"Тропа паучьих гнезд" - читать интересную книгу автора (Кальвино Итало)

Итало Кальвино Тропа паучьих гнезд

Киму и всем остальным
I

Чтобы попасть в переулок, солнечным лучам приходится падать отвесно, скользя по холодным стенам, раздвинутым грузными аркадами, сквозь которые виднеется узкая полоска густо-синего неба.

И они, солнечные лучи, падают отвесно мимо беспорядочно разбросанных окон домов, мимо веточек базилика и майорана, лезущих из выставленных на подоконники горшков, мимо развешанного на веревках белья и разбиваются о поднимающуюся ступеньками булыжную мостовую с желобом посредине для стока лошачьей мочи.

Едва лишь раздается крик Пина, крик, которым он затягивает песню, стоя с нахальным видом на пороге мастерской, или же крик, испускаемый им еще до того, как карающая длань сапожника Пьетромагро хватает его за загривок, и тут же из окон, точно эхо, несутся выкрики и проклятья.

— Пин! Такая рань, а от тебя уже нет никому покоя!

— Спой-ка еще что-нибудь, Пин!

— Пин, паршивец, тебя что — режут, что ли?

— Обезьянья рожа! Чтоб тебе подавиться! Тебе и твоему курокраду-хозяину! Тебе и чертовой подстилке, твоей сестре!

Но Пин уже стоит посреди переулка. Заложив руки в карманы слишком широкой для него куртки, он без тени улыбки оглядывает их всех одного за другим.

— Ты, Челестино, лучше бы уж помалкивал, в твоем-то шикарном костюмчике. Как там, пока не докопались, кто это слямзил отрезы в Моли Нуови? Ну да ладно, нам-то какое дело. Привет, Каролина, на этот раз ты ловко выкрутилась. Хорошо, что твой муженек не догадался заглянуть под кровать. И ты тут, Паска? Мне рассказывали про твою деревню. Говорят, Гарибальди как-то прислал вам мыла, а твои односельчане взяли его да и слопали. Мылоед ты, Паска, разрази меня гром! А знаешь ли ты, почем нынче мыло?

У Пина ломающийся голос подростка. Каждую реплику он начинает тихо, серьезно, но потом вдруг разражается смехом, и его «хи-и-и…» звучит пронзительно, как свисток, а вокруг глаз, словно пчелиный рой, собираются темно-рыжие веснушки.

Пин всегда найдет над чем позубоскалить: ему известно обо всем, что происходит в переулке, и никогда нельзя угадать заранее, кто сейчас попадется ему на язык. С утра до ночи он околачивается под окнами, то громко поет, то просто горланит. А в мастерской Пьетромагро под грудой дырявых сапог вот-вот рухнет стол и сапоги посыплются прямо на улицу.

— Пин! Обезьяна ты этакая! Харя неумытая! — кричит на него какая-то женщина. — Вместо того чтобы целыми днями болтаться по улице и всем надоедать, сделал бы лучше набойки на мои туфли. Скоро месяц, как они валяются в этой куче. Уж мне-то будет что порассказать твоему хозяину, когда его выпустят на волю!

Пьетромагро по полгода проводит в тюрьме, потому что родился он неудачником. Как только где-нибудь неподалеку случается кража, его непременно упрятывают за решетку. Возвращаясь из тюрьмы, он обнаруживает гору драных сапог и открытую настежь мастерскую, в которой нет ни души. Тогда он садится у стола, берет из кучи ботинок, вертит его, разглядывает со всех сторон и швыряет обратно; затем сжимает в костлявых ладонях небритое лицо и разражается проклятьями. Пин является, насвистывая, ни о чем не подозревая, и внезапно видит перед собой Пьетромагро, с уже занесенными кулаками, с желтыми кругами у глаз на темном лице, заросшем длинной жесткой, как собачья шерсть, щетиной. Пин вопит, но Пьетромагро уже крепко вцепился ему в загривок и не отпускает. Устав бить Пина, он оставляет его в мастерской и засаживается в трактир. В этот день никто его больше не видит.

По вечерам раз в два дня к сестре Пина заходит немецкий матрос. Пин каждый раз поджидает его в переулке, чтобы выклянчить сигарету. Первое время матрос бывал щедр: он давал Пину три, а то и четыре сигареты. Подшучивать над матросом легче легкого, потому что тот ничего не понимает, только пучит глаза, и лицо у него при этом как простокваша — рыхлое и гладкое, выбритое до самых висков. Когда он поворачивается спиной, Пин корчит ему вслед рожи, зная, что матрос не обернется. Сзади вид у матроса забавный: две черные ленточки с бескозырки свисают до самой задницы, выпирающей из-под короткой куртки. Задница у него толстая, как у женщины, и на ней болтается громадный немецкий пистолет.

— Сводник… Сводник, — честят Пина из окон, но вполголоса, потому что с такими субъектами шутки плохи.

— Рогоносцы… Рогоносцы… — отвечает Пин, передразнивая своих обидчиков и давясь табачным дымом, слишком резким и едким для его детского горла. И чего это ради приходится им давиться до слез и отчаянного кашля! С сигаретой в зубах Пин заходит в трактир и говорит:

— Разрази меня гром! Тому, кто поднесет мне стаканчик, я расскажу такое, что он век будет мне благодарен.

В трактире всегда одни и те же люди. Вот уже многие годы они просиживают здесь целыми днями, упершись локтями в стол, подперев подбородки кулаками и разглядывая мух на клеенке или уставившись в лиловую тень на дне стакана.

— Ты это о чем? — спрашивает Мишель Француз. — Твоя сестра снизила тариф?

Все смеются и стучат ладонями по цинковой стойке.

— Ну как, Пин, на это у тебя тоже готов ответ?

Пин смотрит на них снизу вверх сквозь густую копну жестких волос, закрывающих ему весь лоб.

— Разрази меня гром! Так я и знал. Посмотрите, он только о моей сестре и думает. Поверьте мне, он никогда не перестает о ней думать. Он прямо влюблен в нее. Влюбился в мою сестру, ну и отчаянный ты парень!

Все громко хохочут, дают ему подзатыльники и наливают стакан. Вино Пину не нравится. Оно дерет горло, и по коже бегут мурашки. После вина безумно хочется смеяться, кричать и безобразничать. Но Пин пьет. Он выпивает залпом стакан вина, так же как затягивается сигаретой, так же как по ночам с отвращением подглядывает за сестрой, валяющейся на постели с голыми мужчинами. В такие минуты ему кажется, будто его кто-то грубо ласкает, царапая кожу, и во рту у него появляется противный терпкий привкус, как от всего, чем занимаются мужчины: от табака, вина, женщин.

— Спой, Пин, — говорят ему.

Пин поет хорошо — серьезно, с чувством, поет ломающимся детским голосом. Он поет «Четыре времени года».

Увижу волю наяву

и ту, по ком я сохну,

хоть ночку с милой поживу —

и на свободе сдохну!

Мужчины слушают молча, опустив глаза, как в церкви во время молитвы. Все они побывали в тюрьме. Кто не сидел в тюрьме, тот не мужчина. Старая тюремная песня наполнена тем щемящим чувством, которое разливается по телу поздно вечером в камере, когда надзиратели запирают на засов решетки, когда мало-помалу затихают ругань и ссоры и слышен только голос, поющий вот эту самую песню, которую поет теперь Пин, и никто не кричит ему, чтобы он заткнулся.

Лежу — рука под головой,

луна — через решетку.

Лежу и слышу — часовой

дерет на вышке глотку 1.

1 Перевод Е. Солоновича.


По-настоящему в тюрьме Пин никогда не сидел. В тот раз, что его собирались отправить к «подонкам», он дал деру. Время от времени он попадается в лапы местной полиции за набеги на овощные лотки, но тогда он так верещит и плачет, что полицейские, не выдержав, отпускают его. Однако в камере предварительного заключения Пин побывал и знает, что это такое. Поэтому поет он хорошо, с чувством.

Пин помнит все старинные песни, которым его обучили завсегдатаи трактира. В них рассказывается о кровавых убийствах. Он знает песню «Вернись, Казерио…» и ту, о Пеппино, прикончившем лейтенанта. Все загрустили, уставились в лиловое дно стаканов, разомлели, но Пин вдруг поворачивается на каблуках и, окутанный клубами табачного дыма, орет во всю глотку:

— «Глажу я по волосам — говорит она: не там! Ниже надо, знаешь сам. Коли любишь, дорогой, дальше руку запусти».

Мужчины принимаются дубасить кулаками по цинковой стойке, служанка спасает скачущие стаканы, все кричат: «Гу-у-у» — и хлопают в такт руками. А сидящие в трактире женщины, круглолицые пьянчужки вроде Солдатки, притопывают, пытаясь изобразить какой-то танец. Пину кровь бросается в голову; он сжимает зубы от ярости, но прокрикивает слова похабной песенки до тех пор, пока у него не перехватывает дыхание:

— «Я поглажу носик ей — говорит: вот дуралей, ниже, ниже поскорей».

И все подпевают, отбивая ритм приплясывающей Солдатке.

— «Коли любишь, дорогой, дальше руку запусти».


В тот день немецкий матрос пришел в скверном расположении духа. Гамбург, его родной город, ежедневно сжирали бомбежки, и он каждый день ждал вестей о жене и о детях. Он был наделен пылким темпераментом, этот немец, темпераментом южанина, необычным для человека с берегов Северного моря. Он набил свой дом детишками и теперь, заброшенный войной далеко от родных, пытался спустить распирающее его человеческое тепло, привязываясь к потаскухам оккупированных немцами стран.

— Никаких сигареты не иметь, — говорит он Пину, который встречает его обычным: «Guten Tag».

Пин начинает ему ехидно подмигивать.

— Что, камерата 1, опять стосковался по нашим местам?

1 Обращение, принятое в итальянской фашистской партии. — Здесь и далее примечания переводчиков.


Немец тоже подмигивает Пину; он ничего не понимает.

— Не зашел ли ты, случаем, навестить мою сестру? — небрежно бросает Пин.

— Сестра дома нет? — спрашивает немец.

— Неужели ты ничего не слыхал? — Пин строит постную поповскую физиономию. — Не знаешь, что ее, бедняжку, забрали в больницу? Дурная болезнь, но теперь ее вроде вылечивают. Если только болезнь не запущена. Конечно, она ее не вчера подхватила… Подумать только — в больнице! Бедняжка!

Лицо немца напоминает простоквашу. Он потеет и бормочет:

— Боль-ни-ца? Бо-лезнь?

Из окна второго этажа высовывается девица с лошадиным лицом и волосами как у негритянки.

— Не слушай его, Фрик, не слушай этого бесстыдника, — кричит она. — Он у меня еще поплачет, обезьянья харя! Скоро он меня совсем доконает! Иди сюда, Фрик, и не обращай на него внимания. Он шутит, черт бы его побрал!

Пин корчит ей рожу.

— Тебя прошиб холодный пот, камерата! — кричит он немцу и скрывается в переулке.

Порой от скверных шуток остается горький осадок. Пин бродит один по переулку. Все его ругают и гонят прочь. Ему хотелось бы побегать с ватагой товарищей: он показал бы им место, где пауки делают гнезда, или поиграл бы с ними в овраге. Но ребята не любят Пина: Пин водит дружбу со взрослыми. Пин умеет сказать такое, от чего те смеются или сатанеют; он не похож на других ребят, которые чаще всего не понимают, о чем говорят взрослые. Порой Пина тянет к сверстникам, ему хочется, чтобы они приняли его поиграть в орлянку или показали бы ему подземный ход, ведущий до самой рыночной площади. Но ребята сторонятся его, а бывает, и поколачивают. Ручонки у Пина тонкие-тонкие, и он из ребят самый слабый. Иной раз они обращаются к Пину с расспросами о том, что происходит между мужчиной и женщиной, но тогда Пин так потешается над ними и поднимает такой крик, что слышно на весь переулок, а матери ребят вопят:

— Костанцо! Джакомино! Сколько раз тебе говорить, чтобы ты не водился с этим невоспитанным мальчишкой!

Матери правы: Пин только и умеет, что рассказывать всякие истории о мужчинах и женщинах в постели, об убитых или посаженных в тюрьму. Он наслушался их от взрослых. Истории эти вроде сказок, которые взрослые рассказывают друг другу, и их было бы даже интересно послушать, если бы Пин не пересыпал свои рассказы издевками и словечками, о смысле которых сам ни за что не догадаешься.

Пину ничего другого не остается, как укрыться в мир взрослых — взрослых, которые от него тоже отворачиваются, взрослых, которые ему столь же чужды и непонятны, как и другим детям, но над которыми ему легче подшучивать — над их любовью к женщинам и над их боязнью жандармов, — подшучивать, пока им не надоедят его шутки и они не отвесят ему подзатыльник.

Пин пойдет сейчас в лиловый от дыма трактир, он станет говорить непристойности, он преподнесет этим мужикам такую неслыханную похабщину, что они рассвирепеют и поколотят его; он споет им до того трогательные песни, что сам расплачется и заставит их разрыдаться; он придумает такие шутки и гримасы, что они надорвут себе животики, — все что угодно, лишь бы развеять томящее чувство одиночества, овладевающее им в такие вот вечера.

Но в трактире стена спин, через которую не продерешься. Тут какой-то новый человек, сухощавый и серьезный. Мужчины косятся на вошедшего Пина, потом оборачиваются к незнакомцу и что-то говорят ему. Пин чувствует: пахнет чем-то новеньким. Тем больше оснований продраться вперед и, не вынимая рук из карманов, сказать:

— Разрази меня гром! Посмотрели бы вы, что за рожа была у немца.

Никто не отвечает. Все один за другим медленно отворачиваются. Только Мишель Француз смотрит на него пристально, словно видит впервые, а затем вяло роняет:

— Ты дерьмо и вонючий сводник.

Задорная усмешка на лице Пина сразу же гаснет, но он отвечает спокойно, прищурив глаза:

— Может, объяснишь, почему?

Жираф слегка поворачивает шею и произносит:

— Вали отсюда, вали! Мы не желаем иметь дело с теми, кто якшается с немцами.

— Не сегодня завтра, — замечает Джан Шофер, — ты и твоя сестрица станете в «фашио» 1 важными шишками. С вашими-то связями.

Пин, как всегда, пытается отшутиться.

— Объясните мне, что происходит, — говорит он. — Я в «фашио» никогда не околачивался, даже в «балилле» 2 сроду не был, а моя сестра гуляет, с кем ей вздумается, и никто на нее не в обиде.

1 Местная организация фашистской партии.

2 Детская фашистская организация.


Мишель почесывает подбородок.

— Когда настанет день и все переменится — тебе понятно, о чем я говорю? — мы обреем твою сестру и пустим ее разгуливать голой, как ощипанную курицу. А тебя… тебе мы подыщем работенку, какая тебе даже не снилась…

Пин держится спокойно, но видно, что внутри у него все клокочет, он кусает губы.

— Когда настанет день и вы малость поумнеете, — говорит он, — я объясню вам, что к чему. Во-первых, мы с сестрой друг за друга не в ответе, и, коли вам это по душе, сводничайте сами. Во-вторых, моя сестра гуляет с немцами не потому, что она обожает немцев, а потому, что она интернационалистка, вроде дамочек из Красного Креста. Так же как она путается теперь с немцами, она будет путаться потом с англичанами, с неграми и прочими арапами, которые к нам пожалуют. (Рассуждать так Пин научился у взрослых, возможно даже у тех самых, с кем он сейчас говорит. Так почему же ему теперь приходится разъяснять им все это?) В-третьих, все мои дела с немцем сводятся к тому, что я вытягиваю у него сигареты, а взамен проделываю с ним шуточки вроде сегодняшней, о которой я вам и не подумаю рассказать, потому что вы мне осточертели.

Однако попытка Пина как-то вывернуться терпит провал. Джан Шофер говорит:

— Самое время для шуточек! Я был в Хорватии, так вот там, если какой-нибудь паршивый немчура совался в деревню к бабам, из него тут же делали покойника.

Мишель подхватывает:

— Не сегодня завтра и у нас ты найдешь своего немца где-нибудь на помойке.

Незнакомец, который все время сидел молча и даже ни разу не улыбнулся, тянет Мишеля за рукав.

— Не дело болтать здесь об этом. Вспомните, о чем я вам говорил.

Остальные кивают и смотрят на Пина. Чего им от него надо?

— Скажи-ка, — бросает Мишель, — а ты видел, что за пистолет у матроса?

— Пистолет что надо! — отвечает Пин.

— Так вот, — говорит Мишель, — ты нам его принесешь.

— А как это сделать? — удивляется Пин.

— Изловчись.

— Но как? Пистолет всегда болтается у него на заднице. Попробуйте за него ухватиться.

— Ну хорошо. А разве в определенный момент он не снимает штаны? Тогда, уверяю тебя, он снимет и пистолет. Ты входишь и забираешь его. Постарайся.

— Ну, если захочу…

— Послушай, — говорит Жираф, — мы тут не шутки шутить собрались. Хочешь быть с нами — сделай, что от тебя требуют. А коли нет…

— А коли нет?

— Коли нет… Тебе известно, что такое «гап»? Незнакомец толкает Жирафа в бок и качает головой. Разговор ему явно не по душе.

Для Пина новые слова всегда овеяны дымкой таинственности, словно в них скрыт намек на что-то неведомое и запретное. «Гап»? Что еще за «гап»?

— Ясное дело — известно, — говорит Пин.

— Так что это? — не отстает Жираф.

— А то, во что… тебя и всю твою родню.

Но мужчины пропускают его выходку мимо ушей. Незнакомец сделал им знак. Они сгрудились вокруг него, и он что-то говорит им вполголоса. Кажется, он мылит им шею, а они кивают и соглашаются.

До Пина опять никому нет дела. Сейчас он преспокойно уйдет. О пистолете лучше не заикаться. Все это ерунда. Мужчины небось о нем и думать забыли.

Однако, как только Пин оказывается в дверях, Француз поднимает голову.

— Так, значит, договорились, Пин?

Пину надо бы опять начать дурачиться, но вдруг он чувствует себя ребенком среди взрослых и замирает, опершись рукою о косяк.

— Иначе не показывайся нам на глаза, — предупреждает Француз.

Пин бродит по переулку. Вечер. В окнах загорается свет. Вдали в ручье заквакали лягушки. В эту пору ребята по вечерам сидят у луж и ловят лягушек. На ощупь лягушки холодные и скользкие. Они похожи на женщин — такие же гладкие и голые.

Проходит мальчик в очках. На ногах у него длинные носки. Это Баттистино.

— Баттистино, ты знаешь, что такое «гап»?

Баттистино хлопает глазами, его разбирает любопытство.

— Нет. А что это такое?

Пин начинает издеваться:

— Поди-ка спроси у своей мамочки, что такое «гап»! Скажи ей: мама, подари мне «гап». Попроси ее об этом. Увидишь, что она тебе скажет!

Баттистино уходит вконец разобиженный.

Пин поднимается по переулку. Почти стемнело. Он чувствует себя одиноким и потерянным в этой истории, заполненной кровью и голыми телами, истории, именуемой человеческой жизнью.


II

В комнате сестры, если заглянуть в нее сквозь щель, всегда словно туман: видна узкая полоска комнаты, загроможденной вещами, отбрасывающими густую тень, и, когда приближаешь или отводишь от щели глаз, кажется, что все они меняют свои размеры. Кажется, будто смотришь сквозь женский чулок, и даже запах такой же самый. Это запах его сестры, он доносится из-за деревянной двери и исходит, видимо, от смятого платья и неприбранной, никогда не проветриваемой постели.

Сестра Пина с самого детства не пеклась о доме. Пин младенцем пронзительно заливался у нее на руках, и голова его вся была покрыта струпьями, а она преспокойно укладывала его у плотомойни и убегала вместе с мальчишками скакать по квадратам, нарисованным мелом на плитах тротуара. По временам возвращался корабль их отца. Пину запомнились только отцовские руки, большие и голые, которые подбрасывали его вверх, сильные руки, перевитые черными жилами. Но после смерти матери отец стал приезжать все реже и реже, а потом и вовсе исчез. Поговаривали, что он завел себе другую семью в каком-то заморском городе.

Пин живет теперь не в комнате, а в чулане, в закутке за деревянной перегородкой с узким длинным окном, похожим на амбразуру, пробитую в покосившейся стене их старого дома. Рядом — сестрина комната. Перегородка, отделяющая ее от чулана, в огромных щелях. Сквозь них, если захотеть, все видно. За этой перегородкой — ответы на многие жизненные вопросы. Пин с раннего детства просиживал у перегородки часами, и от этого глаза у него сделались острыми, как булавки. Ему известно обо всем, что происходит там, за перегородкой, хотя он и не все понимает. Насмотревшись, Пин сворачивается клубком на кушетке и засыпает, обняв себя за плечи. Тогда тени чулана оборачиваются странными сновидениями, голыми телами, которые гоняются друг за другом, дерутся, обнимаются, пока не появляется кто-то большой, теплый и незнакомый, кто склоняется над ним, Пином, гладит его, обдает его своим теплом — и вот это-то и есть объяснение всему, далекий-далекий зов позабытого счастья.

Немец расхаживает по комнате в майке. У него розовые мясистые руки, похожие на ляжки. Он то и дело попадает в поле зрения Пина, прильнувшего к щели. На мгновение Пин видит коленки сестры; они мелькают и прячутся под простыней. Пину приходится изогнуться всем телом, чтобы проследить, куда денется ремень с пистолетом. Пистолет свешивается со спинки кресла, словно какой-то чудной плод, и Пину хочется, чтобы рука у него сделалась тонкая-претонкая и, как взгляд, могла бы проскользнуть в щель, схватить пистолет и втянуть его к себе в каморку. Немец разделся, на нем одна майка, и он хихикает. Он всегда хихикает, когда раздевается, потому что в глубине души он стыдлив, как девчонка. Немец ныряет в постель и гасит свет. Пин знает, что некоторое время будет темно и тихо. Только потом кровать начнет трястись.

Теперь самое время: Пину надо босиком, на четвереньках пробраться в комнату и бесшумно стянуть со стула ремень с пистолетом. И все это — не в шутку, чтобы было потом над чем посмеяться, а ради чего-то важного и таинственного, о чем говорили мужчины в трактире, и глаза у них при этом темнели. Пину все-таки хотелось бы всегда дружить со взрослыми, хотелось бы, чтобы они шутили с ним и поверяли ему свои секреты. Пин любит взрослых, ему нравится злить сильных и глупых взрослых, все сокровенные тайны которых ему известны. Он любит даже немца. Сейчас случится нечто непоправимое; наверно, после этого он больше никогда не сможет шутить с немцем; и с приятелями из трактира у него пойдет все совсем по-другому; случится что-то такое, что прочно свяжет его с ними, и им уже нельзя будет похабно острить; они станут смотреть на него всегда серьезно, с прямыми морщинками между бровей, и вполголоса спрашивать его о самых невероятных вещах. Пину хотелось бы лежать сейчас на кушетке и грезить с открытыми глазами, пока немец тяжело пыхтит, а сестра визгливо хохочет, словно кто-то щекочет ее под мышками, — грезить о шайке мальчишек, которые выберут его своим атаманом, потому что он знает все лучше всех, и о том, как они все вместе пойдут войною на взрослых, и одолеют взрослых, и совершат замечательные подвиги, после которых взрослым придется восхищаться им и тоже выбрать его своим атаманом; но они все равно будут любить его и гладить по голове. А вместо этого ему надо ползти одному, ночью, продираться сквозь ненависть взрослых и красть у немца пистолет; другим детям не приходится делать ничего подобного. Они играют жестяными пистолетами и деревянными саблями. Интересно, что бы они сказали, если бы он завтра встал среди них и, постепенно приоткрывая, показал им настоящий пистолет — блестящий, грозный, который, кажется, вот-вот выстрелит сам собой. Наверняка они бы наложили в штаны. Но возможно, Пину тоже будет страшно прятать настоящий пистолет у себя под курткой. Ему бы один из тех игрушечных пугачей, которые стреляют пробками. С пугачом он нагнал бы такого страху на взрослых, что они попадали бы в обморок и запросили бы у него пощады.

Вместо этого Пин стоит на четвереньках на пороге комнаты, босой, с головой окунувшись в мужские и женские запахи, которые сразу же бьют ему в нос. Он видит смутные очертания мебели, находящейся в комнате, кресло, продолговатое биде, укрепленное на треножнике. Ну вот — с кровати начинает доноситься прерывистое дыхание; сейчас можно ползти, стараясь производить поменьше шума. Говоря по правде, Пин был бы даже рад, если бы скрипнула половица, немец услышал бы и неожиданно зажег свет, тогда Пину пришлось бы удирать, а сестра вопила бы ему вслед: «Скотина!» Ее услышали бы все соседи; об этом заговорили бы в трактире, и он мог бы рассказать Шоферу и Французу ночную историю с такими подробностями, что они поверили бы каждому его слову и сказали бы: «Что поделаешь! Сорвалось. Не будем больше говорить об этом».

Половица действительно скрипит. Но сейчас скрипит почти все, и немец ничего не слышит. Пин уже дополз до ремня. На ощупь ремень — вещь совсем обыкновенная, ничего волшебного в нем нет; он соскальзывает с кресла до ужаса легко и даже не ударяется об пол. Теперь «дело» сделано. Воображаемые страхи становятся страхом реальным. Надо поскорей обмотать ремень вокруг кобуры и запрятать под фуфайку, чтобы не запутаться в нем рукой или ногой; а затем потихоньку ползти обратно и только ни за что на свете не высовывать язык, потому что, если высунешь язык, может случиться нечто ужасное.

О том, чтобы вернуться к себе на кушетку и спрятать пистолет под матрас, куда Пин прячет украденные на рынке яблоки, нечего и думать. Немец скоро встанет, начнет искать пистолет и перевернет все вверх дном.

Пин выходит в переулок. Пистолет его ничуть не волнует. Запрятанный под одеждой, он вещь как вещь, о нем можно забыть. Пину даже не нравится собственное спокойствие. Ему хотелось бы, чтобы при одной мысли о пистолете его охватывала дрожь. Настоящий пистолет! Настоящий пистолет! Пин пытается завестись. У кого есть настоящий пистолет, тот большой человек. Он может сделать все что угодно с женщинами и мужчинами, пригрозив, что пристрелит их.

Сейчас Пин вытащит пистолет и пойдет, выставив его прямо перед собой: никто не посмеет отнять у него пистолет, он на всех наведет страх. Однако обмотанный ремнем пистолет по-прежнему спрятан под фуфайкой, Пин не решается к нему прикоснуться. Он почти надеется, что, когда попытается его нащупать, пистолета на месте не окажется, что он растворится в тепле его тела.

Самое подходящее место, чтобы рассмотреть пистолет, — укромный уголок под лестницей, где ребята играют в прятки и куда попадает лишь косой свет фонаря. Пин раскручивает ремень, открывает кобуру и вытаскивает пистолет так, словно бы поднимает за шиворот котенка. Пистолет в самом деле большой и грозный. Если бы у Пина хватило духу играть с ним, он сделал бы из него пушку. Но Пин держит пистолет как бомбу. Предохранитель? Где же предохранитель?

В конце концов Пин решается прицелиться, но остерегается класть палец на спусковой крючок и только крепко сжимает рукоятку. Так тоже можно неплохо целиться и наводить пистолет на что угодно. Сначала Пин в упор приставляет пистолет к водосточной трубе, потом целит в свой палец, в свой собственный палец, делает свирепое лицо, откидывает голову назад и говорит сквозь зубы: «Кошелек или жизнь». Затем Пин находит старый ботинок и целится в него: в каблук, в подметку; потом проводит стволом по швам верха. Получается очень занятно: ботинок, предмет такой знакомый, особенно ему, ученику сапожника, и — пистолет, вещь таинственная, почти нереальная; о встрече ботинка с пистолетом можно было бы порассказать множество чудесных историй.

Пин не в силах дальше противиться соблазну и подносит пистолет к виску. Голова у него идет кругом. Еще ближе, пока кожа не почувствует холод стали. Теперь можно положить палец на спусковой крючок. Нет, лучше надавить стволом на скулу, пока не станет больно, — почувствовать стальной круг, за которым начинается пустота, где рождаются выстрелы. Если резко оторвать пистолет от виска, то, может, воздух, ворвавшись в ствол, вызовет взрыв? Нет, взрыва не происходит! Теперь можно засунуть ствол в рот и почувствовать его вкус у себя под языком. А потом — это самое страшное — поднести пистолет к глазам и посмотреть в него, заглянуть в темноту ствола, кажущуюся глубокой, словно колодец. Пин видел однажды мальчика, которому выстрелило в глаз охотничье ружье. Его везли в больницу. Половина лица у него была закрыта сгустком крови, а на другой половине повсюду чернели крупинки пороха.

Пин поиграл с настоящим пистолетом. Он наигрался им вдоволь; теперь его можно отдать мужчинам, которым он понадобился. Пину не терпится поскорее сбагрить пистолет. Если пистолета у него не будет, значит, он его вроде бы и не крал. Немец жутко озвереет и накинется на него, но Пин над ним опять посмеется.

Первой его мыслью было вбежать в трактир и заявить: «Он у меня, и я его никому не отдам!» Все придут в восторг и воскликнут: «Вот это да!» Потом он решил, что будет забавнее, если он спросит: «Угадайте-ка, что я принес?» — и, прежде чем ответить, заставит их малость помучиться. Конечно, они тут же подумают о пистолете, поэтому будет лучше, если он сразу заведет речь о нем, неся всякую околесицу, намекая, что дело, мол, не выгорело, а когда им станет совсем невмоготу и они перестанут вообще что-либо соображать, он выложит пистолет на стойку и скажет: «Взгляните, что я нашел у себя в кармане». Ну и лица же у них будут!

Пин входит в трактир на цыпочках, тихо-тихо. Мужчины по-прежнему болтают за стойкой; локти у них словно вросли в нее. Нет только незнакомца, и стул его еще никем не занят. Пин стоит у них за спиной, а они этого даже не замечают. Пин ждет, когда они его вдруг увидят, вздрогнут и обрушат на него лавину вопрошающих взглядов. Однако никто не оборачивается. Пин двигает стул. Жираф выгибает шею, подмигивает и продолжает тихо разговаривать.

— Красавцы! — окликает их Пин.

Они смотрят на него.

— Образина, — беззлобно парирует Жираф.

Больше никто не произносит ни слова.

— Итак, — бросает Пин.

— Итак, — говорит Джан Шофер, — что новенького ты нам расскажешь?

Пин несколько растерян.

— Чего это ты раскис? — спрашивает Француз. — Спой-ка нам что-нибудь, Пин.

«Ясно, — думает Пин, — они меня тоже разыгрывают. На самом деле их прямо распирает от любопытства».

— Алле, — произносит он. Но петь не может. Язык липнет к гортани, во рту сухо. Так бывает, когда он боится расплакаться. — Алле, — повторяет Пин. — Так что же вам спеть?

— Что спеть? — переспрашивает Мишель.

Жираф говорит:

— Ну и тощища — скулы воротит!

Продолжать эту игру Пин не в состоянии.

— А этот парень? — спрашивает он.

— Кто?

— Парень, что сидел вот тут.

— А… — произносят они и качают головой.

Затем продолжают тихо переговариваться.

— Я-то, — говорит Француз, — не слишком скомпрометировал себя с этим Комитетом. Мне не хотелось бы погореть ради их прекрасных глаз.

— Ладно, — говорит Джан Шофер. — А мы что? Сказано: посмотрим. Все же не худо бы установить с ними связь, ничего пока не обещая, и выждать время. У меня свои счеты с немцами с тех пор, как я побывал вместе с ними на фронте. Если придется драться — я не откажусь.

— Хорошо, — говорит Мишель. — Только учти — с немцами шутки плохи. А чем все кончится, пока еще не известно. Комитету угодно, чтобы мы создали «гап», ладно, создадим его как-нибудь сами.

— Пока что, — замечает Жираф, — сделаем вид, будто мы на их стороне и вооружаемся. Как только у нас будет оружие…

У Пина есть оружие. Он чувствует под фуфайкой пистолет и кладет на него руку, собираясь вытащить его в любую минуту.

— У вас нет оружия? — спрашивает он.

— Не твое дело, — отвечает Жираф. — Позаботься лучше о пистолете своего немца. Понятно?

Пин напрягся. Сейчас он им скажет. «Угадайте», — скажет он.

— Смотри только не прошляпь свой пистолет, если уж он попадется тебе под руку…

Все получается совсем не так, как хотелось бы Пину. Почему им теперь вроде бы на все наплевать? Он уж жалеет, что украл пистолет. Хорошо бы вернуться и положить его на место.

— Ради пистолета, — говорит Мишель, — не стоит рисковать. Кроме того, он устаревшего образца: чересчур тяжелый, с таким не повернешься.

— Пока что, — говорит Жираф, — надо показать Комитету, что мы что-то делаем, вот что теперь важно.

И они продолжают разговаривать вполголоса.

Пин дальше не слушает. Теперь он твердо знает: пистолета он им не отдаст. На глазах у него слезы, и он кусает губы от злости. Взрослые — народ переменчивый и ненадежный; они не играют так честно, как дети, хотя у них тоже есть свои игры, одна другой серьезнее — игра в игре, и никогда не поймешь, какая из них взаправдашняя. Сперва казалось, будто они вместе с незнакомцем играют против немца; теперь же они вроде бы играют против незнакомца. Никогда нельзя верить ни одному их слову.

— Ладно. Спой-ка, Пин, — говорят они как ни в чем не бывало, словно бы между ними и Пином не был заключен нерушимый договор — договор, освященный таинственным словом «гап».

