"Вилла 'Грусть'" - читать интересную книгу автора (Модиано Патрик)

7

Хорошо бы отыскать программу «Турсервиса». На ее белой обложке зеленым пятном обозначено казино и намечен легкий силуэт женщины в стиле Жана-Габриэля Домерга. Проглядев перечень увеселений с точными датами, я бы лучше ориентировался во времени.

Как-то вечером мы решили воздать должное таланту Жоржа Ульмера, выступавшего в «Стортинге». Это было, кажется, в начале июля, стало быть, я уже прожил с Ивонной дней пять или шесть. Мейнт пошел с нами. На Ульмере был костюм очень насыщенного ярко-голубого цвета, я не мог на него наглядеться. Должно быть, в этой приятной голубизне было что-то магическое, поскольку, глядя на нее, я уснул.

Мейнт предложил чего-нибудь выпить. Тогда-то, в полумраке, среди танцующих, они впервые заговорили при мне о кубке «Дендиот». Я сразу вспомнил спортивный самолет с загадочным плакатом. Соревнования за кубок «Дендиот» чрезвычайно заинтересовали Ивонну. Это было что-то вроде конкурса на самый безупречный вкус. По словам Мейнта, для участия в нем необходимо иметь роскошный автомобиль. «Как во-вашему, «додж» годится или лучше взять машину напрокат в Женеве?» (Мейнт именно так поставил вопрос.) Ивонне хотелось попытать счастья. Жюри состояло из различных высокопоставленных лиц: президента Общества игроков в гольф с супругой, президента «Турсервиса», супрефекта Верхней Савойи, Андре де Фукьера (услышав это имя, я буквально подскочил от удивления и попросил Мейнта повторить сказанное, ну да, я не ослышался, самого Андре де Фукьера, издавна признанного «эталоном безупречного вкуса», чьи интереснейшие воспоминания я читал), господина и госпожи Сандоз, владельцев гостиницы «Виндзор», бывшего чемпиона по лыжному спорту Даниэля Хендрикса, ныне владельца самых роскошных спортивных магазинов в Межеве и в Альп д'Юезе (его-то как раз Мейнт и называл свиньей), какого-то кинорежиссера, его фамилию я никак не могу вспомнить (то ли Гамонж, то ли Гамас), и, наконец, танцовщика Хосе Торреса.

Мейнта тоже очень волновало его предстоящее участие в конкурсе как верного рыцаря Ивонны. В качестве такового он должен был провезти ее на машине по широкой посыпанной гравием аллее «Спортинга» и остановиться напротив жюри. Затем ему следовало выйти и открыть перед дамой дверцу. Третьим претендентом на кубок, разумеется, будет немецкий дог.

Подмигнув с самым таинственным видом, Мейнт протянул мне конверт со списком участников конкурса. Они с Ивонной значились в нем последними, под номером 32. Доктор Р.С.Мейнт и мадемуазель Ивонна Жаке (я все-таки вспомнил ее фамилию). Кубок «Дендиот» присуждался ежегодно такого-то числа «самым красивым и изящным». Организаторам удалось так разрекламировать конкурс, что, по словам Мейнта, о нем иногда даже писали в парижских газетах. Мейнт считал, что Ивонна непременно должна в нем участвовать.

Когда мы встали из-за стола и пошли танцевать, она наконец не выдержала и спросила у меня: стоит ей пойти на конкурс или нет? Очень сложный вопрос. Она задумалась. Я отыскал глазами Мейнта, сидевшего в одиночестве со стаканом белого портвейна. Он заслонился от света левой рукой. Может быть, плакал? Иногда они с Ивонной казались такими беззащитными и потерянными (потерянными в полном смысле этого слова).

Ну конечно же, она должна участвовать в конкурсе. Обязательно должна. Это так поможет ей в будущем. Счастье ей улыбнется, и вот она уже — «Мисс Дендиот». Конечно. Все актрисы с этого начинают.

Мейнт все-таки решил ехать на «додже». Машина, особенно если ее как следует отмыть накануне конкурса, выглядит вполне сносно. А бежевый капот вообще будет как новенький.

Время шло, приближалось воскресенье 9 июля, Ивонна становилась все более раздражительной. Не могла усидеть на месте, все опрокидывала, кричала на собаку, дог глядел на нее с нежным состраданием.

Мы с Мейнтом старались ее ободрить. Подумаешь, какой-то конкурс. Вот съемки — это да! А тут всех дел на пять минут. Перед жюри пройтись — и все! Даже если не победишь — не огорчайся, все равно из них всех одна ты снималась в кино. Можно сказать, единственная профессиональная актриса.

Нам следовало все продумать заранее, и в пятницу после обеда Мейнт предложил устроить генеральную репетицию в тенистой аллее за гостиницей «Альгамбра». Сидя на скамейке, я изображал жюри. Машина медленно подъезжала. Оттуда выглядывала Ивонна с натянутой улыбкой. Мейнт правой рукой крутил руль. Пес повернулся к ним задом, неподвижный, как украшение на корме корабля.

Мейнт остановил машину прямо передо мной и, опершись левой рукой о дверцу, напрягся и одним махом перепрыгнул через нее. Он приземлился очень изящно, ноги вместе, руки врозь. Слегка кивнув, Мейнт быстренько обежал «додж» и резко отворил дверцу. Ивонна вышла, ведя собаку за ошейник, и робко прошлась по аллее. Немецкий дог шел понурившись. Они снова сели в машину, и Мейнт, опять перемахнув через дверцу, очутился за рулем. Я был восхищен его гибкостью.

Решено! Этот трюк он повторит перед жюри. «Дуду Хендрикс просто обалдеет — вот увидите!»

Накануне конкурса Ивонна потребовала шампанского. Она готова была плакать, как маленькая девочка перед выступлением на школьном празднике.

Мы должны были встретиться с Мейнтом в холле ровно в десять часов утра. Соревнования начинались в полдень, но он решил выйти заранее, чтоб еще кое-что уладить: в последний раз проверить, в порядке ли машина, дать необходимые наставления Ивонне и на всякий случай слегка размяться.

