"Перед заморозками" - читать интересную книгу автора (Манкелль Хеннинг)

27

Линда потом вспоминала, что в ту секунду была уверена, что где-то уже видела что-то подобное. Нет, не голую мать с бутылкой водки, может быть, даже вообще не человека — это было как отблеск чего-то иного, какой-то подсознательной памяти, удержать который удалось, лишь глубоко вдохнув и затаив дыхание. Когда-то она сама пережила нечто подобное. Она не была голой и не держала в руке бутылку. Ей было четырнадцать, самый жуткий период созревания, когда все кажется невозможным и непонятным и в то же время совершенно ясным, черно-белым, когда каждая клеточка тела вибрирует от нового, непонятного тебе самой голода. Это был короткий период в ее жизни, когда не только отец уходил на службу — в любой час дня и ночи, — но и матери надоела тоскливая жизнь домохозяйки и она устроилась работать в контору какой-то транспортной фирмы. Линда была совершенно счастлива — это давало ей возможность побыть несколько часов в одиночестве или даже пригласить кого-нибудь домой.

Она становилась все более дерзкой, часто даже собирала у себя небольшие вечеринки. Наличие свободной квартиры без родителей придавало ей престиж в глазах сверстников. Она всякий раз звонила отцу — убедиться, что он не собирается домой и что, как обычно, будет работать допоздна. Мона всегда приходила в шесть — полседьмого. Как раз в то время в ее жизни и появился Турбьорн — первый ее мальчик. Иногда он напоминал Томаса Ледина, а иногда Линда убеждала себя, что именно так должен был выглядеть Клинт Иствуд, когда ему было пятнадцать лет. Турбьорн Ракестад был наполовину датчанин, на четверть — швед, а еще на четверть — индеец, что сказывалось не только в чеканных чертах лица, но и придавало ему некую мистическую ауру.

Именно с ним Линда впервые погрузилась в изучение таинственного мира, скрывающегося за понятием «любовь». Они стремительно приближались к решающему моменту, несмотря на то, что Линда пыталась его оттянуть. Как-то раз они, полураздетые, лежали на ее постели. Вдруг отворилась дверь — на пороге стояла Мона. Она поругалась со своим шефом и ушла домой. Линду до сих пор прошибал холодный пот, когда она вспоминала эту сцену. На нее тогда напал истерический смех — она хохотала и не могла остановиться. Что делал в это время Турбьорн, она не знала, потому что зажмурилась. Скорее всего, кое-как одевшись, он ретировался.

Мона тут же вышла, но взгляд ее Линда помнила и сейчас. Она не смогла бы точно описать этот взгляд, — однако в нем читалось не только отчаяние, но и странное удовлетворение — наконец-то подтвердились ее подозрения, что дочь способна на непредсказуемые и опасные поступки. Линда не знала, сколько времени ей понадобилось, чтобы собраться и выйти из спальни. Мона сидела на диване и курила. Началось разбирательство — с криками и взаимными обвинениями. Линда до сих пор помнила боевой клич, который Мона без конца повторяла: мне плевать, чем ты занимаешься, лишь бы не забеременела! Она слышала и эхо своего собственного вопля — без слов, только крик. Она помнила стыд, испытанный ей тогда, стыд, гнев и обиду.

В разгар ссоры появился отец. Сначала он испугался, что произошло какое-то несчастье, потом пытался их унять, а под конец рассвирепел и разбил вдребезги стеклянную вазу — подарок к их с Моной помолвке.

Почему-то ей вспомнилась эта сцена сейчас, при виде голой матери с бутылкой водки. Она подумала, что не видела мать голой с детства. Но тело ее очень изменилось, Мона располнела, везде были складки жира. Линда брезгливо поморщилась, она сделала это не намеренно, но Мона успела заметить гримасу, и это помогло ей выйти из шока от того, что ее застукала собственная дочь. Она со грохотом поставила бутылку на мойку и распахнула дверцу холодильника, чтобы прикрыть наготу. Линда не могла удержаться от смеха при виде головы матери над белой дверцей.

— Почему ты явилась, не позвонив?

— Хотела сделать тебе сюрприз.

— Так не делают! Надо было сначала позвонить.

— А как бы я тогда узнала, что моя мамочка пьянствует среди бела дня?

Мона со стуком захлопнула холодильник.

— Ничего я не пьянствую!

— Когда я вошла, ты целовалась с бутылкой.