— Алле, — произносит дрожащими губами бледный Пин. Он знает, что не сможет петь. Он готов расплакаться, но вместо этого кричит пронзительно «хи-и», так, что у всех чуть не лопаются барабанные перепонки, и разражается дикой бранью:

— Паскуды, ублюдки, сукины дети, мать вашу так!..

Все удивлены: чего это его разобрало? Но Пин уже выбежал из трактира.

Оказавшись на улице, Пин в первый момент хотел было отыскать того парня, которого они называли «Комитетом», и отдать ему пистолет. Теперь это единственный человек, которого Пин уважает. Прежде, такой серьезный и молчаливый, незнакомец вызывал у него чувство недоверия. Но теперь лишь он один смог бы понять его и оценить его подвиг. Может, он даже возьмет его с собой воевать с немцами. Вооружившись пистолетом, они вдвоем будут устраивать на дорогах засады. Но кто знает, где теперь Комитет. У прохожих о нем не спросишь: никто его здесь никогда не видал.

Пистолет останется у Пина. Пин его никому не отдаст и никому о нем не расскажет. Пин лишь намекнет, что наделен страшной силой, и его все станут слушаться. Тот, у кого есть настоящий пистолет, наверно, может играть в замечательные игры: в такие игры, в какие не играл еще ни один мальчишка. Но Пин не умеет играть. Он не умеет играть ни во взрослые, ни в детские игры. Поэтому Пин уйдет от всех подальше и станет играть один со своим пистолетом. Он станет играть в такие игры, которые никто не знает и не сможет никогда узнать.

Уже ночь. Огородами и помойками Пин выбирается за пределы кучки старых домов. Железная сетка, огораживающая рассадники, бросает причудливую тень на освещаемую луной серебристо-серую землю. Куры спят рядком на насесте; лягушки выползли из воды и заливаются вдоль всего ручья, от истока до устья. Интересно, что будет, если выстрелить в лягушку? Вероятно, от нее останется лишь зеленый плевок, растекшийся по камню.

Пин идет тропинками, вьющимися вдоль ручья, по крутым, заросшим травой откосам. Тут есть дорожки, о которых не известно никому, кроме него. Кое-кто из ребят дорого дал бы, чтобы узнать о них. Есть, к примеру, место, где пауки делают гнезда. О нем знает только Пин, он один во всей долине, а то и во всей области. Никто из мальчишек никогда еще не видал пауков, делающих гнезда, никто, кроме Пина.

Может, когда-нибудь у Пина будет друг, настоящий друг, который все понимает и которого можно понять, тогда ему, только ему одному, покажет он паучьи норы. Каменистая тропинка, зажатая между двумя заросшими травой откосами, круто спускается к ручью. Здесь, в траве, пауки роют норы, туннели, обмазывают их засохшей травяной кашицей. Интереснее всего, что у нор имеются дверцы, тоже сделанные из травяной кашицы, круглые дверцы, которые можно открывать и закрывать.

Когда ему случается сильно досадить кому-нибудь и распирающий его яростный смех наполняет его муторной тоской, Пин бродит совсем один по тропинкам оврага и отыскивает место, где пауки роют норы. Длинным сухим прутиком можно добраться до самого конца норы и проткнуть паука, маленького черного паука, изрисованного серыми полосками — точь-в-точь как на летних платьях старых святош.

Пину нравится разорять гнезда и протыкать сухим прутиком пауков. Он любит ловить кузнечиков — рассматривать вблизи их нелепые головы, похожие на морды маленьких зеленых лошадок, а затем раздирать их на кусочки и складывать из кузнечьих лапок причудливые арабески на каком-нибудь гладком камне.

Пин жесток с животными. Они такие же безобразные и непостижимые существа, как и люди. Вероятно, скверно быть маленьким насекомым — быть зеленого цвета, какать по капельке и все время бояться, что вот-вот появится какой-нибудь человек, вроде него, Пина, с огромным лицом, усыпанным рыжими и темными веснушками, и с пальцами, способными разорвать кузнечика в мелкие клочья.

Пин стоит сейчас совсем один среди паучьих нор. Вокруг него ночь, такая же нескончаемая, как лягушачий хор. Он один, но у него пистолет. Пин надевает ремень и прилаживает кобуру на задницу, как у немца. Только немец гораздо толще. Поэтому Пин надевает ремень через плечо, словно перевязь у мушкетеров, которых показывают в кино. Теперь пистолет можно вытащить таким же роскошным жестом, каким обнажают шпагу, и крикнуть: «За мной, канальи!», как кричат мальчишки, играя в пиратов. Непонятно только, какое удовольствие получают эти сопляки, когда проделывают такие вот штуки. Пину, после того как он попрыгал немного на лужайке с пистолетом в руке, целясь в тени, отбрасываемые стволами олив, быстро наскучило это занятие, и он не знает, что же ему дальше делать с оружием.

Подземные пауки сейчас, верно, пожирают червей или же самцы совокупляются с самками. Они такие же омерзительные существа, как и люди. Пин направляет ствол пистолета на вход в нору, желая поубивать пауков. Интересно, что произойдет, если раздастся выстрел. Дома отсюда далеко, и вряд ли кто разберет, где стреляли. А потом немцы и полицейские часто палят по ночам в случайных прохожих, разгуливающих после комендантского часа.

Пин наставляет пистолет на нору и кладет палец на спусковой крючок. Невозможно удержаться, чтобы не нажать, но пистолет, конечно, поставлен на предохранитель, а Пин не знает, как он снимается.

Выстрел раздается так внезапно, что Пин не успевает даже почувствовать, когда он нажал на крючок. Пистолет выпал у него из рук, он дымится и заляпан землей. Туннель, ведущий в нору, обвалился. Сверху катятся комья глины, и трава вокруг обуглилась.

Пина охватывает сперва страх, а потом — восторг. Все получилось так здорово, и порохом пахнет очень приятно. Но его пугает, что лягушки вдруг умолкли; наступила полнейшая тишина, словно его выстрелом убита вся земля. Потом какая-то дальняя лягушка снова заводит песню, за ней другая, поближе, к той присоединяются остальные, и вот уже снова звучит весь хор. Пину кажется, что лягушки квакают теперь громче, гораздо громче, чем прежде. Возле домов лает собака, и какая-то женщина что-то кричит из окна. Больше стрелять Пин не станет, потому что и тишина, и все эти звуки наводят на него страх. Однако завтра ночью он вернется; тогда уж его ничто не испугает, и он выпустит все патроны; он будет стрелять даже в нетопырей и в кошек, шныряющих подле курятников.

Пока что надо найти место, куда спрятать пистолет. Может, засунуть его в дупло оливкового дерева? Или лучше закопать? Нет, лучше всего вырыть ямку в поросшем травой склоне, там, где находятся паучьи гнезда, а потом засыпать ее землей. Пин вырывает ногтями яму там, где склон густо изрешечен паучьими норами, опускает в нее пистолет в кобуре, снятой с портупеи, и прикрывает все дерном. Потом кладет сверху камни, чтобы можно было узнать место, и уходит, хлеща по кусту ремешком от портупеи. Обратный его путь лежит через насыпи и небольшие каналы, в которые набросаны камни для перехода.

Пин тянет за собой ремешок от портупеи, опустив его в воду канавы, и насвистывает, чтобы не слышать кваканья лягушек, которое, кажется, становится с каждой минутой все громче и громче.

Начинаются огороды, помойки, дома. Подходя к ним, Пин слышит голоса. Говорят не по-итальянски. Давно наступил комендантский час, но Пин часто разгуливает по ночам, потому что он мальчик и патрули к нему не придираются. Но на этот раз Пин боится: а вдруг немцы ищут того, кто стрелял. Они приближаются к нему; он пытается удрать, но немцы что-то кричат и настигают его. Пин съеживается и, защищаясь, размахивает ремешком от портупеи, как хлыстом. Немцы уставились как раз на ремешок: он-то им и нужен. Они внезапно хватают Пина за шкирку и тащат его за собой. Пин просит, умоляет, ругается, но немцы ничего не понимают. Они еще хуже, гораздо хуже, чем полицейские.

Переулок заполнен вооруженными патрулями — немецкими и фашистскими, а также арестованными жителями, среди которых — Мишель Француз.

Пина ведут сквозь толпу вверх по переулку; вокруг темно; только в самом конце ступенчатого переулка видна площадка, освещенная косым светом фонаря, ослепительным из-за окружающего его мрака.

И в этом ослепительном свете фонаря в самом конце переулка Пин видит матроса с жирным озверевшим лицом. Матрос указывает на него пальцем.


III

Немцы еще хуже, чем полицейские. С полицейскими можно хотя бы пошутить, сказать: «Если вы меня отпустите, я вас бесплатно пропущу в постель к моей сестре».

А немцы не понимают, о чем им толкуешь. Фашисты же народ нездешний — они не знают даже, кто такая сестра Пина. Это две разные породы: немцы — рыжие, плотные, бритые; фашисты — чернявые, костлявые, с лиловыми рожами и крысиными усами.

Утром в немецкой комендатуре первым допрашивают Пина. Перед Пином немецкий офицер с детским лицом и переводчик-фашист с небольшой бородкой. Кроме них, в углу — матрос и сестра Пина. Она сидит. Лица у всех злые. Видимо, матрос устроил страшный тарарам из-за своего пистолета. Наверно, он испугался, как бы его не обвинили, что он сам его кому-нибудь сбагрил, а потом наврал им с три короба.

На столе у офицера лежит портупея, и первый вопрос, который он задает Пину, как она к нему попала. Пин почти что спит: он всю ночь провалялся на полу в коридоре, а рядом с ним лежал Мишель Француз, и едва лишь Пин засыпал, как тот больно толкал его в бок и шипел ему на ухо:

— Если проболтаешься, мы спустим с тебя шкуру.

А Пин отвечал:

— Иди ты…

— Даже если тебя станут бить. Понял? О нас ни слова.

А Пин в ответ:

— Чтоб ты сдох.

— Усвой, если мои друзья увидят, что я не вернулся домой, тебе не жить.

А Пин на это:

— Холера тебе в бок.

Мишель до войны работал во Франции, в тамошних гостиницах. Поначалу устроился он неплохо, хотя порой его и обзывали «macaroni» и «cochon fassiste» 1. Но потом, в сороковом году, его начали сажать в концлагеря. С тех пор все пошло наперекос: безработица, репатриация, уголовщина.

1 «Макаронник», «фашистская свинья» (франц.).


Часовые в конце концов заметили, что Пин и Француз переговариваются, и мальчика увели, потому что Пин — главный обвиняемый и не положено, чтобы он с кем-либо общался. Пину так и не удалось поспать. К побоям он привык, они его не слишком пугают. Его тревожит только то, что он не знает, как ему себя вести на допросе. С одной стороны, ему хотелось бы расквитаться с Мишелем и всей его компанией — сразу же объявить немецким начальникам, что пистолет, мол, он отдал парням из трактира и что у них имеется даже «гап». Но стать доносчиком — это ведь так же непоправимо, как украсть пистолет: тогда ему больше не видать выпивки в трактире, не петь там песен и не слушать похабщину. А потом, вдруг в дело окажется впутанным Комитет, такой грустный и угрюмый, — это Пину вовсе не по душе, потому что из всех них Комитет — единственный приличный человек. Пину внезапно захотелось, чтобы Комитет, плотно закутанный в свой плащ, вошел в комнату для допросов и сказал: «Это я велел ему взять пистолет». Это будет смелым поступком, достойным такого человека, как Комитет, и с ним ничего не случится, потому что в ту самую минуту, когда эсэсовцы поволокут его в тюрьму, послышатся, как в кино, крики: «Наши! Наши!», а затем в комендатуру ворвутся люди Комитета и всех освободят.

— Я нашел ее, — отвечает Пин немецкому офицеру на вопрос о портупее.

Тогда офицер берет портупею со стола и изо всех сил хлещет его по щеке. Пин сразу же валится на пол. Он чувствует, как пучок иголок впивается ему в веснушки, а кровь течет по уже распухшей щеке.

Сестра испускает дикий вопль. Пин невольно думает, что ей случалось бить его и побольней и что сейчас она просто притворяется чересчур чувствительной. Фашист выводит сестру. Матрос, указывая на Пина, заводит какую-то нуду, но офицер велит ему заткнуться. Он спрашивает Пина, не надумал ли тот признаться, кто же все-таки послал его украсть пистолет.

— Я взял его, — говорит Пин, — чтобы застрелить кошку, а потом положил бы обратно. — Ему не удается состроить невинную гримасу; он чувствует, что лицо раздулось, и у него появляется смутное желание, чтобы кто-нибудь пожалел его и приласкал.

Еще удар, впрочем, уже не такой сильный. Но Пин, помня о системе, которую он выработал с полицейскими, издает душераздирающий крик еще до того, как его коснулся ремень, и кричит не переставая. Начинается представление: Пин с плачем и воплями скачет по комнате, а немцы гоняются за ним, чтобы схватить его или хотя бы огреть ремнем. Пин кричит, хнычет, ругается и придумывает самые невероятные ответы на вопросы, которыми его продолжают осыпать.

— Куда ты девал пистолет?

Теперь Пин может даже сказать правду:

— В паучьи норы.

— Где они?

В глубине души Пину хотелось бы подружиться даже с этими людьми; полицейские его тоже поколачивали, а после принимались отпускать шуточки по адресу его сестры. Если бы они помирились, можно было бы повести их туда, где пауки делают гнезда; они, конечно, заинтересовались бы и пошли за ним, и он показал бы им все места. Потом они все вместе отправились бы в трактир за вином, а оттуда в комнату к его сестре — выпить, покурить и поглядеть, как она пляшет. Но бритые немцы и лиловорожие фашисты — люди совсем особой породы. С такими не столкуешься; они продолжают бить Пина, и Пин ни за что не расскажет им о паучьих гнездах. Он никогда не говорил о них даже друзьям — так неужто он расскажет об этом немцам!

Пин плачет: он ревет, преувеличенно захлебываясь, словно новорожденный, сопровождая плач выкриками, проклятьями и топотом, который разносится по всей немецкой комендатуре. Он не предаст Мишеля, Жирафа, Шофера и всех остальных. Они его настоящие товарищи. Сейчас Пин думает о них с восхищением. Ведь они враги всех этих ублюдков. Мишель может быть уверен — Пин его никогда не выдаст. До него, конечно, донесутся крики, и он скажет: «Железный парень этот Пин, он выдержит все, но не расколется».

Оглушительный рев Пина действительно слышен повсюду. Офицеры из других отделов выражают недовольство. В комендатуре всегда полно народу: сюда приходят за пропусками и продовольственными карточками. Не годится, чтобы все слышали, что у них избивают даже младенцев.

Офицер с детским лицом получает приказ прекратить допрос: его следует продолжать завтра и в другом месте. Однако заставить Пина замолчать не так-то просто. Ему втолковывают, что все кончено, но их голоса тонут в пронзительных воплях. Они скопом приближаются к Пину, стараясь его успокоить, но он увертывается от них и верещит еще громче. Впускают сестру Пина, чтобы та утихомирила его. Пин тут же бросается на сестру, пытаясь ее укусить. Через некоторое время вокруг Пина уже толпятся солдаты и немцы, пытающиеся его как-то задобрить: одни гладят его по голове, другие вытирают слезы.

Под конец, совсем обессилев, Пин умолкает. Он охрип и тяжело дышит. Теперь солдат отведет его в тюрьму, а завтра снова доставит на допрос.

Пин выходит из комендатуры, конвоируемый вооруженным солдатом. Под густой шапкой волос лицо у Пина маленькое-маленькое, глаза заплыли, а веснушки залиты слезами.

В дверях Пин сталкивается с Мишелем Французом, которого освободили.

— Привет, Пин, — говорит Мишель. — Иду домой. Завтра приступаю к службе.

Пин, отвесив челюсть, подмигивает ему покрасневшим глазом.

— Да. Я порасспросил о «черной бригаде» 1. Мне растолковали, какими льготами они там пользуются и какое жалованье им идет. А потом, понимаешь, во время облав можно шарить по домам и реквизировать все, что попадает под руку. Завтра мне выдадут форму и оружие. У меня полный порядок, Пин.

1 В июне 1944 г. Муссолини объявил о мобилизация всех членов фашистской партии и о создании карательных формирований — «черных бригад».


На черном берете у солдата, ведущего Пина в тюрьму, вышита красная фашистская эмблема — розги и воткнутый в них топор. Это низенький парнишка с винтовкой больше его самого. Он не принадлежит к лиловорожей породе фашистов.

Они идут вот уже пять минут и все еще не перекинулись ни словом.

— Если захочешь, тебя тоже возьмут в «черную бригаду», — говорит солдат Пину.

— Если захочу, то я… твою чертову бабушку, — невозмутимо отвечает Пин.

Солдат надувает губы.

— Ох, посмотрите-ка на него! Что это ты о себе воображаешь? И у кого ты всему этому выучился? — Солдат останавливается.

— Давай-давай, пошевеливайся! Веди меня на каторгу, — ерепенится Пин.

— Ты что думаешь, тебя так преспокойно и отправят на каторгу? Прежде тебя будут поминутно таскать на допросы, и ты распухнешь от побоев. Тебе хочется получать по морде?

— А тебе хочется к чертовой матери? — говорит Пин.

— Пошел ты сам! — говорит солдат.

— Пошел ты, и твой папочка, и твой дедушка, — не унимается Пин.

Солдат глуповат; всякий раз он обижается.

— Если не хочешь, чтобы тебя били, иди в «черную бригаду».

— А потом? — спрашивает Пин.

— Потом станешь участвовать в облавах.

— А ты участвовал в облавах?

— Нет. Я дневальный при комендатуре.

— Брось заливать! Расскажи лучше, скольких революционеров ты угробил.

— Клянусь тебе. Я никогда не участвовал в облавах.

— Ну да, кроме тех раз, когда участвовал.

— Кроме одного раза, когда меня взяли.

— Значит, тебя тоже брали на облаву?

— Да, это была замечательная облава, превосходно организованная, ничего не скажешь. Меня тоже взяли. Я прятался в курятнике. Облава была что надо.

Пин зол на Мишеля не потому, что тот, по его мнению, совершил подлость, именуемую предательством. Его злит только то, что всякий раз он ошибается и никогда не может угадать, как поведут себя взрослые. Он ожидает, что они будут думать так, а они думают совсем иначе — ни за что не догадаешься, что им еще придет в голову.

В конце концов, возможно, Пину тоже понравилось бы состоять в «черной бригаде», разгуливать обвешанным черепами и пулеметными лентами, наводить на окружающих ужас, быть со взрослыми на равных и чувствовать, что его так же, как и их, отделяет от остальных людей барьер ненависти. Может, пораскинув мозгами, он решит вступить в «черную бригаду» — по крайней мере так ему удастся заполучить назад пистолет и, возможно, даже открыто носить его, нацепив кобуру поверх мундира; кроме того, он сможет рассчитаться за все с немецким офицером и фашистским унтером; отольются им его слезки, и он еще сумеет вдоволь поиздеваться над ними.

У «черных бригад» есть песня, в которой поется: «Мы ребята Муссолини, нас зовут прохвостами…» А дальше идут похабные слова. «Черным бригадам» можно петь на улице похабные песни, потому что они прохвосты Муссолини, и это здорово. Но дневальный — дурак, он действует Пину на нервы, вот почему Пин все время грубит ему, что бы тот ни сказал.

Под тюрьму теперь заняли большую английскую виллу, потому что в старой крепости над портом немцы расположили противовоздушную батарею. Это чудная вилла. Ее окружает парк, засаженный араукариями, и она, с ее многочисленными башнями, террасами, крутящимися на ветру флюгерами, решетками, к которым теперь прибавились новые, всегда чем-то смахивала на тюрьму.

Теперь комнаты превращены в камеры, необычные камеры с деревянным полом и линолеумом, с мраморными каминами, с умывальниками и биде, заткнутыми тряпками. На башенках дежурят вооруженные часовые, а на террасах заключенные выстраиваются в очередь за пищей. Туда же их выводят на прогулку.

Пина приводят как раз во время раздачи пищи, и он сразу чувствует, что очень голоден. Ему тоже дают миску, и он становится в хвост.

Среди заключенных много уклонившихся от призыва в армию, а также много «чернорыночников» — подпольных мясников, спекулянтов бензином и валютой. Обычных уголовников почти не осталось: ведь воров теперь никто не ловит, — разве только те, кто не отсидели свой срок и уже слишком стары, чтобы их можно было забрать в армию, посулив амнистию. Политические узнаются по синякам на лицах и по походке — они ходят, еле волоча перебитые на допросах ноги.

Пин — тоже «политический». Это видно с первого взгляда. Пока он ест свое хлебово, к нему подходит высокий плотный паренек с лицом еще более распухшим и с еще более страшными синяками. Из-под кепки у паренька видна обритая голова.

— Здорово они тебя отделали, товарищ, — говорит он.

Пин смотрит на парня и не знает еще, как себя с ним повести.

— А тебя что — нет? — спрашивает он.

— Меня каждый день таскают на допрос, — говорит обритый. — И бьют воловьими жилами.

Паренек говорит это как-то очень значительно, словно оказывая Пину особую честь.

— Бери, если хочешь, мою похлебку, — говорит он Пину. — Я не могу есть, у меня все горло забито кровью.

Он харкает и выплевывает красный сгусток. Пин смотрит на него с интересом. Харкающие кровью всегда вызывали у него странное восхищение. Ему нравится смотреть, как плюют туберкулезные.

— Ты что — туберкулезный? — спрашивает он у обритого.

— Наверно, они сделали из меня туберкулезного, — соглашается обритый.

И опять он говорит об этом как-то очень значительно. У Пина он вызывает восхищение; может, они станут настоящими друзьями. Кроме того, обритый отдает ему свою похлебку, и Пин очень благодарен, потому что страшно голоден.

— Если так пойдет и дальше, — говорит обритый, — они искалечат меня на всю жизнь.

— Почему же ты не запишешься в «черную бригаду»? — спрашивает Пин.

Обритый встает и смотрит ему прямо в лицо своими заплывшими глазами.

— Ты что, не знаешь, кто я такой?

— Нет, а кто?

— Никогда не приходилось слышать о Красном Волке?

Красный Волк! Да кто же о нем не слыхал? После каждого налета на фашистов, после каждой бомбы, взорвавшейся у комендатуры, после того, как неведомо куда исчезает какой-нибудь доносчик или провокатор, люди говорят вполголоса: «Красный Волк». Пин знает еще, что Красному Волку шестнадцать лет и что прежде он работал в «Тодте» механиком. Пину рассказывали о нем многие ребята, пошедшие работать в «Тодт», чтобы избежать призыва. Этого парня прозвали Гепеу, потому что он носил кепку на русский манер и постоянно говорил о Ленине. Он был помешан на динамите и бомбах с часовым механизмом. Кажется, даже в «Тодт» он пошел только для того, чтобы научиться обращаться с минами. В результате в один прекрасный день железнодорожный мост взлетел на воздух, а Гепеу перестал показываться в «Тодте». Он прятался в горах и спускался в город по ночам — с бело-красно-зеленой звездой на русской кепке и с большим пистолетом. Он отрастил длинные волосы и стал называть себя Красным Волком.

И вот Красный Волк стоит перед Пином — в русской кепке, но без звезды, с большой обритой головой, подбитым глазом — и плюет кровью.

— Так это ты? — спрашивает Пин.

— Я, — говорит Красный Волк.

— Когда тебя сцапали?

— В четверг. На городском мосту — вооруженного и со звездой на кепке.

— Что с тобой сделают?

— Скорее всего, расстреляют, — говорит Волк как ни в чем не бывало.

— Когда?

— Видимо, завтра.

— Ну а ты?

Красный Волк сплевывает кровь.

— А сам-то ты кто такой? — спрашивает он Пина.

Пин называет свое имя. Он давно мечтал встретиться с Красным Волком и посмотреть, как он крадется ночами по улочкам старого города. Но Пин всегда немножко трусил из-за своей сестры, которая гуляет с немцами.

— Почему ты здесь? — спрашивает Красный Волк. Тон у него почти такой же требовательный, как у допрашивавших Пина фашистов.

Теперь черед Пина пустить пыль в глаза.

— Я спер пистолет у одного немца.

Красный Волк делает благосклонную гримасу.

— Ты из отряда? — спрашивает он серьезно.

— Я-то? Нет, — говорит Пин.

— Ты не организован. Ты не в «гапе»?

Пин в восторге, что опять слышит это слово.

— Да, да, — говорит он. — В «гапе»!

— Ты с кем?

Пин задумывается на секунду, а затем выпаливает:

— С Комитетом.

— С кем?

— С Комитетом. Ты разве его не знаешь? — Пин пытается говорить снисходительно, но это ему не больно-то удается. — Такой тощий, в светлом плаще.

— Чего ты плетешь? В Комитете так много людей, что никому не известно, кто из Комитета, а кто нет. Они готовят восстание. Ничегошеньки-то ты не знаешь.

— Раз о них никому не известно, значит, ты их тоже не знаешь.

Пин не любит разговаривать с парнями такого возраста, как Красный Волк. Они всегда хотят командовать, не доверяют ему и обращаются с ним как с малым ребенком.

— Я-то их знаю, — говорит Красный Волк. — Я из «сима» 1. Еще одно таинственное слово. «Сим», «гап»… А сколько еще таких слов! Пину хотелось бы узнать их все.

1 Сим — военная разведка.


— А я тоже все знаю, — говорит он. — Я знаю, что еще ты называешь себя Гепеу.

— Брехня, — говорит Красный Волк. — Не называй меня так.

— Почему?

— Потому что мы боремся не за социальную революцию, а за национальное освобождение. А когда народ освободит Италию, вот тогда мы и пригвоздим буржуазию к ответственности.

— Как это? — удивляется Пин.

— А вот так. Пригвоздим буржуазию к ответственности. Мне это объяснил комиссар бригады.

— Ты знаешь, кто моя сестра? — Вопрос к делу не относится, но с Пина хватит разговоров, в которых он ничего не смыслит, и он предпочитает говорить о вещах привычных.

— Нет, — произносит Красный Волк.

— Негра из Длинного переулка.

— А кто она такая?

— Как кто? Все знают мою сестру. Негру из Длинного переулка.

Невозможно поверить, чтобы такой парень, как Красный Волк, никогда не слыхал о его сестре. В старом городе о ней болтают даже шестилетние мальчишки и вдобавок объясняют девчонкам, чем она занимается, валяясь в постели с мужчинами.

— Смотрите-ка, он не знает, кто моя сестра. Вот так да…

Пин собирается кликнуть других арестантов и начать валять дурака.

— На женщин я теперь даже не гляжу, — говорит Красный

Волк. — Вот произойдет восстание, тогда будет время…

— Но если тебя расстреляют завтра? — изумляется Пин.

— Посмотрим еще, кто кого раньше расстреляет: они меня или я их.

— Как это так?

Красный Волк немного думает, потом наклоняется и шепчет Пину на ухо:

— У меня разработан план, если он удастся, я сбегу еще до завтра, и тогда все те фашистские ублюдки, которые меня избивали, здорово поплатятся — все до единого.

— Сбежишь, а куда ты денешься?

— Уйду в отряд. К Блондину. И мы проведем такую операцию — закачаешься.

— Возьмешь меня с собой?

— Нет.

— Ну, пожалуйста, Волк, возьми меня с собой.

— Меня зовут Красный Волк, — уточняет обритый. — Когда комиссар сказал мне, что Гепеу не подходит, я спросил у него, как же мне можно себя назвать, и он сказал: назови себя Волком. Тогда я сказал ему, что мне хотелось бы носить какое-нибудь красное имя, потому что волк — зверь фашистский. А он мне сказал: «Тогда назови себя Красным Волком».

— Красный Волк, — говорит Пин, — послушай, Красный Волк, почему ты не хочешь взять меня с собой?

— Потому что ты еще маленький, вот почему.

Поначалу, когда речь зашла об украденном пистолете, казалось, что они с Красным Волком могут стать настоящими друзьями. Но потом Красный Волк стал обходиться с ним как с молокососом, а это Пина всегда ужасно злит. Перед другими ребятами его возраста Пин может по крайней мере показать свое превосходство, рассказывая, как устроены женщины, но Красного Волка такими вещами не проймешь. А все-таки было бы так хорошо уйти с Красным Волком в отряд, устраивать большие взрывы и разрушать мосты, выходить ночью в город и выпускать автоматные очереди по немецким патрулям. Пожалуй, это даже лучше, чем «черная бригада». Вот только в «черной бригаде» носят череп, который выглядит гораздо эффектнее, чем трехцветная звезда.

Все это так необычно: он вместе с другими арестантами ест на террасе, сидя на корточках, и разговаривает с парнем, которого завтра расстреляют; повсюду вертятся флюгеры, а на башнях часовые с автоматами. Похоже на приключенческий фильм — вокруг раскинулся сад с черными тенями, отбрасываемыми силуэтами араукарий. Пин даже забыл, как его били в комендатуре: он не уверен, что все это ему не снится.

Тюремщики ставят Пина в шеренгу арестантов, чтобы развести всех по камерам.

— Ты в какой камере? — спрашивает Пина Красный Волк.

— Не знаю, куда они меня сунут, — отвечает Пин. — Я тут никогда еще не бывал.

— Мне надо бы знать, где ты находишься, — говорит Красный Волк.

— Зачем?

— После узнаешь.

Пин страшно злится на тех, кто то и дело твердит ему: потом узнаешь!

Вдруг ему начинает казаться, что в шеренге арестантов он видит знакомое лицо, очень знакомое.

— Скажи, Красный Волк, ты не знаешь вон того впереди — худющего, что едва ноги волочит?

— Обычный уголовник. Не обращай на него внимания. На уголовников не следует опираться.

— Почему? Я его знаю!

— Это пролетариат, лишенный классового сознания, — говорит Красный Волк.


IV

— Пьетромагро!

— Пин!

Надзиратель довел Пина до его камеры. Едва он открыл дверь, как Пин вскрикнул от удивления. На террасе он не ошибся: еле плетущийся арестант действительно был Пьетромагро.

— Ты его знаешь? — спрашивает тюремщик.

— Черт возьми! Еще бы мне его не знать! Это же мой хозяин! — восклицает Пин.

— Вот и прекрасно. Теперь тут вся ваша лавочка, — бросает тюремщик и запирает дверь.

Пьетромагро в тюрьме всего несколько месяцев, но когда Пин смотрит на него, ему кажется, будто прошли годы. От Пьетромагро остались кожа да кости. Желтая кожа висит на его шее дряблыми складками и покрыта колючей щетиной. Он сидит в углу камеры на клочке соломы, по бокам у него болтаются не руки, а палки. Увидев Пина, Пьетромагро встает. Обычно отношения между Пином и его хозяином всегда ограничивались бранью и тумаками. Но теперь, встретив хозяина здесь и в таком жалком виде, Пин рад и растроган.

Пьетромагро даже разговаривает теперь совсем по-другому:

— Пин! Ты тоже здесь, Пин!

Он говорит хриплым, жалобным голосом и совсем не ругается. Видно, что он тоже рад встрече. Он берет Пина за руки, но вовсе не для того, чтобы, как обычно, вывернуть их за спину. Глаза Пьетромагро обведены желтыми кругами.

— Я болен, Пин, — говорит он. — Я очень болен. Эти ублюдки не хотят меня отправить в больницу. Здесь теперь ничего не поймешь. Тут сейчас одни политические. Не сегодня завтра меня тоже примут за политического и поставят к стенке.

— Меня они избили, — говорит Пин и показывает кровоподтеки.

— Значит, ты политический, — заключает Пьетромагро.

— Да, да, — говорит Пин, — политический.

Пьетромагро задумывается.

— Ясно, что политический. Я, как увидал тебя здесь, сразу подумал, что теперь ты пошел болтаться по тюрьмам. Стоит кому-нибудь угодить в тюрьму — и крышка, потом ему уже не выбраться: сколько бы его ни выпускали на волю, он все равно угодит обратно. Конечно, если ты политический, дело другое. Знаешь, кабы я понял это раньше, я бы тоже смолоду пошел в политические. От обычных преступлений нет никакого прока. Кто тащит помаленьку, идет на каторгу, а кто гребет миллионы, у того дворцы и виллы. За политические преступления тоже попадаешь на каторгу. От каторги все равно не отвертишься. Но у политических есть хотя бы надежда, что когда-нибудь мир станет лучше, что в нем не будет тюрем. Это мне растолковал один политический, с которым я сидел в тюрьме много лет назад. У него была черная борода, и потом он умер. Я знал уголовников, я знал спекулянтов, я знал валютчиков, я знал разных людей, но таких замечательных парней, как политические, не встречал никогда.

Пин не понимает как следует смысла всей этой речи, но ему жаль Пьетромагро, и он притих, глядя, как на шее хозяина дергается жила.

— Понимаешь, я болен и не могу мочиться. Мне бы в больницу, а я вот сижу на голой земле. У меня в жилах течет уже не кровь, а желтая моча. И я не могу больше пить вино, а мне ужасно хочется напиться, да так, чтобы неделю лыка не вязать. Знаешь, Пин, уголовный кодекс составлен неправильно. В нем написано, чего в жизни делать нельзя: воровать, убивать, скупать краденое, присваивать чужое, — но не написано, что тебе делать вместо этого, когда ты оказываешься в трудных обстоятельствах. Ты меня слушаешь, Пин?

Пин смотрит на его пожелтевшее лицо, заросшее густой щетиной, и ощущает на своем лице его тяжелое дыхание.

— Пин, я скоро помру. Ты должен дать мне одну клятву. Поклянись, что исполнишь, что я тебе скажу. Говори: клянусь, всю свою жизнь буду бороться за то, чтобы не было тюрем и чтобы переделали уголовный кодекс. Ну, говори же: клянусь.

— Клянусь, — говорит Пин.

— Ты не забудешь этого, Пин?