Он непременно желал присутствовать при сборах Ивонны: она не знала, что ей надеть: розовый, цвета фуксии, тюрбан или большую соломенную шляпу. «Тюрбан, дорогая, тюрбан», — раздраженно торопил ее Мейнт. Она была в белом широком платье. Он — в чесучовом костюме песочного цвета. Я всегда запоминаю, кто во что одет.

Все мы: Ивонна, Мейнт, я и пес — вышли на улицу. Такого солнечного июльского утра мне потом не случалось видеть. Легкий ветерок раскачивал большой сине-золотой флаг на столбе перед гостиницей. Чей это флаг?

Мы отъехали вниз по бульвару Карабасель, не нажимая на тормоза.

Машины прочих участников конкурса уже стояли по обе стороны широчайшей аллеи, ведущей к «Спортингу». Когда громкоговоритель объявит ваш номер и фамилию, вы должны немедленно предстать перед жюри, восседавшим на террасе ресторана. Аллея шла под уклон, к круглой площадке, так что судьи видели каждое выступление от начала и до конца.

Мейнт велел мне пробраться к ним как можно ближе и запомнить все происходящее, вплоть до мельчайших подробностей. В особенности выражение лица Дуду Хендрикса, когда Мейнт будет выполнять свой смертельный номер. И, если надо, даже записать.

Мы ждали своего выхода, сидя в «додже». Ивонна, уткнувшись носом в смотровое зеркальце водителя, подкрашивалась. Мейнт, надев странные темные очки в стальной оправе, промокал платком виски и подбородок. Я гладил пса, а он глядел на каждого из нас с неизбывной тоской. Мы остановились у самой ограды теннисного корта, там как раз играли четверо: две женщины и двое мужчин, — и, желая немного отвлечь Ивонну, я указал ей на одного из теннисистов, похожего на французского комика Фернанделя. «А что, если это он и есть?» — подзадоривал я ее. Но она не слушала. От волнения у нее дрожали руки. Мейнт покашливал, чтобы не обнаруживать беспокойства. Потом включил радио, и оно заглушило действующий на нервы звук отскакивающих теннисных мячей. Мы все трое сидели не шелохнувшись и с замиранием сердца ждали, когда же сообщат о начале конкурса. Наконец громкоговоритель объявил: «Уважаемых участников соревнований на кубок «Дендиот» просят приготовиться». И через несколько минут: «Участники номер 1, госпожа и господин Жан Атмер!» По лицу Мейнта пробежала судорога. Я поцеловал Ивонну, пожелал ей удачи и в обход направился к ресторану «Спортинга». Я и сам немного нервничал.

Члены жюри сидели за светлыми деревянными столами, поставленными в ряд под красно-зелеными зонтиками. Вокруг толпились зрители. Некоторым посчастливилось занять места за соседними столиками и попивать аперитив, но большинство смотрело стоя. Все были в пляжных костюмах. Я подобрался поближе к судьям, следуя указаниям Мейнта, и стал глядеть на них во все глаза.

Я сразу же узнал Андре де Фукьера, чьи портреты видел на обложках его произведений (любимых книг моего отца; он мне давал их читать, что я и делал с большим удовольствием). Фукьер был в панаме с лентой цвета морской волны. Он опирался подбородком о ладонь правой руки, и на лице его была написана утонченнейшая усталость. Он скучал. В его возрасте все эти отдыхающие в бикини и пятнистых купальниках казались людьми с другой планеты. Не с кем было поговорить об Эмильенне д'Алансон или Ла Гайдара. Кроме меня, разумеется, если представится случай.

А вот этот загорелый пятидесятилетний блондин (вероятно, крашеный), этакий светский лев, скорей всего и есть Дуду Хендрикс. Он без умолку болтал с сидящими рядом и хохотал. Голубоглазый подвижный здоровяк, воплощенная пошлость. Брюнетка с очень провинциальными манерами многозначительно улыбалась чемпиону по лыжному спорту. Кто она? Жена президента игроков в гольф или президента тех, кто обслуживает туристов? Мадам Сандоз? Гамонж или Гаманж, киношник, это должно быть, вон тот тип в роговых очках, одетый по-городскому: в двубортный серый пиджак в тонкую белую полоску. С трудом припоминаю еще одного субъекта с серебристо-голубыми завитушками, тоже лет пятидесяти. Он все время облизывался и держал по ветру не только нос, но даже подбородок, чтобы за всеми уследить и всех опередить. Кто он? Супрефект? Господин Сандоз? А где же танцор, Хосе Торрес? Ах, нет, он не приехал.

И вот открытая гранатовая двести третья модель «пежо» подъезжает и останавливается посреди круга; женщина в пышном платье с перетянутой талией выходит из машины с карликовым пуделем на руках. Ее спутник остается за рулем. Она направляется к жюри. В черных туфельках на шпильках. Такие обесцвеченные волосы, кажется, нравились экс-королю Египта Фаруку, о котором так часто рассказывал мой отец (уверявший, что однажды поцеловал ему руку). Мужчина с кудряшками произнес несколько в нос, облизывая каждое слово: «Госпожа Жан Атмер!» Бросив на землю крошку-пуделя, который отряхивается как ни в чем не бывало, она идет, с грехом пополам подражая походке манекенщиц на подиуме, гордо подняв голову, ни на кого не глядя. Потом садится в машину. Вялые аплодисменты. Я заметил, как вытянулось лицо у ее мужа с волосами ежиком. Он дал задний ход, затем ловко развернулся, видимо из кожи вон лез, чтобы показать, как он здорово водит машину. Должно быть, он сам натирал «пежо» — вон как блестит! Я решил, что это молодая супружеская пара, он — инженер, из довольно обеспеченной семьи, она — из семьи попроще, но оба в отличной форме. И, по привычке все обставлять с подробностями, я представил себе их квартирку на углу улицы Доктора Бланша в Отейе.

