стали, так и вовсе нехорошо вышло, насилу отвертелся больной печенью и еще чем-то, насилу деньгами принять согласился, и семенем льняным, конечно. Когда же выбрался из той проклятой аптеки, обнаружил, что так и держит в руке стакан, граненый причем, водки полный. Рампаль зашел в ближайший двор и спрятался за помойкой, съел припасенный пельмень, снова стал кем надо — ни дать ни взять старикан-алкоголик за спрятанным стаканом пришел, таковой налицо к тому же. Похолодало, потемнело, и понял Рампаль, что водку выливать ни в коем случае нельзя. Раньше семи сегодня к Софье лучше было не соваться, по имеющимся сведениям, Виктор Глущенко мог оказаться дома, после семи же у него было предпраздничное собрание, так что три часа оставалось свободных. Их полагалось использовать с толком. Рампаль аккуратно поставил стакан в карман, и, придерживая, чтоб не расплескать, направился во двор к Соломону Керзону, где старики играли в домино и дворник мел последние листья.

Впрочем, о Соломоне у Рампаля представление было довольно смутное, к нему этот персонаж отношения не имел, ибо на престол претендовать не мог. Во дворе Керзона интересовала Рампаля только изредка проходящая к дяде Софья, а более того — известный китайский разведчик Хуан Цзыю, о способах, целях и средствах работы которого давно знали в ЦРУ и по первому же запросу предоставили информацию институту Форбса. Других серьезных китайских шпионов в Свердловске не было, поэтому приходилось ожидать действий со стороны имеющегося, — странно было бы надеяться, что Китай будет бездействовать в деле реставрации Романовых. Хотя Форбс и не верил ни в какой Китай, кроме древнего, но пожал плечами и приказал Рампалю всемерно дезинформировать Хуана.

Старец шел прихрамывая и по сложившейся уже привычке глядя в лица встречных. Прошел квартал, другой, все так же бережно придерживая в кармане полный стакан, — возле магазина извивалась очередь, нетрезвый рабочий уцепил старца за локоток и доверительно зашептал: «Отец, давай с тобой на двоих», Рампаль с трудом вырвался, слегка плеснув внутри кармана — и окаменел. В очереди за тем же самым напитком стоял — пронеси, Господи! — его старый знакомый, капитан Михаил Синельский, явно прибывший в Свердловск опохмеляться. «Все, что ли, в Москве выпил?» — подумалось оборотню. Ясно, что капитан оказался тут неслучайно и нейтрализовать его следовало внимательно. Правда, бюллетень ван Леннепа ничего такого не обещал, но, возможно, Мише и Рампалю уже не суждено было вступать в контакт; ясное дело, Синельский никогда не узнал бы в ветхом старикане своего бойкого и широкого в кости московского собутыльника. Рампаль понял, что может выполнить два задания одним махом, и пошел к доминошникам.

Игра в этот день во дворе Соломонова дома была уже в полном разгаре, новому игроку, если только он не приносил «кости» с собой, светила перспектива ждать своей очереди и два часа, и три. Но в кармане у Рампаля было мощное оружие, к тому же раза два он здесь уже ошивался, к людям приглядывался, кое-кого знал по именам. Выбрав удобный момент, старичок подошел к другому старичку, кривоватому и вечно дергающему веком Борису Борисовичу, и доверительно прошептал на ухо:

— Пусти поиграть-то, милай. Стакан поставлю.

— С собой он у тебя, что ли… — начал Борис Борисович, но осекся, повел носом, быстро нагнулся, принял под столом из рук Рампаля полный стакан, а дальше произошло нечто, непонятное даже оборотню, — Борис Борисович не донес стакана до рта, а содержимое его исчезло, и лужи на земле не образовалось никакой. Рампаль поглядел на старика с недоверием.

— То-то, голова. Мы уж год прямо желудком. Оперированные мы. Ну, садись, голова, играй, раз делать не хрена, я пошел на боковую…

Старичок Петр Герасимович не стал спорить, перехватил кучку «костей» и сел на место. В партнеры к тому самому полоумному Степану, без которого, как он знал, никакой карамболь китайской разведке не подкинешь.