— Не забуду, Пьетромагро, — обещает Пин.

— А теперь помоги мне искать вшей, — говорит Пьетромагро. — Я совсем завшивел. Ты умеешь давить вшей?

— Умею, — говорит Пин.

Пьетромагро заглядывает внутрь рубахи и протягивает Пину подол.

— Смотри получше в швах, — советует он.

Выбирать вшей вместе с Пьетромагро не больно весело, но Пину жалко хозяина. Ведь жилы его наполнены желтой мочой и жить ему, вероятно, осталось самую малость.

— А мастерская? Как дела в мастерской? — спрашивает Пьетромагро.

Ни хозяин, ни подмастерье никогда не отличались трудолюбием, но сейчас они заводят разговор о работе, оставшейся недоделанной, о ценах на кожу и дратву, о том, кто же починит обувь соседям, если их обоих упрятали за решетку. Сидя на соломе в углу камеры и давя вшей, они говорят о подметках, о швах на ботинках, о сапожных гвоздиках и впервые в жизни не клянут свое ремесло.

— Послушай-ка, Пьетромагро, — говорит Пин, — а почему бы нам не устроить сапожную мастерскую в тюрьме? Стали бы чинить сапоги арестантам. А?

Пьетромагро над этим никогда не задумывался. Прежде он охотно отправлялся в тюрьму, потому что в тюрьме можно жить, ничего не делая. Но теперь предложение Пина ему вроде бы по душе. Может, если у него будет работа, болезнь от него отступится.

— Можно попробовать подать прошение. А ты согласился бы?

Да, Пин согласился бы. Такая работа была бы чем-то новым, придуманным ими самими. Она была бы чем-то вроде игры. И сидеть в тюрьме стало бы не так противно. Он сидел бы вместе с Пьетромагро, который бы его больше не бил, и пел бы песни — арестантам и надзирателям.

Как раз в эту минуту надзиратель открывает дверь, за ней — Красный Волк. Он показывает на Пина и говорит:

— Да, это тот самый парнишка, о котором я говорил.

Тогда тюремщик вызывает Пина в коридор и запирает камеру, где остается один Пьетромагро. Пин не понимает, чего они от него хотят.

— Пошли, — говорит Красный Волк. — Ты подсобишь мне вынести мусорный бак.

В коридоре неподалеку действительно стоит железный бак, доверху наполненный отбросами. Пин думает, что это жестоко — ставить зверски избитого Красного Волка на тяжелые работы, и что заставлять его, ребенка, помогать ему — тоже жестоко. Бак такой высокий, что достает Красному Волку до самой груди. И до того тяжелый, что его едва удается сдвинуть с места. Пока они к нему прилаживаются, Красный Волк шепчет Пину в самое ухо:

— Не дрейфь, это удобный случай. — А затем говорит громко: — Я искал тебя по всем камерам, мне требуется твоя помощь.

Вот здорово! Пин и мечтать не смел о такой удаче. Правда, Пин быстро приноравливается к новой обстановке, и тюрьма тоже имеет свои хорошие стороны. Пожалуй, он не прочь бы посидеть тут немного, а затем — почему бы и нет! — можно и удрать вместе с Красным Волком. Но чтобы так сразу…

— Сам справлюсь, — говорит Красный Волк надзирателям, которые помогают ему взвалить бак на спину. — Пусть только мальчик поддерживает бак сзади, чтобы он не грохнулся.

Так они и идут: Красный Волк согнулся пополам под тяжестью бака, а Пин, подняв руки, придерживает бак за дно.

— Ты знаешь дорогу вниз? — кричат им вслед тюремщики. — Смотри, не скатись с лестницы.

Как только они сворачивают на первую площадку, Красный Волк просит Пина помочь поставить бак на подоконник. Он уже устал? Нет, Красному Волку надо ему кое-что сказать.

— Слушай меня внимательно: внизу, на террасе, ты выйдешь вперед и заговоришь с часовым. Ты должен привлечь его внимание так, чтобы он не спускал с тебя глаз. Ты маленький, и надо, чтобы, разговаривая с тобой, он наклонил голову. Но не подходи к нему слишком близко, усек?

— А ты что будешь делать?

— Я надену на него шлем. Сам увидишь. Я надену на него шлем Муссолини. Ты понял, что тебе делать?

— Да, — отвечает Пин, который пока что не понял ровно ничего. — А потом?

— Потом и скажу. Постой, давай руки.

Красный Волк достает кусок влажного мыла и намыливает Пину ладони; затем он намыливает ему ноги — с внутренней стороны, и гуще всего колени.

— Для чего это? — спрашивает Пин.

— Увидишь, — отвечает Красный Волк. — Я продумал план до мельчайших подробностей.

Красный Волк принадлежит к поколению, воспитанному на приключенческих книжках с картинками. Только он все в них воспринял всерьез, а жизнь его до сих пор ничему не научила. Пин помогает ему снова взвалить бак на спину и, когда они приближаются к террасе, выходит вперед, чтобы заговорить с часовым.

Часовой стоит у балюстрады и грустно поглядывает на деревья. Пин шагает к нему, засунув руки в карманы. Он опять в своей стихии. В нем снова проснулся уличный забияка.

— Эй! — говорит он.

— Эй! — откликается часовой.

Лицо у него незнакомое. Это печальный южанин с порезами от бритья на щеках.

— Разрази меня гром! — восклицает Пин. — Кого я вижу! А я-то думаю: куда запропастилась эта старая сволочь. И вот, туды твою, где я тебя встречаю.

Печальный южанин смотрит на Пина, пытаясь приподнять опущенные веки.

— Кто ты? Кто ты такой?

— Собачья жизнь! Теперь ты станешь меня уверять, что не знаешь мою сестру!

Часовой что-то почуял.

— Никого я не знаю! Ты — арестант? Мне с арестантами разговаривать не положено.

А Красного Волка все нет и нет!

— Ко мне это не относится, — возражает Пин. — Ты, может, скажешь, что, с тех пор как служишь здесь, ни разу не заглядывал к одной брюнетке, такой курчавенькой…

Часовой растерян.

— Ну, заглядывал. Что из того?

— К той самой, что живет в переулке, в том, что за поворотом, ну, что сворачивает направо с площади прямо за церковью, он еще поднимается ступеньками, словно лестница.

Часовой моргает глазами.

— А что тут такого?

Пин думает: «Видно, он и впрямь к ней наведывался».

Красный Волк должен бы давно подойти. А что, если он один не удержит бак?

— Сейчас я тебе растолкую, — говорит Пин. — Знаешь, где рыночная площадь?

— Ммм… — произносит часовой и озирается по сторонам.

Так не пойдет. Надо придумать что-нибудь более завлекательное. Но если Красный Волк сейчас не появится, все пропало.

— Погоди, — говорит Пин.

Часовой косится в его сторону.

— У меня в кармане есть фото. Сейчас я тебе его покажу. Я покажу тебе только краешек. Головку. Потому что, если я покажу тебе ее целиком, ты потом всю ночь не заснешь.

Часовой наклоняется к Пину. Ему все-таки удается продрать глаза. Зрачки у него как у пещерного зверя. Наконец-то Красный Волк показался в дверном проеме. Он согнулся под тяжестью мусорного бака, но все-таки крадется на цыпочках. Пин засовывает обе руки в карман, вынимает их оттуда сжатыми вместе, словно он что-то спрятал между ладонями, и помахивает ими перед носом у часового.

— Ага! Тебе не терпится!

Красный Волк приближается тихо, широкими шагами. Пин медленно разжимает руки. Теперь Красный Волк стоит за спиной у часового. Часовой смотрит Пину на руки: они намылены — а почему? И где же фото? Внезапно ему на голову обрушивается лавина мусора. Потом что-то приплющивает его сверху и сдавливает с боков. Часовой задыхается, но не может освободиться. Он падает вместе с винтовкой и, чувствуя, что превратился в цилиндр, с грохотом катится по террасе.

Между тем Красный Волк и Пин уже перемахнули через балюстраду.

— Туда, — говорит Красный Волк Пину. — Хватайся и держись крепче. — Он показывает ему на водосточную трубу. Пину страшно, но Красный Волк толкает его, и ему приходится уцепиться за трубу. Намыленные руки и колени скользят. Он словно катится по лестничным перилам, но только теперь ему очень страшно: надо не смотреть вниз и поплотнее прижаться к трубе.

Красный Волк тем временем прыгает в сторону. Ему что — жизнь надоела? Нет, он хочет допрыгнуть до ближайшей араукарии и повиснуть на ее ветвях. Однако ветки под ним ломаются, и он летит вниз, сопровождаемый треском дерева и окруженный дождем мелких игольчатых листьев. Пин чувствует, что земля приближается, и не знает, за кого он больше боится — за себя или за Красного Волка, который, может быть, уже разбился насмерть. Пин, рискуя сломать ноги, опускается на землю и сразу же видит Красного Волка, лежащего под араукарией на груде обломанных веток.

— Волк! — спрашивает он. — Тебе больно?

Красный Волк поднимает голову Теперь уже не разберешь, какие ссадины на его лице остались от допросов, а какие появились после падения с дерева. Он озирается по сторонам. Слышны выстрелы.

— Ходу! — говорит Красный Волк.

Он прихрамывает, но все-таки бежит.

— Ходу! — повторяет он. — Туда!

Красный Волк знает здесь каждый уголок и ведет за собой Пина по запущенному парку, заросшему какими-то вьющимися растениями и колючей травой. С башенки по ним стреляют. Но в парке полно живых изгородей и хвойных деревьев, за которыми можно укрыться. Все-таки Пин не вполне уверен, что в него не попали. Известно, что сперва рану не чувствуешь, а потом вдруг валишься как подкошенный. Красный Волк проводит его через калитку в старой ограде и помогает перелезть через стену.

Неожиданно сумерки парка рассеиваются, и перед ними открывается сверкающий яркими красками пейзаж, словно кто-то свел переводную картинку. На мгновение они пугаются и бросаются наземь. Перед ними холм, а вокруг — бескрайнее море.

Они выбираются на заросший гвоздиками луг и ползут по нему, чтобы их не заметили женщины в огромных соломенных шляпах, занятые поливкой. За большим бетонным бассейном свалены свернутые в трубку циновки, которыми зимой накрывают гвоздики, чтобы уберечь их от холода.

— Сюда, — говорит Красный Волк.

Они распластываются за бассейном и загораживаются циновками.

— Здесь мы дождемся ночи, — говорит Красный Волк.

Пин вдруг вспоминает, как он цеплялся за водосточную трубу, как в него стреляли часовые, и его прошибает холодный пот. Когда вспоминаешь об этом, все кажется еще страшнее, чем было на самом деле. Но с Красным Волком можно ничего не бояться. Как хорошо сидеть вместе за бетонным бассейном. Кажется, что играешь в прятки. Только сейчас не разберешь, где кончается игра и начинается жизнь, и приходится играть всерьез. Но это-то Пину как раз и нравится.

— Ты ушибся, Красный Волк?

— Не слишком, — отвечает Красный Волк, он слюнявит палец и проводит им по царапинам. — Я же на ветки упал. У меня все было рассчитано. Ну как, пригодилось мыло?

— Разрази меня гром! Красный Волк, да ты просто чудо. И откуда ты все знаешь?

— Коммунисту надо знать все, — отвечает он. — Коммунист должен уметь справляться с любыми трудностями.

«Он — чудо, — думает Пин. — Вот только задается все время».

— Одно плохо, — говорит Красный Волк, — у меня нет оружия. Дорого я дал бы сейчас за «стэн».

«Стэн» — еще одно таинственное слово. «Стэн», «гап», «сим» — как бы их все запомнить? Но замечание Красного Волка радует Пина. Теперь он тоже может позадаваться.

— Мне об этом заботиться нечего, — говорит он. — Пистолет у меня есть, и я его никому не отдам.

Красный Волк подмигивает ему, стараясь не показать, что заинтересован.

— У тебя есть пистолет?

— Хм-хм, — бормочет Пин.

— Какого калибра? Какого образца?

— Настоящий пистолет. Одного немецкого матроса. Я его спер. Потому меня и засадили.

— Расскажи, как он устроен.

Пин пытается объяснить, а Красный Волк перебирает в памяти пистолеты всех систем и решает, что пистолет Пина — это «П-38». Пин в восторге: «Пе тридцать восемь!» Как здорово звучит: «Пе тридцать восемь»!

— Где ты его держишь? — спрашивает Красный Волк.

— В одном месте, — говорит Пин.

Теперь Пину надо решить, расскажет он Красному Волку о паучьих гнездах или нет. Конечно, Красный Волк необыкновенный парень: он все знает, он все умеет; но паучьи гнезда — страшная тайна, ее можно открыть лишь настоящему другу. Пожалуй, несмотря ни на что, Красный Волк Пину все-таки не очень нравится. Слишком уж он ни на кого не похож — ни на ребят, ни на взрослых: всегда говорит о серьезных вещах и совсем не интересуется его сестрой. Вот если бы его заинтересовали паучьи гнезда — дело другое. Тогда Пин простил бы ему даже равнодушие к его сестре. В сущности, Пин не понимает, чего это мужчины в ней находят: у нее лошадиные зубы и черные волосатые подмышки. Тем не менее, беседуя с ним, взрослые в конце концов обязательно приплетают к разговору его сестру. Пин пришел к выводу, что она — пуп земли, а сам он — важная персона, потому что он ее брат, брат Негры из Длинного переулка. А все ж таки Пин уверен, что паучьи гнезда гораздо интереснее и его сестры, и всего того, чем занимаются мужчины и женщины. Вот только ему никак не встретится человек, который бы это понял. Отыщи он такого человека, и он простил бы ему даже полнейшее безразличие к Негре.

Пин говорит Красному Волку:

— Я знаю одно место, где пауки делают гнезда.

Красный Волк отвечает:

— Я хочу знать, где у тебя «пе тридцать восемь».

Пин говорит:

— Как раз там.

— Объясни-ка мне, где это?

— Хочешь узнать, как устроены паучьи гнезда?

— Я хочу, чтобы ты отдал мне пистолет.

— Почему это? Он мой.

— Ты ребенок, который интересуется паучьими гнездами, на кой тебе пистолет?

— Разрази меня гром! Он мой, захочу — и заброшу его в овраг.

— Ты капиталист, — говорит Красный Волк. — Так рассуждают только капиталисты.

— Чтоб ты сдох! — кричит Пин. — Пропади ты пропадом!

— Ты что, спятил? Если нас услышат, нам крышка.

Пин отодвигается от Красного Волка, и некоторое время они сидят молча. Красный Волк ему больше не друг. Хотя он и спас его из тюрьмы, а что толку: дружбы у них все равно не получится. Но Пину страшно остаться одному, а эта история с пистолетом связала его и Красного Волка двойной веревочкой. Поэтому не надо отрезать путь к отступлению.

Пин видит, что Красный Волк нашел кусочек угля и что-то пишет на бетонной стенке бассейна. Он тоже берет кусочек угля и начинает рисовать неприличные картинки. Однажды Пин разукрасил стены домов в переулке такой похабщиной, что священник из их церкви подал в мэрию протест и заставил заново оштукатурить дома. Красный Волк пишет не отрываясь и не обращает на Пина внимания.

— Что это ты пишешь? — спрашивает Пин.

— Смерть наци и фашистам! — говорит Красный Волк. — Мы не должны терять даром времени. Пока что здесь можно заняться пропагандой. Бери уголь и тоже пиши.

— Я уже написал, — говорит Пин и показывает на неприличные рисунки.

Красный Волк приходит в ярость и все стирает.

— Ты, видно, совсем рехнулся! Ничего себе пропаганда!

— Какая пропаганда тебе еще нужна? Кто, по-твоему, припрется сюда читать твою писанину?

— Помолчи! Я все продумал: нарисую стрелку на бассейне, потом — на стене, и так до самого шоссе. Кто-нибудь заметит стрелку, пойдет по указанному пути и прочитает.

Еще одна из игр, в которые умеет играть только Красный Волк. Игры у него очень сложные, увлекательные, но совсем не веселые.

— А что же, надо писать: «Да здравствует Ленин!»?

Несколько лет назад в их переулке постоянно появлялась надпись: «Да здравствует Ленин!» Приходили фашисты, стирали ее, а назавтра надпись появлялась снова. Потом однажды арестовали плотника Франсэ, и надписи больше никто не видел. Говорят, Франсэ умер на каком-то острове.

— Пиши: «Да здравствует Италия!», — говорит Красный Волк. — Пиши: «Да здравствуют Объединенные Нации!»

Пин не любит писать. В школе его били по пальцам, и у их учительницы кривые ноги. Кроме того, «Д» — такая буква, которая у него никогда не получается. Лучше подыскать слово полегче. Немного поразмыслив, Пин начинает выводить ругательства…


Дни теперь стали длинные, и все никак не стемнеет. Красный Волк то и дело поглядывает на руку. Рука для него — часы. Каждый раз, как он смотрит на руку, она становится все темнее. Когда он увидит только черную тень — значит, наступила ночь и можно уходить. Красный Волк помирился с Пином. Пин поведет его к тропе паучьих гнезд, и они выроют пистолет. Красный Волк встает: уже достаточно стемнело.

— Пошли? — спрашивает Пин.

— Погоди, — останавливает его Красный Волк. — Я схожу на разведку, а потом вернусь за тобой. Одному не так опасно.

Пину не хочется оставаться, но идти вот так, не зная, что делается вокруг, тоже боязно.

— Скажи, Красный Волк, — спрашивает Пин, — а ты меня не бросишь?

— Не волнуйся, — говорит Красный Волк. — Даю тебе слово, что вернусь. А потом отправимся за «пе тридцать восемь».

Пин остался один и ждет. Теперь, когда рядом с ним нет Красного Волка, все тени приобретают странные очертания, все шорохи кажутся приближающимися шагами. Вот матрос, ругающийся по-немецки на самом верху переулка: он пришел сюда за ним голый, в одной майке; он говорит, что Пин украл у него и штаны. Потом приходит офицер с детским лицом: он держит на сворке овчарку и хлещет Пина ремнем от портупеи. У овчарки морда переводчика с крысиными усами. Они направляются к курятнику, и Пину становится страшно, а вдруг он спрятался от них как раз в этом курятнике. Но нет, они заходят в курятник и обнаруживают там дневального, доставившего Пина в тюрьму, дневальный почему-то сидит нахохлившись, словно курица.

Вот в убежище Пина заглядывает знакомое улыбающееся лицо: да ведь это же Мишель Француз! Но Мишель надевает фуражку, и улыбка превращается в злобную усмешку. На Мишеле фуражка с черепом — такие носят в «черной бригаде». Наконец-то появляется Красный Волк! Ноего догоняет какой-то мужчина, мужчина в светлом плаще; он берет Красного Волка за локоть и, указывая на Пина, недовольно качает головой: нет! Это — Комитет! Почему он не хочет, чтобы Красный Волк подошел к Пину? Комитет показывает на рисунки, которыми разукрашен бассейн, на огромные рисунки, изображающие сестру Пина в постели с немцем. За бассейном — куча мусора. Прежде Пин ее не замечал. Теперь он пытается вырыть в куче яму, чтобы спрятаться в ней, но натыкается на человеческую голову. Кого-то заживо зарыли в мусоре. Да ведь это же часовой с печальным лицом, порезанным бритвой!

Пин вздрагивает и просыпается. Сколько он проспал? Вокруг — черная ночь. Почему Красный Волк до сих пор не вернулся? Может быть, он напоролся на патруль и его арестовали? Или, может, Красный Волк возвращался, звал его, пока он спал, и, не дозвавшись, ушел, решив, что Пина тут нет. Или же немцы в поисках их обоих прочесывают местность, и Красный Волк не может сделать ни шагу. Пин вылезает из-за бассейна. Кваканье лягушек заполнило весь небосвод, а море блестит в ночи, словно гигантский меч. Выйдя на открытое место, Пин ощущает себя до странности маленьким, и поэтому ему не страшно. Теперь Пин один, один во всем мире. Он идет по полю, засеянному гвоздиками и ноготками. Пин старается держаться склонов холмов, чтобы обойти верхом комендатуру. Затем он спустится в овраг: там он у себя дома.

Пин голоден. В эту пору уже созрели вишни. Вот дерево, растущее вдалеке от жилья. Каким чудом оно здесь выросло? Пин карабкается по веткам и начинает осторожно обирать ягоды. Прямо из-под рук у него выпархивает большая птица. Она здесь спала. В эту минуту Пин чувствует себя другом всему живому, и ему жаль, что он спугнул птицу.

Несколько утолив голод, Пин набивает карманы вишнями, слезает с дерева и продолжает путь, выплевывая косточки. Потом ему приходит в голову, что фашисты смогут по косточкам выследить его и настичь. Но нет, до такого никому не додуматься. Никому в целом свете, кроме одного человека — Красного Волка. Ну конечно же! Если Пин оставит за собой след из вишневых косточек, Красный Волк отыщет его, куда бы он ни забрел. Надо только выплевывать косточку через каждые двадцать шагов. Пин съест вишню, обогнув этот забор, вторую — у давильного пресса, третью — за мушмулой; так он дойдет до тропинки с паучьими норами. Однако вишни у Пина кончаются задолго до оврага. Пин понимает, что теперь Красному Волку его ни за что не найти.

Пин идет по дну почти пересохшего ручья, огибая большие белые камни. Камыши шуршат, как бумага. На дне луж спят угри, длинные, величиной с мужскую руку. Если вычерпать лужу, поймать их легче легкого. У истока ручья, в старом городе, плотно сбитом, словно сосновая шишка, спят насытившиеся любовью, пьяные мужчины и женщины. Сестра Пина спит одна или с кем-нибудь и позабыла о нем: ей нет дела, жив он или умер. Только его хозяин, Пьетромагро, не смыкает глаз, сидя на соломе в своей камере; смертный час Пьетромагро близок, потому что кровь в его жилах постепенно превращается в желтую мочу.

Пин дошел до родных мест: вот она, насыпь, вот тропа паучьих гнезд. Он узнает камни, проверяет, не разрыхлена ли земля. Нет, никто ничего не тронул. С несколько наигранным нетерпением он роет землю ногтями. Коснувшись кобуры, он испытывает такое же сладостное волнение, какое испытывал маленьким, нащупывая под подушкой подаренную ему игрушку. Пин извлекает пистолет и пальцем выковыривает набившуюся в пазы землю. Из ствола быстро выползает паучок: он забрался туда и устроил там себе гнездо.

Пистолет великолепен! Это единственное, что у него осталось. Пин сжимает пистолет и воображает себя Красным Волком. Он пытается представить, что сделал бы Красный Волк, будь у него в руке этот пистолет. Но тут он вспоминает, что теперь он остался совсем один и никто ему уже не поможет — ни парни из трактира, такие ненадежные и непонятные, ни предательница-сестра, ни сидящий в тюрьме Пьетромагро. Даже обращаться с пистолетом Пин не умеет. Он не знает, как его заряжают. Если его схватят с пистолетом, то наверняка расстреляют. Пин засовывает пистолет обратно в кобуру и прикрывает его камнями и дерном. Теперь ему не остается ничего другого, как отправиться куда глаза глядят. Что ему делать — он не представляет.

Он идет по насыпи. Ночью, идя по насыпи, ничего не стоит потерять равновесие, и тогда либо промочишь ноги в канаве, либо сверзишься в кусты. Пин изо всех сил старается сохранить равновесие. Он сосредоточил на этом все свои мысли и надеется, что так ему удастся сдержать подкатывающие к горлу слезы. Но плач одолевает его, слезы застилают глаза, набегают на веки и ресницы. Сперва они тихо катятся по щекам, но затем судорожные рыдания раздирают ему грудную клетку. Мальчик плача идет по насыпи, а навстречу ему вырастает громадная человеческая тень. Пин замирает. Человек тоже останавливается.

— Кто идет? — окликает его незнакомец.

Пин не знает, что ответить. Его душат слезы, и он опять разражается горьким, отчаянным плачем.

Человек подходит к нему. Он большой и толстый. Одет он в штатское, но вооружен автоматом. Через плечо у него перекинута свернутая в скатку короткая накидка.

— Чего ты плачешь? — спрашивает он.

Пин оглядывает его. Это громадный мужчина с приплюснутым лицом, похожим на маски, которыми украшают фонтаны. Усы у него висят книзу, а во рту почти не осталось зубов.

— Что ты здесь делаешь в такой поздний час? — спрашивает великан. — Ты потерялся?

Самое странное в облике этого человека — его шапка, вязаная шапочка, расшитая узорами по краям и с помпоном, не разберешь только, какого цвета.

— Ты потерялся. Но я не могу проводить тебя до дому. В городе меня только и ждут. Не могу я разводить по домам потерявшихся детей. Такое занятие не для меня!

Он говорит, словно оправдываясь, и не столько перед Пином, сколько перед самим собой.

— Вовсе я не потерялся! — заявляет Пин.

— Вот как? Тогда чего ж ты здесь шляешься? — спрашивает великан в вязаной шапочке.

— А сам ты чего тут делаешь?

— Браво! — говорит великан. — Да ты не трус, но коли ты не трус, так чего же ты плачешь? Я хожу по ночам убивать людей. Испугался?

— Нет. Ты — убийца?

— Ну и ну! Теперь даже дети не боятся тех, кто убивает людей. Нет, я не убийца, но все-таки убиваю.

— Ты и сейчас идешь кого-нибудь убивать?

— Нет. Возвращаюсь.

Пину нисколько не страшно. Потому что он знает: можно убивать и оставаться хорошим человеком. Красный Волк все время говорит про убийства, и все-таки он — хороший; живущий напротив их дома художник убил свою жену, и все-таки он — хороший; Мишель Француз теперь, верно, тоже убивает людей, но все равно он всегда останется Мишелем Французом. А потом, великан в шапочке говорит про убийства так грустно, словно казнится.

— Ты знаешь Красного Волка? — спрашивает Пин.

— Черт возьми! Еще бы! Красный Волк из отряда Блондина, а я в отряде у Ферта. Ты-то откуда его знаешь?

— Я был с ним, с Красным Волком, но я его потерял. Мы бежали из тюрьмы. Мы напялили шлем на часового. А перед этим меня отхлестали портупеей. За то, что я украл пистолет у матроса моей сестры. Моя сестра — Негра из Длинного переулка.

Великан в вязаной шапочке поглаживает усы.

— Так, так, так, — говорит он, стараясь понять, что же все-таки произошло. — А теперь куда ты собрался?

— Не знаю, — говорит Пин. — Ты куда идешь?

— В лагерь.

— Возьмешь меня с собой? — спрашивает Пин.

— Пошли. Ты ел?

— Вишни, — говорит Пин.

— Ладно. Держи хлеб. — Он достает из кармана кусок хлеба и протягивает Пину.

Они идут оливковой рощей. Пин жует хлеб. По щеке у него время от времени стекает слеза, и он проглатывает ее вместе с мякишем. Великан берет его за руку — рука у великана огромная, теплая, рыхлая, словно ситник.

— Ладно, давай разберемся, что же все-таки произошло… Вначале, как ты говоришь, была женщина…

— Моя сестра, — поясняет Пин. — Негра из Длинного переулка.

— Естественно. В начале всех скверно кончающихся историй всегда оказывается баба. Так уж повелось. Ты еще молодой, запомни, что я тебе скажу: и в войне виноваты только женщины…


V

Проснувшись, Пин видит между ветвями деревьев кусочки неба, такого синего, что глазам больно. Уже день — ясный, погожий день, наполненный пением птиц.

Подле Пина стоит великан и скатывает короткую накидку, которой он его укрывал.

— Потопали, пока светло, — говорит он.

Они шли чуть не целую ночь. Подымались по оливковым рощам, потом брели по заросшим осокой пустошам, потом пробирались сквозь мрачный сосновый лес. Им попадались даже филины. Но Пин ничего не боялся, потому что великан в вязаной шапочке все время держал его за руку.

— Сон валит тебя с ног, мой мальчик, — говорил ему великан, таща его за собой, — но ведь не хочешь же ты, чтобы я взял тебя на руки?

У Пина в самом деле слипались глаза. Он с наслаждением бросился бы в море папоротников, которыми зарос подлесок, и утонул в них. Было почти утро, когда они вышли на поляну, где выжигали уголь.

— Тут мы сделаем привал, — сказал великан.

Пин растянулся на выгоревшей земле и, засыпая, видел, как великан прикрыл его своей накидкой, набрал хворосту и развел костер.

Теперь уже день. Великан мочится на погасшие угли. Пин становится подле него и тоже мочится. Тем временем он смотрит великану в лицо: Пин не успел еще как следует рассмотреть его при свете дня. По мере того как рассеиваются лесные тени и Пину удается продрать слипающиеся от сна глаза, он начинает замечать в лице великана новые черты. Тот много моложе, чем ему показалось, и сложения он вполне нормального; у него рыжеватые усы и голубые глаза; маску на фонтанах он напоминает из-за большого беззубого рта и приплюснутого носа.

— Еще немного, и мы пришли, — то и дело говорит он Пину, пока они идут по лесу.

Он не умеет вести длинные беседы, но Пину даже нравится идти с ним молча. Пин чуть-чуть стесняется этого человека, который ходит по ночам убивать людей, но который был к нему добр и внимателен. Добрые люди всегда смущают Пина: никогда не знаешь, как себя с ними вести; вечно хочется чем-нибудь досадить им и посмотреть, что они на это скажут. Но великан в вязаной шапочке — случай особый. Он поубивал до черта людей и потому может позволить себе быть добрым.

Великан не может говорить ни о чем, кроме войны, которая никак не кончится; шесть лет он протрубил в альпийских стрелках, и вот опять ему приходится таскаться с автоматом на шее; единственные, кто хорошо устроились в это время, говорит он, так это женщины; он побывал всюду и понял, что нет никого хуже женщин. Вообще-то такие разговоры Пина не занимают, все теперь говорят одно и то же, но Пин еще ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь говорил такое о женщинах. Однако если подумать, то великан, конечно, прав, он не то что Красный Волк, который вовсе не интересуется женщинами. Похоже, он хорошо знает женщин и усвоил то, что Пин всегда понимал: он убедился, что женщины — существа отвратительные. Вот почему идти вместе с ним на редкость приятно.

Сосняк остался позади, и теперь они идут по каштановому лесу.

— Еще немного, — говорит великан, — и мы в самом деле будем на месте.

Действительно, им тут же попадается мул, взнузданный, но не оседланный, который бродит без присмотра и щиплет траву.

— Хотел бы я знать, — говорит великан, — какой сукин сын оставил его непривязанным? Поди сюда, Корсар, поди ко мне, мой хороший.

Он берет мула за уздечку и тащит за собой. Корсар — старый, облезлый мул, вялый и покорный. Между тем они вышли на лесную поляну, где стоит ветхий сарай — в нем, наверно, пекут каштаны. Вокруг ни души. Великан останавливается, вместе с ним останавливается и Пин.

— Что случилось? — удивляется великан. — Неужто они все ушли?

Пин догадывается, что, видимо, случилось что-то страшное, но он не понимает как следует, в чем тут дело, и не пугается.

— Эй! Есть тут кто? — говорит великан, но не слишком громко и снимает с плеча автомат.

Из сарая выходит маленький человечек с мешком. Завидев их, он швыряет мешок на землю и начинает бить в ладоши.

— О-ля-ля! Привет, Кузен. Нынче будет славная музыка! — Голосок у него резкий и пронзительный.

— Левша! — восклицает спутник Пина. — А где, черт возьми, остальные?

Человечек идет им навстречу, потирая руки.

— Три грузовика, три набитых солдатами грузовика едут по проселочной дороге. Их засекли нынче утром, и навстречу им отправился весь батальон. Скоро начнется концерт.

На человечке матросская курточка с капюшоном из кроличьего меха, прикрывающим его лысый череп. Пин решает про себя, что это, наверно, гном, живущий в лесной хижине.

Великан поглаживает усы.

— Хорошо, — говорит он, — надо бы и мне сходить пальнуть разок-другой.

— Если только успеешь, — замечает человечек. — Я остался приготовить обед. Уверен, что к полудню они закончат бой и вернутся.

— Мог бы присмотреть за мулом, раз уж ты здесь остался, — ворчит великан. — Если бы я его не встретил, он ушел бы к морю.

Человечек привязывает мула и смотрит на Пина.

— А это кто такой? Ты сделал сыночка, Кузен?

— Я скорее сдох бы! — отвечает великан. — Этот паренек устраивает вылазки с Красным Волком и отстал от него.

Не совсем точно, но Пин рад, что его так представили. Пожалуй, великан сделал это нарочно, чтобы придать ему больше веса.

— Ну вот, Пин, — говорит он, — это Левша, повар в отряде. Относись к нему с почтением, потому что он старше тебя и потому что иначе ты не получишь добавки.

— Послушай-ка, новобранец революции, — говорит Левша, — ты способен почистить картошку?

Пину хотелось бы ответить какой-нибудь непристойностью — просто так, ради первого знакомства, — но он как-то сразу не находится и говорит:

— Я-то? Конечно.

— Вот и чудесно. Мне как раз нужен поваренок, — говорит Левша. — Погоди, я схожу за ножами. — И он скрывается в сарае.

— Он правда твой кузен? — спрашивает Пин у великана.

— Нет, Кузен — это я, меня все так зовут.

— И я?

— Что и ты?

— Я тоже могу тебя звать Кузеном?

— Разумеется. Имя как имя, не хуже других.

Пину это нравится. И он решает сразу же попробовать:

— Кузен! — окликает он.

— Чего тебе?

— Кузен, для чего сюда идут грузовики?

— Чтобы спустить с нас шкуру. Но мы встретим их и сами спустим с них шкуру. Такова жизнь.

— Ты тоже пойдешь, Кузен?

— Конечно. Надо идти.