— В бутылке вода! Я охлаждаю питьевую воду.

Обе кинулись к бутылке. Линда была проворнее. Она поднесла бутылку к носу.

— Это не вода. Это самая настоящая водка. Иди оденься. Ты видела себя в зеркало? Скоро будешь такой же толстой, как отец. Хотя он-то просто толстый, а ты жирная.

Мона потянулась к бутылке. Линда ей не мешала.

— Иди оденься, — сказала она, отвернувшись.

— Этой мой дом, и я могу ходить голой, сколько захочу.

— Это не твой дом, это дом твоего бухгалтера.

— У него есть имя! Его зовут Улаф, и дом принадлежит мне в той же степени, что и ему.

— Ничего подобного. У вас брачный договор. Если вы разведетесь, дом останется за ним.

— А ты-то откуда это знаешь?

— Отец рассказал.

— Поганый старикашка, он-то откуда знает?

Линда молниеносно развернулась и хотела влепить ей пощечину, но лишь задела щеку.

Мона отшатнулась и чуть не упала — не от удара, а от водки — и поглядела на Линду с яростью.

— Ты в отца. Он меня бил, и ты туда же.

Голая и растрепанная Мона снова приложилась к бутылке. Этого не может быть, подумала Линда. Зачем я сюда приехала, почему не рванула прямо в Копенгаген?

Мона потеряла равновесие и свалилась на пол. Линда хотела помочь ей встать, но та ее со злостью отпихнула. Мона с трудом взгромоздилась на стул.

Линда принесла из ванной махровый халат, но Мона не пожелала его надеть. Линду замутило.

— Тебе трудно что-нибудь натянуть на себя?

— Вся одежда такая тесная…

— Тогда я ухожу.

— Кофе-то ты можешь выпить?

— Только если оденешься.

— А Улаф обожает, когда я голая. Мы дома всегда ходим голышом.

Ну вот, теперь мы поменялись ролями. Теперь уже я ее мать, подумала Линда, решительно облачая Мону в халат. Мона не сопротивлялась. Она снова потянулась к бутылке, но Линда отодвинула водку в сторону. Потом она сварила кофе. Мона мутным взглядом следила за ее действиями.

— Как поживает Курт?

— Хорошо.

— Он всю жизнь поживает хорошо.

— Сейчас — хорошо. Лучше, чем когда-либо.

— Это, наверное, потому, что наконец избавился от своего папаши. Тот его на дух не переносил.

Линда опять вскинула руку. Мона подняла обе, как бы извиняясь.

— Ты даже не догадываешься, как папе его не хватает. Даже не догадываешься.

— А он купил наконец собаку?

— Пока нет.

— Он все еще с той русской?

— С Байбой? Нет. Только она не русская, она из Латвии.

Мона поднялась со стула, покачнулась, но удержалась на ногах и скрылась в ванной. Линда приложила ухо к двери. Шум воды — звона припрятанной в укромном месте бутылки она не услышала.

Мона вскоре вышла из ванной, умытая и причесанная. Поискала взглядом водку, но Линда успела вылить ее в раковину. Налила себе кофе. Линде вдруг стало ее жалко. Не дай бог оказаться в ее шкуре — нервная, вечно подглядывающая, не уверенная в себе женщина. Она и с отцом-то не хотела разводиться, но была настолько не уверена в себе, что сделала то, чего вовсе не хотела.

— Обычно я такой не бываю, — пробормотала мать.

— Теперь мне более или менее понятно, почему вы с Улафом бродите голяком по дому.

— Я пью не так много, как ты предполагаешь.

— Я ничего не предполагаю, — вспомнила Линда отцовское выражение. — Раньше ты никогда не пила. Или почти никогда. А теперь я вижу тебя в обнимку с бутылкой среди бела дня.

— Я плохо себя чувствую.

— Ты больна?

Мона вдруг заплакала. У Линды опустились руки. Когда последний раз она видела мать плачущей? Нервные, почти безутешные рыдания, когда какое-то блюдо подгорело, или что-то потерялось, или после ссоры с отцом. Но на этот раз она плакала по-иному. Линда решила переждать. Мать кончила плакать так же неожиданно, как начала. Всхлипнула и взялась за кофе.

— Извини.

— Расскажи лучше, в чем дело.

— Какое дело?

— Тебе лучше знать. Но ведь что-то случилось.