Петр Герасимович забавно тряс старорежимными бакенбардами, давая на стол, как ему казалось, «сильную кость», но зарубая при этом ход своему партнеру. Старик оказался разговорчивым, еще недавно он жил в Москве, а вот теперь переехал в поселок Шарташ к сыну, а сын весь день на работе, вот и скучно ему, вот и решил он с хорошими людьми время провести. Старик проигрывал нещадно, но партнер, которого он гробил с каждым ходом, не сердился, скорее откровенно ликовал, ловя каждое слово этого ветхого деда, свежего человека. Дед повествовал об интимной жизни московских эстрадных блях, главным образом Аллы Пугачевой и Людмилы Зыкиной, — насчет последней кто-то заикнулся, что она, мол, уже в летах, но его осадили — зато у нее талия в порядке, а ты сам что ли мальчик маленький, так закрой уши, — и еще о каком-то московском капитане КГБ, бывшем своем соседе по имени Миша, который, хотя и наследник российского престола, о чем почему-то докладывает каждому встречному-поперечному, но все равно выше капитана пойти не может; Степан ликовал и губами шевелил, чтобы лучше запомнить все то, что сегодня же, сейчас же, как только дедусь выговорится, нужно будет отписать маньчжурскому императору. Ведь за эти сведения ему наверняка дадут какой-нибудь самый главный орден! А дедусь все плел и плел про соседа своего, про капитана Мишу, который сейчас, оказывается, даже в Свердловске, он родной внук Ивана Грозного, законный причем, главнее всех Романовых. Иван, грозный от злости, значит, синел — вот и фамилию внуку дал Синельский. Дворник скреб метлой давно уже чистый асфальт и предчувствовал, что скоро надо будет бежать в свое не совсем жилое помещение, где ночью неизменная Люся как раз доложила ему, что придется примириться, аборт делать уже поздно, будет у них третий ребенок. Хуан принял сообщение как должное, ребенок так ребенок, обещал, что как только родится — начнет выдавать ей на десятку больше, а ведь и так уже две давал, кто, кроме китайца, смог бы прожить на то, что после такой жертвы оставалось от дворницкого жалованья? Но вот доминошники стали редеть, совсем стемнело, дряхлый дед пошел восвояси, нырнул в парадное Степан, а следом и дворник ушел.

Софья шла с почты, на ходу читая только что полученное письмо. Сердце бешено стучало где-то в горле, встречные шарахались от нее, настолько багровым было ее лицо в эти минуты. Около пяти вечера вынула Софья из почтового ящика извещение на заказное письмо из Англии, сперва не поняла, что это такое, а потом уж и не помнила, как до почты добежала, закорючку вместо подписи поставила, длинный заграничный конверт получила и пошла домой. На исписанный чернилами лист садились снежинки, отчего буквы расплывались тут же, но терпеть до дому не было силы, Софья читала письмо уже в третий раз, такого волнения не испытывала она даже при чтении писем старца Федора Кузьмича.

«Моя дорогая, — начиналось письмо, словно они уже Бог весть сколько были знакомы, — я бесконечно рада твоему письму, твоему женскому человеческому живому родственному голосу. Также печалюсь о кончине моего брата. Неотложные дела, святое дело независимости всех женщин мира, не позволяют мне теперь отлучиться из Лондона, ибо грядущее царство всемирной обоюдной женской любви близится, и встретить его я должна, как, надеюсь, и ты, на передовой позиции борьбы с тиранией мужчин…»