За ними следовали другие пары. К сожалению, я мало кого из них запомнил. В памяти осталась восточная женщина лет тридцати в сопровождении рыжего толстяка. Они подъехали в открытом «нэше» цвета морской волны. Она подошла к жюри, как заводная кукла, и вдруг остановилась. Ее била нервная дрожь. Застыв, она взглядывала по сторонам, как бы ополоумев. Толстяк в «нэше» жалобно звал ее: «Моника… Моника…», — словно произносил заклинание, усмиряющее экзотического дикого зверя. Наконец он сам вылез и увел ее за руку. Заботливо усадил в машину. Она разрыдалась. Машина резко стронулась и на повороте чуть не смела жюри. И еще очаровательная шестидесятилетняя пара, я даже запомнил их имена: Жаки и Тунетта Ролан-Мишель. Они подъехали на сером «студебеккере» и оба предстали перед жюри. Она — крупная, рыжеволосая, с энергичным, несколько лошадиным лицом, в теннисном костюме. Он — невысокого роста, с маленькими усиками и внушительным носом, с насмешливой улыбкой на губах — типичный француз, по представлению калифорнийского кинопродюсера. Несомненно, у этих важных персон были все основания победить, поскольку, когда кудрявый объявил: «Наши уважаемые Жаки и Тунетта Ролан-Мишель», — несколько членов жюри (среди них брюнетка и Даниэль Хендрикс) сразу захлопали. А Фукьер даже не удостоил их взгляда. Они как по команде поклонились. Подтянутые и весьма довольные собой.

Но вот наконец: «Номер 32. Мадемуазель Ивонна Жаке и доктор Рене Мейнт». Я думал, что упаду в обморок. Все поплыло перед глазами. Так бывает, когда целый день пролежишь на диване и вдруг резко встанешь. Голос, назвавший их имена, эхом отдавался от стен. Я оперся на плечо сидевшего передо мной и тут спохватился, что это Андре де Фукьер. Он обернулся. Я в страшном смущении пробормотал: «Извините». Но руки с его плеча снять не мог. Только подавшись назад и борясь с одолевавшим меня оцепенением, мне с превеликим трудом удалось поднести ее к сердцу. Я не видел, как они подъехали. Мейнт остановил машину перед жюри. Зажег фары. Состояние слабости у меня сменилось крайним возбуждением, и все чувства обострились. Мейнт трижды просигналил, я заметил, что большинство судей пришло в некоторое замешательство. Даже у Фукьера проснулся интерес. Даниэль улыбался, но, по-моему, притворно. Что это за улыбка? Какая-то застывшая гримаса. Они сидели в машине. Мейнт помигал фарами. Зачем? Включил дворники. Лицо Ивонны было невозмутимым и непроницаемым. И вдруг Мейнт прыгнул. Среди судей и зрителей послышался гул одобрения. Этот прыжок не шел ни в какое сравнение с его «репетицией» в пятницу. Мейнт не просто перемахнул через дверцу, нет, он взметнулся вверх, резко перебросил ноги и с легкостью приземлился, стремительный как молния. Почувствовав, сколько злости, напряжения и дерзкого вызова в этом движении, я зааплодировал. Он обходил машину, то и дело замирая с опаской, будто по минному полю. Судьи следили за ним, затаив дыхание, поверив в реальность угрожавшей ему опасности, и, когда он наконец открыл дверцу, все вздохнули с облегчением.

Вышла Ивонна в белом платье. Пес с ленивой грацией выпрыгнул следом. Но она не стала ходить взад-вперед перед жюри, как делали все предыдущие конкурсантки. Она просто облокотилась о капот, обводя насмешливым взглядом Фукьера, Хендрикса и всех прочих. Внезапно она сорвала с головы тюрбан и легким взмахом руки бросила его за спину. Откинула со лба пряди рассыпавшихся по плечам волос. Пес вскочил на крыло «доджа» и улегся на нем в позе сфинкса. Она небрежно погладила его. Мейнт уже ждал за рулем.

Теперь, когда я вспоминаю о ней, то чаще всего встает перед глазами эта картина. Ее улыбка. Рыжие волосы. Рядом белый в черных пятнах пес. И Мейнт, едва различимый за ветровым стеклом автомобиля. И зажженные фары. И яркий солнечный свет.

Не спеша подошла она к дверце, открыла ее, по-прежнему глядя на судей. Села в машину. Пес так безмятежно вскочил на заднее сиденье, что теперь, прокручивая в памяти все подробности, я вижу этот момент как бы в замедленной съемке. И «додж» — хотя, может быть, на этот раз память мне изменяет — задом наперед пересекает площадку. Мейнт (тоже как в замедленной съемке) бросает розу. Она попадает прямо в руки Даниэлю Хендриксу. Какое-то время он тупо смотрит на нее, не зная, что с ней делать, не решаясь даже положить ее на стол. Потом с глупым смешком протягивает ее своей соседке, неизвестной мне темноволосой даме, кажется, жене туристического президента или президента шавуарских игроков в гольф. Или же — как знать? — самой мадам Сандоз.

Машина вот-вот скроется в глубине аллеи, и тут Ивонна оборачивается и машет рукой судьям. Кажется, даже посылает им воздушный поцелуй.

Жюри вполголоса совещалось. Три тренера по плаванию из «Спортинга» вежливо просят нас отойти чуть дальше, чтобы обсуждение проходило в тайне. Перед каждым из судей лежал список участников. И по ходу дела они выставляли каждой паре оценки.

Все что-то пишут на бумажках, свертывают их в трубочку и складывают вместе. Широкоплечий и полный Хендрикс тщательно перемешивает бумажки своими на удивление маленькими холеными ручками. Ему доверен также подсчет голосов. Он зачитывает фамилии и количество баллов: Атмер — 14, Тиссо 16, Ролан-Мишель — 17, Азуэлос — 12, - остальное, как бы ни напрягал слух, я так и не расслышал. Мужчина с завитушками и ртом лакомки записывает цифры в блокнот. Обсуждение проходит очень оживленно. Особенно горячатся Хендрикс, брюнетка и человек в завитушках. Последний постоянно улыбается думаю, в основном затем, чтобы выставить напоказ ряд великолепных зубов, и поглядывает по сторонам в полной уверенности, что всех очаровал, часто моргает, видимо, изображая простодушное восхищение. Облизывается плотоядно. Сластолюбец. И, как говорится, «продувная бестия». В общем, достойный противник Хендрикса. Должно быть, они всегда дерутся из-за баб. Но сейчас оба — серьезные и ответственные официальные лица.

