"Павел II. Книга 1. Пронеси, господи!" - читать интересную книгу автора (Витковский Евгений)

4

В наглухо герметизированном свинцовобетонном бункере, расположенном в секретнейшем из подвальных отделов министерства безопасной государственности СССР, только что проснувшийся мастер-телепат высшей категории Зия Мамедович Муртазов готовился позавтракать. Как истинный правоверный, он отроду не испробовал никакого спиртного, разве что микродозы, которые давали ему в бессознательном состоянии во время особо ответственных заданий, поэтому знать ничего не знал о своем коллеге, окопавшемся в недрах горы Элберт. Как и Джексон, уже много лет не покидал почтенный Зия Мамедович своего бункера, но по причинам совершенно иным: Джексон из своего бункера не выходил оттого, что незачем было, спиртное и закуска поступали бесперебойно, инструкция начальства повелевала исполнять любое его желание, а от скуки индеец не страдал — к его услугам в качестве собеседников были постоянно многие миллионы людей на всем земном шаре, больше всего, кстати, в России, хотя с этой страной Джексон беседовать не особенно любил, пили там уж больно однообразно, — да и собаки были всегда рядом. Напротив, Зия Мамедович был всего этого лишен начисто: спиртного не только не потреблял, а и не дали бы, диету соблюдал строжайшую из-за диабета, развившегося в полной мере еще в сороковые годы; свидания ему были дозволены, помимо узкого круга лиц, работавших в отделе полковника Углова, только с женой, бедной старой Зульфией, фантастически преданной своему мужу и живущей где-то на задворках министерства, — что, впрочем, не избавляло ее от необходимости исполнять нетрудную работу гардеробщицы в том же министерстве. Никаких, если быть откровенным, желаний Зия Мамедович и не имел уже лет двадцать пять или около того.

Поздней ночью в январе 1951 года, чуть ли не в столетнюю годовщину того дня, когда святой старец Федор Кузьмич начертал в письме к иеромонаху Иннокентию свое завещание, ночевала Зульфия Муртазова вдали от мужа, в одиночной камере пересыльной женской тюрьмы не то Таганрога, не то Мариуполя, так никогда она и не знала, какого именно города. Выселяли крымских татар долго и тщательно, а ее с мужем выселили чуть ли не последними; числились они, да и были, в самом деле, сопротивляющимися, имелось у них кое-какое родство со знаменитым врагом народа товарищем Вели Ибрагимовым. Одиночное заключение на пересылке понимали в те годы однозначно, а именно — считая Зульфию, в этой самой одиночке, плотно прижавшись друг к другу, криво и косо, и в тесноте и в обиде, больше в обнимку с собственными коленками, пытались спать или впрямь спали ровно двадцать четыре различные бабы от четырнадцати до семидесяти девяти лет возрастом. Зульфия сидела возле параши, у самого входа, невидимая даже недреманному оку, кидавшему частые взгляды сквозь волчок; прижавшись к стене она пыталась согреться, притом совершенно безрезультатно, потому что мучил ее не холод, а озноб, какой тут холод, когда двадцать четыре бабы вместе воздух производят, — и казалось ей, что она спит, казалось уже несколько часов. А час шел пополуночи уже третий, дрема и в самом деле собиралась перейти в сон, когда резкий скрежет пронизал хриплую тишину одиночки, и голос мужа, любимого Зии, которого, по слухам, пытали аж в Москве, произнес по-русски: «Я бы твою мать! Отрубись! Не знаю никого!» Голос прозвучал так громко и внятно, что Зульфия вскрикнула, разбудила могучую соседку справа, тут же влепившую ей локтем под вздох, а голос Зии продолжал орать на всю камеру: «Не знаю никого, не знаю, не знаю! Жену свою знаю, больше никого!» — а дальше шла такая заковыристая брань, немножко русская, немножко татарская, что и воспроизвести ее невозможно, раз уж у Зульфии в тот момент под рукой карандаша с блокнотом не случилось. Случился же рядом, однако по другую сторону волчка, ефрейтор нестроевой службы Леонид Иванович Букатов, которому не спалось по причине потаенно недолеченной болезни — чесотки. Расслышал он, что громкий мужской голос ругается в женской камере № 71, счел, что это непорядок — влез мужик к двадцати четырем бабам, и недоволен, по матери ругается (сам Букатов никогда не матерился, краснел даже, когда чужой мат слышал) — и отворил камеру, в которой только что начавшаяся драка немедля замерла и как бы замерзла. И тем не менее в тишине тухлой атмосферы продолжало звучать: «…тебя в рот! в рот! в рот!..» Откуда исходил голос — не понимали ни Букатов, ни бабы в камере, а уж Зульфия меньше всех. Вызвали кого положено, всех пихнули по карцерам, сколько-то зубов повыбили, все без толку, голос звучал больше трех часов и замолк только к утру, замолк в том самом карцере, куда швырнули бедную Зульфию вместе с тремя другими бабами, которые тут были ни при чем.