Письмо было длинное, задушевное, пламенное и непонятное, оттого пришлось его читать четвертый и пятый раз. Насчет борьбы с тиранией мужчин Софья была с теткой согласна на все сто, она как раз накануне отлупила Виктора за плохо вымытую посуду, — с того памятного дня, когда ей открылась тайна собственного происхождения, Софья домашними делами заниматься перестала, переложила их на Виктора, и он принял их, и готовил, и стирал, а только бы пикнул, — и спать отправила в коридор на раскладушку, даже на диван в гостиной лечь не позволила. И после такого недвусмысленного со стороны тетки приглашения на борьбу с мужчинами собиралась врезать ему сегодня еще и раз и два, уж какой-никакой повод всегда найдется, а то и не надо, за плюгавость, например, вложить можно. Неприятны были для Софьи в письме тетки множественные цитаты из Ленина и Маркса, особенно повторенная дважды насчет того, что, мол, кухарка должна государством управлять. Тетка упоминала также Лхассу, — Софья с трудом вспомнила, что это такое, а еще меньше поняла Софья оборот «обоюдоженская любовь», заподозрила что-то нехорошее, но потом подозрения откинула. Главное же ясно читалось в письме, расплывшемся грязно-синим по грязно-голубому, тетка писала ей, что будет счастлива видеть племянницу в Лондоне, во главе женщин России, в последнем и решительном бою с плутократией мужчин, — иначе говоря, приветствовала ее как наследницу русского престола!

Софья, наконец, спрятала письмо и обнаружила, что стоит у своего подъезда. Поднялась, открыла дверь и поняла, что в ее пустой квартире кто-то есть. Ухватила первое попавшееся в руку и, не раздеваясь, прошла в гостиную. Так, в пальто и с веником в руке, и вошла туда, где, выделяясь волевым профилем на фоне освещенного с улицы окна, ждала ее высокая и представительная женщина. Проклятый Виктор, без сомнения, привел в ее отсутствие какую-то шлюху. Ну я тя щас! Хотя, впрочем, все-таки, значит, с мужиком живу, а не с полным дерьмом, гляди-ка, блядей все-таки водит, может чего-то, значит. Женщина у окна повернулась, Софья рывком включила свет. У окна стояла она сама, Софья Романова. И смотрела на нее, Софью Романову, прямым и жестким, обычным своим взором. И выжидала — какое впечатление она сама на себя произведет.

Впечатление получилось неожиданно слабое. Софья, не раздеваясь, присела в кресло, откинула с головы капюшон с начинающим таять снегом, положила веник на колени, провела рукой по волосам, произнесла:

— Я уж испугалась…

Софья-два (точней, понятно, Рампаль) удивилась, но виду не подала. Стараясь повторять движения оригинала, она села в другое кресло и произнесла:

— Странно было бы не испугаться… Муж на работе, он нам мешать не будет…

— Да что муж, барахло муж-то…

— Что же ты меня не спрашиваешь, кто я такая?

— А кто ты такая? А и так видать, — Софья ты, Романова. Я, стало быть. Чего вылупилась? Меня… себя не видела? Сама с собой решила поговорить? Пообщаться захотелось?

— Постарайся сосредоточиться и не сойти с ума. Я понимаю, потрясение встретить саму себя.

— Потрясение, на фиг… При таком-то мужике! При такой чертовой жизни, когда дерьмо целый день с утра до ночи возишь! Когда мужика ни одного на тысячу километров вокруг приличного нет, пьянь одна и бабники, ни понимания, ни тонкости! А молодость я на кого убила, думаешь? Думаешь, не ревела, когда Стася моего бросала, подонка? Думаешь, когда отец все что мог братцу моему на блюдечке подносил, а мне хрен что давал, не обидно было, думаешь? Легко, думаешь, в школе сносить было, что жидовкой звали, и братец родной то же самое думал, не говорил, но по глазам-то все видно! Ну, я, в обиду, конечно… словесный поток неожиданно иссяк, что-то до Софьи, наконец, дошло, и она впервые взглянула на Софью-два с недоверием: — Кстати, а вообще-то ты чего сюда заявилась?

— Как так, — деловито ответил Рампаль, — я — Софья Романова, пришла к себе домой.

— Иди заливай, — ответила Софья. — Это я — Софья. Софья Вторая, запомни!

— Добро, — ответил Рампаль в тон, — годится. Ну, а я тогда Софья Третья. Чем я хуже?