Фукьер не принимает никакого участия в происходящем. Нахмурившись, с надменной усмешкой что-то чертит на листке. Что ему грезится? О чем он вспоминает? Быть может, о последней встрече с Люси Деларю-Мардрюс? Хендрикс, почтительно склонившись над ним, что-то спрашивает. Фукьер отвечает, даже не взглянув на него. Затем Хендрикс «просит высказаться» господина Гамонжа (или Гаманжа), киношника, сидящего за последним столиком справа. Возвращается к кудрявому. Некоторое время они ожесточенно спорят, до меня долетает много раз повторенное: «Ролан-Мишель». Наконец господин в кудряшках подходит к микрофону и провозглашает холодно:

— Дамы и господа, через минуту мы сообщим вам результаты конкурса на самый безупречный вкус.

Мне снова становится дурно. В глазах темнеет. Где же Ивонна с Мейнтом? Вдруг они уехали без меня?

— С разницей в один голос, — кудрявый говорит все громче, — повторяю: с разницей в один голос у наших уважаемых Ролан-Мишелей (произнеся по слогам «у-ва-жа-е-мых», он переходит буквально на женский визг), всем известных и всеми любимых, чья неиссякаемая бодрость заслуживает всяческих похвал и которым лично я бы присудил награду, кубок за безупречный вкус… — он ударил кулаком по столу и взвизгнул еще оглушительней, — выиграли… (он выдержал паузу) мадемуазель Ивонна Жаке и доктор Рене Мейнт.

Честное слово, я прослезился.

Итак, они в последний раз предстают перед жюри и им вручают кубок. Все дети прибежали с пляжа и ждут их вместе со взрослыми в чрезвычайном возбуждении. Оркестр «Спортинга» занимает свое место под белым навесом в зеленую полоску посреди террасы. Настраивает инструменты.

Подъезжает «додж». Ивонна высовывается и почти лежит на капоте. Мейнт выруливает к террасе. Она выскакивает из машины и в страшном смущении приближается к жюри. Бурные аплодисменты.

Хендрикс идет к ней навстречу, потрясая кубком. Вручает его Ивонне и целует ее в обе щеки. Потом подходят остальные и начинают поздравлять ее. Сам Андре де Фукьер жмет ей руку, а ей и невдомек, кто этот старый господин. Мейнт нагоняет ее. Обводит глазами террасу «Спортинга». Сейчас же находит меня. Кричит: «Виктор! Виктор!» — и машет мне рукой. Я бегу к нему. Он так меня выручил. Хочу поцеловать Ивонну и не могу: ее окружили со всех сторон. Несколько официантов, держа каждый по два подноса с бокалами шампанского, пытаются протиснуться в толпе. Все чокаются, пьют, галдят, ярко светит солнце. Мейнт стоит рядом со мной и молчит, выражения его глаз не видно за темными стеклами. В двух шагах от нас очень оживленный Хендрикс знакомит Ивонну с брюнеткой, киношником Гамонжем, или Гаманжем, и еще с кем-то. Но она задумалась о другом. Неужели обо мне? Я не смею и помыслить об этом.

Все развеселились. Хохочут, толкаются, перекликаются. Дирижер спрашивает у нас с Мейнтом, какое «музыкальное произведение» следует исполнить в честь «очаровательной победительницы». Мы было пришли в замешательство, я вдруг вспоминаю, что в настоящий момент я русский, господин Хмара, и, почувствовав тоску по цыганщине, заказываю «Очи черные».

Банкет в честь пятой годовщины соревнований устроили в «Святой Розе». И, само собой, Ивонна будет королевой бала. Она решила надеть платье из золотистой парчи.

Свой приз она поставила на тумбочку рядом с книгой Моруа. На самом деле это был не кубок, а статуэтка танцовщицы, вставшей на пуанты; на подставке — надпись готическими буквами: «Кубок «Дендиот», I премия». И дата.

Перед уходом она нежно погладила его и бросилась мне на шею:

— Мы как будто попали в сказку, тебе так не кажется? — спросила она.

И потребовала, чтобы я вставил монокль. Я не стал возражать ради такого случая.

Мейнт надел светло-зеленый костюм очень нежного, приятного оттенка. Всю дорогу до Вуарена он издевался над членами жюри. Кудрявого звали, оказывается, Раулем Фоссорье, он ведал туристическим обслуживанием. Брюнетка была женой президента шавуарских игроков в гольф и действительно неровно дышала к «жирной свинье» Дуду Хендриксу. «Этот тип, — возмущался Мейнт, — уже тридцать лет строит глазки прекрасным лыжницам». (Совсем как герой Ивонниного фильма, подумал я.) Хендрикс в 1943 году был чемпионом сборной и соревнований «Серны» в Межеве, но в пятьдесят лет и он из Аполлона превратился в сатира. Рассказывая, Мейнт то и дело обращался к Ивонне с неприятной насмешливой улыбкой: «Верно я говорю? Ведь верно?» Будто на что-то намекая. На что? И откуда они с Ивонной знают такие подробности об этих людях?

Мы поднялись на террасу «Святой Розы». Здесь Ивонну встретили довольно жидкими аплодисментами. Хлопали лишь несколько человек за одним из столиков, во главе которого сидел Хендрикс. Он приветственно махал нам. Фотограф ослепил нас вспышкой. Хозяин, вышеупомянутый Пулли, почтительно усадил нас и через некоторое время преподнес Ивонне орхидею. Она поблагодарила.

— В такой знаменательный день я должен благодарить за оказанную мне честь, мадемуазель. Ура! — проговорил он с сильным итальянским акцентом. Затем поклонился Мейнту.

— Господин?.. — он улыбнулся одной стороной рта, как бы прося прощения за то, что не может назвать меня по имени.

— Виктор Хмара.

— Ах… Хмара?.. В самом деле?

Он удивленно сдвинул брови.

— Господин Хмара?

— Да.

Он как-то странно взглянул на меня.

— Одну минуту, и я буду к вашим услугам, господин Хмара!

Он поспешно спустился в бар.