— Мне кажется, Улаф встретил другую женщину. Он все отрицает, разумеется, но единственное, чему я по-настоящему научилась в жизни, — понимать, когда мужики врут. Спасибо твоему отцу.

Линда инстинктивно перешла в оборону.

— Не думаю, чтобы он врал больше, чем другие. Во всяком случае, не больше, чем я.

— Ты даже не догадываешься, что я могла бы тебе порассказать.

— А ты даже не догадываешься, насколько мне это неинтересно.

— Почему ты так злишься?

— Я говорю то, что думаю.

— И это сейчас, когда мне так нужна чья-то дружеская рука.

У Линды все время менялось настроение — от сострадания к злости. Но чувство, возникшее в эту секунду, было совершенно определенным. Она мне не нравится, подумала Линда. Моя мать… женщина, взывающая к моей дочерней любви, а мне нечего ей предложить. Надо уходить как можно скорее.

Она поставила чашку на мойку.

— Ты уже уходишь?

— Мне надо в Копенгаген.

— А что тебе там делать?

— Не успею объяснить.

— Я ненавижу Улафа за это.

— Зайду, когда ты протрезвеешь.

— Почему ты злишься?

— Я не злюсь. Я позвоню.

— Я так больше не могу.

— Порви с ним. Опыт у тебя есть.

— Не тебе говорить о моем опыте.

Она снова начала горячиться. Линда повернулась и ушла. Она слышала, как Мона сказала ей вслед: побудь еще немного. И через мгновение: тогда уходи и больше не возвращайся.

Дойдя до машины, Линда почувствовала, что вся взмокла. Ведьма, подумала она, все еще злясь. Но она знала, что не успеет доехать до середины Эресундского моста, как начнет раскаиваться. Надо было остаться, выслушать жалобы матери — одним словом, надо было вести себя как примерная дочь.

Линда нашла выезд на мост по указателям. Купила билет и въехала под шлагбаум. Она вела машину медленно — ее уже начали мучить угрызения совести. Если бы только она не была единственным ребенком! Брат или сестра — и все было бы по-другому. А сейчас силы неравны — родителей двое, а я одна. И мне придется заботится о них обоих, когда к ним придут старческие немощи. Она вздрогнула при этой мысли и тут же решила рассказать отцу о своем неудавшемся визите. Может быть, у Моны и раньше были проблемы с выпивкой, просто Линда ничего об этом не знала?

Выехав на датскую сторону моста, она отбросила мысли о Моне. Совесть перестала ее мучить: решение абсолютно правильное — поговорить с отцом. И она правильно сделала, что уехала. Когда мать пьяна, говорить с ней нельзя. Они бы только наорали друг на друга, и все.

Она доехала до парковки и поставила машину. Сидя на скамейке, она глядела на пролив, на мост — где-то там, на том конце моста, угадывались в тумане контуры шведского берега. И там, в Швеции, живут ее родители, по вине которых и ее детство прошло словно в таком же тумане. Отец еще хуже. Мрачный следователь-профессионал, который умеет смеяться, но из каких-то соображений этого не делает. Может быть, он просто-напросто запретил себе смеяться? Отец, так и не нашедший другую женщину, потому что все еще любит Мону, но сам этого не понимает. Байба из Риги поняла и пыталась ему это втолковать — но он не слушал «Я забыл Мону», — сказал он, Байба сама ей это рассказывала. Но он ее не забыл и никогда не забудет, потому что Мона была единственной его настоящей любовью. А теперь она, заголившись, болтается по кухне с бутылкой водки в руке. Она все еще блуждает в этом тумане, подумала Линда, да и мне не удалось пока из него выбраться, хотя мне уже почти тридцать.

Линда со злостью топнула по гравию, потом подняла камушек и швырнула в сидевшую неподалеку чайку. Одиннадцатая заповедь, подумала она, самая важная: я не буду такой, как они. За этим проклятым туманом есть другой мир, но они потеряли с ним связь. Мать помрет от того, что не выдержит жизни с этим анемичным бухгалтером. Отец — от того, что так и не понял, что он уже повстречал и потерял самую главную и единственную любовь, и теперь пытается научиться обойтись без нее, и это будет стоить ему жизни. Он так и будет прогуливать своих невидимых собак и покупать несуществующие дома, пока в один прекрасный день не обнаружит, что жизнь прошла. Но что это со мной?