Со временем разобрались компетентные товарищи, по большей части с не очень добровольной помощью Зульфии, что голос принадлежал ее мужу Зие. Дальше уже недолго было установить, что в эти самые часы перед январским рассветом Зия Муртазов в Москве, в Лефортовской тюрьме, был препровожден на допрос к следователю Углову, и тот оказался вынужден применить к этому опасному и неразоружившемуся националисту, известному своей борьбой за отделение юго-западного Крыма от СССР и провозглашение там независимой исламской республики, некоторые меры физического воздействия. Короче говоря, не стерпев косоглазой наглости и хамства, вспомнив триста лет татарского ига, схватил старший лейтенант Углов небольшую, но на удивление прочную табуретку, и врезал националисту промеж рогов, тот же не стал воспринимать эту умеренную меру как нормальную в его положении, а полез в преступную оборону, и пришлось к нему приложить дальнейшие меры физического воздействия, которые лишь через несколько часов привели обвиняемого в должное состояние, — сейчас таковой как раз находился на поправке здоровья в тюремной больнице, так что гуманность к нему была проявлена едва ли не чрезмерная.

Компетентные товарищи обнаружили Зию в больнице при последнем издыхании, с сотрясением мозга, переломом трех ребер и ключицы, рваной раной в области правого голеностопного сустава и прочими, более мелкими травмами. Однако ввиду чрезвычайной важности и секретности обнаруженного феномена — ведь Муртазов матерился так, что было слышно за тысячу километров! — выговора Углов не получил, а получил скорое продвижение по службе, новый чин и новую работу. Ибо компетентные товарищи после надлежащего экспериментального подтверждения установили, что обвиняемый Зия Муртазов, будучи достаточно сильно ударен по лобной кости непременно деревянным предметом, обладает способностью передавать направленные словесные сообщения на расстояние до семи и даже десяти с половиной тысяч километров, при этом совершенно неважно, известно ему местонахождение адресата или нет, а требуется лишь имя или минимальная словесная характеристика такового. К сожалению, после удара способность эта фиксируется у Муртазова в полной мере лишь в течение двадцати пяти секунд, затем же наступает ликвидация феномена. Необычную особенность муртазовских телепатем отметили все привлеченные эксперты: телепатема принималась не только лицом-адресатом, но была слышна решительно всем присутствующим в той же комнате, что и адресат, и всеми единодушно описывалась как «голос, слышный из головы» того человека, которому послание адресовалось.

Ввиду чрезвычайной важности сделанного открытия и его несомненно возможного примения в стратегических целях личность Зии Муртазова была наглухо засекречена и спешно создана лаборатория, персонал которой составили привлекавшиеся к экспертизе ученые, а во главе ее поставлен капитан Углов, кстати, схлопотавший орден Ленина за свой эпохальный вклад в дело укрепления мира во всем мире.

Зульфия тоже была извлечена из лагерных недр и зачислена на должность гардеробщицы при лаборатории. Как показали замеры, в случае ежедневного получасового свидания с женой телепатический потенциал Муртазова возрастал на 17,5 %.

Углов, понимая, что незаменимых у нас нет, стремился стать как можно более незаменимым. С треском вышиб он из лаборатории в холодные просторы тундры двух сотрудников, — им сперва по недосмотру поручили ударение по лобной кости Зии деревянным предметом. Он доказал, что люди эти не обладают достаточной подготовкой, что после их ударов продолжительность телепатемы падает до 19 и даже до 13 секунд, тогда как в случае его собственноручного ударения, без вреда для здоровья Муртазова притом, продолжительность телепатемы составляет никак не ниже 25,5 секунд и порой поднимается даже до 32, иначе говоря, более чем до полуминуты. Так что обязанности заведующего лабораторией экспериментальной психологии он успешно совмещал с должностью практика-ударника, за что получал дополнительные полставки.