— А у тебя ноги не устали?

— Вот уже семь лет, как я хожу и сплю в сапогах. Даже если я умру, то умру в сапогах.

— Семь лет не снимать сапоги! Разрази меня гром, Кузен, а у тебя не воняют ноги?

Тем временем вернулся Левша. Но он принес не только ножи для чистки картошки. На плече у него сидит птица, которая бьет подрезанными крыльями. За ногу птица привязана цепочкой, словно она — попугай.

— Что это? Что это? — кричит Пин и подносит палец к клюву птицы. Птица вращает желтыми глазами и моментально клюет его в палец.

Левша хохочет.

— Что, сразу убрал руки, товарищ! Берегись, Бабеф — сокол мстительный.

— Где ты его взял, Левша? — спрашивает Пин, который все больше убеждается, что не следует доверять ни взрослым, ни их животным.

— Бабеф — ветеран нашего отряда. Я вынул его из гнезда, когда он был еще птенцом. Он тотем, талисман нашего отряда.

— Было бы лучше, если бы ты оставил его на свободе и дал ему сделаться хищной птицей, — замечает Кузен. — Ничего себе талисман. Он приносит несчастье, почище любого монаха.

Но Левша подносит ладонь к уху и делает им знак помолчать.

— Та-тата… Слышите?

Они прислушиваются: внизу, в долине, раздаются выстрелы. Автоматные очереди и несколько взрывов ручных гранат.

Левша бьет по ладони кулаком и визгливо хихикает.

— Ну вот, ну вот, я же говорил, что от нас никто не уйдет. Мы всем им продырявим черепушки.

— Ладно. Если будем сидеть здесь, не больно-то много мы их продырявим. Я схожу взглянуть, как там, — говорит Кузен.

— Погоди, — останавливает его Левша. — Не хочешь каштанов? Осталось с утра. Джилья!

Кузен резко поднимает голову.

— Кого это ты зовешь? — спрашивает он.

— Жену, — отвечает Левша. — Она здесь со вчерашнего вечера. В городе за ней охотится «черная бригада».

Действительно, в дверях сарая появляется женщина с обесцвеченными перекисью волосами, еще молодая, хотя и малость потрепанная. «Вот уж никогда не подумал бы, что у Левши такая молодая и такая хорошенькая жена», — думает Пин.

Кузен хмурит брови и поглаживает усы.

— Привет, Кузен! — говорит женщина. — Я к вам переселилась. — И она идет к ним, засунув руки в карманы: на ней брюки и мужская рубашка.

Кузен бросает взгляд в сторону Пина. Пин понимает: даже здесь невозможно избавиться от этих проклятых женщин; если все начнут таскать баб в отряд — добра не жди. И Пин горд оттого, что у него с Кузеном есть свои тайны — тайны, касающиеся женщин, — и что они понимают друг друга с одного взгляда.

— Ты принесла с собой хорошую погодку, — говорит Кузен с некоторой горечью и, стараясь не смотреть на нее, показывает на долину, где все еще слышны выстрелы.

— А какой тебе надо погоды? — вмешивается Левша. — Послушай, как поет станковый. А огнеметы! Ну и бардак! Джилья, дай ему миску каштанов, он хочет идти вниз.

Джилья смотрит на Кузена со странной улыбкой. Пин замечает, что глаза у нее зеленые и что шеей она поводит совсем как кошка.

— Нет времени, — бросает Кузен. — Мне действительно пора идти. Готовьте обед. Не робей, Пин.

Он удаляется с накидкой, свернутой в скатку, и автоматом наперевес.

Пину хотелось бы догнать Кузена и не отставать, но у него ломит кости после всех приключившихся с ним передряг, да и выстрелы в долине наводят на него страх. Наверно, неплохо было бы остаться здесь, с Левшой и его женой. Пин не возражал бы, если бы они оказались гномами, живущими в одинокой хижине посреди леса, он стал бы их приемным сыном и разговаривал бы с феями. Но у человечка в матросской курточке вид какой-то вредный и зловещий, как и у хмурого, сердитого сокола, сидящего у него на плече. Жена человечка все время про себя усмехается, а ее муж этого даже не замечает. Пину хочется сказать: «Смотри, Левша, разрази меня гром, на твоем месте я не больно-то доверял бы этой женщине».

— Ты чей, мальчуган? — спрашивает Джилья и проводит рукой по его густым взъерошенным волосам. Пин резко отстраняется: он не выносит женских ласк. К тому же ему не нравится, когда его называют мальчуганом.

— Твой сыночек. Разве ты не заметила, что нынче ночью кой-кого родила?

— Здорово сказано! Здорово! — каркает Левша. Он точит нож и приводит этим сокола в ярость. — У партизана никогда не спрашивают: ты чей? Ответь ей: я сын пролетариата, моя родина — Интернационал, моя сестра — революция.

Пин смотрит на него искоса и подмигивает.

— Что? Ты тоже знаешь мою сестру?

— Не обращай на него внимания, — говорит Джилья. — Он всем в отряде задурил голову перманентной революцией. Комиссары и те против него. Троцкист — вот что говорят они ему, троцкист.

«Троцкист» — еще одно новое слово.

— А что это значит? — спрашивает Пин.

— Сама толком не знаю, — отвечает Джилья, — но слово это к нему вполне подходит: троцкист!

— Дура! — кипятится Левша. — Я не троцкист! Если ты явилась сюда, чтобы злить меня, то я мигом отправлю тебя назад в город, в лапы к «черной бригаде».

— Мерзкий эгоист! — огрызается Джилья. — Из-за тебя…

— Цыц! — прикрикивает на нее Левша. — Дай послушать. Почему больше не поет станковый?

Действительно, станковый, который все время строчил не умолкая, вдруг замолчал.

Левша озабоченно смотрит на жену.

— Что там произошло? Кончились боеприпасы?

— …Или убили пулеметчика, — с опаской замечает Джилья. Оба прислушиваются, потом переглядываются, и на их лица возвращается злоба.

— Так что же? — спрашивает Левша.

— Я говорила, — срывается на крик Джилья, — что из-за тебя я месяцами места себе не находила от страха, а теперь ты не желаешь, чтобы я здесь скрывалась.

— Сука! — кричит Левша. — Сука! Если я ушел в горы, то только потому… Ну вот! Опять заработал!

Станковый пулемет снова бьет короткими редкими очередями.

— Слава богу, — говорит Джилья.

— …только потому, — вопит Левша, — что я не мог больше жить с тобой дома: противно было глядеть, что ты вытворяешь!

— Ах так? И когда только война кончится? Когда же наконец опять начнут ходить корабли и я буду видеть тебя не чаще двух-трех раз в год?.. Скажи-ка, что это за выстрел?

Левша озабоченно прислушивается.

— Вроде бы миномет…

— Наш или ихний?

— Дай послушать. Стреляют с той стороны. Ихний.

— С этой стороны — и вдоль долины. Это — наши.

— Тебе только бы поспорить. О чем я думал, когда с тобой связался! Ну конечно, наши… Слава богу, Джилья, слава богу.

— А что я тебе говорила! Троцкист — вот ты кто! Право слово, троцкист!

Пин упивается, теперь он в своей стихии. В переулке супружеские ссоры, случалось, тянулись целый день, и он часами слушал их под окном, словно радио, стараясь не пропустить ни одной реплики; время от времени он вмешивался в перебранку, выкрикивая какую-нибудь шуточку, да так громко, что ссорящиеся замолкали, а потом оба свешивались с подоконника и набрасывались на него.

Тут все это гораздо лучше: посреди леса, под аккомпанемент выстрелов и с новыми, смачными словечками.

Теперь все затихло, сраженье в долине, видимо, закончилось; супруги сердито переглядываются, но молчат.

— Разрази меня гром! — изумляется Пин. — Неужели вы уже перестали? Или вы забыли, на чем остановились?

Левша и Джилья смотрят сперва на Пина, потом друг на друга, выжидая, пока один скажет что-нибудь такое, чтобы другой мог тут же начать ему перечить.

— Поют! — восклицает Пин. Из долины действительно несутся звуки какой-то песни.

— Поют по-немецки, — бормочет повар.

— Дурень! — кричит женщина. — Не слышишь, что ли, это «Красное знамя».

— «Красное знамя»? — Человечек поворачивается на пятках и хлопает в ладоши; сокол отваживается полетать над его головой на своих подрезанных крыльях. — Да, это «Красное знамя».

Левша бежит вниз по склону, напевая: «Красное знамя, ты победишь…», добегает до края обрыва и прислушивается.

— Да. Это — «Красное знамя».

Он возвращается бегом, радостно крича, а сокол парит над ним на цепочке, словно бумажный змей. Левша целует жену, дает подзатыльник Пину, и все трое, взявшись за руки, поют: «Красное знамя, ты победишь».

— Послушай, — говорит Левша Пину, — не думай, пожалуйста, что мы ссорились всерьез: мы просто шутили.

— Ну конечно же, шутили, — подтверждает Джилья. — Мой муженек малость глуповат, но он самый лучший муж в мире.

Говоря это, она откидывает с его головы меховой капюшон и целует Левшу в лысину. Пин не знает, верить им или нет, взрослые такие двуличные и лживые, но ему все равно весело.

— Скорее чистить картошку, — командует Левша. — Часа через два они вернутся, а обед еще не готов!

Они высыпают из мешка картошку и, усевшись рядышком, чистят ее и бросают очищенные картофелины в котел. Картофелины ледяные, у Пина коченеют пальцы, но все равно так хорошо чистить картошку вместе с этим странным гномом, не поймешь, злой он или добрый, и его женой, еще более непонятной. Джилья вместо того, чтобы чистить картошку, принялась причесываться. Это раздражает Пина: он не любит работать, когда рядом кто-нибудь бездельничает. Но Левша преспокойно продолжает чистить. Может, у них всегда так заведено и он уже привык?

— Что сегодня на обед? — спрашивает Пин.

— Козлятина с картошкой, — отвечает Левша. — Ты любишь козлятину с картошкой?

Пин хочет есть и говорит, что любит.

— А ты, Левша, хорошо умеешь стряпать? — спрашивает он.

— Еще бы! — восклицает Левша. — Это же мое ремесло. Я двадцать лет проплавал коком. Плавал на кораблях всех видов и всех наций.

— И на пиратских кораблях? — спрашивает Пин.

— И на пиратских.

— И на китайских кораблях?

— И на китайских.

— А ты знаешь китайский?

— Я знаю все языки на свете. Я умею готовить кушанья всех народов мира. Китайская кухня, мексиканская кухня, турецкая кухня.

— А как ты приготовишь сегодня козлятину с картошкой?

— По-эскимосски. Ты любишь эскимосскую кухню?

— Разрази меня гром, Левша! По-эскимосски!

Когда возвращаются первые партизаны, картошка уже кипит.

Пину всегда до смерти хотелось посмотреть на партизан. Поэтому он стоит разинув рот на лужайке перед сараем и не успевает присмотреться к одному, как появляются двое-трое других. Все они обвешаны оружием и пулеметными лентами.

Их можно принять за давно не стриженных и обросших бородами солдат, за армейскую роту, которая потерялась во времена давнишней войны и до сих пор блуждает по лесам в рваных шинелях, в разбитых сапогах, с ружьями, которыми пользуются теперь только для охоты на лесного зверя.

Они устали, вспотели и покрылись густым слоем пыли. Пин ждал, что они придут с песней, но они серьезны и молчаливы. Партизаны подходят к сараю и, не говоря ни слова, бросаются на солому.

Левша радуется, как собачонка, бьет кулаком о ладонь и хохочет.

— На этот раз мы их расколошматили! Как все было? Расскажите же!

Партизаны отмахиваются от него; они разлеглись на соломе и молчат. Чем они недовольны? Кажется, будто они вернулись, потерпев поражение.

— Так, значит, наши дела плохи? У нас большие потери? — Левша поворачивается от одного к другому и ни от кого не получает ответа.

Подошел Ферт, командир отряда. Это худой юноша, с нервно подрагивающими ноздрями, глаза его спрятаны под густыми черными ресницами. Он ходит, ругается со своими людьми, ворчит, что до сих пор не готов обед.

— Так что же все-таки произошло? — не унимается повар. — Победили мы или нет? Если вы мне сейчас же не объясните, что к чему, я не дам вам есть.

— Ну да, да, да, мы победили, — говорит Ферт. — Два грузовика выведены из строя, убито около двадцати немцев, недурные трофеи.

Он говорит обо всем этом пренебрежительно, словно не рад победе.

— Так что же — у нас большие потери?

— Двое ранены, но в других отрядах. Мы-то целехоньки. Понятно?

Левша пристально смотрит на командира: кажется, он начинает о чем-то догадываться.

— Не знаешь, что ли, что нас поставили по ту сторону долины? — кричит Ферт. — Мы не сделали ни единого выстрела! Надо, чтобы в бригаде наконец решили: либо нашему отряду нет доверия и тогда пусть отряд распускают, либо нас считают такими же партизанами, как и всех остальных, и посылают в дело. Если нас в следующий раз опять поставят в арьергард, мы не двинемся с места. А я подаю в отставку. Я болен.

Он сплевывает и уходит в сарай.

Появляется Кузен и окликает Пина:

— Пин, хочешь посмотреть, как проходит батальон? Спустись на край обрыва, оттуда хорошо видно дорогу.

Пин сбегает вниз и раздвигает кусты. Под ним — узкая дорога, и по ней вверх поднимается цепочка людей. Таких людей он еще никогда не видывал: все они яркие, блистательные, бородатые и вооружены до зубов. На них немыслимые шинели, сомбреро, каски, красные шарфы, меховые куртки, одни по пояс обнажены, на других фашистские мундиры, и у всех — драные сапоги; оружие у них разное и Пину совсем неизвестное. Вместе с ними идут пленные, бледные и подавленные. Пин не верит своим глазам, ему кажется, что это мираж, возникший на пыльной дороге.

Вдруг он вздрагивает: вон знакомое лицо. Ну, конечно же, это Красный Волк. Пин окликает его, и через минуту они стоят друг против друга. У Красного Волка через плечо немецкий автомат, нога у него распухла, и он прихрамывает. На нем неизменная русская кепка, но теперь она со звездой, с красной звездой, в центре которой белый и зеленый круг.

— Браво! — приветствует он Пина. — Сам добрался. Ты молодчина.

— Разрази меня гром! — восклицает Пин. — Каким образом ты очутился здесь? Я тебя столько прождал.

— Понимаешь, я пошел вниз взглянуть на стоянку немецких грузовиков. Забрался в соседний сад и с ограды увидел, как у грузовиков строятся вооруженные солдаты. Я сказал себе: тут готовится налет на наших. Если немцы собрались уже сейчас, то к утру они будут на месте. Тогда что было мочи я пустился бежать, чтобы предупредить наших, и поспел как раз вовремя. Но вот растянул ногу, она распухла, и теперь еле ковыляю.

— Ты чудо, Красный Волк, черт тебя побери! — говорит Пин. — Но все-таки подло было бросить меня одного. Ведь ты же дал мне честное слово.

Красный Волк сдвигает русскую кепку на затылок.

— Высшая честь, — говорит он, — это наше дело.

Между тем прибывают новые партизаны из отряда Ферта. Красный Волк поглядывает на них сверху вниз и холодно отвечает на приветствия.

— Ты угодил в хорошенькую компанию, — замечает он.

— А что? — спрашивает Пин с некоторой тоской. Он здесь уже пообвыкся, и ему не хочется, чтобы Красный Волк опять его куда-нибудь утащил.

Красный Волк наклоняется к его уху.

— Только никому не проговорись. Я это точно выяснил: в отряд к Ферту направляют падло, отбросы бригады. Ты, видимо, попал сюда, потому что ты еще мальчик. Но если хочешь, я попытаюсь вызволить тебя отсюда.

Пину не по душе, что его взяли оттого, что он мальчик. Однако люди, с которыми он познакомился, вовсе не падло.

— Скажи мне, Красный Волк, а Кузен — тоже падло?

— Кузен из тех, кому надо предоставить делать, что ему вздумается. Он всегда бродит один, он молодец и мужик будь здоров. Он подчиняется здесь Ферту, но когда хочет — уходит, когда хочет — приходит, и никто его не держит.

— А Левша? Скажи, правда, что он троцкист?

«Может, он объяснит сейчас, что это значит», — думает Пин.

— Он — экстремист. Мне сказал об этом комиссар бригады. Ты что, разделяешь его убеждения?

— Нет, нет! — пугается Пин.

— Товарищ Красный Волк, — восклицает Левша, подходя к ним с соколом на плече, — мы сделаем тебя комиссаром Совета старого города!

Красный Волк к нему даже не оборачивается.

— Экстремизм — детская болезнь коммунизма, — говорит он Пину.


VI

В лесу под деревьями стелются лужайки, ершащиеся каштановой скорлупой, и высохшие озерца, заполненные пожухлыми листьями. По вечерам языки тумана облизывают стволы каштанов, покрывая их рыжей бородой мха и нежно-голубыми рисунками лишайника. Местонахождение лагеря угадывается издалека по дыму, поднимающемуся над верхушками деревьев, и низким звукам хора, гулко разносящимся в лесной чаще.

Отряд разместился в двухэтажном каменном сарае, первый этаж которого с земляным полом предназначался для скота, а на втором, устланном ветками, спали пастухи. Теперь и наверху и внизу — люди. Они лежат на подстилках из свежего папоротника и сена. Дыму от горящего внизу огня некуда выйти, и он собирается под шифером крыши. От дыма першит в горле и режет глаза. Люди кашляют. Каждый вечер они грудятся вокруг очага, зажженного в помещении, чтобы огонь не заметил враг, а в центре — Пин, освещенный сбоку отблесками пламени. Он поет во все горло, как пел в трактире. Мужчины тут такие же, как там. Они тоже опираются на локти, и глаза у них такие же жесткие. Только они не смотрят тупо в лиловое дно стаканов. Их руки сжимают сталь оружия, завтра они пойдут стрелять в людей — во врагов.

Вот что отличает этих от прочих. Иметь врага — чувство это для Пина новое, неизведанное. В переулке мужчины и женщины днем и ночью ссорились, ругались, кричали, но там не было той ожесточенности, той страстной ненависти, которые не дают уснуть по ночам. Пин еще не знает, что это такое — иметь врага. В каждом человеческом существе для Пина есть что-то отвратительное, как в червях, и что-то доброе и теплое, к чему он тянется.

Но эти способны думать только об одном. Они словно завороженные, и когда они произносят определенные слова, то у них дрожит подбородок, горят глаза, а пальцы ласкают затвор. Они не просят, чтобы Пин пел им песни о любви или шуточные песенки, им нужны их песни, полные страсти и бури, или же песни о тюрьмах и преступлениях, песни, которые никто, кроме него, не знает, или же слишком уж похабные песни, слова которых приходится прокрикивать, потому что петь их слишком противно. Конечно, Пин восхищается этими мужчинами больше, чем другими людьми: они рассказывают о грузовиках, набитых растерзанными телами, о шпионах, которые голыми подыхают в ямах.

Ниже, по склону, лес редеет и переходит в поляну. Говорят, на этой поляне зарыты трупы шпионов. Ночью, проходя по ней, Пин малость побаивается: ему кажется, что вот-вот из травы высунется рука и схватит его за пятки.

Пин сделался своим человеком в отряде. Он со всеми запанибрата и знает, как над кем подшутить, чем кого разозлить, а кого и заставить полезть в драку.

— Разрази меня гром, командир, — говорит он Ферту, — мне сказали, что ты для прогулок в долину заказал себе форму — с погонами, шпорами и саблей.

Пин подшучивает над командирами, однако старается не сердить их. Ему нравится водить дружбу с начальством. А потом — так легче уклониться от наряда или пропустить свою очередь идти в дозор.

Ферт — худощавый юноша, сын переселенцев с юга. У него болезненная улыбка и веки, опускающиеся под тяжестью огромных ресниц. По профессии он кельнер. Неплохое ремесло: шьешься подле богачей — сезон работаешь, потом отдыхаешь. Но ему хотелось бы целый год валяться на солнце, закинув за голову нервные руки. И вдруг, неизвестно почему, им овладела слепая ярость. Она не дает ему ни минуты покоя, заставляет вздрагивать его ноздри, чуткие, как антенны, и с каким-то сладострастием сжимать в руках оружие. Командование бригады его недолюбливает, потому что Комитет дал ему неважную характеристику, а также потому, что в боевых операциях Ферт действует, как ему заблагорассудится. Он любит командовать, но не любит подавать пример. И все же, когда ему захочется, он бывает на высоте. А командиры в бригаде наперечет. Потому-то ему и дали этот отряд, на который нельзя как следует положиться и который используют лишь для того, чтобы изолировать людей, плохо влияющих на остальных. Ферт обижается на командование, делает все по-своему и бьет баклуши. Он вечно твердит, что болен, и целыми днями валяется в сарае на подстилке из свежих папоротников, закинув руки за голову и прикрыв глаза длинными ресницами. От него был бы прок, окажись в его отряде комиссар, который знал бы хорошо свое дело. Но Джачинто, комиссара отряда, одолели вши. Он развел их на себе столько, что уже совершенно не способен справиться с ними. Точно так же он не способен завоевать хоть малейший авторитет ни у командира, ни у партизан. Время от времени его вызывают в батальон или в бригаду, требуют критически разобраться в сложившейся ситуации и попробовать найти выход. Пустая трата времени! Джачинто возвращается в отряд, опять чешется днем и ночью и притворяется, будто не замечает ни того, что делает командир, ни того, что говорят о нем люди.

Ферт выслушивает шутки Пина, подрагивая ноздрями и болезненно улыбаясь. Он говорит, что Пин — лучший боец в отряде, что сам он болен и хочет уйти на покой, что командование отрядом можно поручить Пину, тем более что при любом раскладе все будет делаться шиворот-навыворот. Тут все принимаются дразнить Пина, спрашивая, на какой час назначена операция и сумеет ли он прицелиться и выстрелить в немца. Пин злится, когда ему говорят такое, потому что в глубине души он боится оказаться под огнем и не уверен, хватит ли у него духу стрелять в человека. Но в кругу товарищей ему хочется чувствовать себя с ними на равных, и он пускается выдумывать, что он сделает, когда его пошлют в бой. Поднеся кулаки к глазам, Пин изображает, будто строчит из пулемета.

Это его возбуждает: он думает о фашистах, о том, как его били, о лиловых небритых рожах в комендатуре; та-та-та — и все валяются мертвые и грызут кровавыми деснами ковер, постеленный под письменным столом немецкого офицера. Так и у него появляется грубое, суровое желание убивать, ему хочется убить даже забившегося в курятник дневального, что с того, что он придурок — именно за то, что он придурок; ему хочется убить и печального часового в тюрьме — именно за то, что он печальный, и за то, что лицо у него в порезах после бритья. Это такое же глубоко запрятанное желание, как желание любви, — привкус у него неприятный и резкий, как у табачного дыма и у вина. Желание это, непонятно отчего, свойственно всем людям; удовлетворение его, видимо, сулит какое-то неведомое, таинственное наслаждение.

— Будь я, как ты, мальчишкой, — говорит Пину Дзена Верзила, по прозвищу Деревянная Шапочка, — я бы недолго думая спустился в город, застрелил офицера, а потом опять удрал бы сюда. Ты ведь мальчик, никто на тебя не обратит внимания, ты сможешь прошмыгнуть у них под самым носом. И удрать тебе будет гораздо легче.

Пин приходит в ярость: он знает, что они говорят все это только для того, чтобы посмеяться над ним, а потом они не дадут ему оружия и не выпустят из лагеря.

— Пошлите меня, — предлагает он. — Увидите, что пойду.

— Валяй! — говорят они. — Завтра отправишься.

— На что спорим, что я спущусь и кокну офицера? — спрашивает Пин.

— Ладно, — говорят они. — Ферт, ты дашь ему оружие?

— Пин — поваренок, — отвечает Ферт, — его оружие — нож для чистки картофеля и поварешка.

— Плевал я на ваше оружие. Разрази меня гром! У меня есть пистолет немецкого матроса, ни у кого из вас нет такого!

— Черт возьми! — смеются они. — А где ты его держишь? Дома? Матросский пистолет! Уж не водой ли он, часом, стреляет?

Пин кусает губы. Когда-нибудь он выроет пистолет и совершит чудеса — все просто обалдеют.

— На что спорим, у меня есть пистолет «пе тридцать восемь», я его спрятал в таком месте, о котором никому, кроме меня, не известно.

— Что ты за партизан, если прячешь оружие? Укажи место, и мы сходим за твоим пистолетом.

— Нет. Место знаю только я, и я никому не могу сказать, где оно.

— Почему?

— Там паучье гнездо.

— Заливай! Когда это пауки делали гнезда? Что они — ласточки?

— Если не верите, дайте мне ваше оружие.

— Свое оружие мы сами раздобыли. Оно у нас завоеванное!

— Разрази меня гром! Я свой пистолет тоже завоевал. В комнате сестры, пока матрос…

Они хохочут. В таких вещах они ничегошеньки не понимают. Пину хотелось бы партизанить в одиночку, только со своим пистолетом.

— На что спорим, что я найду твой «пе тридцать восемь»?

Вопрос задан Шкурой, хлипким, вечно зябнущим пареньком, у которого на верхней губе только-только начали пробиваться усики. Шкура чистит затвор, усердно наяривая его тряпкой.

— Спорим хоть на твою тетку, что ты не знаешь место паучьих гнезд, — говорит Пин.

Шкура кладет тряпку.

— Сопляк! Мне известен в овраге каждый камешек. А со сколькими девчонками я валялся на берегах ручья — тебе даже не снилось.

У Шкуры две пожирающие его страсти: оружие и женщины. Он вызвал восхищение Пина, компетентно обсудив с ним всех проституток в городе, назвав цены, назначаемые его сестрой Негрой, что позволяет предполагать, будто он и ее хорошо знает. Пин и тянется к Шкуре, и вместе с тем испытывает к нему отвращение: хлипкий, вечно зябнущий Шкура постоянно рассказывает либо о девчонках, предательски схваченных за волосы и поваленных на траву, либо о новом, усовершенствованном оружии, которое выдали «черной бригаде». Шкура еще совсем юн, но он успел исколесить всю Италию, выезжая в лагеря авангардистов 1 и участвуя в их маршах. Он сызмальства возился с оружием и, еще не достигнув положенного возраста, побывал в публичных домах всей страны.

1 Члены фашистской молодежной организации.


— Никто не знает, где находятся паучьи гнезда, — повторяет Пин.

Шкура смеется, обнажая десны.

— А я вот знаю, — говорит он. — Сегодня я иду в город реквизнуть автомат у одного фашиста, заодно поищу и твой пистолет.

Шкура то и дело наведывается в город и возвращается обвешанный оружием. Ему как-то всегда удается пронюхать, где спрятано оружие, кто держит его у себя дома, и он идет на риск быть схваченным, лишь бы только пополнить свой арсенал. Пин не знает, верить Шкуре или нет. Может, Шкура и есть тот самый настоящий друг, которого он так долго искал, друг, который знает все о женщинах, о пистолетах и даже о паучьих гнездах? Но Пина отпугивают красноватые, холодные глазки Шкуры.

— Ну а если ты найдешь мой пистолет, ты мне его принесешь? — спрашивает Пин.

Шкура хохочет так, что десны вываливаются наружу.

— Если я его найду, он станет моим.

Отобрать оружие у Шкуры не так-то просто. Каждый день в отряде вспыхивают ссоры, потому что Шкура плохой товарищ и утверждает, что ему принадлежит право собственности на все собранные им боеприпасы.

Прежде чем уйти в партизаны, Шкура записался в «черную бригаду», чтобы получить автомат. С этим автоматом он носился по городу и стрелял во время комендантского часа кошек. Потом он дезертировал, прихватив с собой половину оружейного склада. С тех пор Шкура снует между городом и партизанским лагерем, раздобывая чудные автоматические винтовки, ручные гранаты и пистолеты. Он частенько заводит речь о «черной бригаде»; в его рассказах она окрашена в дьявольские, но не лишенные привлекательности тона: «В «черной бригаде» делают так-то… В «черной бригаде» говорят…»

— Так я пошел, Ферт, — говорит Шкура, облизывая губы и шмыгая носом.

Никому не позволено уходить и приходить, когда ему вздумается, но экспедиции Шкуры себя оправдывают: он никогда не возвращается с пустыми руками.

— Я отпускаю тебя на два дня, — говорит Ферт, — но не больше. Понятно? И без глупостей — не то тебя схватят.

Шкура продолжает облизываться.

— Я возьму с собой новый «стэн», — говорит он.

— Нет! — возражает Ферт. — У тебя есть старый. Новый «стэн» понадобится нам.

Обычная история.

— Новый «стэн» принадлежит мне, — гнусит Шкура, — я его принес, я его и заберу.

Когда Шкура начинает задираться, глазки у него еще больше краснеют, словно он вот-вот заплачет, а голос становится еще гнусавее. Но Ферт холоден и непреклонен; только ноздри у него ходят ходуном.

— Тогда ты никуда не пойдешь, — говорит он.

Шкура плачется, припоминает все свои заслуги, говорит, что уйдет из отряда и заберет все свое оружие. Тут он вдруг получает звонкую, сухую пощечину.

— Ты сделаешь то, что я тебе прикажу, — говорит Ферт. — Ясно?

Товарищи смотрят на Ферта одобрительно. Они уважают Ферта не больше, чем Шкуру, но довольны, что командир поставил на своем.

Шкура шмыгает носом, а на его бледной щеке багровеет след пятерни.

— Ты об этом еще пожалеешь, — говорит Шкура. Он поворачивается и выходит из сарая.

В лесу туман.

Мужчины пожимают плечами. Шкура не раз устраивал подобные сцены, а потом всегда возвращался с хорошей добычей. Пин бежит следом за ним:

— Шкура, послушай, мой пистолет… — Он сам не знает, о чем же его попросить.

Но Шкура исчез. Голос Пина тонет в тумане. Он возвращается к остальным партизанам. В волосах у них — солома, в глазах — тоска.

Чтобы разрядить атмосферу, Пин принимается зубоскалить. Он подшучивает над теми, кто менее способен защищаться и кого легче всего разыграть. Сейчас предметом его насмешек оказываются четыре свояка-калабрийца — Герцог, Маркиз, Граф и Барон. Приехав сюда, чтобы жениться на четырех сестрах, переселившихся в эти места из их родной деревни, они образовали что-то вроде самостоятельной партизанской группы под началом Герцога. Он из них самый старший и умеет заставить себя уважать.

На голове у Герцога надета круглая меховая шапка, спущенная на одно ухо; на его квадратном, диком лице топорщатся прямые усы. За поясом у Герцога заткнут громадный австрийский пистолет. Как только кто-нибудь пытается ему перечить, он тут же выхватывает пистолет и тычет его в живот собеседнику. При этом он бормочет страшные угрозы на своем грубом диалекте, переполненном сдвоенными согласными и чудными окончаниями:

— Жж… р-разворо-рочу!

Пин его передразнивает:

— У! Деревенщина!

Герцог, который не любит, чтобы над ним потешались, бросается за Пином с пистолетом и вопит:

— М-мозги выпущу! Р-рога поломаю!

Пин так расхрабрился потому, что он знает — другие партизаны на его стороне и в случае чего заступятся. Все они потешаются над калабрийцами — над Маркизом с его рыхлым лицом и лбом, начисто съеденным волосами; над Графом, тощим и меланхоличным, как мулат; над косоглазым Бароном — он из них самый молодой, — над его большой черной крестьянской шляпой и медальоном с изображением богоматери, который наподобие серьги болтается у него в ухе.

У себя в деревне Герцог был подпольным скотобойцем. Когда в отряде надо разделать тушу, он всегда берется за это дело. Он исповедует какой-то мрачный культ крови. Свояки часто покидают лагерь и отправляются в долину, на плантацию гвоздик, где живут их жены. Там они устраивают таинственные дуэли с фашистами из «черной бригады», засады, вендетты, словно ведут свою собственную войну, начавшуюся из-за каких-то древних семейных распрей.

Иногда по вечерам Дзена Верзила по прозвищу Деревянная Шапочка просит Пина чуть-чуть помолчать: в книге ему попалось интересное место и он хочет почитать вслух. Случается, что Дзена Верзила по прозвищу Деревянная Шапочка несколько дней не выходит из сарая, валяясь на слежавшемся сене и читая при свете керосиновой лампы большую книгу, на которой написано «Супердетектив». Он готов таскать с собой книгу даже в бой и, поджидая, пока появятся немцы, преспокойно читать, положив книгу на диск пулемета.

Сейчас он читает громко, с монотонной генуэзской интонацией, читает какую-то историю о людях, исчезающих в таинственных китайских кварталах. Ферт любит, когда читают вслух, и велит всем помолчать. За всю жизнь ему ни разу не хватило терпения дочитать до конца хотя бы одну книгу, но однажды, сидя в тюрьме, он часами слушал, как какой-то старый заключенный читал вслух «Графа Монте-Кристо», и это ему очень нравилось.

Но Пину непонятно, какое удовольствие можно получить от чтения, и он скучает.

— Деревянная Шапочка, — спрашивает он, — а что скажет твоя жена в ту самую ночь?

— В какую еще ночь? — удивляется Дзена Верзила по прозвищу Деревянная Шапочка, который все еще не привык к шуточкам Пина.

— В ту самую ночь, когда вы впервые ляжете вместе в постель, а ты так все и будешь читать свою распроклятую книгу.

— У, дикобразина! — возмущается Дзена Верзила.

— Бычья Губа! — парирует Пин.

У генуэзца широкое бледное лицо, отвислые губы и водянистые глаза, глядящие из-под козырька фуражки, сшитой из такой грубой кожи, что она кажется деревянной. Дзена Верзила злится и пытается встать:

— Почему — бычья губа? Почему ты назвал меня бычьей губой?