— Ну, тебе кто поверит. У меня доказательства. А у тебя что? Шиш с маслом у тебя. А меня кто хочешь признает. Вон, хоть дядя.

— Идет, — ответил Рампаль, — а меня родной сын признает. Он, кстати, скоро из лагеря выйдет. Или ты мне хочешь сказать, что он и тебя припомнит, прослезится, коли ты его в роддоме государству сдала?

— А ты, значит, не сдала, тоже мне целка-невредимка нашлась!

— В общем, неважно все это. Я пришла тебе сообщить, что буду заявлять претензию на русский престол.

— Да кто ты есть такая? Самозванка ты! Я тебя так везде и ославлю. И в Лондоне тоже знать будут! Права-то законные — мои! Кровные! Романова я!

Рампаль понял, что так ничего не добьется. И сменил тактику.

— Идет, — отозвался он, — ославишь. Я тогда иначе поступлю. Я всем объявлю, что я, Софья Романова, не Софья никакая и не Романова, а самозванка чистой воды, Сонька Глущенко, жена директора автобазы, пасынок у меня в тюряге, сын, кстати, тоже.

Софья испуганно заморгала. Что это за чучело огородное сюда явилось? И впрямь ведь все испортит. Надо гнать ее в шею. А Рампаль к тому же невзначай сделал совсем неверный ход.

— Отреклась бы ты, Соня, — доверительно сказал он, — хоть в чью пользу. Была бы у тебя красивая жизнь. Чего хочешь тогда проси. Вот, набросала я тут, послушай, я зачту: «Одушевленная со всем народом мыслью, что выше всего благо родины нашей, приняла я твердое решение не претендовать на занятие престола всероссийского…»

— Когда это я такое решение приняла? — вскипела Софья, — да я из тебя сейчас не знаю что сделаю! — Софья не успела понять, что же она хочет сделать из конкурентки, вскочила из кресла и с занесенным, словно топор, веником пошла на нее. Та вскочила на кресло с ногами:

— Ты не очень-то! Я ведь и милицию позвать могу, я в своем доме! — с опозданием крикнул Рампаль, когда старенький веник уже обрушился на его с таким трудом уложенную прическу. — Не очень-то! Я в своем доме! Я в своем праве!

— Я тебе покажу, в каком ты праве, — сквозь зубы прошипела настоящая Софья, — Я тебе покажу, как в царицы лезть! Я тебе покажу Софью Третью! До смерти не опамятуешься! — доломав веник, Софья не стала вцепляться конкурентке в волосы, а прямо перешла к самбо, которым когда-то занималась в школе, в кружке.

Рампаль не имел инструкций бить Софью. Поэтому прахом шли все его познания в дзюдо, айкидо, каратэ и кун-фу. И, уже лежа на полу, на обеих лопатках, попытался он — даром, что ли, столько времени женщиной был — ответить ей чисто по-женски, и, конечно, вцепился Софье в волосы, но только разъярил ее. Софья верхом сидела на Софье и била ее за милую душу, к тому же в суматохе свалился с секретера бюст Маяковского, который Софья-основная прихватила и норовила хорошенько размахнуться полупудовой этой дубинкой, а попади она достаточно метко по черепу — прости-прощай не только карьера, но и от черепа ничего не останется, пельмень съесть нечем будет. Рампаль вырвался, благо силы были все-таки равные, и пустился наутек, в дверях квартиры с кем-то столкнулся, переступил через опрокинутого, исчез в лестничной темноте.

— Вот и ты, гадина, явился! — грозно объявила Софья, с Маяковским наперевес идя на не ко времени рано припершегося супруга.

Сделав в считанные мгновения из супруга именно обещанное не знаю что, привычно отнесла будущая императрица мужа в спальню и швырнула на постель. Все-таки она разрядилась. Ишь, ублюдина, чего захотела, чтобы я от престола отреклась, падла такая, да вообще кто она есть такая! Откуда именно гостья взялась и кто такая на самом деле — этот вопрос возник и сразу же канул: столько уже времени размышляла Софья о своем священном праве на престол и о приемлемых способах свержения советской власти, что казалось ей, будто ее происхождение уж и не тайна ни для кого. Скорей она даже почувствовала после удачной битвы свою значительность.