Поначалу Зию использовали только в самых безвыходных положениях, больше на связи с посольствами, чем в разведке и контрразведке, для которых его определили. Звуковая особенность телепатем разоружившегося крымского националиста оказалась явлением резко негативным. Ничего не стоило, скажем, завалить с таким трудом засланного в ставку Тито агента, передавая ему инструкции, которые слышат сразу же и Ранкович, и Джилас, и прочая сволочь. Так что агенту, ожидавшему получения телепатемы, давалась строжайшая инструкция о том, что он, к примеру, в двадцать два часа по белградскому времени должен сунуть голову в воду и выслушать инструкции Москвы. При этом, правда, существовал риск утопить агента, один так-таки и утонул в Гибралтаре, но решили считать, что по собственной преступной халатности, — ну, да приспособились кое-как.

Потом пошли другие неприятности. Лаборатория Углова была вынуждена установить санитарный максимум для объема передаваемых через Муртазова телепатем: он был определен как два часа пятьдесят две минуты в неделю при шести рабочих днях и обязательном последующем выходном: формально для Муртазова, на самом деле — для персонала лаборатории. Впрочем, и Муртазова Углов тоже берег, соображал все-таки, что из курицы, несущей золотые яйца, суп не варят. Ибо, если поступало для передачи подряд три, максимум четыре телепатемы, Муртазов впадал в бессознательное состояние, и потом добрых двенадцать часов вообще летели козе под хвост, лишая лабораторию премиальных и грозя более серьезными неприятностями, вплоть до обвинения по статье 58, пункт 14 (саботаж). Однако Углов не зря был на хорошем счету у начальства. В случаях крайней, экстрапервостепенной необходимости, имелся еще один, запасной метод, получавший в официальной документации название «код Углова» и принесший майору вместе с лабораторией Сталинскую премию второй степени со всеми вытекающими отсюда благами. Ежели, скажем, Муртазов впадал в бессознательное состояние от трех максимально длительных телепатем, а требовалось, к примеру, отозвать агента из логова Даллеса, майор брал старинный деревенский валек для стирки белья, признанный к этому времени оптимальным предметом воздействия на лобную кость татарина, и ласкающими дирижерскими взмахами выстукивал на лбу бывшего националиста, с помощью обычного шифра или даже азбуки Морзе, весь текст экспресс-телепатемы. Как показал опыт, стук в таких случаях был слышен не слишком сильный, но отчетливый, а здоровье Муртазова совсем не страдало.

На теплом месте директора лаборатории Углов дослужился довольно быстро до звания полковника, однако выше мог пойти, только оторвавшись от этого самого места. Он пробовал рыпнуться, но сверху последовал окрик: доказал уж свою незаменимость в качестве ударника, так сиди себе в качестве полковника, не то будет куда как хуже, и остался Углов седеть и редеть шевелюрой возле чахлого крымско-татарского диабетика, на лобную кость которого вот уже более четверти века деревянной пятой опиралась вся телепатическая служба советской разведки. Углов смирился с участью и стал собирать коллекцию старинных деревенских вальков.

Итак, Муртазов готовился съесть свой донельзя диетический завтрак. Сегодня ему дали поспать, среди ночи только разбудили на минутку, показали фотографию какого-то типа лет сорока, то ли знакомую, то ли нет — Зия давно уж и не пытался ничего запомнить — и трижды тюкнули вальком, всего-то. Так что ночь для него прошла просто даже отлично.