Она поднялась и пошла к машине. Взялась за ручку и вдруг захохотала так, что несколько чаек беспокойно взмыли в воздух. В этом вся я, подумала она. Никто не тащит меня в этот туман, никто не водит меня по лабиринту, никто не хочет, чтобы и я заблудилась. Это, конечно, очень привлекательно — лабиринт в тумане, но меня туда не заманишь. Она поехала в город. Ее все еще душил смех. Остановив машину где-то в Нюхавне, он посмотрела карту города и нашла Недергаде.

Когда она наконец нашла дом, уже смеркалось. Это был обшарпанный район с высокими однообразными домами. Ей стало страшновато — может, теперь лучше не искать этого Тургейра Лангооса и вернуться в другой раз? Но билет за проезд через мост стоит недешево, поэтому она заперла машину, проверила все двери, снова топнула ногой, чтобы придать себе мужества, и пошла к списку у домофона, с трудом разбирая имена жильцов — было уже довольно темно. Вдруг дверь подъезда отворилась и из нее вышел человек со шрамом на лбу. Увидев ее, он вздрогнул. Придержав дверь, она вошла в подъезд. Тут было светло и висела большая доска с именами всех живущих в подъезде. Лангооса среди них не было, и Тургейра тоже. Мимо шла женщина, примерно в ее возрасте, с пакетами мусора. Она улыбалась.

— Прошу прощения, — сказала Линда, — я ищу человека по имени Тургейр Лангоос.

— А он что, здесь живет?

— Мне дали этот адрес.

— Как его зовут? Тургейр Лангоос? Он что, датчанин?

— Норвежец.

Она отрицательно покачала головой. Линде показалось, что она и в самом деле хочет ей помочь.

— По-моему, здесь никого из Норвегии нет. Несколько шведов, кое-кто из других стран. Но норвежцев нет.

В подъезд вошел мужчина. Она остановила его и спросила, не знает ли он Тургейра Лангооса. Он покачал головой. На нем был свитер с капюшоном. Лица Линде разглядеть не удалось.

— К сожалению, ничем не могу помочь. Можно попробовать спросить фру Андерсен со второго этажа. Она из тех, кто все про всех знает.

Линда поблагодарила и начала подниматься по лестнице. Шаги ее гулко отдавались в пустом подъезде. Где-то стукнула дверь и послышались громкие звуки какой-то латиноамериканской музыки. Перед дверью фру Андерсен на подставке стояла орхидея. Линда позвонила. Тут же раздался визгливый лай. Фру Андерсен была, наверное, самой маленькой женщиной из всех, что Линда когда-либо видела. Маленькой и сгорбленной, и у ног ее терлась собачка — тоже самая маленькая из всех виденных Линдой собак. Линда объяснила, что ей надо. Фру Андерсен показала на свое левое ухо:

— Погромче. Я плохо слышу.

Линда прокричала все с самого начала. Норвежец по имени Тургейр Лангоос. Живет ли здесь человек с таким именем?

— Я слышу плохо, но память у меня хорошая, — прокричала старушка в ответ, — таких здесь нет.

— Может быть, он у кого-то снимает квартиру или угол?

— Я знаю, кто здесь живет, не важно, по договору найма или просто снимает комнату. Я здесь живу сорок девять лет, как построили дом, так и живу. В нынешние времена какие только люди не попадаются, так что надо держать ухо востро. Обязательно надо знать, кто тебя окружает.

Она наклонилась еще ближе к Линде и прошипела:

— В этом доме все торгуют наркотиками. Здесь никто ничего не делает.

Фру Андерсен буквально затащила Линду на чашку кофе — в тесной кухоньке стоял большой термос. Через полчаса Линде удалось попрощаться. Теперь она знала в подробностях, какой прекрасный муж был у фру Андерсен, жаль только, умер слишком уж рано.

Она спустилась по лестнице. Музыка смолкла. Где-то плакал ребенок. Линда вышла из подъезда, перешла улицу погляделась — ей показалось, что кто-то идет следом. Это был человек в капюшоне. Он возник откуда-то из укрытия и схватил ее за волосы. Она попыталась вырваться, но боль была невыносимой,

— Здесь нет никакого Тургейра, — прошипел нападавший. — Никакого Тургейра Лангооса. Заруби себе на носу.

— Отпустите меня! — крикнула она.

Он отпустил волосы и что есть силы ударил ее в висок. Она провалилась в темноту.