Ивонна сидела рядом с Хендриксом, а мы с Мейнтом напротив них. Среди сидящих за столом я узнал брюнетку, Тунетту и Жаки Ролан-Мишель, седого коротко остриженного мужчину с решительным лицом. Он — то ли летчик, то ли военный в отставке, а ныне скорей всего глава игроков в гольф. Рауль Фоссорье на другом конце стола ковырял в зубах спичкой. Всех остальных, в том числе и двух очень загорелых блондинок, я видел впервые.

Посетителей в «Святой Розе» было мало. Они соберутся попозже, после полуночи. Оркестр наигрывал мотив очень популярной в то время песни, и один из музыкантов тихонько напевал слова:

Хендрикс правой рукой обнял Ивонну за плечи, и я не мог понять, к чему он клонит. Я обернулся к Мейнту. Его глаз не было видно за темными стеклами новых очков в массивной роговой оправе. Он нервно барабанил пальцами по столу. И я не решился ни о чем его спросить.

— Так ты довольна, что получила кубок? — ласково говорил Хендрикс. Ивонна смущенно взглянула на меня.

— Я ведь тут тоже руку приложил…

Да нет, он не так уж плох. Вечно я отношусь ко всем с предубеждением.

— Фоссорье был против. Эй, Рауль? Ты же правда был против?

И Хендрикс захохотал. Фоссорье с подчеркнутым достоинством покуривал сигарету.

— Да нет же, Даниэль, нет. Ты не так понял…

В его манере говорить мне послышалось что-то отвратительное.

— Врешь! — гаркнул Хендрикс, причем без малейшей злобы.

Чем рассмешил брюнетку, обеих блондинок (я сейчас вдруг вспомнил, что одну из них звали Мэг Девилье) и даже отставного офицера-кавалериста, Ролан-Мишели тоже засмеялись вместе со всеми, но как-то принужденно. Ивонна подмигнула мне. Мейнт по-прежнему барабанил по столу.

— Твои любимчики, — продолжал Хендрикс, — Жаки и Тунетта. Верно, Рауль? — и прибавил, обращаясь к Ивонне: — Ты должна как победительница подать руку проигравшим соперникам, нашим уважаемым Ролан-Мишель…

Ивонна так и сделала… Жаки изобразил на лице веселую улыбку, но Тунетта Ролан-Мишель взглянула на Ивонну мрачно, с видимой неприязнью.

— Это что, один из твоих поклонников? — спросил Хендрикс, указывая на меня.

— Мой жених, — отрезала Ивонна.

Мейнт вскинул голову. Левая скула и угол рта снова дернулись.

— Мы позабыли представить тебе нашего друга, — жеманно протянул он. Знакомься, граф Виктор Хмара.

Он произнес это с ударением на слове «граф», предварительно выдержав эффектную паузу.

— Перед вами, — обернулся он ко мне, — один из мастеров французского лыжного спорта: Даниэль Хендрикс.

Хендрикс улыбался, но я почувствовал, что он опасается какой-нибудь неожиданной выходки со стороны Мейнта. Он ведь знал его не первый год.

— Разумеется, дорогой Виктор, вы так молоды, что это имя вам ничего не говорит, — продолжал Мейнт.

Все насторожились.

Хендрикс с притворным равнодушием готовился к схватке.

— Я полагаю, вас еще и на свете не было, когда Даниэль Хендрикс одержал первую победу.

— Ну зачем вы так, Рене? — спросил Фоссорье вкрадчивым сладеньким голоском, причмокивая, словно ел на ярмарке восточные сладости.

— Я сама присутствовала на этих соревнованиях, — заявила одна из загорелых блондинок, а именно Мэг Девилье, — это было не так уж давно.

Хендрикс пожал плечами и, воспользовавшись тем, что оркестр заиграл фокстрот, отправился с Ивонной танцевать. Фоссорье с Мэг Девилье последовали за ними. Директор гольф-клуба пригласил вторую загорелую блондинку. Ролан-Мишели, взявшись за руки, тоже вышли на танцплощадку. Мейнт подал руку брюнетке:

— Что ж, давайте и мы потанцуем?..

За столом остался я один. Я все смотрел на Ивонну с Хендриксом. Издалека он выглядел довольно представительным: в нем было метр восемьдесят — метр восемьдесят пять росту, и при мягком освещении на сиреневой танцплощадке его лицо казалось не таким одутловатым и пошлым. Он из кожи вон лез, увиваясь за Ивонной. Как поступить? Врезать ему? У меня задрожали руки. Я, конечно, мог бы напасть на него внезапно и, воспользовавшись замешательством, надавать по морде. Или подойти сзади и разбить об его голову бутылку. Но зачем? Во-первых, ей я буду смешон. А во-вторых, такие поступки мне несвойственны: я человек смирный, угрюмый и довольно-таки малодушный.

Оркестр заиграл другую мелодию, помедленнее, пары продолжали танцевать. Хендрикс так и льнул к Ивонне: как может она ему все это позволять? Я ждал, что она потихоньку подмигнет мне, улыбнется, даст понять, что мы с ней заодно. Но ждал напрасно. Пулли, деликатный толстяк-хозяин, неслышно подошел к моему столику и остановился рядом, опершись на спинку соседнего стула. Он хотел заговорить со мной, но не решался. Меня тяготило его присутствие.

— Господин Хмара… Господин Хмара…

Из вежливости я обернулся.

— Скажите, вы не из семьи александрийских Хмара?

Он склонился и буквально пожирал меня глазами, и тут я понял, откуда взялась эта фамилия, хотя мне казалось, что я выдумал ее сам: она принадлежала одному семейству в Александрии, о котором отец мне часто рассказывал.

— Да. Это мои родственники, — ответил я.

— Так вы египтянин?

— Да, отчасти.

Он растроганно улыбнулся. Ему так хотелось еще расспросить меня, и я мог бы, конечно, рассказать ему о вилле Сиди-Бирш, в детстве я прожил там несколько лет, о дворце Абадина и таверне «Пирамиды», обо всем этом я сохранил довольно смутное воспоминание. Мог бы и сам спросить его, не родственник ли он одному из сомнительных знакомых моего отца, некоему Антонио Пулли, доверенному лицу и «секретарю» короля Фарука. Но я был слишком увлечен наблюдением за Ивонной и Хендриксом.