— Бычья губа! — дразнит Пин, стараясь держаться подальше от длиннющих рук Верзилы. — Бычья губа.

Пин так расхрабрился, потому что хорошо знает: генуэзец никогда не даст себе труда погнаться за ним; он поворчит немного, а потом плюнет и опять примется читать заложенную большим пальцем страницу. Это самый ленивый человек во всей партизанской бригаде. Спина у него как у верблюда, но на марше он всегда находит какой-нибудь предлог, чтобы избавиться от поклажи. Все отряды постарались от него отделаться, и в конце концов его направили к Ферту.

— Это жестоко, — говорит Дзена Верзила по прозвищу Деревянная Шапочка, — жестоко, что людям приходится работать всю жизнь.

Правда, есть страны в Америке, где можно стать богатым без большого труда: Дзена Верзила поедет туда, как только опять начнут ходить пароходы.

— Свободная инициатива, весь секрет в свободной инициативе, — говорит он, укладываясь на сено и вытягивая длинные руки. Затем он снова начинает шевелить губами и водить пальцем по книге, в которой рассказывается о жизни в этих свободных и счастливых странах.

Ночью, когда все давно уже спят на соломе, Дзена Верзила по прозвищу Деревянная Шапочка или Бычья Губа загибает начатую страницу, закрывает книгу, тушит керосиновую лампу и, положив щеку на обложку, погружается в дрему.


VII

Сны партизанам снятся редко, и сны у них короткие. Они порождены голодными ночами и связаны с едой, которой вечно не хватает и которую надо делить на всех. Это сны о хлебных огрызках, припрятанных в сундучке. Такие сны должны сниться бездомным собакам, грезящим о зарытой обглоданной кости. Только когда желудок набит, огонь пылает и днем отшагал не слишком много, можно позволить себе увидеть во сне голую женщину и утром проснуться в поту, опустошенным, но с таким радостным чувством, словно снялся с якоря.

Тогда мужчины, валяясь на сене, заводят разговоры о своих женщинах, о тех, какие у них были, и о тех, какие будут, загадывают, что случится, когда кончится война, и перебрасываются пожелтевшими фотографиями.

Джилья спит у стены рядом со своим низеньким, лысым мужем. По утрам она слышит разговоры мужчин, отягощенные желанием, и чувствует на себе их взгляды, которые ползут к ней, извиваясь, словно змеи в сене. Тогда она встает и идет к колодцу умыться. Мужчины остаются в темноте сарая, воображая, как она снимает рубашку и намыливает грудь. Ферт, который не участвовал в разговоре, встает и тоже идет к колодцу. Мужчины бранят Пина, который читает их мысли и подшучивает над ними.

Пин чувствует себя среди них словно среди завсегдатаев трактира. Но мир этих мужчин с завшивевшими бородами, проводящих ночи на соломе, суровее и ярче. В них есть что-то новое, что притягивает и отпугивает Пина, а то, что они сходят с ума по женщинам, так ведь это же свойственно всем взрослым.

Время от времени они приходят в лагерь, ведя какого-нибудь незнакомого мужчину с позеленевшим лицом, робко озирающегося по сторонам, который, кажется, не решается даже моргнуть широко распахнутыми глазами и которому никак не удается разжать зубы, чтобы спросить о чем-то таком, что волнует его больше всего на свете. Незнакомец покорно уходит вместе с партизанами в сухие и туманные поля, начинающиеся за лесом, и никогда не бывает, чтобы он вернулся обратно; только порой вдруг замечаешь на ком-нибудь его шляпу, или куртку, или подкованные гвоздями ботинки. Все это таинственно и занимательно. Пину всегда хочется пристроиться к маленькому отряду, шагающему по полю, но партизаны, ругаясь, гонят его прочь, и тогда Пин принимается прыгать перед сараем, дразнить вересковым веником сокола и размышлять о тайных ритуалах, совершаемых на влажной от росы траве.

Однажды ночью, желая подшутить над Пином, Ферт говорит ему, что на поле, на третьей меже, для него приготовлен сюрприз.

— Разрази меня гром, Ферт, какой сюрприз? — спрашивает Пин. Его разбирает любопытство, но сереющие в тумане лужайки внушают ему некоторый страх.

— Дойдешь до третьей межи и увидишь, — отвечает Ферт и усмехается, скаля гнилые зубы.

Пин идет один в темноте, и страх пробирает его до костей, как промозглый туман. Поглядывая на контуры горы, он придерживается кромки луга. Свет очага, разложенного в сарае, отсюда уже не виден.

Пин вовремя остановился, он уже занес было ногу. Под ногами у него что-то большое и белое, растянувшееся вдоль межи. В траве валяется разложившийся труп человека. Пин смотрит как завороженный: из земли поднимается черная кисть и скользит по трупу, цепляясь за него, словно рука утопающего. Нет, это не рука: это жаба, одна из тех жаб, что по ночам скачут по лугу; теперь она лезет на живот к покойнику.

Пин мчится по полю; волосы у него встали дыбом, а сердце вот-вот выскочит из груди.


Однажды в лагерь приходит Герцог. Вместе со своими свояками он отсутствовал несколько дней: они ходили в одну из своих таинственных экспедиций. На шее у Герцога черный шерстяной шарф, в руке он держит меховую шапку.

— Товарищи, — говорит он, — они убили моего свояка Маркиза.

Партизаны выходят из сарая и видят приближающихся Графа и Барона, на шее у которых тоже черные шарфы. Они несут гроб, сплетенный из виноградных лоз и веток оливы. В гробу лежит Маркиз, убитый на гвоздичном поле фашистами из «черной бригады».

Свояки ставят гроб перед сараем и склоняют обнаженные головы. Теперь видно, что с ними двое пленных. Это фашисты, которых захватили накануне. Они стоят босиком, лохматые и в сотый раз объясняют каждому, кто к ним подходит, что их мобилизовали насильно.

Герцог велит пленным взять кирки и лопаты и нести гроб на луг, чтобы там закопать его. Процессия пускается в путь: двое фашистов несут на плечах гроб, а по пятам за ним идут три свояка — Герцог в середине, остальные двое по бокам. В левой руке, на уровне сердца, они держат шапки: Герцог — круглую меховую шапку, Граф — вязаный башлык, Барон — большую черную крестьянскую шляпу; в правой руке у каждого — пистолет. Позади них, на некотором расстоянии, идут все остальные, и никто не произносит ни слова.

Потом Герцог затягивает заупокойную молитву. Латинские стихи в его устах звучат сердито, как ругательства, а свояки подтягивают за ним, держа в одной руке направленные на фашистов пистолеты, а в другой — шапки. Похоронное шествие продолжает медленно двигаться по полю. Герцог отдает короткие приказы фашистам идти помедленнее, держать гроб прямо и поворачивать, когда надо свернуть. Потом он приказывает пленным остановиться и рыть могилу.

Партизаны тоже останавливаются на некотором расстоянии от них и наблюдают. Подле гроба и роющих могилу фашистов стоят три свояка-калабрийца с обнаженными головами и черными шерстяными шарфами на шее. Пистолеты их направлены на фашистов, и они бормочут латинские молитвы. Фашисты работают быстро: они уже выкопали глубокую яму и смотрят на свояков.

— Еще, — говорит Герцог.

— Глубже? — спрашивают фашисты.

— Нет, — говорит Герцог. — Шире.

Фашисты продолжают рыть и кидать вверх землю; они вырыли могилу в два, а то и в три раза шире, чем требуется.

— Хватит, — говорит Герцог.

Фашисты осторожно ставят гроб с телом Маркиза на середину могилы; затем они вылезают, чтобы закопать ее.

— Вниз! — приказывает Герцог. — Закапывайте, не вылезая из ямы.

Фашисты, стоя в могиле, бросают лопатами землю только на гроб и остаются в двух ямах, образовавшихся по обе стороны погребенного. Время от времени они оборачиваются, чтобы посмотреть, не разрешит ли им Герцог вылезти, но Герцог хочет, чтобы они продолжали закапывать его свояка, над гробом которого уже образовался большой могильный холм.

Поднимается туман, и партизаны расходятся, оставив у могилы свояков с непокрытыми головами и наведенными на фашистов пистолетами. Густой туман размывает силуэты людей и поглощает звуки.


История с похоронами калабрийца дошла до командования бригады и вызвала неодобрение. Комиссара Джачинто в очередной раз вызвали для рапорта. Тем временем оставшиеся в сарае мужчины дают волю яростному, разнузданному веселью, слушая шутки Пина, который, оставив на этот вечер в покое погруженных в траур калабрийцев, прицепился к Дзене Верзиле по прозвищу Деревянная Шапочка. Джилья стоит на коленях подле очага, время от времени подавая хворост мужу, который поддерживает огонь. Она следит за разговором и смеется, поводя своими зелеными глазами. Всякий раз взгляд ее встречается со взглядом затененных глаз Ферта, и тогда Ферт тоже смеется своим неприятным, болезненным смехом, и они смотрят друг другу в глаза, пока Джилья не опускает взгляд и не делается серьезной.

— Пин, перестань, — говорит Джилья. — Спой лучше «Кто в дверь мою стучится…»

Пин оставляет в покое генуэзца, чтобы позубоскалить над Джильей.

— А тебе хотелось бы, чтобы кто-то постучал в твою дверь, когда твоего мужа не будет дома?

Левша поднимает лысую голову, покрасневшую от жаркого огня. Когда над ним издеваются, он кисло посмеивается.

— Мне хотелось бы, чтобы постучался ты и чтобы по пятам за тобой гнался Герцог с ножом и кричал: «Отрежу мошонку!» — а я захлопнул бы дверь перед самым твоим носом!

Но попытка втянуть в перепалку Герцога выглядит грубо и не имеет успеха. Пин подходит к Левше и подмигивает ему с ехидной улыбкой.

— Послушай, Левша, неужели правда, что в тот раз ты так ничего и не заметил?

Левша уже усвоил, в чем состоит эта шутка, и знает, что не надо спрашивать, о каком разе идет речь.

— Я-то нет. А ты? — отвечает он с кислой улыбкой; он понимает, что Пин от него не отвяжется, и видит, что все остальные уставились на мальчишку, ожидая, что же он еще выкинет.

— В тот раз, после того как ты целый год был в плаванье, твоя жена произвела на свет младенца и отнесла его в приют. А ты вернулся и ничегошеньки не заметил?

Все громко хохочут и начинают приставать к повару.

— Неужто так оно и было, Левша? Ты нам об этом ничего не рассказывал.

Пожелтев, как лимон, Левша тоже хохочет.

— А что, — спрашивает он, — ты встретился с этим младенцем в приюте для ублюдков? Там он тебе обо всем и рассказал?

— Перестаньте, — говорит Джилья. — До чего же ты вреднющий, Пин. Спой лучше ту песню: она такая хорошая.

— Если только захочу, — отвечает Пин. — Я не работаю по заказу.

Ферт медленно встает и потягивается.

— Ну-ка, Пин, спой ту, что она просит. А не то отправишься в дозор.

Пин приподнимает упавшую на глаза челку и подмигивает.

— Будем надеяться, что сегодня к нам не пожалуют немцы. Наш командир что-то сильно расчувствовался.

Он уже приготовился увернуться от затрещины, но Ферт смотрит своими затененными глазами на Джилью поверх большой головы бывшего кока. Пин становится в позу, поднимает подбородок, приглаживает волосы и начинает:

Кто в дверь мою стучится, кто в дверь мою стучит,

Кто в дверь мою стучится, кто в дверь мою стучит 1.

1 Перевод Е. Солоновича.


Это странная, жестокая песня, которой его выучила одна старуха из их переулка. Вероятно, некогда ее пели певцы на ярмарках.

Откройте, это мавры, а я их командир,

Откройте, это мавры, а я их командир.

— Хворост, — говорит Левша и протягивает Джилье руку. Джилья подает ему пучок вереска, но Ферт тянется поверх головы повара и перехватывает вереск. Пин поет:

Скажите мне, Годея, скажите, где ваш сын,

Скажите мне, Годея, скажите, где ваш сын.

Левша все еще стоит с протянутой рукой, а Ферт кидает вереск в огонь. Потом Джилья подает над головой мужа связки сорго, и ее рука встречается с рукой Ферта. Пин продолжает петь, внимательно следя за происходящим:

Мой сын ушел на битву, ушел и не придет,

Мой сын ушел на битву, ушел и не придет.

Ферт удерживает руку Джильи в своей руке, свободной рукой он берет сучья и бросает их в огонь. Потом он отпускает ее руку, и они смотрят друг на друга.

Захочет есть мой мальчик — отравлена еда,

Захочет есть мой мальчик — отравлена еда.

Освещенный огнем очага, Пин не упускает ни одного движения. Каждый новый куплет он поет с нарастающей страстью, вкладывая в песню всю свою душу.

Захочет пить мой мальчик — отравлена вода,

Захочет пить мой мальчик — отравлена вода.

Ферт перешагивает через повара и подходит к Джилье; Пин поет так, что кажется, будто грудь его вот-вот разорвется.

С коня на землю спрыгнет и сгинет под землей,

С коня на землю спрыгнет и сгинет под землей.

Ферт присаживается подле Джильи, она подает ему хворост, а он подкладывает его в огонь. Партизаны жадно слушают: песня подошла к самому драматическому месту.

Ваш мальчик перед вами, ваш сын пришел домой,

Ваш мальчик перед вами, ваш сын пришел домой.

Пламя теперь поднимается слишком высоко. Надо бы вытащить головешки из огня и перестать подбрасывать хворост, а то наверху может загореться сено. Но Ферт и Джилья продолжают передавать из рук в руки сухие сучья.

Прости меня, мой мальчик, за глупые слова,

Прости меня, мой мальчик, за глупые слова.

Пину жарко, он обливается потом и дрожит от напряжения. Последняя нота звучит так высоко, что в темноте под потолком раздается всплеск крыльев и хриплый клекот: это проснулся сокол Бабеф.

Он вынул меч — и на пол слетела голова,

Он вынул меч — и на пол слетела голова.

Левша сидит, положив руки на колени. Услышав, что проснулся сокол, он встает и идет его покормить.

И голову убийца глазами проводил,

И голову убийца глазами проводил.

Повар всегда носит с собой мешочек с требухой. Он сажает птицу себе на палец, а другой рукой сует ей в клюв кусочки красных, кровоточащих почек.

Где голова упала, там вырастет цветок,

Где голова упала, там вырастет цветок.

Пин делает глубокий вдох, чтобы закончить поэффектнее. Он подходит к Ферту и Джилье и кричит им почти что в ухо:

Другой цветок — мамашу сгубил родной сынок,

Другой цветок — мамашу сгубил родной сынок.

Пин кидается на землю: он вконец обессилел. Все громко аплодируют. Бабеф хлопает крыльями. В эту минуту сверху, где спят партизаны, несется крик:

— Пожар! пожар!

Пламя превратилось в гигантский костер, который, треща, охватывает солому, наваленную на деревянное перекрытие.

— Спасайся кто может!

Люди давятся, хватают оружие, обувь, одеяла, наступают на спящих.

Ферт быстро вскакивает, он уже овладел собой.

— Выносите все из сарая! Живо! Сперва — автоматы и боеприпасы, потом — карабины. И провизию, прежде всего провизию.

Босых, полуодетых людей охватила паника: они хватают первое, что попадается под руку, и давятся у выхода. Пин проскальзывает у них между ног и выбирается наружу. Он бежит туда, откуда лучше виден пожар: какое великолепное зрелище!

Ферт вытащил пистолет.

— Никто не уйдет, прежде чем все не будет вынесено из сарая. Вытаскивайте — и назад. В первого же, кто отойдет от сарая, стреляю!

Пламя уже лижет стены, но партизаны справились с паникой, они бросаются в огонь и дым, чтобы спасти оружие и провиант. Вместе с ними — Ферт. Он отдает приказания, кашляя от дыма, выходит наружу, чтобы подгонять людей и не дать им разбежаться. В кустах он обнаруживает Левшу с соколом на плече и со всеми манатками. Пинками Ферт гонит его в сарай за котлом для варки пищи.

— Если увижу, что кто-нибудь отлынивает, — берегитесь!

Мимо Ферта проходит Джилья. Она спокойно направляется к горящему зданию, и на лице у нее, как всегда, странная улыбка. Ферт рычит:

— Шла бы ты отсюда!

Ферт — человек отпетый, но в нем бьется жилка настоящего командира; он понимает, что вина за пожар падет на него, что пожар случился из-за его всегдашней безответственности и безалаберности; он знает, что его наверняка ждут большие неприятности; но сейчас он опять командир и, поводя ноздрями, из самого пекла руководит эвакуацией сарая; ему удалось остановить паническое бегство разбуженных огнем людей, которые побросали бы все, лишь бы только спастись.

— Лезьте наверх, — кричит Ферт. — Там остался пулемет и два мешка с патронами!

— Невозможно! — кричат ему. — Перекрытие горит!

Вдруг раздается вопль:

— Перекрытие рушится! Спасайся!

Звучат первые взрывы — разрываются ручные гранаты, оставшиеся в соломе. Ферт командует:

— Всем покинуть помещение! Держаться от него на расстоянии! Уносите подальше все, особенно то, что может взорваться!

Пин со своего наблюдательного пункта на пригорке видит, как пожар вдруг превращается в щелкающий вихрь пламени, похожий на фейерверк, и слышит выстрелы, самые настоящие пулеметные очереди, которые прошивают пламя, после чего одна за другой рвутся обоймы. Издали это, должно быть, похоже на сражение. В небо летят снопы искр; верхушки каштанов кажутся позолоченными. Огонь перекинулся на деревья, и, возможно, сгорит весь лес.

Ферт составляет список потерь: пулемет «бреда», шесть дисков, два карабина, гранаты, патроны и центнер риса. Карьера его кончена, больше ему никогда не командовать, возможно, его расстреляют. Тем не менее он продолжает поводить ноздрями и отдавать приказы, словно речь идет о самой обычной перемене стоянки.

— Куда мы идем?

— Потом скажу. Прочь из леса. Вперед.

Отряд с оружием и снаряжением идет по лугам индейским строем, ступая след в след. Левша тащит на спине котел, на плече у него примостился Бабеф. На Пина нагрузили всю кухонную утварь. По рядам проходит:

— Немцы услышали пальбу и увидели пожар, скоро они станут наступать нам на пятки.

Ферт оборачивается. Лицо у него желтое и бесстрастное.

— Тихо. Попридержите языки. Идем дальше.

Кажется, что он руководит отступлением после проигранного сражения.


VIII

Новый привал устроили на сеновале, таком низком, что в нем не разогнешься, с дырявой крышей, пропускающей дождь. По утрам партизаны разбредаются по поросшим рододендронами склонам, греются на солнце, валяются в покрытых росою кустах и выворачивают наизнанку рубашки, вылавливая вшей.

Пин любит, когда Левша посылает его по делам: с ведрами — к колодцу, чтобы наполнить водой котел, с маленьким топориком— за дровами в выгоревший лес, или к ручью — вылавливать стебли кресса, из которых повар готовит свои салаты. Пин поет, смотрит на небо, на окружающий его мир, омытый утренней влагой, на невиданные расцветки горных бабочек, которые вьются над лугами. Пин заставляет себя ждать, и Левша всякий раз приходит в бешенство: у него то гаснет огонь, то пригорает рис. Когда Пин возвращается со ртом, набитым земляникой, и глазами, в которых все еще порхают бабочки, повар осыпает его ругательствами на всех языках. Тогда Пин опять превращается в веснушчатого пострела из Длинного переулка и ввязывается с Левшой в перепалку, которая длится часами, и собирает подле кухни разбредшихся по склону партизан.

Но утром, бродя по тропкам, Пин забывает про старые улицы, на которых скапливается лошачья моча, про мужские и женские запахи, источаемые смятой постелью его сестры, про острый привкус дыма, вырывающегося из открытых затворов, про красный, пронзительный свист ремня, которым его хлестали на допросе в комендатуре. Пин сделал здесь новые, интереснейшие открытия: он увидел желто-коричневые грибы, вылезающие из влажного перегноя, красных пауков, притаившихся в огромной невиданной паутине, длиннолапых и длинноухих зайчат, которые неожиданно выпрыгивают на тропинку и тут же исчезают, улепетывая зигзагами.

Однако довольно случайного, мимолетного оклика, чтобы Пин снова заразился мохнатой, муторной кровожадностью, свойственной всему человеческому роду. И вот он уже широко раскрытыми глазами, вокруг которых густо собрались веснушки, наблюдает за спариванием кузнечиков, или втыкает сосновую иголку в бородавку на спине у жабы, или же мочится на муравейник, глядя, как расслаивается пористая земля и как мутный поток уносит красных и черных насекомых.

Тогда Пин чувствует, что его по-прежнему притягивает мир мужчин, непонятных мужчин с мутным взглядом и губами, влажными от гнева. Тогда он возвращается к Левше, к Левше, который не умеет смеяться без нарастающей с каждым днем горечи, который никогда не ходит в бой и постоянно сидит подле кухонных котлов с соколом, сердито хлопающим у него на плече своими подрезанными крыльями.

Кузен — совсем другое дело. Он вечно причитает, будто только ему известно, как тяжела война, тем не менее он неустанно бродит один, не расставаясь со своим автоматом. Он возвращается в лагерь, чтобы через несколько часов снова уйти, но всегда делает это нехотя, словно из-под палки.

Когда надо кого-нибудь послать на задание, Ферт оглядывается по сторонам и спрашивает:

— Кто пойдет?

Тогда Кузен качает своей большой головой, похожей на маску фонтана, словно чувствует себя жертвой несправедливой судьбы, перекидывает через плечо автомат и, тяжело вздыхая, уходит.

Ферт развалился среди рододендронов, закинув руки за голову и положив на колени автомат; несомненно, командование бригадой решает сейчас, какому наказанию его подвергнуть. У партизан красные от бессонницы глаза и небритые лица; Ферту не хочется смотреть на них, потому что в их взглядах он читает немой укор и неприязнь. Все же партизаны ему подчиняются, словно бы они уговорились не давать себе распускаться. Но Ферт постоянно настороже и время от времени поднимается и отдает приказы: он не может допустить, чтобы партизаны хотя бы на мгновение перестали видеть в нем своего вожака, — это значило бы окончательно потерять над ними власть.

Пин не горюет о том, что сарай сгорел. Пожар был великолепен, а вокруг нового лагеря есть много замечательных мест, в которых для него много неизведанного. Пину чуть-чуть страшновато приближаться к Ферту: а вдруг Ферт захочет взвалить на него всю вину за пожар, ведь это он тогда отвлек его своей песней.

Но Ферт окликает его:

— Пойди-ка сюда, Пин.

Пин подходит к лежащему на спине командиру и не испытывает ни малейшего желания выкинуть какое-нибудь коленце: он знает, что все остальные ненавидят и боятся Ферта, и то, что сейчас он стоит рядом с командиром, наполняет его чувством гордости — он ощущает себя почти что его сообщником.

— Ты можешь почистить пистолет? — спрашивает Ферт.

— Ладно, — говорит Пин. — Разбери пистолет, и я его тебе вычищу.

Пин — мальчишка, которого все немного побаиваются из-за его шуточек, но Ферт чувствует, что сегодня Пин не позволит себе никаких намеков на пожар, на Джилью и на все остальное. Поэтому Пин сейчас единственное существо, с кем он может перекинуться словом.

Ферт расстилает на земле носовой платок и складывает на нем части пистолета, который он постепенно разбирает. Пин спрашивает, нельзя ли ему тоже поразбирать пистолет, и Ферт учит его, как это делать. До чего же хорошо разговаривать с Фертом вот так вполголоса и не осыпать друг друга оскорблениями! Пин сравнивает пистолет Ферта со своим, зарытым, и говорит, какие части у них не похожи, какие детали красивее у одного, а какие — у другого. Ферт не твердит, как обычно, что он не верит, будто у Пина есть зарытый пистолет. А может, это неправда, что все они не верят ему, может, они говорят так только для того, чтобы подразнить его? В сущности, Ферт тоже хороший парень — когда с ним вот так разговоришься; объясняя, как устроен пистолет, он увлекается и становится добрым. И даже пистолеты, когда беседуешь о них, разбираясь в их механизме, перестают быть орудиями убийства и оказываются причудливыми, волшебными игрушками.

Но остальные партизаны угрюмы и необщительны. Они не обращают внимания на Пина, который вертится подле них, и не желают петь. Скверно, когда уныние пронизывает людей, как холодный туман, когда они перестают доверять своим командирам и воображают, что их уже окружили немцы, карабкающиеся с огнеметами по поросшему рододендронами склону. Тогда людям начинает казаться, будто они обречены перебегать из долины в долину и гибнуть один за другим и что войне не будет конца. В такие минуты всегда завязываются разговоры о войне, о том, когда она началась, кому она понадобилась, когда она кончится и будет ли тогда лучше или еще хуже, чем прежде.

Пин не видит большой разницы между теперешним временем и тем, когда войны не было. Ему представляется, что с тех самых пор, как он родился, все только и говорили что о войне; вот только бомбежки и затемнения начались позднее.

Над горами то и дело пролетают самолеты, но здесь можно смотреть на них снизу вверх, не убегая в щели. Потом издалека, со стороны моря, доносятся глухие взрывы бомб, и люди начинают думать о своих домах, возможно уже разрушенных, и говорить, что война никогда не кончится и не поймешь, кому она нужна.

— Я-то знаю, кому она понадобилась! Я видел их своими собственными глазами! — Это встревает в разговор Жандарм. — Студентам, вот кому!

Жандарм еще более невежествен, чем Герцог, и почти так же ленив, как Дзена Верзила; когда его отец, крестьянин, сообразил, что ничто не заставит его сына взять в руки мотыгу, он сказал: «Иди-ка в жандармы» — и тот пошел; носил черный мундир с белой портупеей, служил в городе и в сельской местности, никогда толком не понимая, что его заставляют делать. После «восьмого сентября» 1 его заставили арестовывать отцов и матерей тех, кто уклонился от призыва; однажды он узнал, что его собираются отправить в Германию, потому что пошли слухи, будто он за короля, и тогда он сбежал. Поначалу партизаны думали пустить его в расход за то, что он арестовывал их родителей, но потом поняли, что он просто жалкий бедняк, и направили в отряд к Ферту, потому что во всех остальных отрядах держать его не пожелали.

1 8 сентября 1943 г. правительство Бадольо объявило о капитуляции Италии, после чего гитлеровская Германия оккупировала Северную и Центральную Италию.


— В сороковом году я был в Неаполе, — говорит Жандарм, — и знаю, как было дело. Во всем виноваты студенты. Они размахивали флагами и плакатами, пели про Мальту и Гибралтар и требовали пятиразовой кормежки.

— Помолчи уж, — говорят ему, — ты ведь был тогда жандармом; ты же был на их стороне и разносил повестки в армию.

Герцог плюет и хватается за свой австрийский пистолет.

— Жандар-р-мы канальи, паскуды свинячьи, — цедит он сквозь зубы.

В его краях издавна воевали с жандармами; жандармов у них подстреливали даже на ступеньках придорожных часовен.

Жандарм пытается протестовать, размахивая большими крестьянскими руками перед малюсенькими глазками, спрятанными под низко нависшим лбом.

— Мы, жандармы… Мы, жандармы, были против них! Да, судари мои, мы были против войны, которую затеяли студенты. Мы поддерживали порядок. Но их было в двадцать раз больше, вот война и началась!

Левша сидит поодаль и страдает. Он помешивает рис в котле; если перестать его помешивать, рис тут же пригорит. Время от времени до него долетают отдельные фразы. Левше всегда хочется присутствовать при разговорах о политике: никто из них ничего не понимает, и надобно им все растолковывать. Но сейчас он не может отойти от котла; он ломает себе руки и подпрыгивает.

— Капитализм! — то и дело выкрикивает он. — Эксплуататорская буржуазия!

Ему хочется подсказать им нужное слово, но его никто не слушает.

— В сороковом году в Неаполе, — рассказывает Жандарм, — произошло большое сражение между студентами и жандармами. Если бы мы, жандармы, сумели им как следует врезать, войны бы не было. Но студенты хотели спалить мэрию. Муссолини, хочешь не хочешь, пришлось начать войну.

— Бедняжка Муссолини! — смеются партизаны.

— Чума на тебя и на твоего Муссолини, — ругается Герцог.

Из кухни доносятся вопли Левши:

— Муссолини! Империалистическая буржуазия!

— Мэрию! Они хотели спалить мэрию! А что было делать нам, жандармам? Сумей мы поставить их на место, Муссолини бы войны не начал.

Левша разрывается между долгом, привязывающим его к котлу, и желанием поговорить о революции. В конце концов его вопли привлекают внимание Дзены Верзилы. Левша делает ему знак подойти. Дзена Верзила по прозвищу Деревянная Шапочка думает, что его зовут попробовать рис, и решает приподнять зад. Левша говорит ему:

— Империалистическая буржуазия, скажи им, что войну развязала буржуазия ради раздела рынков сбыта.

— Дерьмо! — говорит Левше Дзена и поворачивается к нему спиной. Рассуждения Левши ему давно осточертели: он не понимает, о чем тот твердит; он ничего не знает ни о буржуазии, ни о коммунизме; мир, где все должны трудиться, его не привлекает, он предпочитает мир, где каждый устраивается как умеет, работая помаленьку.

— Свободная инициатива, — зевает Дзена Верзила по прозвищу Деревянная Шапочка, заваливаясь в рододендроны и почесываясь. — Я за свободную инициативу. За то, чтобы каждый мог свободно разбогатеть.

Жандарм продолжает излагать собственную концепцию истории: есть две борющиеся силы — жандармы, люди бедные, которые стараются поддерживать порядок, и студенты, отродье богачей, всякие важные шишки, адвокаты, доктора, комендаторы, выродки, получающие такое жалованье, какое бедному жандарму даже не снилось, но только им и этого мало, и они посылают жандармов воевать, чтобы получать еще больше.

— Ничего ты не понимаешь, — вылезает Левша, который не может больше выдержать и оставляет Пина присматривать за котлом. — Сверхприбыли — вот причина империализма!

— Иди-ка ты стряпать, — кричат ему. — Смотри, как бы рис опять не пригорел!

Но Левша стоит посреди партизан, низенький и неуклюжий в своей матросской курточке, заляпанной на плечах соколиным пометом, и, размахивая кулаками, не умолкая, говорит об империализме банкиров, о торговцах пушками, о революции, которая начнется во всех странах, как только кончится война, — даже в Англии и в Америке, — об уничтожении границ в краснофлагом Интернационале.

Лица у партизан худые, заросшие бородами; волосы космами свисают на скулы; на них одежда с чужого плеча, цвет которой смахивает на цвет серо-засаленной солдатской формы: пожарные куртки, шинели ополченцев, немецкие мундиры с сорванными нашивками. Они пришли сюда разными путями, многие дезертировали из фашистской армии или были взяты в плен, а потом отпущены на свободу; много желторотых юнцов, которыми движет упрямое своенравие, неосознанное желание идти наперекор всем и всему.

Они не любят Левшу, потому что его ярость выливается не в выстрелы, а в слова и рассуждения, от которых никому ни жарко, ни холодно, потому что речь в них идет о врагах, которых они не знают, — о капиталистах, о банкирах. Почти так вот Муссолини пытался пробудить ненависть к англичанам и абиссинцам — народам, живущим за морем, которых никто никогда не видел. И все они издеваются над поваром: вскакивают на его узкие покатые плечи, похлопывают его по широкой лысине, отчего сокол Бабеф злится и вращает желтыми глазами.

Вмешивается Ферт; он лежит поодаль, покачивая на коленях автомат.

— Шел бы ты готовить еду, Левша.

Ферту тоже не по душе споры. Он любит говорить только об оружии и об операциях, о новых, укороченных автоматах, которыми начали пользоваться фашисты и которыми не худо бы обзавестись; но больше всего ему нравится отдавать приказы, устроить засаду, а потом неожиданно выскочить на дорогу, стреляя короткими очередями.

— Рис подгорает, иди же, рис подгорает, не слышишь, что ли, как пахнет? — кричат партизаны и пинками подгоняют Левшу.

Левша взывает к комиссару:

— Джачинто, ты же комиссар, почему ты ничего не скажешь? Для чего тебя сюда прислали? Правильно говорят, что это отряд фашистов: тут нельзя даже заикнуться о политике!

Джачинто только что вернулся из штаба бригады, но не успел еще толком ничего рассказать; он весь как-то усох и объявил только, что к вечеру прибудет бригадный комиссар для проведения инспекции. Узнав об этом, люди завалились в рододендроны: теперь приедет начальство и во всем разберется, можно ни о чем не думать. Ферт тоже решил, что размышлять ему о чем-либо бесполезно, что бригадный комиссар скажет, какая судьба его ожидает, и улегся в траву; но он все же обеспокоен больше других и ломает пальцами ветки кустарника.

Левша упрекает Джачинто, что в отряде никто не разъясняет людям, ради чего они ведут партизанскую войну и что такое коммунизм. У Джачинто вши густо гнездятся у корней волос на голове и внизу живота. Каждый его волосок облеплен маленькими белыми гнидами, и Джачинто движением, сделавшимся уже механическим, — чик — давит гниды и вшей между ногтями больших пальцев.