В комнатах над бункером тем временем кипела работа. Углов почти до утра просидел перед экранами телевизоров, на которых в разных масштабах и ракурсах демонстрировалось все, происходящее в комнате Тони, самолично прохронометрировал события, а теперь как раз выкроил время дать разнос сектору телепортации. Ибо в течение полугода, с тех пор, как кубинцы дали знать, что американцы снова балуются телепортационной передачей шпионов, над Москвой неустанно вращался локатор телеперехвата — и все безрезультатно, ни один клочок живой или неживой материи не был отправлен в Москву решительно никем. Года два тому назад государственный секретарь США Стивен О'Рейли туманно заявил в интервью, что его страна может переместить кого захочет куда угодно. Немедленно с помощью болгарских друзей были получены компетентными органами советской науки схемы телепортационной камеры, которую — лишь немного видоизменив конструкцию, предложенную некогда пионером русской науки Геннадием Ивановичем Ореховым-Борисовым, и, как известно, привидевшуюся ему в страшном сне — построил для американцев югославский эмигрант, в прошлом платный агент гитлеровцев Абрамовитц. Со всей возможной тщательностью следуя схемам, восстановив, конечно, утраченную часть достоинств ореховского прототипа, телепортационную камеру смонтировали в просторном помещении бывших Госкрымшампанподвалов, которые разрастающееся вниз, вверх и вширь министерство только что прибрало к рукам. Камера была построена, но отчего-то не действовала, хотя отправленные через нее две собаки и лаборант-доброволец делись куда-то бесследно… Вероятно, какие-то мелкие детали конструкции остались неизвестны болгарским друзьям. Кроме того, чудовищные затраты энергии при включении камеры и отсутствие самомалейших результатов вызвали недовольство начальства; конструкцию отключили, разрешив использовать как подсобное помещение, — взамен же поручили группе молодых парафизиков сварганить аппарат для перехвата телепортируемых объектов, — все в тех же подвалах. И такой прибор был построен, но испытать его оказалось совершенно невозможно, американцы ничего не пересылали, и было неясно, работает он вообще или нет.

Когда вчера, в 15.52 вой сирены предупредил — лишь за восемь минут сообщая, хотя, по идее, реле должно было бы сработать на четверть часа раньше, — о наращивании волнового пучка в направлении Москвы, вся подремывавшая, как обычно, смена парафизиков, дежуривших у камеры, бросилась к жерлу выброса. Какова же была злость и обида и у них, и у быстро явившегося начальства, — то бишь Углова, поскольку парафизики вместе с еще десятком лабораторий числились лишь придатком к угловской лаборатории экспериментальной психологии, — когда вместо американского разведчика или, предположим, даже оно и вероятнее, разведчицы — к их ногам упал лишь непомерно перегретый, слегка дымящийся мужской носок: красный в клеточку, притом советского производства. Выяснилось, что все предохранители в перехватчике полетели, а батареи сели и на отладку для нового перехвата уйдут добрые сутки. Углов уже собирался от ярости не то начать охаживать виновных неразлучным своим вальком, не то под конвоем отправить саботажников в бывшие подвалы Госрыбокоптилен, где уж разберутся во всем, в чем мы не разобрались. Но резкий окрик, которого полковник боялся более всего на свете, остановил его. Неведомо откуда, словно телепортированный из родного Кировакана, возник возле самого шпионского носка бессменный заместитель Углова, полковник Аракелян. Намеренно равный по чину заместитель был кошмаром жизни Углова, хотя встречались они очень редко, только вот как сегодня, в минуты, в которые ставился под угрозу (страшно подумать!) весь квартальный план работы. Аракелян состоял при Углове как представитель вышестоящей организации, он был личным уполномоченным начальства, да такого высокого, что лучше на него и головы не поднимать, фуражка свалится.

— Готовность номер два для лабораторий четыре, шесть, с восьмой по одиннадцатую включительно. Руководитель группы эс-бе — ко мне с Володей лично. Полковник Углов — место за пультом синхронизации, я дублирую. Дежурный по городскому сектору — на выход через тридцать минут, полная готовность, алкогольная форма четыре! Лаборатория два — немедленно приступить к ремонту оборудования!

При всем страхе и ненависти, которые Углов испытывал к Аракеляну, полковник почувствовал восхищение. Ибо все-таки перехват удался, в руках контрразведки оказалась достаточно пахучая вещь, по которой отряды служебно-бродячих собак (сокращенно эс-бе), проинструктированные знаменитым их вожаком Володей, в два счета разыщут шпиона и через полчаса на пятках у него уже будет висеть дежурный по городу, один из четырех посменных на случай частичного или полного ускользания объекта. Сидя в необъятном кресле синхрон-пульта, в двух шагах от бункера Муртазова, — ведь помощь татарина могла потребоваться в любой миг, — Углов боковым зрением увидел, как пулей влетели и стали по стойке «смирно» перед Аракеляном руководитель группы эс-бе Арабаджев и громадный седовато-рыжий пес с мордой лайки и телом овчарки. Аракелян быстро сунул им носок, а сам тем временем что-то с невероятной скоростью затараторил в нижний микрофон, информируя начальство, прямое и косвенное. Потом приложил к уху наушник, послушал с минутку и бросил Углову, не глядя:

— Фиксируйте: кодовое название проводимой операции — «Союз — Аполлон».