Она все танцевала с крашеным перестарком — волосы он красит, это точно! Может быть, она делает это с какой-то конкретной целью, и, когда мы останемся одни, она мне все объяснит? А может быть, просто так, без всякой цели. А если она обо мне забыла? Моя личность казалась мне такой недостоверной, что даже мелькнула мысль, а вдруг она сделает вид, что мы с ней незнакомы. Пулли сел на стул Мейнта.

— Я в Каире знавал Анри Хмару… Мы виделись каждый вечер «У Гроппи» или в «Мена-Хаусе».

Можно подумать, он доверяет мне тайну государственной важности.

— Постойте… Как раз в том году король появлялся повсюду с одной французской певицей… Знаете эту историю?

— Да, конечно…

Он перешел на шепот, боясь каких-то невидимых соглядатаев.

— А вы тоже бывали там?

Слабый розовый свет освещал теперь танцплощадку. На мгновение я потерял из виду Ивонну с Хендриксом, но вот они снова показались. Их закрывали от меня танцующие: Мейнт, Мэг Девилье, Фоссорье и Тунетта Ролан-Мишель. Последняя, выглядывая из-за плеча мужа, сделала им какое-то замечание. Ивонна рассмеялась в ответ.

— Вы же знаете, о Египте невозможно забыть. Невозможно… Иногда по вечерам я вообще не могу понять, зачем остался здесь…

Я тоже вдруг перестал понимать, зачем я здесь, а не в «Липах» с моими старыми газетами и телефонными справочниками? Он положил мне руку на плечо:

— Я готов отдать что угодно за то, чтобы вновь очутиться на террасе «Паструдиса»… Разве можно забыть о Египте?

— Но «Паструдиса», наверно, больше нет, — пробормотал я.

— Вы уверены?

На площадке Хендрикс, воспользовавшись темнотой, гладил Ивонну пониже спины.

Мейнт направился к нашему столику. Без дамы. Брюнетка уже танцевала с другим кавалером. Рухнул на стул.

— Ну, о чем мы тут болтаем? — сняв в темноте очки, он посмотрел на меня с ласковой улыбкой. — Держу пари, Пулли рассказывал вам свои арабские сказки.

— Этот господин родом из Александрии, так же как и я, — сухо парировал Пулли.

— Правда, Виктор?

Хендрикс пытался поцеловать ее в шею, но она не давалась. Отклонялась назад.

— Пулли уже десять лет хозяин этого заведения, — сказал Мейнт. — Зимой он работает в Женеве. И, представляете, до сих пор не привык к горам.

Он заметил, что я наблюдаю за тем, как Ивонна танцует, и пытался меня отвлечь.

— Приезжайте как-нибудь зимой в Женеву, Виктор, и я обязательно свожу вас к нему. Пулли в точности воспроизвел обстановку одного каирского ресторанчика. Как там он назывался?

— «Хедиваль».

— В «Хедивале» Пулли чувствует себя как в своем любимом Египте, а здесь у него на душе кошки скребут. Правда, Пулли?

— Чертовы горы!

— Кошки скребут, — напевал Мейнт, — кошек прогнать… Брысь, кошки, брысь! Брось свою грусть!

Начался новый танец. Мейнт склонился ко мне:

— Не обращайте на них внимания, Виктор.

Вернулись Ролан-Мишели. Потом Фоссорье и Мэг Девилье. Наконец, пожаловали Ивонна с Хендриксом. Она села рядом со мной и взяла меня за руку. Стало быть, не забыла обо мне. Хендрикс с любопытством меня разглядывал.

— Так, значит, вы жених Ивонны?

— Именно так, — ответил за меня Мейнт, — и если ничего не случится, она в скором времени станет графиней Ивонной Хмара. Что скажешь?

Он подначивал Хендрикса, но тот продолжал улыбаться.

— Звучит неплохо, получше, чем Ивонна Хендрикс, не так ли? — добавил Мейнт.

— А чем, собственно, занимается молодой человек? — с важностью вопросил Хендрикс.

— Ничем, — ответил я, вставляя в левый глаз монокль, — ничем, абсолютно ничем.

— А ты уж думал, что молодой человек непременно тренер по лыжному спорту или делец, как ты? — продолжал нападать Мейнт.

— Заткнись, или я изорву тебя на мелкие кусочки, — сказал Хендрикс, и непонятно было, в шутку он угрожает или всерьез.

Ивонна указательным пальцем водила по моей ладони и думала о чем-то своем. О чем? Когда одновременно пришли брюнетка, ее муж с решительным лицом и вторая блондинка, напряжение не ослабло. Все искоса поглядывали на Мейнта, ожидая, что он выкинет. Обругает Хендрикса? Съездит ему по лицу пепельницей? Устроит скандал? Глава игроков в гольф наконец спросил его со светской непринужденностью:

— Вы по-прежнему практикуете в Женеве, доктор?

Мейнт, как примерный ученик, сейчас же отозвался:

— Да, господин Тессье.

— Вы ужасно напоминаете мне вашего отца…

— О нет, что вы, — возразил Мейнт с печальной улыбкой. — Мой отец был гораздо лучше меня.

Ивонна прислонилась ко мне плечом, и это простое прикосновение очень меня взволновало. А кем был ее отец? Хотя Хендрикс относился к Ивонне неплохо (точнее, лапал ее во время танцев), я обратил внимание, что Тессье с супругой и Фоссорье просто не замечают ее. Так же, как и Ролан-Мишели. Я даже уловил, с какой презрительной усмешкой взглянула на Ивонну Тунетта Ролан-Мишель, когда та подала ей руку. Ивонна явно не их круга. К Мейнту они, напротив, относились как к равному и даже готовы были многое ему простить. А ко мне? Быть может, они считали меня тинейджером, поклонником рок-н-ролла? А может, и нет. Мой важный вид, монокль и дворянский титул пробуждали в них некоторое любопытство. Особенно в Хендриксе.

— Вы были чемпионом по лыжному спорту? — спросил я его.

— Да, — сказал Мейнт, — когда-то в незапамятные времена.

— Представьте, — начал Хендрикс и взял меня за локоть, — я знал этого молокососа (он указал на Мейнта), когда ему было пять лет. Он играл в куклы…

К счастью, в этот момент оркестр грянул «ча-ча-ча». Время перевалило за полночь, и заведение наполнилось посетителями. На танцплощадке толклась куча народу. Хендрикс подозвал Пулли:

— Принеси нам шампанского и дай знак оркестру.