— Ребята, — начинает он добродушно, чтобы никого не обидеть, даже Левшу, — каждый знает, для чего он ушел в партизаны. Я был прежде лудильщиком и ходил по деревням, мой крик разносился далеко, и женщины бежали за прохудившимися кастрюлями, чтобы я их запаял. Я заходил в дома, шутил с прислугой, иногда меня угощали яйцами и подносили стаканчик вина. Я располагался паять на лужайке, а вокруг меня всегда собирались ребятишки и смотрели, как я работаю. Теперь я не могу больше ходить по деревням, потому что меня арестуют, а к тому же начались бомбежки, которые все разрушают. Вот почему мы ушли в партизаны — для того, чтобы можно было опять паять кастрюли, чтобы вино и яйца продавались по сносной цене, чтобы нас не арестовывали и чтобы не было больше воздушных тревог. А кроме того, мы хотим, чтоб настал коммунизм — это когда не существует домов, где у тебя перед носом захлопывают дверь, и тебе приходится ночевать в курятнике. Коммунизм — это когда ты заходишь в дом, и если там едят похлебку, то тебя угощают похлебкой, даже если ты простой лудильщик, а если на рождество там едят пирог, то тебя угощают пирогом. Вот что такое коммунизм. К примеру: все мы здесь завшивели. Я пришел в командование бригадой и вижу, что у них там есть порошок против вшей. Тогда я сказал: хорошенькие вы коммунисты, если не прислали нам в отряд этого порошка. А они сказали, что пришлют. Вот что такое коммунизм.

Люди слушают внимательно и одобрительно: такие слова всем им хорошо понятны. Тот, кто курил, передает чинарик товарищу, а кому надо идти в дозор, верит, что его не надули с очередью и сменят как раз вовремя. Теперь они говорят о порошке против вшей, который им обещали прислать, спорят, убивает ли он также и гниды или только одних вшей или вообще не убивает вшей, а лишь одурманивает их, так что через час они кусаются еще пуще.

Никто и не вспомнил бы теперь о войне, если бы о ней не завел речь Кузен:

— Говорите что хотите, но, по-моему, войны захотели женщины.

Когда Кузен принимается толковать о женщинах, он становится еще более занудным, чем повар. Но он хоть не старается никого убедить, и кажется, будто он жалуется самому себе.

— Я воевал в Албании, — говорит он, — я воевал в Греции, я воевал во Франции, я воевал в Африке, восемьдесят три месяца я провоевал в рядах альпийских стрелков. И во всех странах я видел набитые женщинами публичные дома, у которых солдаты становились в очередь, публичные дома для унтер-офицеров, публичные дома для офицеров. И я видел женщин не из публичных домов; они шатались с солдатами по пустырям или затаскивали их к себе в комнаты. Все они поджидали солдат, и чем вонючее и вшивее мы оказывались, тем они бывали довольнее. Однажды я дал себя уговорить и не получил никакого удовольствия; не считая подцепленной мною болезни. Три месяца я мог мочиться, лишь держась руками за стенку. Так вот, когда человек попадает в чужую страну и не видит вокруг себя никого, кроме таких вот женщин, единственное, что его утешает, — это мысли о доме, о жене, если он женат, или о невесте, и он говорит себе: ее-то по крайней мере это миновало. Но потом он возвращается домой, ну и, конечно, обнаруживает, что, пока он находился далеко, его жена подрабатывала и спала то с тем, то с другим. Я говорю не о ком-то лично, а обо всех, потому что так случалось со всеми, имевшими дело с этими потаскухами.

Товарищи знают, что это история самого Кузена, которому в его отсутствие жена изменяла с кем попало и нарожала ему детей неведомо от кого.

— Но это еще не все, — продолжает Кузен. — Знаете, почему фашисты все время хватают наших? Потому, что полным-полно женщин, которые нас предают; жен, доносящих на мужей; все наши женщины, пока мы тут с вами разговариваем, сидят на коленях у фашистов и начищают оружие, которым те придут нас завтра убивать.

Теперь товарищи недовольно ворчат и говорят, чтобы он заткнулся: ладно, ему не повезло, его жена, чтобы избавиться от него, донесла на него немцам, и ему пришлось уйти в горы, но это еще не причина, чтобы поносить чужих жен.

— Женщины, уверяю вас, женщины, — не сдается Кузен, — только они во всем виноваты. Мысль о войне Муссолини внушили сестры Петаччи 1.

1 Речь идет о любовнице Муссолини Кларе Петаччи и ее семье.


Товарищи переговариваются и задирают Кузена: ну конечно, так сестры Петаччи и заставили Муссолини ввязаться в войну.

— Посмотрите вокруг, — говорит Кузен, — достаточно, чтобы где-нибудь появилась женщина… и сами знаете…

Теперь ему больше никто не возражает. Все поняли, на что он намекает, и хотят послушать, до чего он дойдет.

— …появляется женщина, — продолжает Кузен, — и сразу находится дурак, который теряет голову…

Кузен предпочитает дружить со всеми, но язык у него без костей, и, когда ему приспичит что-нибудь сказать, он говорит это даже командирам.

— …ничего еще, когда такой дурак — обыкновенный человек, но если он лицо ответственное…

Все смотрят на Ферта. Он лежит в стороне, но, несомненно, слушает. Все немного побаиваются, как бы Кузен не хватил через край и не разразился скандал.

— …то кончит он тем, что из-за женщины спалит дом. Теперь все сказано, думают они, сейчас что-то произойдет.

Ладно, чем скорей, тем лучше.

В эту минуту раздается громкий гул, и все небо покрывается самолетами. Общее внимание переключается. Летит большое соединение бомбардировщиков. Вероятно, когда оно снова скроется за облаками, какой-нибудь город останется лежать в дыму и развалинах. Пин чувствует, как земля дрожит от грохота и угрозы многих тонн бомб, проносящихся над его головой. В эту минуту старый город пустеет, а бедные люди теснятся в грязных щелях. Где-то южнее слышны глухие взрывы.

Пин замечает, что Ферт встал и с пригорка смотрит в бинокль на нижнюю часть долины. Пин подходит к нему. Ферт подкручивает линзы и улыбается своей болезненной и печальной улыбкой.

— Дашь мне потом посмотреть? — просит Пин.

— Держи, — говорит Ферт и протягивает ему бинокль.

Перед Пином мало-помалу вырисовывается последняя горная гряда, отделяющая их от моря, и большие беловатые клубы дыма, поднимающиеся к небу. Внизу еще гремят взрывы. Бомбежка продолжается.

— Ну же, бросай все, — бормочет Ферт и бьет кулаком по ладони. — И прежде всего на мой дом! Бросай все! И прежде всего на мой дом!


IX

К вечеру прибывают командир бригады Литейщик и комиссар Ким. Раздвигаются клубы тумана, словно дважды открывается дверь, и люди в хижине теснятся вокруг огня и представителей бригады. Вошедшие пускают по рукам пачку сигарет, и ее тут же опустошают. Сказать о них почти нечего: Литейщик — плотно сбитый мужчина с русой бородкой и в альпийской шапочке; у него большие светлые и холодные глаза, которые он приподнимает, поглядывая на собеседника исподлобья. Ким — долговязый, с длинным красноватым лицом и все время покусывает усики.

Литейщик — рабочий, родившийся в горах, он всегда спокоен и ясен. Он выслушивает всех с понимающей улыбкой, а сам тем временем решает, как разгруппировать бригаду, где следует поставить станковые пулеметы и когда надо будет ввести в дело минометы. Партизанская война для него — вещь точная и превосходно налаженная, как машина. Его революционный дух вызрел на заводе и хорошо вписался в панораму его родных гор, где ему знаком каждый камешек и где поэтому он может проявить всю свою смелость и находчивость.

Ким — студент. Больше всего он стремится к логичности, к ясному пониманию причин и следствий, но его разум постоянно сталкивается с неразрешимыми проблемами. В нем заложен безграничный интерес к людям. Вот почему он изучает медицину: он знает, что объяснение всему — в механизме живых клеток, а не в философских категориях. Он станет лечить мозг — он будет психиатром. Но людям он несимпатичен: он пристально смотрит им в глаза, словно хочет прочитать самые сокровенные мысли, и вдруг ни с того ни с сего начинает задавать вопросы: об их родных, об их детстве. Дальше, за людьми, огромная машина развивающихся классов, машина, приводимая в движение незначительными, повседневными поступками, машина, в которой человеческие действия сгорают бесследно, машина, которая зовется история. Все должно быть логично, все должно быть понятно — и в истории, и в человеческом сознании. Но между ними существует разрыв, темная зона, где коллективный разум становится разумом индивидуальным, порождая чудовищные отклонения и самые непредвиденные сочетания. И вот комиссар Ким с маленьким «стэном» на плече каждый день обходит отряды, беседует с комиссарами, с командирами, знакомится с людьми, копается в их мыслях, разбирает каждую проблему на составные части: «а, б, в», говорит он; все ясно; во всех людях все должно быть так же ясно, как в нем самом.

Партизаны окружили Литейщика и Кима и спрашивают у них, что нового на войне — на далеких фронтах и на той войне, что ведется у них под боком и угрожает их жизням. Литейщик показал на карте место, где вот уже много месяцев назад остановились англичане; это далеко на юге, и партизаны ругают англичан: англичане годятся лишь на то, чтобы бомбить их дома, они не продвинулись ни на шаг, даже не выбросили ни одного десанта. Литейщик объясняет, что надеяться на англичан нечего, что они и сами сумеют одолеть врага. Затем он сообщает главную на сегодня новость: немецкая колонна снова поднимается по долине, чтобы прочесать горы; им известно, где размещены лагеря партизан, и они выжгут все дома и селения. Но утром вся бригада займет позиции на горных высотах; другие бригады ее поддержат, на немцев внезапно обрушится шквал железа и огня, они рассеются по шоссе, и им придется вести бой, отступая.

Партизаны задвигались, кулаки их сжимаются, сквозь сжатые зубы вырываются восклицания; бой для них уже начался, у них такие же лица, с какими они идут драться, — суровые и напряженные; они шарят вокруг себя, чтобы почувствовать под рукой холодную сталь оружия.

— Немцы увидали пожар, вот и заявились, — говорит кто-то. — Мы так и знали.

Ферт стоит несколько поодаль, и отсветы огня падают на его опущенные ресницы.

— Ну да, и пожар тоже, — произносит Ким, медленно выпуская облако табачного дыма. — Но случилось и еще кое-что.

Все замолкают. Даже Ферт поднимает глаза.

— Один из наших оказался предателем, — говорит Ким.

Атмосфера становится томительно-напряженной, как от ветра, пронизывающего до костей, — это промозглая атмосфера предательства, словно бы навеянная болотным ветром, который всегда приносит в лагерь подобные новости.

— Кто это?

— Шкура. Он объявился в «черной бригаде». По собственной воле. Никто его не арестовывал. По его вине уже расстреляли четверых наших. Он присутствует при допросе каждого арестованного и всех выдает.

Это одно из тех известий, от которых приходишь в отчаяние и которые мешают думать. Всего лишь несколько дней назад Шкура был здесь, среди них, и говорил: «Послушайте, сделаем налет, как я говорю!» Кажется даже странным, что у них за спиной не слышно тяжелого, простуженного дыхания Шкуры, который смазывает пулемет, готовясь к завтрашней операции. Но нет. Шкура там, внизу, в запретном для них городе, на его черном берете большой череп, у него новое, превосходное оружие, и он больше не боится облав, в нем по-прежнему кипит его ярость, заставляющая его хлопать маленькими, покрасневшими от простуды глазками и облизывать пересохшие от горячего дыхания губы, — ярость, направленная против них, его вчерашних товарищей, ярость, в которой нет ни ненависти, ни обиды — так бывает, когда играешь с приятелями, но в этой игре ставка — жизнь.

Пин вдруг подумал о своем пистолете: а что, если Шкура, которому известны все тропки подле оврага, куда он таскает своих девчонок, нашел пистолет и теперь носит его поверх мундира «черной бригады» смазанным и начищенным до блеска; Шкура умеет обращаться с оружием. А может, все это враки, что он знает место паучьих гнезд; может, Шкура все это выдумал, чтобы пойти в город, предать товарищей и получить новое немецкое оружие, стреляющее почти бесшумно.

— Теперь надо убить его, — говорят товарищи.

Они говорят об этом так, словно смиряются с роковой неизбежностью, и, возможно, в глубине души предпочли бы, чтобы он вернулся к ним завтра, нагруженный новым оружием, и продолжал бы свою мрачную игру, ведя поочередно войну — то вместе с ними, то против них.

— Красный Волк спустился в город организовать против него «гап», — говорит Литейщик.

— Я тоже сходил бы, — раздается несколько голосов.

Но Литейщик говорит, что теперь надо как следует подготовиться к завтрашнему бою, который будет решающим, и люди уходят проверять оружие и распределять между собой задачи, поставленные перед отрядом.

Литейщик и Ким отзывают в сторону Ферта.

— Мы получили рапорт о пожаре, — говорят они.

— Так вышло, — произносит Ферт. Он не хочет оправдываться. Пусть будет что будет.

— Кто-нибудь несет ответственность за пожар? — спрашивает Ким.

Ферт говорит:

— Во всем виноват только я.

Литейщик и Ким переглядываются. Лица у них серьезные. Ферт думает, что хорошо было бы бросить отряд и, спрятавшись в таком месте, о котором никому, кроме него, не известно, дождаться конца войны.

— Ты можешь представить нам какие-то оправдания? — спрашивают они так спокойно, что это выводит его из себя.

— Нет. Так вышло.

Сейчас они ему скажут: «Вали отсюда!» Или же скажут: «Мы тебя расстреляем». Но вместо этого Литейщик говорит:

— Ладно. Об этом у нас будет время поговорить в следующий раз. Теперь нам предстоит бой. Ты как — в порядке?

У Ферта желтые глаза, и он смотрит в землю.

— Я болен, — говорит он.

— Постарайся поправиться к завтрашнему дню, — советует Ким. — Завтрашний бой для тебя очень важен. Очень, очень важен. Подумай об этом.

Они не спускают с него пристального взгляда, и Ферту еще больше хочется бросить все к чертовой матери.

— Я болен. Я очень болен, — повторяет он.

— Так вот, — продолжает Литейщик, — завтра вам надо удерживать гребень горы Пеллегрино от пилона до второго ущелья, понял? Потом придется сменить позицию, ты получишь приказ. Размести взводы и огневые точки получше: надо, чтобы в случае необходимости ты мог свободно маневрировать стрелками и пулеметными расчетами. В операцию должны пойти все, все до одного, даже каптенармус и повар.

Ферт слушает указания, слегка кивая, а порой встряхивая головой.

— Все до одного, — переспрашивает он, — даже повар? — и задумывается.

— На рассвете все должны быть на гребне, ты понял? — Ким смотрит на него, покусывая усы. — Надеюсь, ты хорошо понял, Ферт?

Кажется, что в его голосе звучит теплота; но, может, это всего лишь его манера убеждать, потому что бой предстоит серьезный.

— Я очень болен, — говорит Ферт, — очень болен.


Комиссар Ким и командир Литейщик идут в сумерках по горам, направляясь в другой отряд.

— Ты убедился, Ким, что это было ошибкой? — спрашивает Литейщик.

Ким качает головой.

— Нет, это не ошибка, — говорит он.

— Да, да, — настаивает командир. — Это была твоя ошибочная идея — сформировать отряд целиком из ненадежных людей и поставить во главе еще более ненадежного командира. Видишь, каковы результаты? Если бы мы распределили этих людей по разным отрядам, то, оказавшись в здоровой среде, они бы тоже выправились.

Ким продолжает покусывать усы.

— По мне, — говорит он, — лучше отряда не надо; я доволен им больше всех.

Еще немного, и Литейщику изменит его выдержка. Он поднимает свои холодные глаза и почесывает лоб.

— Послушай, Ким, когда же ты наконец поймешь, что у нас боевая бригада, а не лаборатория для экспериментов? Я понимаю, возможно, ты получишь творческое удовлетворение, проследив реакцию всех этих людей, которых тебе угодно расставлять по полочкам: сюда — пролетариат, туда — крестьянство, потом, как ты выражаешься, — люмпен-пролетариат… Мне кажется, что твоя политическая работа заключается в том, чтобы перемешать их всех, дать классовое сознание тем, у кого его нет, и достичь того знаменитого единства… Я не говорю уж, что так было бы гораздо лучше с военной точки зрения…

Киму нелегко выразить свои мысли; он качает головой.

— Ерунда, — говорит он, — ерунда. Люди дерутся все, во всех них кипит та же самая ярость, то есть не та же самая, у каждого своя ярость, но сейчас они дерутся все вместе, на равных, и они едины. Потом есть Ферт, есть Шкура… Ты не представляешь, чего им это стоит… И все-таки и в них та же самая ярость… Достаточно пустяка, чтобы спасти их или же совсем потерять… Вот это и есть политическая работа… Дать им смысл…

Когда Ким говорит с партизанами, анализирует обстановку, он бывает устрашающе ясным, диалектичным. Но в такой вот обычной беседе, с глазу на глаз, Ким излагает свои мысли путанно, и его заносит. Литейщик смотрит на вещи гораздо проще.

— Хорошо, дадим им этот смысл. Введем их, так сказать, в определенные рамки.

Ким раздувает усы.

— Понимаешь, этот отряд — не армия. Им не скажешь: это ваш долг. Тут ты не можешь говорить о долге, не можешь говорить об идеалах — родине, свободе, коммунизме. Они не желают слушать об идеалах, обзавестись идеалами — это легко, это все могут, у наших врагов тоже свои идеалы. Ты видел, что происходит, когда экстремист-повар заводит свои проповеди? Они кричат на него и гонят в шею. Им не нужны ни идеалы, ни мифы, ни возгласы «Да здравствует!». Тут дерутся и умирают, не восклицая: «Да здравствует!»

— А тогда почему? — Литейщик знает, за что он борется, для него все совершенно ясно.

— Послушай, — говорит Ким, — в этот час все отряды поднимаются на высоты, чтобы занять позиции; они идут молча. Завтра среди них будут убитые и раненые. Они это знают. Скажи, что толкает их на такой путь, что вынуждает их драться? Видишь ли, среди партизан есть крестьяне, жители здешних гор, для них все это много проще. Немцы сожгли их селения, угнали коров. Для них это первая справедливая война, защита их родины. У крестьян есть родина. И вот ты их видишь среди нас, старых и молодых, с их ружьишками, в охотничьих бумазейных куртках; вооружились целые деревни; мы защищаем их родину, и они с нами. И родина становится для них идеалом всерьез, она становится чем-то большим, чем они сами, становится самой сутью борьбы; они жертвуют даже своими домами, даже своими коровами, лишь бы продолжать драться. Для других крестьян, напротив, родина остается чем-то узко эгоистическим: дом, коровы, урожай. И ради того, чтобы сохранить все это, они делаются шпионами, фашистами; целые деревни превращаются в наших врагов… Потом — рабочие. У рабочих за плечами своя история: забастовки, солидарность в борьбе за более высокую заработную плату, за лучшие условия труда. Рабочие — это организованный класс. Они знают, что существует лучшая жизнь и что за лучшую жизнь надо бороться. У них тоже есть родина, родина, которую предстоит завоевать, и они дерутся здесь, чтобы завоевать ее. В городе имеются предприятия, которые будут принадлежать им; они уже видят красные лозунги на стенах складов и флаги на заводских трубах. Но рабочие лишены всякой сентиментальности. Они понимают реальное положение вещей и знают, как изменить его. Потом некоторые интеллигенты или студенты, но их немного; их видишь то тут, то там, с их идеями, смутными, чаще всего ошибочными. Для них родина — слова или в лучшем случае книги. Но, сражаясь, они обнаружат, что их слова не имеют никакого смысла, и откроют новые ценности в человеческой борьбе и станут драться, не задаваясь никакими вопросами, пока не отыщут новые слова и опять не обретут утраченные, старые, но теперь звучащие по-иному, получившие совсем неожиданные значения. Кто еще? Да, иностранные военнопленные, бежавшие из концентрационных лагерей и присоединившиеся к нам; эти дерутся за самую настоящую родину, за далекую родину, на которую они жаждут вернуться и которая для них еще роднее именно потому, что далека. Но, понимаешь ли, все это — борьба символов; понимаешь, человек, для того чтобы убить немца, должен думать не о конкретном находящемся перед ним немце, а о каком-то другом, производя в своем сознании перестановку, подмену, в силу которой вещь или личность становится китайской тенью, мифом?

Литейщик ерошит русую бороду; никакого смысла он во всей этой речи не видит.

— Это не так, — говорит он.

— Это не так, — продолжает Ким, — я знаю. Это не так. Потому что есть нечто иное, общее для всех, — ярость. Отряд Ферта — карманники, жандармы, дезертиры, спекулянты, мешочники. Люди, существующие в складках общества и за счет его пороков, люди, которым нечего защищать и бороться тоже не за что. Они либо физически, либо психически неполноценны. У них не может зародиться революционная идея, ибо они слишком крепко привязаны к перемалывающему их колесу. Или же такая идея появляется на свет изуродованной, порожденной злобой и унижениями, такой, какой она предстает в бессвязных речах экстремиста-повара, напоминающих крики его сокола со связанными ногами. Почему же тогда они дерутся? У них нет никакой родины — ни настоящей, ни выдуманной. А между тем ты сам знаешь, что они обладают и мужеством, и ненавистью. С детства ими движет исконная ярость, пылающая или потухшая. Это — унизительность их жизни, мрак их пути, грязь их дома, непристойные ругательства, которым они выучиваются, будучи еще детьми. Все это становится ненавистью, неясной, глухой, беспредметной, которая здесь находит выход, превращаясь в пулеметную очередь, в вырытую могилу, в страстное желание убить врага. Но достаточно пустяка, одного ложного шага, душевного выверта — и они оказываются по другую сторону, как, например, Шкура, в «черной бригаде», и стреляют там с той же яростью и с той же ненавистью. В кого стрелять — им все равно.

Литейщик бормочет в бороду:

— Выходит, то, что воодушевляет наших партизан… и фашистов из «черной бригады»… это одно и то же?

— Одно и то же. Пойми, о чем я толкую. Одно и то же… — Ким останавливается и тычет куда-то пальцем, словно в книгу. — Одно и то же, но совсем наоборот. Потому что здесь — правда, там — ложь. Здесь что-то распутывается, там еще крепче заковываются цепи. То бремя зла, которое тяготеет над людьми Ферта, то бремя, которое тяготеет над всеми нами — надо мной, над тобой, та исконная ярость, которая заложена во всех нас и которая находит выход в выстрелах, в убийстве врагов, — все это то же самое, это заставляет стрелять и фашистов, это вынуждает их убивать с той же надеждой на очищение и освобождение. Но, кроме того, есть история. В истории мы — там, где освобождение, фашисты — на стороне, прямо противоположной. Ничто не пропадает даром, ни один жест, ни один выстрел, хотя он, как ты понимаешь, ничем не отличается от ихнего выстрела. У нас все служит освобождению если не нас самих, то наших детей, построению человеческого общества, в котором не останется места для злобы, светлого общества, где люди смогут быть добрыми. Противная сторона — это сторона бесполезных жестов, бесцельной ярости, бесполезной и бесцельной, даже когда она приводит к победе, потому что она не делает историю, потому что она служит не освобождению, а продолжению и увековечению той же ярости и той же ненависти. В результате через двадцать, через сто или тысячу лет мы снова сойдемся и возобновим наш бой с той же слепой ненавистью в глазах и пусть даже не отдавая себе в том ясного отчета, мы — ради того, чтобы освободить себя, они — чтобы остаться рабами. В этом — смысл борьбы, подлинный смысл, всеобщий, более глубокий, чем всякие официальные формулировки. В стремлении человека к освобождению, простому, элементарному освобождению от унижения: для рабочего — это освобождение от эксплуатации, для крестьянина — от невежества, для мещанина — от его табу, для парии — от развращенности. Я считаю, что наша политическая работа состоит в том, чтобы использовать даже человеческую слабость в борьбе против человеческих слабостей, ради нашего освобождения, так же как фашисты используют нищету для увековечения нищеты и человека против человека.

В темноте видны голубые глаза Литейщика и его русая борода. Он качает головой. Он не знает, что такое ярость. Он точен, как механик, и практичен, как горец; борьба для него — хорошо налаженная машина, механизм и назначение которой ему отлично известны.

— Просто невероятно, — говорит он, — просто невероятно, как с такой дурью в голове ты можешь быть хорошим комиссаром и столь ясно объяснять людям их задачу.

Кима не огорчает, что Литейщик не понимает его: с людьми вроде Литейщика надо говорить, оперируя только четкими понятиями, для них существуют конкретные, определенные вещи и «дурь», для них не существует промежуточной, темной зоны. Но Ким не думает об этом, потому что он обладает, как ему кажется, некоторым превосходством над Литейщиком; его цель — научиться рассуждать так же четко, как рассуждает Литейщик; не надо только выходить за пределы той реальности, которая так естественна для Литейщика, все остальное не так уж важно.

— Ладно. Привет!

Они дошли до развилки. Теперь Литейщик пойдет к Ляжке, а Ким — к Грозе. Этой ночью перед боем надо проинспектировать все отряды, и им приходится разделиться.

Все остальное не так уж важно. Ким шагает один по тропкам с болтающимся на плече маленьким «стэном», напоминающим сломанный костыль. Все остальное не так уж важно. В темноте стволы деревьев приобретают странные, человекоподобные формы. Человек всю жизнь носит в себе детские страхи. «Пожалуй, — думает Ким, — если бы я не был комиссаром, мне было бы страшно. Научиться ничего не бояться — вот конечная цель всякого человека».

Анализируя с комиссарами обстановку, Ким всегда бывает логичным, но, когда он размышляет, пробираясь один по горным тропинкам, вещи опять представляются ему таинственными и магическими, а жизнь людей — наполненной чудесами. «Наши головы все еще забиты чудесами и магией», — думает Ким. Ему то и дело кажется, что он бредет в мире символов, как маленький Ким — по Индии, маленький Ким из книжки Киплинга, столько раз читанной в детстве.

«Ким… Ким… Кто такой Ким?..»

Почему он идет этой ночью по горам готовить бой, распоряжается жизнью и смертью? Ведь за спиной у него унылое детство ребенка из богатой семьи и тусклое отрочество робкого подростка. Порой ему кажется, что он находится во власти неистового душевного хаоса, что он действует под влиянием истерии. Но нет, мысли его логичны, он может четко проанализировать любое явление. Однако он не обладает внутренней ясностью. Внутренней ясностью обладали его буржуазные родители и деды, создававшие капитал. Внутренней ясностью обладают пролетарии, знающие, чего они хотят, крестьяне, стоящие на посту в своих селениях, внутренней ясностью обладают советские люди, которые разрешили все проблемы и теперь ведут войну упорно и методично не потому, что это прекрасно, а потому, что так надо. Обретет ли когда-нибудь внутреннюю ясность он, Ким? Может, когда-нибудь все мы придем к внутренней ясности и мы сможем многого не понимать, потому что наконец поймем все. А пока что мы придаем большое значение вещам, которых просто не существует.

Большевики! Советский Союз, страна, в которой, вероятно, уже обретена ясность. Наверно, там нет больше человеческой нищеты. А здесь у людей до сих пор мутные глаза и шершавые лица. Но Ким любит этих людей. Ими движет порыв к освобождению. Вот тот мальчик в отряде Ферта — как его зовут? Пин? На его веснушчатом лице сохраняется отпечаток ярости, даже когда он смеется… Говорят, он брат проститутки. За что он дерется? Он не осознает, что дерется за то, чтобы не быть братом проститутки. И те свояки — «деревенщина» — дерутся, чтобы не быть «деревенщиной», бедными переселенцами, на которых все смотрят как на чужаков. И тот жандарм дерется за то, чтобы не чувствовать себя больше жандармом, сыщиком, выслеживающим таких же, как он, людей. Потом Кузен — огромный, добрый и безжалостный Кузен… говорят, он ненавидит женщин и всегда вызывается убивать доносчиков… У всех нас имеется своя тайная рана, и мы деремся, чтобы избавиться от нее. Даже у Литейщика? Может быть, даже у Литейщика: его ярость порождена тем, что он не может переделать мир так, как ему хотелось бы. А вот Красный Волк — другое дело. Для Красного Волка возможно все, что он хочет. Надо научить человека желать того, что правильно и справедливо, — в этом состоит политическая работа, работа комиссара. Научить его, что правильно и справедливо именно то, чего он желает, — в этом тоже состоит политическая работа, работа комиссара.

Может быть, когда-нибудь я перестану понимать все это, думает Ким; я обрету внутреннюю ясность и увижу людей совсем в ином свете, пожалуй более правильном. Почему пожалуй? Ну, конечно же, тогда я не стану говорить «пожалуй» — во мне не останется места для сомнений. И тогда я прикажу расстрелять Ферта. Пока что я слишком связан с этими людьми, со всеми их изломами. Даже с Фертом: я уверен, что Ферт ужасно страдает из-за своего ложного самолюбия, заставляющего его во что бы то ни стало вести себя как последняя сволочь. На свете нет ничего печальнее, чем быть злым. Однажды, мальчиком, я заперся у себя в комнате и не ел два дня. Я ужасно страдал, но двери не отпирал; ко мне пришлось лезть в окно по приставной лестнице. Мне очень хотелось, чтобы меня пожалели. То же самое происходит с Фертом. Но он знает, что мы его расстреляем. Ему хочется быть расстрелянным. У людей возникает порой такое желание. А Шкура, что делает сейчас Шкура?

Ким идет по лиственничному лесу и думает о Шкуре, расхаживающем по городу с черепом на берете в комендантском патруле. Он останется один на один со своей слепой, ничем не оправданной ненавистью, один на один со своим предательством, которое гложет его и делает таким злым, что для него уже нет спасения. Он станет в комендантский час выпускать очереди по кошкам, и горожане будут вздрагивать в постелях, разбуженные выстрелами.

Ким думает о колонне немцев и фашистов, которая, вероятно, уже движется по долине и к утру поднимется на горную гряду, чтобы сеять среди них смерть. Это колонна потерянных жестов; сейчас какой-то солдат проснулся от толчка грузовой машины и подумал: «Я люблю тебя, Кати». Через шесть-семь часов он умрет, мы убьем его; то же самое с ним случится, если он не подумал: «Я люблю тебя, Кати»; все, что он сделал и подумал, — пропало, вычеркнуто из истории.

Я же, напротив, иду по лиственничному лесу, и каждый мой шаг — история; я думаю: «Я люблю тебя, Адриана», и это — история, это будет иметь серьезные последствия, я стану действовать в завтрашнем бою как человек, который сегодня ночью подумал: «Я люблю тебя, Адриана». Возможно, я не сделаю ничего значительного, но история состоит из маленьких безымянных действий, возможно, я завтра умру, может быть даже раньше того немца, но все, что я сделаю, прежде чем умереть, и сама моя смерть станут частью истории, и все мои теперешние мысли окажут влияние на мою завтрашнюю историю, на завтрашнюю историю человечества.

Конечно, вместо того чтобы фантазировать, как в детстве, я мог бы сейчас мысленно разобрать во всех деталях атаку, расположение огневых точек и взводов. Но мне больше по душе думать о всех этих людях, присматриваться к ним, открывать в них что-то новое. Например, что они будут делать «после»? Узнают ли они в послевоенной Италии сделанное ими? Поймут ли они систему, к которой придется тогда прибегнуть для продолжения нашей борьбы, долгой и все время различной освободительной борьбы? Красный Волк поймет, я уверен. Но неизвестно, как он будет вести эту борьбу на практике, когда не будет возможности совершать внезапные налеты и дерзкие побеги, — он, такой находчивый и так страстно любящий приключения. Хорошо бы, все были такими, как Красный Волк. Непременно надо стать такими, как Красный Волк. Однако среди нас окажутся и другие, которые, вновь став индивидуалистами, сохранят и тогда темную и уже бесплодную ярость. Эти докатятся до преступности, их затянет гигантская машина никчемной ярости: они забудут, что когда-то шли рядом с историей и дышали ее воздухом. Бывшие фашисты скажут: «Партизаны! А что я вам говорил! Я-то раскусил их сразу!» Те никогда ничего не поймут — ни теперь, ни после.

Однажды Ким обретет внутреннюю ясность. В нем и сейчас все уже стало на свои места: Ферт, Пин, свояки-калабрийцы. Он знает, как держать себя с одним и с другим, не испытывая ни страха, ни жалости. Порой, когда он идет ночью, ему приходится продираться сквозь душевный туман, как сквозь туман, поднимающийся сейчас от земли, но он — человек, умеющий анализировать, большевик, он объяснит комиссарам по пунктам: «а, б, в», он — человек, способный справиться с трудной ситуацией. «Я люблю тебя, Адриана».

Долина погружена в туман. Ким идет по каменистому склону как по берегу озера. Лиственницы выплывают из облаков, словно столбики, к которым привязывают лодки. Ким… Ким… кто такой Ким? Бригадный комиссар ощущает себя героем романа, прочитанного в детстве: Ким — это мальчик, наполовину англичанин, наполовину индиец, который странствует по Индии с Красной Ламой в поисках источника очищения.

Два часа назад он беседовал с этим мерзавцем Фертом, с братишкой проститутки; сейчас он подходит к лагерю Грозы, лучшему в бригаде. У Грозы есть взвод русских, бывших военнопленных, бежавших с фортификационных работ, которые ведутся на границе.

— Кто идет?

Это часовой. Он — русский.

Ким называет свое имя.

— Какие новости, комиссар?

Это Алексей, сын колхозника, он был студентом инженерного института.

— Завтра бой, Алексей.

— Бой? Ста фашистам капут?

— Не знаю, Алексей, скольким капут. Я не знаю даже, сколько их вообще.

— Соль и табак, комиссар.

«Соль и табак» — Алексею очень понравилась эта итальянская поговорка. Он постоянно повторяет ее вместо обычного приветствия.

— Соль и табак, Алексей.

Завтра предстоит большой бой. Ким обрел душевную ясность. «А, б, в», — скажет он. Он продолжает думать: «Я люблю тебя, Адриана». Это — история. Это — и ничего, кроме этого.