Дальнейшие обстоятельства истекшего вечера и ночи слились в сознании Углова в сплошную линию, верней в пунктир, состоящий из окриков Аракеляна, рвущийся из селектора лай, внезапно вызвавший у заместителя приступ восторга и длинное «Ва-а-ай», из кадров уличной телекамеры, наконец-то показавшей на экранах синхрон-пульта представительного красавца, получившего от ворот поворот в Доме литераторов и медленно идущего по улице Герцена в направлении Садового кольца. Вот ведь история — не пустили. Не забыть, чтобы этому типу на дверях благодарность или выговор влепили, смотря по результатам дела. Вслед за этим появилась и знакомая, уже в четвертой алкогольной форме, фигура Миши Синельского, а потом еще кадры, еще крики, коммунальное помещение лейтенанта Барыковой-Штан, где операция «Союз — Аполлон» должна была дойти до первой кульминации-стыковки, — отсюда, что ли, начальство для операции название взяло? Привычно вел Углов синхрон-протокол, жуя какой-то принесенный ему ужин, зафиксировал момент засыпания американского объекта, через контрольные полчаса дызнул по лбу незаменимого Муртазова трижды, а после этого событий уже почти не было: в состоящей под наблюдением комнате все спали. Углов расписался под синхрон-протоколом и перебросил его на пульт к Аракеляну — считалось, что для ознакомления, на самом деле — для конечного суммирования рабочих выводов, каковую работу Углову, конечно же, никто бы никогда не доверил.

Так вот и прошла вся эта ночь. Ранним же утром, когда Зия кончал завтракать, а Углов для отвода души мылил шеи сотрудничкам телепортационного отдела — все наладили к утру, а что толку? — Игорь Мовсесович Аракелян окончательно подбивал бабки по синхрон-протоколу. Почти каждую строку Углова он сопровождал своей припиской.

«…22.14. Тов. лейт. Барыкова-Штан заводит пластинку Софии Ротару. Второй брудершафт, прод. 3 мин. 14 сек. Сексуальные эмоции объекта выражаются во все более крупной мере». — Последние два слова Аракелян подчеркнул красным и приписал: «РУССКОГО ЯЗЫКА! Невнятица в протоколе недопустима!»

«…22.21. Условное засыпание Синельского М.М…» — Аракелян покрутил в воздухе карандашом и не приписал ничего.

«…22.29. Тов. лейт. Барыкова-Штан заводит пластинку Хампердинка. Третий брудершафт, прод. 3 мин. 49 сек. Ввиду замедления реакций объекта тов. лейт. Барыкова-Штан проводит превентивную стимуляцию путем распахивания халата», Аракелян поморщился и приписал: «Наши наблюдения позволяют считать стимуляцию несколько преждевременной».

«…22.34. Объект в ответ на проведенную стимуляцию реагирует нетипично: делает попытку склонить тов. лейт. Барыкову-Штан к противоестественным извращениям. Тов. лейт. Барыкова-Штан пресекает подобные попытки, оказывая умеренно-разумное сопротивление». — Аракелян приписал: «Совершенно неясно, не была ли необходима в данный момент именно стимуляция, а не сопротивление». Подумал и приписал еще: «NB: извращения. Возможность использовать в дальнейшем».

«…22.38. Объект начинает раздеваться в ответ на недвусмысленную стимуляцию со стороны тов. лейт. Барыковой-Штан. Насколько удается проследить, пропажа правого носка не обнаружена». — Аракелян приписал: «Сообщ. Синельскому: ни в коем случае носок не подбрасывать, на случай возможной ошибки в наблюдениях, пусть считает, что не нашел его, одеваясь утром».

«…22.39. Объект обнажился. Осуществлено фотографирование в инфракрасных лучах: анфас, профиль, со спины; отдельно — грудная клетка, половой член (без признаков обрезания) — фотографии прилагаются». — Аракелян цокнул и не приписал ничего.

«…23.02. Первый условный оргазм тов. лейт. Барыковой-Штан…»

И так далее. Закончив маргиналии, Аракелян взял отдельный лист и стал писать оперативное заключение. После краткого общего изложения имевших место событий он приступил к характеристике наблюдаемого.