Он подмигнул Пулли, а тот в ответ приставил руку ко лбу, как бы отдавая честь.

— Скажите, доктор, аспирин помогает при нарушении кровообращения? — спросил глава игроков в гольф. — Я что-то читал об этом в «Науке и жизни».

Мейнт не расслышал вопроса. Ивонна положила мне голову на плечо. Музыка смолкла. Пулли принес поднос с бокалами и две бутылки шампанского. Хендрикс встал и поднял руку. Танцующие и все прочие обернулись в нашу сторону.

— Дамы и господа, — провозгласил Хендрикс, — мы пьем за здоровье счастливой обладательницы кубка «Дендиот» мадемуазель Ивонны Жаке.

Он знаком попросил Ивонну встать. Мы все чокались стоя. На нас устремилось столько глаз, что от смущения я закашлялся.

— А теперь, дамы и господа, — торжественно продолжил Хендрикс, — я прошу вас поприветствовать юную и очаровательную Ивонну Жаке.

Вокруг нас раздались крики: «Браво!» Она, застеснявшись, прижалась ко мне. Я уронил монокль. Пока аплодисменты не стихли, я стоял совсем неподвижно, уставившись на густые волосы Фоссорье, причудливо переплетавшиеся бесчисленными серебристо-голубыми кольцами, словно чеканка на искусно выделанном шлеме.

Оркестр снова заиграл. Нечто среднее между неторопливым «ча-ча-ча» и мотивом песни «Весна в Португалии».

Мейнт поднялся:

— Если вы не возражаете, Хендрикс (он впервые обращался к нему на «вы»), я вас покину, вас и все это изысканное общество, — он обернулся к нам с Ивонной, — я подвезу вас?

Я покорно кивнул. Ивонна тоже поднялась. Пожала руку Фоссорье и главе игроков в гольф, но не осмелилась попрощаться с Ролан-Мишелями и загорелыми блондинками.

— Так когда они поженятся? — спросил Хендрикс, указывая на нас пальцем.

— Как только уедем из этой сраной, поганой французской деревеньки! — вдруг выпалил я.

У них всех глаза на лоб полезли.

Зачем я так глупо и грубо обругал французскую деревню? Мне до сих пор это непонятно и до сих пор стыдно. Даже Мейнт, казалось, не ожидал от меня такого и огорчился.

— Идем, — сказала Ивонна и взяла меня за руку.

Хендрикс, онемев от изумления, таращился на меня.

Я нечаянно толкнул Пулли.

— Вы уже уходите, господин Хмара?

Он сжал мою руку и пытался удержать.

— Я еще приду к вам, приду, — бормотал я.

— Да-да, пожалуйста! Мы поговорим обо всем этом, — и он неопределенно взмахнул рукой.

Мы прошли через танцплощадку. Мейнт шел за нами. Из-за световых эффектов казалось, что на танцующих крупными хлопьями падает снег. Ивонна тащила меня за собой, и мы с трудом пробрались сквозь толпу.

Перед тем как спуститься вниз, я в последний раз оглянулся на оставшихся.

Я остыл и теперь раскаивался, что не смог совладать с собой.

— Ну что, идем? Идем? — торопила меня Ивонна.

— О чем вы задумались, Виктор? — спросил Мейнт, похлопав меня по плечу.

Я стоял на верхней ступеньке и снова, как завороженный, глядел на шевелюру Фоссорье. Такую блестящую. Должно быть, он обрызгивал волосы каким-то фосфоресцирующим лаком. Каким терпением и трудолюбием надо обладать, чтобы каждое утро возводить этот серебристо-голубой фигурный торт.

В машине Мейнт сказал, что мы глупейшим образом провели этот вечер. А виноват во всем Даниэль Хендрикс, который советовал Ивонне прийти — мол, будет присутствовать все жюри и куча журналистов. «Этому подонку ни в чем нельзя верить».

— И нечего оправдываться, милая моя, ты это прекрасно знала, — с раздражением добавил Мейнт. — Он хотя бы призовой чек тебе дал?

— Конечно, дал.

И они поведали мне всю закулисную сторону этого торжественного мероприятия: Хендрикс открыл соревнования на кубок «Улиган» пять лет назад. И устраивал их зимой, то в Альп-д'Юезе, то в Межеве. Занялся он этим из снобизма, пригласив в жюри несколько знаменитостей, и из тщеславия (газеты, рассказывая о соревнованиях, упоминали и о нем, Хендриксе, и о его спортивных подвигах), а также потому, что был лаком до красивых девочек. Какая дурочка устоит, пообещай ей кубок? Призовой чек был на восемьсот тысяч франков. В жюри Хендрикс распоряжался как у себя дома. Фоссорье же очень хотелось, чтобы конкурс на изысканный вкус, проходящий ежегодно с неизменным успехом, привлекал побольше внимания к «Турсервису». Потому эти достойные люди втайне подсиживали друг друга.

— Так-то вот, дорогой мой Виктор, — заключил Мейнт, — видите, какие это провинциальные ничтожества.

Он обернулся и одарил меня печальной улыбкой. Мы проезжали мимо казино. Ивонна попросила Мейнта остановиться и высадить нас здесь, а до гостиницы мы дойдем пешком.

— Пусть кто-нибудь из вас позвонит мне завтра. — Кажется, Мейнт огорчился, что остается в одиночестве. Высунувшись наружу, он добавил: Забудьте об этом гнусном вечере.

Потом резко завел мотор и уехал, будто хотел поскорей скрыться с глаз долой. Когда он свернул на улицу Руаяль, я задумался: где-то он проведет ночь?

Некоторое время мы любовались фонтаном с меняющейся подсветкой. Мы подошли к нему совсем близко, и водяная пыль обрызгала наши лица. Я хотел столкнуть Ивонну в фонтан. Она отбивалась и визжала. Затем тоже попыталась внезапно столкнуть меня. Наш смех отдавался эхом на пустынной площади. Неподалеку в «Таверне» официанты расставляли последние столики. Было около часа ночи. Меня пьянили теплый воздух и мысль о том, что еще только начало лета и впереди у нас много-много времени, чтобы гулять по вечерам или сидеть в своем номере, слушая, как мерно скачет глупый теннисный мяч.