X

Утро, но пока еще не рассвело. Готовясь выступить, люди Ферта молча суетятся подле сарая. Они наворачивают на себя одеяла: прежде чем встанет солнце, на камнях горной гряды будет холодно. Люди думают не о том, что произойдет с ними, а о том, что случится с их одеялами, которые они возьмут с собой: потеряют ли они их, если придется отступать, или одеяла заскорузнут от крови, пока они будут умирать, или же их подберет какой-нибудь фашист, а потом станет хвастаться ими в городе как своими трофеями. Но какое значение имеют одеяла?

Слышно, как над ними, словно в облаках, проходит вражеская колонна. По пыльной дороге крутятся большие колеса; фары погашены, идут солдаты, уже уставшие, которые спрашивают у старшины, далеко ли до цели. Люди Ферта переговариваются вполголоса, словно немецкая колонна проходит за стеной сарая.

Они гремят ложками в котелках, выскребая вареные каштаны: кто знает, когда им доведется в следующий раз поесть. На этот раз в бой отправляется даже повар. Он раздает поварешкой каштаны и, еще не продрав как следует глаза, бормочет под нос какие-то ругательства. Джилья тоже встала и бесцельно слоняется между готовящимися к бою людьми. Левша то и дело останавливается и посматривает на нее.

— Послушай, Джилья, — говорит он, — тебе не следует оставаться одной в лагере. Никогда не знаешь, как все обернется.

— А куда мне, по-твоему, деться? — спрашивает Джилья.

— Надень юбку и отправляйся в поселок, женщине ничего не сделают. Ферт, скажи ей, чтоб она уходила, что ей нельзя тут оставаться одной.

Ферт не стал есть каштаны; подняв воротник, он безмолвно руководит подготовкой к выступлению. Он не поднимает головы и отвечает не сразу.

— Нет, — говорит он. — Будет лучше, если она останется здесь.

Джилья бросает взгляд на мужа, словно говоря: «Вот видишь?» Партизаны толкают ее.

— Не путайся под ногами! — ворчат они. И она снова отправляется спать.

Пин тоже юлит у ног партизан, как охотничья собака, когда видит, что ее хозяин собирается на охоту. «Бой, — думает он, стараясь взбудоражить себя. — Сегодня бой».

— Так какую же мне взять? — обращается Пин к Джачинто.

Комиссар не обращает на него внимания.

— Ты о чем? — спрашивает он.

— Какую винтовку мне взять? — уточняет Пин.

— Тебе? — удивляется Джачинто. — Ты никуда не пойдешь.

— Нет пойду!

— Убирайся! Сейчас не время таскать с собой ребятишек. Ферт не велел. Проваливай.

В Пине клокочет ярость. Он пойдет за ними без оружия и будет измываться над ними, пока они не выстрелят ему в спину.

— Ферт, Ферт, это правда, будто ты не хочешь, чтобы я шел? Ферт не отвечает. Он жадно затягивается окурком сигареты, словно собирается его проглотить.

— Вот, — говорит Пин. — Разрази меня гром! Он сказал, что это брехня.

«Сейчас мне влепят по шее», — думает Пин. Но Ферт ничего не говорит.

— Ферт, можно мне пойти в бой? — спрашивает Пин.

Ферт молча курит.

— Ты слышал, Джачинто, — кричит Пин, — Ферт сказал, что я могу идти.

Вот теперь Ферт прикажет: «Молчать! Останешься здесь!» — скажет он.

Но Ферт не произносит ни слова. В чем дело?

Пин говорит решительно и очень громко:

— Так я пошел.

Пин медленно направляется к месту, где лежит неразобранное оружие, и насвистывает, чтобы привлечь к себе внимание. Он выбирает карабин полегче.

— Я возьму вот этот, — говорит он громко. — Чей он?

Никто ему не отвечает. Пин возвращается назад и, держа карабин за ремень, размахивает им из стороны в сторону. Он усаживается на землю прямо против Ферта и принимается проверять затвор, прицел, спусковой крючок.

Пин напевает:

— А у меня ружье! А у меня ружье!

Кто-то обрывает его:

— Заткнись! Ты что, рехнулся?

Партизаны строятся по взводам и отделениям; несущие амуницию договариваются, когда они будут сменяться.

— Итак, всем ясно, — говорит Ферт. — Отряд займет позицию между пилоном на Пеллегрино и вторым ущельем. Командовать отрядом будет Кузен. Приказы получите из батальона.

Теперь на него обращены все взгляды — сонные мутные глаза глядят сквозь свисающие на лоб вихры.

— А ты? — спрашивают они.

У Ферта немного гноятся опущенные веки.

— Я болен, — говорит он. — Я не могу идти.

Ну вот, теперь будь что будет. Люди его больше ни о чем не спрашивают. «Я конченый человек», — думает Ферт. Теперь будь что будет. Ужасно, что люди ему ничего не говорят, что они не протестуют; значит, они уже поставили на нем крест, они рады, что он отказался от последней предоставленной ему возможности — вероятно, они ждали от него этого. Но все же они не понимают, что заставляет его так поступать; даже он сам, Ферт, толком этого не понимает. Но теперь будь что будет. Пусть катится все к чертовой матери.

А Пину-то все понятно. Он смотрит внимательно, прикусив язык, и щеки у него горят. Там, зарывшись в сено, лежит женщина, под мужской рубашкой у нее горячая грудь. По ночам на сене жарко, и женщина то и дело ворочается. Однажды, когда все спали, она встала, сняла брюки и голая завернулась в одеяла. Пин это видел. Пока в долине будет бушевать сражение, в сарае произойдут потрясающие вещи, в сто раз интереснее, чем бой. Вот почему Ферт не возражает, чтобы Пин пошел со всеми. Пин кладет ружье у ног. Он внимательно следит за всем, что происходит вокруг. Партизаны готовы к выступлению. Никто не говорит Пину, чтобы он встал в строй.

В эту минуту на крыше начинает трепыхаться сокол: он бьет подрезанными крыльями так, словно его охватил приступ отчаяния.

— Бабеф! Я должен накормить Бабефа! — вспоминает Левша и бежит за мешочком с требухой, которой он кормит сокола.

Тогда все сразу набрасываются на Левшу и на его птицу: кажется, что им хочется излить на кого-то накопившуюся в них злобу.

— Чтоб ты подох вместе со своим соколом! Проклятая птица! Всякий раз, как она каркает, случается беда! Сверни ты ей шею!

Левша стоит перед ними с соколом, вцепившимся когтями ему в плечо; он сует ему в клюв кусочки мяса и с ненавистью смотрит на товарищей.

— Сокол мой, и вам нет до него никакого дела, захочу и возьму его с собой!

— Сверни ему шею! — кричит Дзена Верзила по прозвищу Деревянная Шапочка. — Сейчас не время возиться с птичками! Сверни ему шею, а не то мы сделаем это сами!

Он протягивает к соколу руку, и тот так сильно клюет его в тыльную сторону ладони, что выступает кровь. Сокол нахохлился, расставил крылья и, не переставая кричать, вращает желтыми глазами.

— Ну что? Схлопотал! Вот это по-нашему, — говорит повар.

Все сгрудились вокруг Левши; бороды топорщатся от гнева, кулаки подняты.

— Заткни ему глотку! Заткни ему глотку! Он приносит несчастье! Он накличет на нас немцев!

Дзена Верзила по прозвищу Деревянная Шапочка слизывает с руки кровь.

— Убейте его! — говорит он.

Герцог, на спине у которого ручной пулемет, вытаскивает из-за пояса пистолет:

— Я пр-ристр-релю его! Я пр-ристр-релю его! — мычит он.

Сокол не унимается, наоборот, он еще больше неистовствует.

— Алле, — решается Левша. — Алле. Смотрите, что я сейчас сделаю. Вы этого хотели.

Он берет обеими руками сокола за шею и, зажав его между колен, сильно дергает шею вниз. Все замерли.

— Алле. Теперь вы довольны. Теперь все вы довольны. Алле.

Сокол больше не трепыхается; подрезанные крылья раскинуты, топорщившиеся перья поникли. Левша швыряет птицу в ежевику, и Бабеф застревает в кустах, повиснув вниз головой. Он еще один раз дергается и издыхает.

— В строй! Всем в строй, и пошли! — командует Кузен. — Пулеметчики — вперед, вторые номера за ними. Потом — стрелки. Тронулись!

Пин стоит в стороне. Он не встал в строй. Ферт поворачивается и уходит в сарай. Партизаны удаляются молча по дороге, ведущей в горы. Последним идет Левша в своей матросской курточке, вся спина которой заляпана птичьим пометом.

В сарае темно и пахнет сеном. Завернувшись в одеяла, мужчина и женщина улеглись спать в двух противоположных концах сарая. Они лежат неподвижно. Пин готов поклясться, что оба они не сомкнут глаз до самого рассвета. Он тоже укладывается и лежит с открытыми глазами. Он будет смотреть и слушать, он тоже не сомкнет глаз. Они даже не почесываются и мерно дышат. И все же они не спят. Пин это знает. Мало-помалу им овладевает дремота.

Когда он просыпается, солнце уже высоко. Пин один на примятом сене. Постепенно все вспоминается. Сегодня — бой. Почему же не слыхать выстрелов? Сегодня командир Ферт устроит жене повара веселенький день! Пин встает и выходит. День такой же голубой, как другие дни, и даже страшно, что он такой голубой, день, когда громко поют птицы, и даже страшно оттого, что они поют.

Кухня помещается в полуразрушенном соседнем сарае. В кухне Джилья. Она развела огонь под котелком с каштанами. У нее бледное лицо и измученные глаза.

— Пин! Хочешь каштанов? — Она говорит это деланным материнским тоном, словно пытаясь его задобрить.

Пин ненавидит материнский тон женщин: он знает, что все это ложь, что они не любят его, так же как его не любит сестра, а только немного побаиваются. Он ненавидит их материнский тон.

Значит, «дело» сделано? А где же Ферт? Пин решает спросить обо всем Джилью.

— Ну, все в порядке? — говорит он.

— Что? — не понимает Джилья.

Пин не отвечает, он смотрит на нее исподлобья и корчит презрительную гримасу.

— Я только что встала, — говорит Джилья с невинным видом.

«Поняла, сука, — думает Пин, — все поняла».

Но все же ему кажется, что ничего серьезного пока что не произошло: женщина вся в напряжении, кажется, что она затаила дыхание.

Появляется Ферт. Он ходил умыться: на шее у него болтается цветастое вылинявшее полотенце. У него лицо пожилого человека — изрытое морщинами, с глубокими тенями у глаз.

— Все еще не стреляют, — говорит он.

— Разрази меня гром, Ферт! — восклицает Пин. — Что они, заснули там, что ли!

Ферт не отвечает и цыкает зубом.

— Подумать только, вся бригада спит на гряде, — продолжает Пин, — а немцы крадутся сюда на цыпочках. «Raus! Raus!» Мы оборачиваемся — и вот они.

Пин показывает пальцем, и Ферт оглядывается. Потом, досадуя, что оглянулся, пожимает плечами. Он усаживается у очага.

— Я болен, — говорит он.

— Хочешь каштанов? — спрашивает Джилья.

Ферт сплевывает в огонь.

— От них у меня изжога, — говорит он.

— Тогда выпей одного бульона.

— У меня от него изжога. — Потом, подумав немного, говорит: — Давай.

Он подносит ко рту грязный котелок и пьет. Затем ставит его на землю.

— Ладно, а я поем, — заявляет Пин.

Он принимается выскребать горячее каштановое месиво.

Ферт поднимает на Джилью глаза. На верхних веках у него ресницы длинные и жесткие, а нижние — совсем без ресниц.

— Ферт, — произносит женщина.

— Да?

— Почему ты не пошел?

Пин засунул лицо в котелок и поглядывает на них через край.

— Куда не пошел?

— В бой, что за вопрос?

— А куда ты хочешь чтобы я пошел, куда ты хочешь чтобы я пошел, когда я сам не знаю, куда мне деться.

— Что-нибудь не так, Ферт?

— Что-нибудь не так! Если бы я знал, что не так. В бригаде мечтают меня повесить, давно мечтают. Они играют со мной как кошка с мышью. Каждый раз одно и то же: Ферт, ну же, Ферт, об этом поговорим потом, а теперь смотри, Ферт, подумай, Ферт, берегись, сколько веревочке ни виться, конец у нее один… К черту! Я больше так не могу. Если у них есть что мне высказать, пожалуйста, пусть выскажут. Я хочу наконец делать то, что мне хочется.

Джилья сидит несколько повыше его. Она долго смотрит ему в глаза и тяжело вздыхает.

— Я хочу наконец делать то, что мне хочется, — говорит Ферт Джилье, глядя на нее своими желтыми глазами. Он кладет руку ей на колено.

Слышно, как Пин громко чавкает, засунув голову в пустой котелок.

— Ферт, — говорит Джилья, — а если они сыграют с тобой какую-нибудь скверную шутку?

Ферт придвигается к ней и усаживается у ее ног.

— Я не боюсь умереть, — говорит он. Но губы у него дрожат. Губы у него как у больного мальчишки. — Я не боюсь умереть. Но прежде я хотел бы… Прежде…

Он закидывает голову и смотрит на Джилью снизу вверх.

Пин, не вынув ложки, швыряет котелок на землю. Дзинь — звякает ложка.

Ферт оглядывается на Пина. Он смотрит на него, кусая губы.

— Что? — спрашивает Пин.

Ферта передергивает.

— Не стреляют, — говорит он.

— Не стреляют, — соглашается Пин.

Ферт встал. Он нервно расхаживает из стороны в сторону.

— Принеси-ка немного воды, Пин.

— Сейчас, — отвечает Пин и начинает зашнуровывать башмаки.

— Ты бледна, Джилья, — говорит Ферт. Он стоит за нею и коленями касается ее спины.

— Возможно, я больна, — со вздохом отвечает Джилья.

Пин принимается распевать монотонно и бесконечно:

— Она бледна!.. Она бледна!.. Она бледна!.. Она бледна!.. Она бледна!..

Мужчина гладит женщину по щекам и закидывает ей голову.

— Больна тем же, чем и я? Скажи, ты больна тем же, чем и я?

— Она бледна… Она бледна, — распевает Пин.

Ферт поворачивается к нему с искаженным лицом.

— Ты принесешь наконец воды?

— Погоди… — говорит Пин. — Вот зашнурую другой башмак.

Он продолжает копаться со шнурками.

— Я не знаю, чем ты болен, — говорит Джилья. — Чем ты болен?

Мужчина говорит тихо:

— Я болен так, что едва стою на ногах, я этого больше не выдержу.

По-прежнему стоя позади нее, он берет ее за плечи и притягивает к себе.

— Она бледна. Она бледна.

— Живее, Пин!

— Иду. Сейчас иду. Дай мне бутылку.

Потом Пин останавливается, словно прислушиваясь. Ферт тоже останавливается и смотрит в пустоту.

— Не стреляют, — говорит он.

— А? Правда не стреляют… — говорит Пин.

Оба молчат.

— Пин!

— Иду.

Пин уходит, помахивая бутылкой и насвистывая все тот же мотив. Сегодня у него будет чем поразвлечься. Пин их не пожалеет: Ферта он не боится, он больше никем не командует; раз он отказался идти на операцию, он больше не командир. Свист Пина теперь не доносится до кухни. Пин замолкает, останавливается и на цыпочках возвращается обратно. Наверняка они уже валяются друг на друге и кусаются, как собаки! Пин опять на кухне, среди обломков старых стен. Ничего подобного: они на том же самом месте. Ферт запустил руку в волосы Джильи, а та пытается вывернуться гибким кошачьим движением. Услышав, что вошел Пин, оба тут же резко оборачиваются.

— Ну? — спрашивает мужчина.

— Я вернулся за другой бутылкой, — говорит Пин. — Эта треснула.

Ферт сжимает ладонями виски.

— Держи.

Женщина усаживается подле мешка с картошкой.

— Хорошо, — говорит она. — Почистим картошку. По крайней мере хоть чем-то займемся.

Она вытряхивает мешок на землю, собирает картофелины и достает два ножа.

— Держи нож, Ферт, картошки тут хватит.

Пин находит, что притворяется она глупо и неумело.

Ферт без устали гладит лоб.

— Все еще не стреляют, — говорит он. — Что-то произошло.

Пин уходит. Теперь он в самом деле пойдет за водой. Надо дать им время, а то ничего не получится. Подле колодца — куст, полный ежевики. Пин принимается поедать ягоды. Он любит ежевику, но сейчас она не доставляет ему никакого удовольствия. Он набил ягодами полный рот, но вкуса не чувствует. Ладно, он поел достаточно, теперь можно и вернуться. А может, еще слишком рано. Лучше сперва справить нужду. Пин садится на корточки среди кустов ежевики. Приятно тужиться и думать в это время о Ферте и о Джилье, которые гоняются друг за другом в развалившейся кухне, или о людях, голых и желтых, лязгающих зубами, которых на закате ставят на колени в вырытые ими могилы. Все это противно и непонятно, но есть в этом какая-то странная прелесть, как когда испражняешься.

Пин подтирается листьями. Все, он пошел.

В кухне картошка рассыпалась по земле. Джилья стоит в углу, за мешками и котлом, и держит в руке нож. Мужская рубашка расстегнута, из-под нее выглядывают белые горячие груди! Ферт — по другую сторону барьера, он угрожает Джилье ножом. Ну конечно же: они гоняются друг за другом, пожалуй, сейчас пойдет резня.

Ничего подобного: они смеются; оба они смеются — они просто шутят. Смеются они невесело: такие шутки кончаются плохо; но они смеются.

Пин ставит бутылку.

— Вот вам вода, — говорит он громко.

Они кладут ножи и идут пить. Ферт поднимает бутылку и протягивает Джилье. Джилья прикладывается к ней и пьет. Ферт смотрит на ее губы.

Потом он говорит:

— Все еще не стреляют. — Он оборачивается к Пину. — Все еще не стреляют, — повторяет он. — Что могло там произойти?

Пин всегда доволен, когда к нему обращаются с вопросом как к равному.

— А что бы там могло произойти, Ферт?

Ферт пьет жадно, прямо из горла и никак не может остановиться. Оторвавшись, он вытирает рот:

— На, Джилья. Пей, если хочешь. А потом Пин принесет нам еще бутылку.

— Если вам угодно, — говорит Пин ехидно, — я принесу целое ведро.

Они переглядываются и смеются. Но Пин понимает, что смеются они не тому, что он сказал. Они смеются беспричинно, чему-то такому, что является их тайной.

— Если вам угодно, — говорит Пин, — я принесу столько воды, что вы сможете устроить баню.

Они продолжают переглядываться и смеяться.

— Баню, — повторяет мужчина, и не поймешь, то ли он смеется, то ли скрежещет зубами. — Баню, Джилья, баню.

Он берет ее за плечи. Вдруг он темнеет в лице и отпускает ее.

— Вон там. Посмотри туда, — говорит он.

В кусте ежевики, в нескольких шагах от них, застрял тощий сокол.

— Прочь! Прочь эту падаль, — кричит Ферт. — Не желаю ее больше видеть.

Он подходит, берет сокола за крыло и швыряет далеко, в рододендроны. Бабеф летит планируя, как он, вероятно, никогда не летал при жизни. Джилья удерживает Ферта за руку.

— Не надо! Бедный Бабеф!

— Прочь! — Ферт побледнел от гнева. — Не желаю его больше видеть. Пин, иди и закопай его! Иди и закопай! Бери лопату, Пин, и иди!

Пин смотрит на дохлую птицу, валяющуюся среди рододендронов: а что, если она, такая вот дохлая, вдруг приподнимется и выклюет ему глаз.

— Я не пойду, — заявляет он.

Ноздри у Ферта подрагивают, он кладет руку на пистолет:

— Бери лопату и ступай, Пин!

Пин поднимает сокола за лапу. Когти у сокола кривые и жесткие, как крючки. Пин идет с лопатой на плече и несет дохлую птицу вниз головой. Он пересекает поле рододендронов и выходит на луга. Луга поднимаются в гору скошенными ступенями. На них зарыты мертвецы с глазами, заполненными землей. Тут враги. И — товарищи. Теперь среди них будет еще и сокол.

Пин кружит по лугам. Ему не хочется, копая могилу для сокола, наткнуться лопатой на человеческое лицо. И наступить на покойника ему тоже не хочется — он их боится. И все-таки хорошо было бы вырыть мертвеца из земли, голый труп с оскаленными зубами и пустыми глазницами.

Пин видит вокруг себя одни только горы, глубокие долины — даже дна не видать, — крутые, высокие склоны, чернеющие лесами, и снова горы, горные цепи: одна, за ней другая — до бесконечности. Пин один на земле. Под землей — мертвецы. Другие люди остались где-то за лесами и горными склонами; мужчины и женщины бросаются друг на друга и убивают. Тощий сокол лежит у его ног. В ветреном небе плывут облака, огромные — над самой его головой. Пин роет яму для убитой птицы. Для нее хватит и маленькой ямы: ведь сокол не человек. Пин поднимает сокола; глаза у него прикрыты голыми бледными веками, почти как у человека. Если попытаться приоткрыть их, покажется круглый желтый глаз. Пину хочется кинуть сокола в воздушный простор долины и увидать, как тот расправит крылья, взмоет вверх, сделает круг над его головой и полетит куда-нибудь вдаль. А Пин, как в волшебных сказках, пойдет за ним следом по горам и долам, пока не дойдет до сказочной страны, где все люди — добрые. Вместо этого Пин кладет сокола в яму и засыпает ее землей.

В это мгновение грохот заполняет долину: выстрелы, автоматные очереди, глухие разрывы, звук которых усиливается эхом. Это — бой! Пин от страха подается назад. Ужасающий треск разрывает воздух: стреляют близко, совсем близко, но не поймешь откуда. Скоро огонь обрушится на него. Скоро из-за горы с автоматами наперевес появятся немцы и подомнут его под себя.

— Ферт!

Пин удирает без оглядки. Он оставил лопату воткнутой в землю. Он бежит, а над ним раскалывается небо.

— Ферт! Джилья!

Теперь он бежит по лесу. Пулемет, ручные гранаты, выстрелы из миномета. Бой разразился неожиданно, словно проснулся после долгого сна, и непонятно, где он идет, может быть в двух шагах отсюда; может, вот за этим самым поворотом тропинки Пин увидит захлебывающийся огнем пулемет и застрявшие в кустах ежевики трупы убитых.

— Помогите! Ферт! Джилья!

Пин выбежал на голый откос, заросший рододендронами. На открытом месте выстрелы звучат еще страшнее.

— Ферт! Джилья!

В кухне ни души. Они удрали! Они бросили его одного!

— Ферт! Стреляют! Стреляют!

Пин, плача, бегает по откосу. В кустах одеяло — одеяло, под которым шевелится человеческое тело. Тело, нет, два тела. Из-под одеяла высовываются две пары ног — они переплелись и вздрагивают.

— Бой! Ферт! Стреляют! Бой!


XI

До перевала Меццалуна бригада добралась после бесконечного многочасового марша. Дует холодный ночной ветер, пронизывающий до костей. Люди слишком устали, чтобы заснуть, и командиры приказывают сделать недолгий привал под прикрытием большой скалы. В полумраке туманной ночи перевал кажется ложбиной с размытыми очертаниями, расположенной между двумя скалистыми кручами, на которых висят кольца облаков. За перевалом лежат свободные равнины, там начинается зона, еще не оккупированная врагом. Люди не отдыхали с того самого часа, как ушли в бой, но дух их не сломлен: несмотря на то что все они смертельно устали, ими все еще движет азарт битвы. Бой был кровавым и закончился отступлением, но это не был проигранный бой. Войдя в долину, немцы обнаружили, что окружающие ее гряды гор кишат орущими партизанами, которые обрушили на них шквал огня. Много немцев попадало в кювет; несколько грузовиков вспыхнули как свечки, и от них не осталось ничего, кроме черной груды обломков. Потом к немцам прибыло подкрепление, но сделать им уже почти ничего не удалось. Было убито всего лишь несколько партизан, оставшихся на дороге вопреки приказу или отрезанных во время схватки с противником. Партизанские командиры, своевременно уведомленные о приближении новой автоколонны, вовремя отвели свои подразделения и ушли дальше в горы, избежав окружения. Немцы не такой народ, чтобы остановиться, получив по носу. Вот почему Литейщик решил, что бригада должна оставить это место, которое могло бы превратиться в ловушку, и переместиться в другие долины, которые еще не заняты партизанами и которые легче оборонять. Отступали под покровом ночи по горной тропе, ведущей к перевалу Меццалуна, — молча, организованно, с караваном мулов в арьергарде, везущим боеприпасы, еду и раненых.

Теперь, примостившись за скалой, люди Ферта лязгают зубами от холода; они с головой закутались в одеяла и похожи на арабов в бурнусах. Отряд потерял одного человека — комиссара Джачинто, лудильщика. Он остался лежать на лугу, сраженный огнем немецкого крупнокалиберного пулемета. А одного из калабрийских свояков, Графа, легко ранило в руку.

Ферт вместе со своими людьми. Лицо у него желтое, а на плечах одеяло, придающее ему действительно больной вид. Молча, подергивая ноздрями, он одного за другим оглядывает людей из своего отряда. То и дело он вроде бы собирается отдать какой-то приказ, но удерживается. Никто из отряда не сказал ему еще ни единого слова. Если бы он что-нибудь приказал или если бы кто-нибудь из товарищей заговорил с ним, все, конечно, тут же бы восстали против Ферта и было бы сказано много жестоких слов. Но сейчас время для этого неподходящее. Это поняли все — и Ферт, и партизаны; словно по молчаливому уговору, он ничего им не приказывает и никого не подгоняет, а они все, что надо, делают сами. Отряд идет, поддерживая дисциплину, не разбредаясь и не препираясь из-за того, чей черед нести поклажу. И все-таки не скажешь, что у отряда нет командира. Ферт все еще командир, достаточно его взгляда, чтобы люди сразу же подтянулись. Ферт великолепный командир, он рожден быть командиром.

Кутаясь в башлык, Пин смотрит на Ферта, на Джилью, затем на Левшу. Лица у них обычные, повседневные, только осунулись от холода и усталости. На лице ни одного из них не прочтешь, что произошло этим утром. Проходят другие отряды. Некоторые из них останавливаются поодаль, другие продолжают марш.

— Джан Шофер! Джан!

В одном из остановившихся на привал отделений Пин примечает своего старого знакомого из трактира. Тот одет по-партизански и вооружен до зубов. Джан сперва не понимает, кто это его окликнул, потом тоже изумляется:

— О… Пин!

Оба они рады встрече, но выражают свои чувства скупо, как люди, не привыкшие говорить друг другу любезности. Джан Шофер выглядит теперь совсем по-другому: он около недели в партизанском отряде, но глаза его больше не похожи на глаза пещерного животного, слезящиеся от дыма и алкоголя, как у всех завсегдатаев трактира. По его щекам сразу заметно, что он решил отпустить бороду. Он в батальоне у Эфеса.

— Когда я заявился в бригаду, — рассказывает Джан, — Ким хотел определить меня в ваш отряд.

Пин думает: «Ему невдомек, что это значит. Видимо, незнакомец из Комитета, который был в тот вечер в трактире, представил обо всех них паршивый рапорт».

— Черт возьми, Джан, — восклицает Пин, — мы были бы вместе. Почему же тебя не направили к нам?

— Так. Сказали, что это теперь уже ни к чему: ваш отряд скоро расформируют.

«Ну конечно, — думает Пин, — только что появился, а уже все про нас знает». А вот Пину не известно ничего о том, что происходит в городе.

— Шофер, — говорит он, — что нового в переулке? И в трактире?

Джан хмурится.

— Ты что, ничего не слышал? — спрашивает он.

— Ничего, — говорит Пин. — А в чем дело? Солдатка родила ребенка?

Джан плюет.

— Не хочу больше слышать об этих людишках, — говорит он. — Мне стыдно, что я родился и вырос среди них. Мне уже давно стало тошно от тамошней жизни, от всех их рож, от трактира, от запаха мочи, которым провонял переулок… но я все оставался… Теперь мне пришлось удрать, и я даже чуть ли не благодарен той падле, которая на меня донесла…

— Мишель Француз? — спрашивает Пин.

— Француз тоже. Но падла не он. Француз ведет двойную игру с «черной бригадой» и «гапом» и все еще не решил, на чьей же он стороне…

— А остальные?

— У нас была облава. Всех похватали. Мы только-только решили создать «гап»… Жирафа расстреляли… Других — в Германию. Переулок почти обезлюдел… Неподалеку от пекарни упала бомба… Все либо переехали в другие места, либо переселились в щели… А здесь — совсем другая жизнь. Мне кажется, что я вернулся в Хорватию. Только там я был за фашистов.

— В Хорватию, разрази меня гром! А что, Шофер, ты делал в Хорватии? Занимался любовными шашнями?.. А что с моей сестрой? Она тоже переселилась в другое место?

Джан разглаживает свою начавшую отрастать бородку.

— Твоя сестра, — говорит он, — сама переселяла других! Сука она!

— Джан, объяснись, — говорит Пин, начиная валять дурака. — Я ведь могу обидеться.

— Болван! Твоя сестра в эс-эс, у нее шелковые платья, и она разъезжает в машине вместе с офицерами. Когда немцы пришли в переулок, она вела их из дома в дом, держа немецкого капитана под ручку.

— Капитана, Джан! Разрази меня гром, какая карьера!

— Вы говорите о женщинах, которые шпионят? — Это Кузен. Он вмешивается в разговор, просовывая между ними свое плоское усатое лицо.

— Об этой обезьяне, моей сестре, — говорит Пин. — Она с детства вечно шпионила. От нее надо было ждать чего-нибудь такого.

— Надо было ждать, — повторяет Кузен и печально смотрит куда-то вдаль из-под своей вязаной шапочки.

— И от Мишеля Француза тоже следовало ожидать, — замечает Джан. — Но он неплохой парень, Мишель, только прохвост.

— А Шкура? Ты не знаешь новичка в «черной бригаде», Шкуру?

— Шкура, — говорит Джан Шофер, — этот хуже всех.

— Был хуже всех, — раздается за ними. Они оборачиваются — это Красный Волк. Он пришел, обвешанный оружием и пулеметными лентами, захваченными у немцев. Ему устраивают шумную встречу. Все всегда радуются, когда видят Красного Волка.

— Так что же случилось со Шкурой? Как было дело?

Красный Волк говорит:

— Это была операция «гапа», — и принимается рассказывать.

Иногда Шкура ходил ночевать к себе домой, а не в казарму. Он спал один на чердаке, где держал весь свой арсенал: в казарме ему пришлось бы поделиться оружием с другими «камератами». Однажды вечером Шкура идет домой, как всегда, вооруженный. За ним следует человек в штатском, на нем плащ, и руки он глубоко засунул в карманы. Шкура чувствует, что на него направлено дуло пистолета. «Лучше сделать вид, будто я ничего не замечаю», — думает он и продолжает идти. На другой стороне улицы появляется еще один человек в плаще и тоже следует за ним, держа руки в карманах. Шкура сворачивает, оба сворачивают за ним. «Теперь надо быстро добежать до дома, — думает Шкура. — Как только я вскочу в подъезд, я спрячусь за косяк и начну стрелять, тогда им меня не достать». Но на тротуаре, перед подъездом, еще один человек в плаще, который направляется ему навстречу. «Лучше пропустить его», — думает Шкура. Он останавливается. Трое мужчин в плащах тоже останавливаются. Шкуре не остается ничего другого, как поскорее дойти до подъезда. В подъезде, в самой глубине, прислонившись к перилам, стоят еще двое в плащах, и тоже засунув руки в карманы, но Шкура уже вошел. «Я попался в ловушку, — думает он, — сейчас они мне скажут: руки вверх!» Но кажется, что они на него даже не смотрят. Шкура проходит мимо них и начинает подниматься по лестнице. «Если они пойдут за мной следом, — думает Шкура, — я обернусь и выстрелю в пролет». На втором лестничном марше он оглядывается. Они идут следом. Шкура опять под прицелом их невидимых, спрятанных в карманы плащей пистолетов. Еще одна лестничная площадка. Шкура искоса поглядывает вниз. По каждому лестничному маршу позади него идет человек в плаще. Шкура продолжает подниматься, прижимаясь к стене, и повсюду на лестнице люди из «гапа»; один, два, три, четыре марша, и на каждом марше — человек, который держит его на мушке. Шестой этаж, седьмой; в вечерних сумерках по каждому маршу лестницы медленно поднимается человек в плаще. Это напоминает игру зеркал. «Если они не выстрелят прежде, чем я доберусь до чердака, — думает Шкура, — я спасен. Я забаррикадируюсь, а на чердаке у меня столько оружия и бомб, что я смогу продержаться, пока не подоспеет вся „черная бригада"». Он уже на последнем этаже, под самой крышей. Шкура взбегает по последнему маршу, открывает дверь, входит и захлопывает ее за собой. «Я спасен», — думает он. Но за окном чердака на крыше стоит человек в плаще и держит его на мушке. Шкура поднимает руки, дверь за его спиной распахивается. С лестницы поднимаются люди в плащах и наставляют на Шкуру пистолеты. Потом один из них, неизвестно кто, выстрелил.

Партизаны, остановившиеся на перевале Меццалуна, сгрудились вокруг Красного Волка и затаив дыхание следят за его рассказом. Красный Волк иногда малость преувеличивает, но рассказывает он хорошо.

Кто-то спрашивает:

— Красный Волк, а ты был который из них?

Красный Волк улыбается и сбивает кепку на обритый в тюрьме затылок.

— Тот, что стоял на крыше, — говорит он.