«Настоящий объект, — писал он, — представляет собой типичный образец разведчика, прошедшего полную подготовку в школах ЦРУ. Хотя по данным сопоставительной картотеки личность его пока не может быть установлена, по ряду мелких деталей можно предположить, что он прошел специальную подготовку к работе в СССР, в частности, среди русского населения (см. доклад Синельского М.М.), допускаемые им просчеты незначительны: в частности, перед вступлением в прямой контакт с тов. лейт. Барыковой-Штан он полностью разделся вместо того, чтобы просто расстегнуться или снять лишь часть одежды, что, возможно, указывает на его привычку к жизни в теплом климате. Настораживает также и легкость контакта, завязанного с ним в кафе „Олень“ тов. кап. Синельским М.М., что может указывать — а) или на малый опыт работы с советскими людьми, присущий объекту, б) или на чрезвычайно глубокий опыт общения с советскими людьми, присущий объекту. До сих пор остается невыясненной цель его несостоявшегося посещения Центрального дома литераторов им. А.А. Фадеева, разработку этой линии рекомендую поручить экспертам литературного отдела. Также остается совершенно неясной цель его засылки в СССР, при этом с крайне малым количеством профэкипировки (см. отчет тов. кап. Синельского М.М.). Возможные экстрасенсорные способности объекта также остаются пока не выясненными и не могут быть выявлены в ближайшее время ввиду отсутствия в штате наших сотрудников лояльного эксперта должной категории. Предварительная сводка планируемых диверсактов, терактов и долговременной засылки разведработников в СССР, предоставленная болгарскими товарищами 12 сентября сего года, на использование американцами телепортационной камеры не указывала. Таким образом, напрашивается вывод об экстраординарной миссии объекта, что еще раз подчеркивает необходимость длительного и подстрахованного отрядами эс-бе слежения за объектом без ограничения его свободной воли и передвижения вплоть до возможного совершения им диверсакта или теракта. Предлагаю считать его рабочим объектом номер один для групп слежения полковника Углова, именно для лаборатории № 1, а также No№ 4, 6, 8, 9, 10,11 и головного отряда эс-бе, где ответственность за неупускание и сохранность объекта возложить на майора Арабаджева и лично эс-бе Володю. Установить персональное слежение за объектом с помощью тов. кап. Синельского М.М., с предоставлением права внеочередного пользования секретными средствами бункерной лаборатории полковника Углова. Общее руководство операцией поручить тов. полковнику Углову Г. и тов. полковнику Аракеляну И.»

Затем Аракелян твердой рукой поставил подпись под протоколом и заключением: «Гл. референт ген. — майор Сапрыкин»; затем взял красный фломастер и совершенно иным, округлым и крупным почерком наложил резолюцию в левом верхнем углу, наискосок: «Утверждаю. Генерал-полковник Г.Д. Шелковников», потом снова взял ручку и внизу, меленькими каракулями написал: «Принято к исполнению — полковник Углов». Тихо встал с кресла и понес просыхающий документ в главную канцелярию. Проходя по безлюдным коридорам, он даже и не заметил примелькавшуюся ему за много лет сгорбленную встречную фигуру: это брела на ежедневное обязательное свидание к мужу старая Зульфия, неся в руке лиловый букетик осенних астр. Много лет уже, как поняла она, что не выйти ей из этих коридоров, не выйти ни ей, ни мужу, и не видать родного Бахчисарая, не собирать инжир с деревца в своем садике, не голосовать на выборах за троюродного дедушку, врага народа Вели Ибрагимова, не радоваться созреванию винограда, не видеть мужа иначе как прикрученного к постели в подвальной комнате, куда пропускал ее часовой с примкнутым штыком после предъявления пропуска, который возобновлялся ей каждый месяц, в котором стояли три печати и четыре подписи, а фотография ее собственная была что ни месяц, то новая. Но все-таки кормили здесь хорошо, совсем не били, и муж по крайней мере говорил, что и его совсем не бьют. Разговаривали они только по-татарски, но сами того не замечали, что с годами все больше русских слов затесывается в их речь, как с годами тускнеют в разговорах воспоминания о родимом Крыме, вообще не ощущали, как идут и идут над подземными коридорами министерства долгие и многообразные советские зимы и лета.

Зульфия протянула пропуск и прошла к мужу, который, как всегда, приветствовал ее широчайшей улыбкой. Нет, правда, сегодня он выглядел совсем хорошо. И Зия подтвердил, что спал он сегодня просто отлично.