Нежно разгладила Софья на письменном столе письмо тетки Александры. Да! Конечно же, время не ждет. Конечно, права на престол пора заявлять. Но, и то правда, в Москву надо сначала проехаться. В Ленинград тоже, осмотреться, как все лучше сделать. Глупо будет сперва сесть на престол, а только потом уже размышлять, соболиная ей мантия как царице для походов в ГУМ там, в «Березку», в универмаг «Москва» будет полагаться, либо горностаевая, маркая, но, впрочем, пусть ее пажи несут, руки небось не отвалятся. И портрет на десятках, на четвертных чеканить который, профильный, анфасный или в три четверти? Анфас-то у нее все-таки лучше. Войну тоже надо будет небольшую провести, завоевать что-нибудь, Турцию, к примеру, лучше всего, крест поставить на Святую Софию, ведь это ж ее, Софьи, тогда личная церковь будет, по воскресеньям в нее на обедню летать можно! А то, глядишь, турков и вовсе на остров Врангеля всех отселить, не зря к ним Врангель в гражданскую смотался, а столицу в Константинополь перенести. Или в Софию? Ну, это все еще думать надо, думать, так сразу не решишь. Софья как-то остыла. Заряд лупцевания, доставшийся ныне сразу двоим, сильно подорвал ее нервный накал. Но Виктору можно бы и еще врезать. Софья вздохнула и пошла приводить себя в порядок.

А Рампаль, задержавшись на тесной лестничной клетке, всхлипывая, достал из-за пазухи, с омерзением прикасаясь к своему женскому телу, пыльный и раздавленный пельмень и по-собачьи, глотком сожрал его. Только воздух всколыхнулся вокруг, боль от побоев прошла, но стыд остался. Он снова сел в лужу. Никакого отречения от Софьи Романовой добром теперь не получишь, ясное дело.

Рампаль плелся вдоль улицы Малышева к себе домой, в руины. Неудачей сегодняшний день закончился закономерно, конечно, следовало заявиться к этой безумной бабе в каком-нибудь жутком виде, двуглавым Сталиным, что ли, когтистым осьминогом, Змеем Горынычем, на худой конец. Человеку с ней, видимо, вообще не сладить. Тут нужен кто-то семижильный, таких Рампаль, много на веку повидавший, не встречал. Разве уж Форбс лично ее приструнил бы. Жди, станет он… Но, в конце концов, ван Леннеп не зря пригрозил, что с Софьей бой предстоит длительный и победа, если только ее можно будет так назвать, — во зараза! — грядет не скоро, не скоро. Что же это нынче ему за поручения дают? На фиг он вообще жрал эти самые медвежьи уши, оказавшиеся, кстати, травой? Иди поспорь с ясновидящим…

Рампаль возвратился домой и вспомнил, что есть у него еще одно дело. Выгреб он из угла каморки, из-под груды мусора, полиэтиленовый пакет немалого размера и к нему деревянный ящик. Пакет надлежало упаковать, надписать адрес и отправить в Москву условленному лицу, его передадут в американское посольство, где и будет ящик храниться до победного конца. Царица Екатерина вручила на сохранение Рампалю то единственное сокровище, которое не могла увезти на Алтай: спаниеля Митьку. Митька выл и вырывался, прощаясь с хозяйкой, попадая в руки оборотня, отчего из пасти падала пена, а вой срывался на тонкий щенячий визг. Но Рампаль быстро вкатил ему снотворного, а вечером в руинах ввел его в долгосрочный анабиоз. Без собаки Екатерина вообще ни на что не соглашалась. Как и Павел — без Кати. Так пусть полежит пес, поспит на Новинском бульваре в Москве. Там хорошо.

Рампаль включил плитку и стал варить пельмени. Все равно сегодня на почту идти было поздно, а Митька не убежит: он в анабиозе. И Рампаль тихо ему завидовал.