Затем Красный Волк перечисляет оружие, которое Шкура насобирал у себя на чердаке: автомат, «стэн», станковый пулемет, ручные гранаты, пистолеты всех систем и калибров. Красный Волк уверяет, будто там был даже миномет.

— Взгляните, — говорит он и показывает пистолет и какие-то необычные ручные гранаты. — Я взял себе только вот это, у «гапа» с оружием хуже, чем у нас, и все пришлось оставить им.

Пин вспоминает вдруг о своем пистолете: если Шкура нашел место и забрал пистолет, «пе тридцать восемь» должен был находиться среди его оружия; но ведь пистолет принадлежит ему, Пину, и никто не имеет права забрать его.

— Красный Волк, послушай, Красный Волк, — говорит Пин, дергая его за полу куртки. — Не было ли среди пистолетов Шкуры «пе тридцать восемь»?

— «Пе тридцать восемь»? — переспрашивает Волк. — Нет, «пе тридцать восемь» не было. Там были пистолеты всех систем, но «пе тридцать восемь» в коллекции отсутствовал.

Красный Волк снова принимается описывать разнообразие редких экспонатов, собранных этим маньяком.

— Ты совершенно уверен, что там не было «пе тридцать восемь»? — спрашивает Пин. — Не взял ли его кто-нибудь из «гапа»?

— Да нет же! Неужто ты думаешь, что я не заметил бы «пе тридцать восемь»? Мы все вместе делили оружие.

«Значит, пистолет по-прежнему зарыт подле паучьих нор, — думает Пин, — он только мой, неправда, что Шкура знал место, никто не знает этого места, о нем известно одному лишь Пину, это волшебное место». Такие мысли его подбадривают. Что бы там ни случилось, существуют паучьи норы и зарытый пистолет.

Скоро утро. Бригаде предстоит многочасовой марш, но командиры, приняв во внимание, что после восхода солнца передвижение такой длинной колонны людей по открытой дороге будет немедленно обнаружено, решают дождаться ночи.

В этих местах раньше проходила граница. Многие годы итальянские генералы делали вид, будто они усиленно готовились здесь к войне, которая тем не менее застала их совершенно врасплох. В горах то тут, то там разбросаны длинные невысокие сооружения для размещения войск. Литейщик отдает приказ отделениям расположиться в них на ночлег и укрываться весь следующий день, пока не станет достаточно темно или туманно для того, чтобы можно было возобновить марш.

Каждому отделению отводится особое место. Отряду Ферта достается небольшой, стоящий поодаль барак из бетона, в стены которого вделаны железные кольца: тут, должно быть, находилась конюшня. Люди валятся на клочки перепрелой соломы и закрывают усталые глаза, в которых все еще мелькают картины боя.

Утром сидеть в конюшне — тоскливо: тесно от набившихся в нее людей, а для того чтобы сходить помочиться, приходится становиться в очередь — выходить разрешается только по одному; но по крайней мере здесь можно отдохнуть. Однако нельзя ни петь, ни разводить огня для приготовления пищи: внизу, в долине, расположены селения, в которых полным-полно шпионов, зыркающих вокруг в бинокли и прислушивающихся к каждому шороху. Еду готовят по очереди в полевой кухне с печной трубой, проложенной под землей и выведенной наружу где-то очень далеко.

Пин не знает, чем бы ему заняться. Он уселся в дверях и снял с себя разбитые башмаки и носки, на которых совсем не осталось пяток. Он разглядывает на солнце голые ноги, потирает мозоли и выскребает набившуюся между пальцами грязь. Потом принимается искать вшей: надо устраивать на них каждодневные облавы, а не то кончишь, как бедняга Джачинто. Впрочем, какой смысл избавляться от вшей, если однажды все равно умрешь, так же как Джачинто? А может, Джачинто не избавлялся от вшей, потому что знал, что умрет? Пину грустно. Первый раз он снимал вшей с рубашки вместе с Пьетромагро, в тюрьме. Пину хотелось бы быть сейчас вместе с Пьетромагро и опять открыть в переулке сапожную мастерскую. Но переулок их опустел: кто сбежал, кто в тюрьме, кто убит, а его сестра, эта обезьяна, разгуливает с немецкими капитанами. Скоро Пин окажется брошенным всеми в незнакомом мире и не будет знать, куда ему податься. Товарищи из отряда — народ непостоянный и чужой ему, вроде его трактирных приятелей, но они во сто раз привлекательнее и во сто раз непостижимее. Пин никак не может понять ни того яростного желания убивать, которое горит в их глазах, ни того скотства, с каким они совокупляются посреди рододендронов. Единственный из них, с кем можно ладить, — это Кузен, большой, мягкий и беспощадный Кузен. Но сейчас его нет: утром, проснувшись, Пин его не нашел. Кузен всегда куда-то уходит со своим автоматом и в своей вязаной шапочке, а куда — никто не знает. Теперь вот и отряд расформируют. Об этом Джану Шоферу сказал Ким. Товарищи этого еще не знают. Пин оборачивается к ним, те сбились на клочке соломы, что валяется на полу бетонного барака.

— Разрази меня гром! Не растолкуй я вам, что к чему, вы так бы и не догадались, на каком свете живете.

— В чем дело? А ну, выкладывай, — говорят они.

— Отряд распустят, — говорит Пин. — Как только придем в новый район.

— Брось! Кто тебе сказал?

— Ким. Клянусь.

Ферт делает вид, будто не слышит. Он-то знает, чем это пахнет.

— Не заливай, Пин. А нас куда денут?

Начинаются споры: кого в какое отделение могут направить и куда было бы лучше всего пристроиться.

— Неужели вы не знаете, что для каждого из вас формируется специальный отряд? — изумляется Пин. — Каждого назначат командиром. Деревянная Шапочка будет командиром партизан в уютных креслах. Точно. Партизанского отделения, которое будет отправляться в бой сидя. Разве нет солдат, разъезжающих на лошадях? Теперь появятся партизаны в креслах на колесиках.

— Погоди, — говорит Дзена Верзила по прозвищу Деревянная Шапочка, водя пальцем по «супердетективу», — вот дочитаю, тогда я тебе и отвечу. Я уже догадываюсь, кто убийца.

— Убийца быка? — спрашивает Пин.

Дзена Верзила не понимает уже ничего — ни в том, что ему говорят, ни в книге, которую он читает.

— Какого быка?

Пин разражается своим пронзительным «хи-и»: Верзила попался.

— Быка, у которого ты купил губу! Бычья Губа! Бычья Губа!

Деревянная Шапочка, чтобы приподняться, опирается на длинную руку, не отрывая, однако, пальца от строчки, которую он читал; другой рукой он шарит вокруг себя, пытаясь поймать Пина. Потом, убедившись, что это потребует от него слишком больших усилий, опять погружается в чтение.

Все смеются проделке Пина и приготовились к следующей: Пин, когда начнет свои насмешки, не остановится, пока не переберет всех, одного за другим.

Пин смеется до слез, весело и возбужденно. Он опять в своей стихии: среди взрослых, которые ему и друзья и враги, среди людей, с которыми можно вместе шутить, пока он не выльет на них всю ту ненависть, которую они у него вызывают. Пин чувствует, как в нем растет жестокость: он будет язвить их без жалости и снисхождения.

Джилья тоже смеется, но Пин знает, что смеется она притворно: ей страшно. Пин то и дело поглядывает на нее: она не опускает глаз, но улыбка дрожит на ее губах; погоди, думает Пин, скоро тебе будет не до смеха.

— Жандарм! — восклицает Пин.

При каждом новом имени люди заранее ехидно усмехаются, предвкушая шуточку, которую сейчас выдумает Пин.

— Жандарму, — говорит Пин, — дадут специальный отряд…

— Для поддержания порядка, — говорит Жандарм, пытаясь забежать вперед.

— Нет, красавчик, отряд для ареста наших отцов и матерей!

При упоминании о родителях партизан, которых взяли в качестве заложников, Жандарм каждый раз звереет.

— Неправда! Я не арестовывал ничьих родителей!

Пин говорит с едкой, убийственной иронией; остальные ему поддакивают:

— Не злись, красавчик, только не злись. Отряд для ареста матерей. На такие дела ты мастак…

Жандарм выходит из себя, затем решает, что лучше подождать, пока Пин выговорится и перейдет к другому.

— Теперь подумаем о… — Пин озирается по сторонам. Потом его взгляд останавливается, ухмылка обнажает десны, а глаз почти не видно из-за собравшихся вокруг них веснушек. Люди уже догадались, чей теперь черед, и едва сдерживают хохот. Ухмылка Пина как бы гипнотизирует Герцога, он топорщит усы и крепко сжимает челюсти.

— Я вам р-рога облымаю, я вам задныцы р-разор-рву… — скрипит зубами Герцог.

— …Герцогу дадим отряд живодеров. Разрази меня гром! Герцог, ты всегда только грозишься, а я что-то никогда не видал, чтобы ты придушил кого-нибудь, кроме курицы.

Герцог кладет руку на австрийский пистолет и трясет головой в меховой шапке, словно собирается забодать Пина.

— Я тебе бр-рюхо вспор-рю, — рычит он.

Тут Левша делает необдуманный ход. Он говорит:

— А Пин? Кого мы дадим под начало Пину?

Пин смотрит на Левшу так, словно он его только что заметил:

— О, Левша, ты вернулся… Тебя так долго не было дома… Пока ты отсутствовал, тут произошла премилая история…

Пин медленно оглядывается: Ферт угрюмо сидит в углу; Джилья примостилась неподалеку от двери, на губах у нее застыла лицемерная улыбка.

— Догадываешься, Левша, каким отрядом тебе придется командовать?..

Левша кисло улыбается. Ему хочется предупредить шутку Пина.

— Отрядом котелков, — говорит он и хохочет так, словно сказал что-то необыкновенно остроумное.

Пин серьезно качает головой. Левша хлопает глазами.

— Отрядом соколов, — произносит он и пытается опять засмеяться, но из его горла вырывается лишь странный хрип.

Пин серьезен. Он делает отрицательный жест.

— Морским отрядом… — говорит Левша, и губы его уже не растягиваются в улыбку, на глазах у него слезы.

Пин корчит одну из своих лицемерно-шутливых физиономий; он говорит медленно и елейно:

— Видишь ли, твой отряд будет почти таким же, как другие отряды. Только ходить он сможет лишь по полям, широким дорогам да по равнинам, поросшим травой…

Левша опять принимается смеяться, сперва тихонько, а потом все громче и громче; он еще не понимает, куда клонит мальчишка, но все равно смеется. Люди ловят каждое слово Пина; кое-кто уже сообразил, в чем дело, и хохочет.

— Он сможет ходить всюду, за исключением лесов… за исключением тех мест, где попадаются ветви, да… где попадаются ветви.

— Лесов… Ха-ха-ха… Ветви, — посмеивается Левша. — А почему?

— Потому что он там запутается… твой отряд… отряд рогачей!

Все заливаются таким раскатистым смехом, что он похож на протяжный вой. Повар встает, позеленевший, с плотно сжатыми губами. С его лица исчезает улыбка. Он озирается по сторонам, затем снова начинает хохотать, но глаза у него беспокойные, а рот кривится. Он смеется вымученным, развязным смехом, бьет себя по коленям и указывает пальцем на Пина, словно говоря: еще одна брехня.

— Пин… Вы только взгляните на него, — говорит Левша, делая вид, будто и он не прочь пошутить. — Пину… ему мы дадим отряд золотарей, вот кого мы ему дадим.

Ферт тоже встал.

Он делает шаг в их сторону.

— Кончайте волынку, — говорит он сухо. — Вы что, до сих пор не усвоили, что надо поменьше шуметь?

Впервые после боя Ферт отдает приказ. Но вместо того, чтобы сказать: «Кончайте волынку, потому что я не желаю больше этого слушать», он оправдывает свой приказ необходимостью соблюдать тишину. Люди поглядывают на Ферта искоса: он больше для них не командир.

Подает голос Джилья:

— Почему бы, Пин, тебе не спеть нам песню? Спой нам.

— Отряд золотарей, — каркает Левша. — С ночным горшком на голове… Ха-ха-ха!.. Вы только представьте себе: Пин с ночным горшком на голове…

— Какую, Джилья? — спрашивает Пин. — Ту, что в прошлый раз?

— Помолчите, — говорит Ферт. — Не знаете, что ли, приказа? Не знаете, что мы находимся в опасной зоне?

— Нет, другую, — говорит Джилья. — Ну, ты же ее хорошо поешь… Как это? Ойлила-ойлилой…

— С ночным горшком на голове. — Повар продолжает смеяться и бить себя по коленям, но на его ресницах дрожат слезы бессильной злобы. — А вместо автомата дадим ему клистир… Пин будет у нас выпускать клистирные очереди…

— Ойлила-ойлилой, Джилья, ты уверена… — говорит Пин. — В песнях с ойлила-ойлилой нет ничего такого…

— Клистирные очереди… Полюбуйтесь на Пина, — хрипит повар.

— Ойлила-ойлилой, — начинает импровизировать Пин, — муженек уходит в бой. Ойлилой-ойлила, дома ждет его жена.

— Ойлила-ойлилой, Пин паскуда сволочной. — Левша силится перекричать Пина.

Ферт впервые видит, что никто не желает ему повиноваться. Он хватает Пина за руку и выворачивает ее.

— Замолчи, слышишь, замолчи!

Пину больно, но он терпит и продолжает петь:

— Ойлилой-ойлила, командир, а с ним жена. Ойлила-ойлилой, разговор у них какой?

Повар силится ответить ему в рифму, перекричать его во что бы то ни стало.

— Ойлилой-ойлила, сука, б… его сестра.

Ферт выворачивает Пину обе руки; он чувствует в своих пальцах его хрупкие кости — еще немного, и они сломаются.

— Молчать, ублюдок, молчать!

У Пина из глаз катятся слезы, он кусает губы.

— Ойлила-ойлилой, он повел ее с собой. Ойлилой-ойлила, под кусток она легла.

Ферт выпускает руку Пина и затыкает ему ладонью рот. Жест необдуманный и рискованный. Пин вцепляется зубами в его палец и изо всех сил сжимает челюсти. Ферт испускает истошный вопль, Пин разжимает зубы и озирается по сторонам. Все взгляды обращены на него. Он окружен взрослыми, непостижимым и враждебным миром. Ферт облизывает кровоточащий палец, Левша все еще лихорадочно смеется, Джилья стоит бледная как мертвец, а все остальные затаив дыхание следят за происходящим, глаза у них блестят.

— Свиньи! — кричит Пин, разражаясь рыданьями. — Рогачи!

Теперь у него только один выход: уйти отсюда. Прочь! Пин выбегает. Теперь ему уготовано полное одиночество.

Ферт кричит ему вслед:

— Не смей выходить из укрытия! Вернись! Вернись, Пин! — И он намеревается бежать за ним вдогонку.

Но в дверях Ферт сталкивается с двумя вооруженными партизанами.

— Ферт. Мы пришли за тобой.

Ферт узнал их. Это ординарцы командующего бригадой.

— Тебя вызывают Литейщик и Ким. Для рапорта. Следуй за нами.

Ферт снова становится бесстрастным.

— Пошли, — говорит он и перекидывает через плечо автомат.

— Приказано без оружия, — говорят вошедшие.

Ферт не моргнув глазом снимает с плеча автомат.

— Пошли, — говорит он.

— И пистолет, — говорят они.

Ферт расстегивает ремень, и пистолет падает на пол.

— Пошли, — говорит он.

Пришедшие становятся по обе стороны Ферта.

Он оборачивается.

— В два часа наша очередь готовить еду. Припасите все загодя. В половине четвертого двое из нашего отряда должны сменить часовых. Очередность, установленная на прошлую ночь, остается в силе.

Ферт направляется к двери и уходит между двумя вооруженными людьми.


XII

Пин уселся на гребне горы. Он совсем один. Под его ногами отвесно спускаются поросшие кустарником скалы и открывается вид на долины, далеко-далеко, до самого низа, где бегут черные речки. Длинные облака ползут вверх по склонам, стирая деревья и затерянные в горах селения. Случилось нечто непоправимое — как тогда, когда он украл у немца пистолет, как тогда, когда он ушел от своих приятелей из трактира, как тогда, когда он бежал из тюрьмы. Он не сможет больше вернуться к людям из отряда, он никогда не сможет сражаться вместе с ними.

Это очень грустно — быть таким, как он, ребенком в мире взрослых, вечно ребенком, с которым взрослые обходятся как с игрушкой, забавной или докучной: не иметь возможности пользоваться тем таинственным и будоражащим, что принадлежит взрослым, — оружием и женщинами — и никогда не принимать участия в их играх. Но когда-нибудь Пин станет взрослым и сможет быть злым со всеми; тогда он сумеет расквитаться с теми, кто не был добр к нему. Пину уже сейчас хотелось бы стать взрослым или лучше не взрослым, а мальчиком, которым бы все восхищались и которого бы все боялись. Пину хотелось бы остаться мальчиком, но только чтобы взрослые избрали его своим предводителем за какой-нибудь замечательный подвиг.

Хорошо, Пин сейчас уйдет отсюда, уйдет подальше от этих ветреных, незнакомых мест и направится в свое царство, в овраг, в свое волшебное место, где пауки делают гнезда. Там зарыт его пистолет, носящий таинственное имя «пе тридцать восемь». Со своим пистолетом Пин будет партизанить один, сам по себе, без того чтобы кто-нибудь вывертывал и чуть ли не ломал ему руки или посылал его закапывать соколов, желая тем временем поваляться с чужой бабой в рододендронах. Пин совершит великие подвиги, один, всегда один; он убьет офицера, капитана, капитана своей сестры, суки и доносчицы. Тогда люди из отряда станут его уважать и захотят идти вместе с ним в бой. Может быть, они научат его обращаться с пулеметом. И Джилья не станет больше говорить ему: «Спой-ка песенку, Пин», чтобы прижаться поближе к любовнику; у Джильи не будет больше любовников, и однажды она позволит ему, Пину, потрогать свою грудь, розовую и теплую под мужской рубашкой.

Пин начинает большими шагами спускаться по тропинке, ведущей с перевала Меццалуна: ему предстоит долгий путь. Но вскоре он понимает, что его планы надуманны и ровно ничего не стоят; он чувствует, он совершенно уверен в том, что мечтам его не суждено сбыться и что он, бедный, брошенный ребенок, обречен на вечные скитания.

Пин идет целый день. Ему попадаются места, где можно было бы замечательно поиграть: белые камни, по которым можно попрыгать, корявые деревья, на которые легко взобраться; белки на верхушках пиний, змеи, свернувшиеся в кустах ежевики, — великолепные мишени для стрельбы из рогатки; но Пину не хочется играть; он продолжает идти и идти до полного изнеможения, и печаль комком стоит у него в горле.

Он останавливается у какого-то дома и просит поесть. В доме живут старички, муж и жена. Они живут одни-одинешеньки и пасут коз. Старички приглашают Пина зайти, они дают ему молока и каштанов и рассказывают о своих детях, оказавшихся в далеком плену. Затем они усаживаются у очага и начинают молиться, перебирая четки. Старички хотят, чтобы Пин тоже помолился вместе с ними.

Но Пин не привык иметь дело с добрыми людьми и чувствует себя неловко. К четкам он тоже не привык. Пока старички, закрыв глаза, читают молитвы, Пин соскальзывает со стула и потихоньку уходит.

Ночь он проводит в стоге сена и утром продолжает путь, который идет теперь по более опасной местности, разоренной немцами. Однако Пин знает, что в некоторых случаях удобно быть маленьким. Даже если бы он сам назвал себя партизаном, ему все равно никто бы не поверил.

Внезапно путь ему преграждает немецкий караульный пост. Немцы еще издали мигают ему из-под касок. Пин направляется к ним с самым нахальным видом.

— Овечка, — говорит он. — Вы не видали мою овечку?

— Was? — Немцы не понимают, о чем он им толкует.

— Овечка. О-веч-ка. Бе-е-е… Бе-е-е…

Немцы смеются: они поняли. С такими лохмами и в таких отрепьях Пина вполне можно принять за пастушонка.

— Я потерял овечку, — хнычет он. — Она прошла где-то здесь, я уверен. Куда же она запропала? — Пин проходит пост и идет дальше, крича: — Бе-е-е… Бе-е-е…

Море, которое вчера было темной подкладкой облаков на краю неба, постепенно становилось все более яркой полосой, и вот теперь оно превращается в огромную, грохочущую лазурь, раскинувшуюся за холмом и домами.

Пин у своего ручья. Вечер, но лягушек почти не слышно. Вода в лужах кишит черными головастиками. Тропа паучьих гнезд начинается отсюда, она за этими камышами. Это волшебное место, известное одному лишь Пину. Там с Пином могут произойти самые чудесные превращения, он может обернуться королем или лешим. Пин идет вверх по тропинке, и у него захватывает дух. Вот они, гнезда. Но вся земля вокруг перерыта. Повсюду видны следы человека, выдиравшего с корнем траву, ворочавшего камни, разрушившего норы, ломавшего дверцы, сделанные пауками из пережеванных листьев. Здесь побывал Шкура! Шкура знал место. Это он, облизывая трясущиеся от злобы губы, ногтями разрывал перегной, совал прутики в галереи, убивал одного за другим пауков — и все это только для того, чтобы найти пистолет «пе тридцать восемь»! Однако нашел ли он его? Пин не узнает того места, куда он зарыл свой пистолет: камней, которые он положил, больше не видно, трава вырвана. Место должно бы быть тут. Еще сохранилось вырытое им углубление. Но теперь оно завалено перегноем и кусочками туфа.

Пин плачет, закрыв лицо руками. Никто больше не вернет ему пистолета: Шкура мертв, в его арсенале пистолета не оказалось, кто знает, куда он его задевал или кому отдал. Пистолет — последнее, что оставалось у Пина в этом мире. Что ему теперь делать? В отряд он вернуться не может: он там слишком всем насолил — Левше, Джилье, Герцогу, Дзене Верзиле по прозвищу Деревянная Шапочка. В трактире была облава, там всех либо поубивали, либо угнали в Германию. Остался один Мишель Француз, он в «черной бригаде», но Пин не желает кончить так же, как Шкура, поднимаясь по длинной лестнице и каждую секунду ожидая выстрела в спину. Пин один на всей земле.


Негра из Длинного переулка примеряет новый голубой капот, когда раздается стук в дверь. Она прислушивается. В такое, как нынче, время она, когда заходит в свой старый дом в переулке, боится открывать дверь незнакомым людям. Опять стучат.

— Кто там?

— Отопри, Рина. Это я, твой брат Пин.

Негра открывает дверь, и входит ее брат, одетый в какие-то отрепья, непричесанный, с лохмами, спадающими до плеч, грязный, оборванный, в стоптанных башмаках, с щеками, измазанными пылью и слезами.

— Пин! Откуда ты? Где ты пропадал все это время?

Пин входит в комнату и говорит охрипшим голосом:

— Только не приставай ко мне. Где был, там и был. Не найдется ли у тебя чего поесть?

Негра говорит материнским тоном:

— Подожди, сейчас приготовлю. Присаживайся. Как ты, должно быть, устал, бедняжка Пин. Тебе еще повезло, что ты застал меня дома. Я здесь почти не бываю. Теперь я живу в отеле.

Пин жует хлеб и немецкий шоколад с орехами.

— Я вижу, ты неплохо устроилась.

— Пин, как я о тебе беспокоилась! Чего я только не передумала! Что ты делал все это время? Бродяжничал? Бунтовал?

— А ты? — спрашивает Пин.

Негра густо намазывает на кусок хлеба немецкое варенье и протягивает Пину.

— А теперь, Пин, чем ты намерен заняться?

— Не знаю. Дай поесть.

— Вот что, Пин, остерегись соваться в партию. Знаешь, там, где я работаю, нужны расторопные ребята вроде тебя, и тебе там будет совсем неплохо. Работы — никакой: надо только прогуливаться днем и вечером и смотреть, кто что поделывает.

— Скажи-ка, Рина, у тебя есть оружие?

— У меня?

— Да, у тебя.

— Ну есть пистолет. Я его держу, потому что сейчас всякое может случиться. Мне его подарил один парень из «черной бригады».

Пин поднимает на нее глаза и проглатывает последний кусок.

— Покажи-ка мне его, Рина.

Негра встает.

— И чего тебе неймется с этими пистолетами? Мало тебе того, который ты украл у Фрика? Мой точь-в-точь похож на тот, что был у него. Вот он, смотри. Бедный Фрик, его отправили на Атлантику.

Пин как завороженный смотрит на пистолет: это же «пе тридцать восемь», его «пе тридцать восемь»!

— Кто тебе его дал?

— Я же тебе говорила: солдат из «черной бригады», блондин. Он вечно зябнул. На нем было навешано — я не преувеличиваю — шесть разных пистолетов. «На что тебе их столько? — спросила я У него. — Подари мне один». Но он и слушать не хотел. Он прямо с ума сходил по пистолетам. В конце концов он подарил мне вот этот, потому что он был самый старый. Но он все равно действует. «Чего ты мне даешь, — сказала я ему, — пушку?» А он ответил: «Ничего, по крайней мере останется в семье». И что он этим хотел сказать?

Пин ее больше не слушает. Он крутит пистолет то так, то эдак. Прижав его к груди, как игрушку, он поднимает глаза на сестру.

— Послушай меня, Рина, — говорит Пин хрипло. — Этот пистолет — мой.

Негра смотрит на него сердито.

— Чего это тебя так разобрало? Ты что — стал бунтовщиком?

Пин роняет стул на пол.

— Обезьяна! — кричит он что есть мочи. — Сука! Шпионка!

Он засовывает пистолет в карман и уходит, хлопнув дверью.


На улице — ночь. Переулок так же пустынен, как и тогда, когда он пришел. Ставни на окнах лавок закрыты. У стен домов навалены доски и мешки с песком, чтобы предохранить жилища от осколков.

Пин идет вдоль ручья. Ему кажется, что вернулась та самая ночь, когда он украл пистолет. Теперь у Пина есть пистолет, но все равно ничего не изменилось. Он по-прежнему один в целом мире; он, как всегда, одинок. Как и в ту ночь, его мучит один лишь вопрос: что ему делать?

Пин, плача, идет по насыпи. Сперва он плачет тихонько, потом разражается громкими рыданиями. Теперь ему уж никто не встретится. Никто? За поворотом насыпи вырисовывается человеческая тень.

— Кузен!

— Пин!

Это волшебные места, где постоянно случаются всякие чудеса. И пистолет его тоже волшебный, он как волшебная палочка. И Кузен — великий волшебник с автоматом и в вязаной шапочке. Сейчас Кузен гладит его по волосам и спрашивает:

— Чего ты здесь делаешь, Пин?

— Я ходил забрать мой пистолет. Посмотри. Это пистолет немецкого матроса.

Кузен внимательно рассматривает пистолет.

— Хорош! «Пе тридцать восемь». Береги его.

— А ты, Кузен, чем здесь занимаешься?

Кузен вздыхает, и выражение лица у него, как всегда, печальное, словно ему приходится искупать тяжкую вину.

— Мне надо сделать один визит, — говорит он.

— Это мои места, — говорит Пин. — Заколдованные. Тут пауки делают гнезда.

— А разве, Пин, пауки делают гнезда? — спрашивает Кузен.

— Они делают гнезда только здесь, — объясняет Пин, — и больше нигде в целом мире. Я был первым, кто узнал об этом. Потом сюда пришел этот фашист Шкура и все разрушил. Хочешь, покажу?

— Покажи мне, Пин, покажи. Подумать только — паучьи гнезда.

Пин ведет его за руку, рыхлую и теплую, как ситник.

— Вот, посмотри, тут были дверцы в галереи. Этот фашистский ублюдок все поломал. А вот одна нетронутая. Видишь?

Кузен присаживается на корточки и щурит в темноте глаза.

— Смотри, смотри! Дверца открывается и закрывается. А за ней — галерея. Она глубокая?

— Очень глубокая, — объясняет Пин. — И вся облеплена засохшей кашицей из травы. Паук сидит на самом дне.

— Давай зажжем спичку, — предлагает Кузен.

И оба они, присев на корточки, наблюдают, как пламя спички освещает вход в галерею.

— Давай бросим туда спичку, — говорит Пин. — Посмотрим, вылезет ли паук.

— Зачем? — возражает Кузен. — Бедные насекомые! Не видишь, что ли, сколько бед на них уже обрушилось.

— Скажи, Кузен, ты думаешь, они опять построят гнезда?

— Если мы не будем их трогать, думаю, что построят, — говорит Кузен.

— А мы вернемся еще как-нибудь взглянуть на них?

— Да, Пин, мы будем приходить сюда каждый месяц.

Как хорошо, что он нашел Кузена, которого интересуют паучьи гнезда!

— Скажи-ка, Пин…

— Чего тебе, Кузен?

— Видишь ли, Пин, я хотел тебе кое-что сказать. Я знаю, что ты меня поймешь… Видишь ли, я уже много месяцев не имел дела ни с одной женщиной… Ты знаешь, как это бывает. Послушай, Пин, мне говорили, что твоя сестра…

На лицо Пина возвращается ухмылка. Он — друг взрослых; в таких вещах он, конечно, разбирается и гордится тем, что, когда требуется, он способен оказывать взрослым такого сорта услуги.

— Разрази меня гром, Кузен. Ты недурно переспишь с моей сестрой. Я покажу тебе дорогу. Знаешь, где Длинный переулок? Чудесно. Дверь над истопником, на втором этаже. Иди спокойно: на улице ты никого не встретишь. Но с нею будь осторожен. Не говори ей, кто ты такой и что это я тебя послал. Скажи ей, что ты работаешь в «Тодте» и что ты тут проездом. Эх, Кузен, а ты еще так ругал женщин! Ступай, ступай, сестра моя брюнетка, и она многим приходилась по вкусу.

На большом печальном лице Кузена появляется жалкая улыбка.

— Спасибо, Пин. Ты верный друг. Я схожу и тут же вернусь.

— Разрази меня гром, Кузен! Ты отправляешься к ней с автоматом?

Кузен проводит пальцем по усам.

— Понимаешь, я не люблю ходить без оружия.

Пину смешно смотреть, как Кузен смущается. Главное, было бы из-за чего!

— Возьми мой пистолет. Держи! А автомат оставь мне. Я его покараулю.

Кузен скидывает автомат и сует в карман пистолет. Потом он снимает вязаную шапочку и тоже кладет ее в карман. Он слюнявит пальцы и пытается причесать себе волосы.

— Наводишь красоту, Кузен. Хочешь сразить ее. Поторапливайся, а то не застанешь ее дома.

— До свиданья, Пин, — говорит Кузен и уходит.

Пин остается один во мраке, подле паучьих нор, с автоматом, на который он опирается. Но Пин больше не отчаивается. Он нашел Кузена, а Кузен — это тот Настоящий Друг, которого он так долго искал, друг, интересующийся паучьими гнездами. Только Кузен такой же, как и другие взрослые. Его тоже почему-то неизъяснимо тянет к женщинам, и сейчас он направляется к его сестре Негре и будет обниматься с ней на смятой постели. А подумать — как было бы замечательно, если бы Кузену не пришла в голову такая идея, если бы они вместе посмотрели еще немного на паучьи гнезда, а потом Кузен опять бы завел свои обычные речи против женщин, которые Пин великолепно понимает и полностью одобряет. Но нет, Кузен такой же, как все взрослые, и с этим теперь ничего не поделаешь. Что-что, а это-то Пину известно.

В старом городе раздаются выстрелы. Что там стряслось? Может, патрули? Когда ночью слышишь выстрелы, всегда бывает страшно. Конечно, глупо было ради женщины соваться в фашистское логово. Пин боится, что Кузен напоролся на патруль или встретил у его сестры множество немцев и те его сцапали. А может, в сущности, так ему и надо. Что за радость вожжаться с этой волосатой лягушкой, его сестрой?

Но если Кузена схватят, Пин останется один с автоматом, который его пугает и обращаться с которым он не умеет. Пин надеется, что Кузена не схватили, надеется на это изо всех сил, не потому что Кузен — Настоящий Друг — он больше не Настоящий Друг, он такой же, как все, — а потому, что Кузен последний человек, который остался у него во всем мире.

Однако предстоит еще долго ждать, прежде чем выяснится, есть ли причина для беспокойства. Но нет, вот уже к Пину приближается тень, это он.

— Как ты быстро, Кузен, неужто управился?

Кузен качает головой, и выражение лица у него, как всегда, печальное.

— Знаешь, мне стало противно, и я повернул назад.

— Разрази меня гром! Кузен! Тебе стало противно!

Пин в восторге. Кузен действительно Настоящий Друг. Он все понимает, даже то, что женщины — противные твари.

Кузен снова перебрасывает через плечо автомат, а пистолет возвращает Пину. Теперь они идут по полям, и рука Пина лежит в рыхлой и теплой ладони Кузена, похожей на ситный хлеб.

В темноте то тут, то там вспыхивают маленькие огоньки — это над изгородями пролетают светлячки.

— Все женщины таковы, Кузен, — говорит Пин.

— Да, — соглашается Кузен, — но не всегда так было: моя мать…

— Ты помнишь свою маму? — спрашивает Пин.

— Конечно, — говорит Кузен. — Она умерла, когда мне было пятнадцать лет.

— Она была хорошая?

— Да, — произносит Кузен, — она была хорошая.

— Моя мама тоже была хорошая, — говорит Пин.

— Полным-полно светлячков, — говорит Кузен.

— А когда на них посмотришь вблизи, — говорит Пин, — они тоже противные. Такие рыжеватые.

— Правильно, — говорит Кузен. — Но когда на них глядишь вот так, они красивые.

И они продолжают свой путь ночью, среди летающих светляков — громадный мужчина и мальчик. Они идут и держат друг друга за руки.