На втором этаже казино за оконным стеклом горел свет. В зале для игры в баккара мелькали силуэты людей. Мы обошли вокруг здания, на фасаде которого было выведено округлыми буквами: «Казино», и постояли у входа в бар «Бруммель», откуда доносилась музыка. В то лето повсюду играла музыка и все пели песни, причем одни и те же.

Мы шли по левой стороне проспекта д'Альбиньи мимо городского парка. Мимо нас изредка то туда, то сюда проезжали машины. Я спросил Ивонну, зачем она позволяла Хендриксу хватать себя за попу. «Подумаешь!» ответила она. Надо же было как-то отблагодарить Хендрикса, за то что он дал ей кубок и чек на восемьсот тысяч франков. Я сказал, что, по-моему, свою попу следует ценить дороже восьмисот тысяч франков, тоже мне, большая важность — кубок «Дендиот» за изысканный вкус! Тьфу! Никто и не слыхал о таком кубке, кроме горстки каких-то провинциалов, затерявшихся на берегах забытого Богом озера. Смешно сказать! Жалкая награда! Разве я неправ? К тому же какой изысканный вкус может быть в этой «савойской дыре»? А? Она ядовито прошипела, что Хендрикс «очень сексуален» и с ним было приятно танцевать. Я ответил, стараясь говорить отчетливо, но все равно от волнения глотая слова, что Хендрикс — набитый дурак, плюгавый, как все французы. «Ты и сам француз», — сказала она. — «Нет! Нет! Я не имею с вами ничего общего. У французов нет настоящей знати, настоящего…» Она расхохоталась. Я нисколько ее не смутил. Тогда я ей заявил нарочито ледяным тоном, что впредь ей лучше не особенно хвастаться кубком «Дендиот» за изысканный вкус, иначе ее засмеют, а ей это вряд ли понравится. Сотни девушек получили такие смехотворные призы и канули в Лету. Сколько их снималось в бездарных фильмах вроде «Liebesbriefe auf dem Berg». И на этом заканчивало карьеру киноактрисы. Много званых. Мало избранных. «Ты считаешь этот фильм бездарным?» — спросила она. «Конечно». На этот раз, кажется, мое замечание ее задело. Она умолкла. Мы сели на скамейку в шале и стали ждать фуникулера. Она тщательно порвала пустую пачку от сигарет. На пол полетели мелкие, как конфетти, клочки бумаги. Меня так растрогала ее старательность, что я стал целовать ей руки.

Фуникулер застрял, не дойдя до остановки «Сен-Шарль-Карабасель». Наверно, сломался, и в такой час чинить его некому. Она была страстной, как никогда. Мне показалось, что все-таки я ей небезразличен. Изредка мы выглядывали в окно и видели небо, а далеко внизу — крыши и озеро. Светало.

На следующий день на третьей странице «Эко-Либерте» появилась большая статья под названием: «Кубок «Дендиот» за изысканный вкус присужден в пятый раз».

«Вчера около полудня в «Спортинге» многочисленная публика с интересом следила за соревнованиями на кубок «Дендиот». В прошлом году они проходили зимой в Межеве, а теперь устроители перенесли их на летний курорт. Еще ни разу соревнования не проходили в такой радостный солнечный день. Большинство зрителей пришло в купальниках. Среди них был господин Жан Марша из «Комеди-Франсез», приехавший поставить на сцене театра казино спектакль «Послушайте же, господа…».

Жюри, по обыкновению, состояло из различных знаменитостей. Опытнейший знаток изысканного вкуса господин Андре де Фукьер любезно согласился его возглавить; не будет преувеличением сказать, что последние пятьдесят лет господин де Фукьер — и в Париже, и в Довиле, и в Каннах, и в Туке — душа изысканнейшего общества и мерило вкуса.

Под его началом объединились: Даниэль Хендрикс, всем известный чемпион и попечитель соревнований, Фоссорье, глава «Турсервиса», Гамонж, деятель кино, г-н и г-жа Тессье из гольф-клуба, г-н и г-жа Сандоз из «Виндзора», г-н супрефект П.А.Рокевильяр. Все сожалели об отсутствии танцовщика Хосе Торреса, который в последний момент не смог приехать.

В соревнованиях участвовали достойнейшие, в частности, г-н и г-жа Ролан-Мишель, каждое лето приезжающие из Лиона в наши края и отдыхающие на своей вилле в Шавуаре. Они обратили на себя всеобщее внимание и были встречены бурными аплодисментами.

Но после нескольких туров голосования пальму первенства присудили мадемуазель Ивонне Жаке, очаровательной двадцатидвухлетней девушке в белом платье, с рыжими волосами, появившейся в сопровождении огромного дога. Ее изящество и оригинальность произвели глубокое впечатление на судей.

Мадемуазель Ивонна Жаке родилась и выросла в нашем городе. Ее родители тоже уроженцы наших мест. Она недавно дебютировала в фильме, снимавшемся неподалеку отсюда одним австрийским режиссером. Пожелаем мадемуазель Жаке, нашей землячке, счастья и успехов.

Ее спутником был г-н Рене Мейнт, сын доктора Генри Мейнта. Это имя для многих из нас столько значит… Доктор Генри Мейнт принадлежал к старинному савойскому роду и был одним из настоящих героев и мучеников Сопротивления. Его именем названа одна из улиц нашего города».

К статье прилагался большой снимок. Нас сфотографировали в «Святой Розе», как раз когда мы входили. Мы с Ивонной оказались на первом плане, Мейнт чуть поодаль. Подпись под снимком поясняла: «Мадемуазель Ивонна Жаке, г-н Рене Мейнт и их друг граф Виктор Хмара». Снимок получился очень четким, хотя и был напечатан на газетной бумаге. Мы с Ивонной очень серьезные. Мейнт улыбается. Все трое уставились куда-то за горизонт. Эту фотографию я носил с собой многие годы. Однажды вечером я с грустью смотрел на нее и вдруг схватил красный карандаш и вывел наискось: «Герои дня».