Н. Ляшко Пятая камера

I

— Слышь, Кривой, признайся, сколько на своем веку коней увел?

— Я? Что ты?

— Ну, ну, брось прикидываться: мы всё знаем. Говорят, ты колдун в коневых делах.

— Колдун не колдун, а коней со сто, а то и боле увел.

— И всё сам?

— Во первах с покойником батюшкой, царство им небесное, а опосля сам.

— И ни разу не попадался?

— Попадался, как же, только я из рук счастливо выходил.

— Все чистоганом рассчитывался? То глаз отдашь, то кусок уха, то клок волос.

— Было и это, как же…

— Оно и видно: ишь в какой блин лысину развезло!

Иной подумает, бог лба прибавляет, а это мужики выдрали.

— Было, драли, как же…

Усмешки Кузьки и Лотошника не нравятся Кривому.

Он умолкает и задумывается о доме. Пасека, небось, запущена, сад бурьяном зарос, яблони мальчишки палками пообтрепали. Эх, пройтись бы сейчас по своему садку, оглядеть все и махнуть с удочками на реку! В жару голавль жадно берет на кузнечика.

Вчера надзиратель принес три колоса ячменя и привязал их к веревке звонка на тюремном дворе. Ветер перекинется через стену, шевельнет веревку, колосья и дрожат, двигают усиками. Ух, аспиды, как научились мужику душу выматывать: вот, мол, гляди на колосья, думай, знай, что скоро жатва. Поля, косцов и вязальщиц будут обдувать ветра. Молодежь затянет песни, перепела будут подпевать. Эх! размахнуться бы косой-матушкой, но сиди вот, слушай ругань, жди. А чего ждать? Принесут поганый обед, а там придет вечер, сон, а завтра опять то же самое.

Больше всего Кривой боится, как бы жена не отдала сыну спрятанных денег. «Он подъедет, выклянчит. Сам бы взялся, чем зариться на отцовский хребет. Сынок тоже!» Эх, не таким в молодости был он! Ого! Отцу не удалось украсть лошадей, он сам увел бы их, чтоб отвести глаза. А от нынешних жди.

Эхо зудом напоминает Кривому о кражах, о погонях, о мужичьих расправах. Он мотает головой и плетется в угол камеры. Там сухой, чахоточный грек сдает карты.

За его руками следит белобрысый парень.

— Полтина, даму.

— В лоб, еще?

— Десятку, пятак очко.

— Рази-два, рази-два… еще?

— Рубель, восьмуху.

— Рази-два… моя… на что йдошь?

— Башмаки в три целковых.

Глаза грека мерцают, сухие пальцы шевелятся, как свечки. Белобрысый проигрывает ему башмаки, рубаху и пачку чаю. Голос и руки его дрожат, со лба катится пот.

«Сбрендил парень», — думает Кривой и озирается. Людей в камере много, а поговорить не с кем: одни попали в тюрьму случайно, другие и воровали, и грабили, и убивали, а нет в них ума, — умеют только в карты играть, потешаться друг над другом да вспоминать, как пьянствовали и гуляли с бабами.

Кривой идет к уткнувшемуся в книгу лысому Клочкову и бормочет:

— Что-то у мине, Егорыч, на душе не того…

Клочков отрывается от книги и говорит:

— Сказывается, брат.

— Что сказывается?

— А то, что крал ты, обижал людей.

— Поехал! — раздражается Кривой. — А скажи ты мине к примеру, у кого я крал, кого обижал? Чего ты мине голову грызешь, как дураку?

— Да ты стой. Коней уводил ты у богатых.

— А тебе жалко их?

— Не жалко. А продавал ты коней кому? Ага, вот и сидят безвинные, как я. Приводит мужик коня. «Купи», — говорит. Я и купил, а кабы знатье, что краденый, да бог с ним! Вот и взяли меня, ославили. Не обида это?

— Удивительно мине, — бьет себя по колену Кривой, — чего ты мелешь? Я коней разве продавал? Продать, думаешь, легко? На это голова нужна. Я только украдь, а уж там ее, голубушку, и выкрасят, и бумагу на нее добудут, а ты: «Продавал, обижал». Мое дело особое. И не про это я говорю. Душа у мине не на месте, а ты все свое…

Клочков закладывает в книгу палец и горячится:

— Ас чего она не на месте? Ты думаешь, украл, убеги вся- тут? Погоди. Сделал ты неправильность, вот она в душе и гнет свою линию. Пасека у тебя, сад, дом, веялка.

Этого без худа не нажить. Богачей не любишь, а сам беднее? Вот, и не спорь: ты уже старый, тоска заберет, помутнение найдет…

— Во-о, помутнение, старый, — разводит руками Кривой. — Как пятьдесят годов с хвостиком, так и старый уже?

Раньше не по стольку жили. Тебе что? Сиди да читай.

А как я не обучен? Да и чего читать? Я и без чтения знаю.

Я, может, в тыщу разов правильнее другого, даром, что темный. Мине б из тюрьмы выйти, а там твое помутнение и не подступится…

— Подступится, раз спорченный.

— Ты только без порчи. Знаем мы вас: в книжку дуду-бу-бу, а подвернется краденая коняка, так давай, давай: рады дешевке.