ГОРЯЧЕЕ СЕРДЦЕ

Вера ждала его. Какой день рождения мог быть без Юлия Вениаминовича? Фортунатов появился, когда оживившиеся гости садились за стол. Скупо кивнув всем, он взял руку Любови Семеновны и поднес к своим надушенным смоляным усам. Мать, зардевшись, помахала салфеткой на разгоряченное лицо.

— Саша, прибор побыстрее сюда.

Кухарка метнулась в кухню. Но Юлий Вениаминович, прежде чем сесть за стол, подошел к Вере. Она вскочила, не зная, что ей говорить. Вскинула на него сияющие радостью глаза.

Фортунатов восхищенным взглядом окинул ее легкую фигурку и, склонив голову, подал букет алых роз. Алые розы! Только она да подруга Лена Круглова знали, почему он принес эти цветы, а не белоснежные пионы. Вера благодарно прижала букет к груди. «Это самый дорогой для меня подарок, самый дорогой».

До прихода Юлия Вениаминовича в гостиной журчал согласный разговор. Говорили и о редкостно теплом лете, и об удачливом тележном мастере, получившем на днях за дрожки именные часы от самого государя императора, и о многом другом. Теперь слышались пристойный звон ножей и вилок и фырканье любителя поесть, тучного земского служащего, которого мать приглашала в память о его дружбе с отцом.

Молчание затягивалось. Лобастый, большелицый, с бородкой эспаньолкой, товарищ прокурора Федоров поднял палец.

— Господа, кто слышал Комарову?

Фортунатов повернулся к Федорову, с удовольствием проговорил:

— Чудесный, светлый голос!

Земский служащий, навалившись на стол ватной грудью, сердито засопел, готовясь что-то сказать. Вера была уверена: он произнесет что-нибудь необыкновенно злое и глупое. Ей было неловко перед Юлием Вениаминовичем. «Зачем только мама приглашает такого?»

Комкая в кулаке салфетку, земец каким-то заржавленным голосом выкрикнул в лицо Федорову:

— Музыка, певцы, это, конечно, культура! А вот скажите, господа, почему мужик наш вятский ничего, кроме печки, знать не желает? Какая сила надобна, чтобы стащить его оттуда? А?

Фортунатов поднял красивую голову, обвел гостей горячим взглядом. Вера замерла. Теперь земец будет разбит и замолчит до конца вечера.

Юлий Вениаминович поправил волнистую прядь волос.

— Многое нужно нашему крестьянину. Нужны просвещение, наша помощь, интеллигенции. Без работы на благо народа и более решительных мер ничего не выйдет.

Вера знала, о каких решительных мерах говорит он. Это революционные преобразования. Она теребила скатерть, волнуясь... Служащий вскинул вверх растопыренную руку.

— Па-азвольте, па-азвольте, какая мера нужна против мужицкой лени? По-моему, все будут бесполезны...

Любовь Семеновна прижала к груди руки.

— Кушайте, кушайте, господа, разговорами сыт не будешь.

Фортунатов понимающе улыбнулся, приложил к губам указательный палец: «Молчу, молчу, Любовь Семеновна!»

А Вере хотелось, чтобы Юлий Вениаминович ответил земцу, сказал о том, как неверно говорит он, как глупы и самоуверенны его рассуждения.

Встретив ее ждущий взгляд, Фортунатов поднял ломкую бровь. «Ничего не поделаешь. Верочка, приходится иногда молчать». Вера была недовольна. «Должен был он сказать, должен был...»

Окончательно погасили спор шипящие звуки граммофона. Гости разбрелись по комнатам. Земец опустился на сипло вздохнувший диван, Юлий Вениаминович, уминая пальцем табак в трубке, вышел на балкон.

Сейчас центром внимания должна была стать Вера. Она знала, что мать подойдет к ней и скажет громко, чтобы слышали все:

— Тебе не кажется, Верочка, что наши гости заскучали? Может быть, сыграешь что-нибудь?

Так было и на этот раз. Она вяло улыбнулась, взяла ноты и открыла крышку рояля.

Все с вежливыми, неподвижными улыбками слушали ее игру.

Не оборачиваясь, Вера могла сказать, кто где сидит и даже о чем думает. Мать, конечно, стоит у двери и, волнуясь за нее, теребит перламутровую пуговицу на кофточке. Она тихонько рассказывает Федорову какую-нибудь трогательную историю о ней, Вере. Федоров пощипывает рыжеватую бородку, мелко кивает головой: «Очень, очень интересно!» Лена Круглова украдкой поправляет на груди великоватое платье и всерьез переживает из-за того, что у нее щеки горят здоровым и, как она называет, провинциальным румянцем! Забавная, милая Лена!.. Земец, сцепив сдобные руки на животе, тупо смотрит в пол, думает о тележном мастере, получившем от царя часы. О чем же ему больше думать?

В черном прямоугольнике входа на балкон видно, как Юлий Вениаминович, держа на отлете трубку, смотрит в сад. Вот о чем думает он? Это для нее загадка, и это ее занимает больше всего.

Постепенно музыка увлекла ее. Она забыла о гостях, о Лене. Пожалуй, только одному — Юлию Вениаминовичу играла она...

Окончив игру, Вера берет за руку Лену, Они выходят на балкон. Из темного сада доносится резкий запах аниса, чуть слышен пряный аромат жасмина. Фортунатов поправляет бедой, в темноте кажущейся хрупкой рукой пышные, слегка вьющиеся волосы.

— Играли вы сегодня с большим настроением, — прочувствованно говорит он. Лена мстительно сжимала ей локоть: «Я то же самое тебе говорила, а ты не верила. Вот ты всегда так».

Вера ждет, что он скажет еще. Ведь она с Леной через неделю уедет в Петербург...

Юлий Вениаминович словно угадывает ее мысли, понимает ее настроение.

— Вы даже не представляете себе, — произносит он, взмахивая рукой, — какое самоотвержение вносят женщины-врачи, женщины-агрономы в нашу пока что жалкую земскую жизнь! Они так горячо и преданно работают, что я готов преклоняться перед ними. Я уверен, что вы тоже станете такими.

Лена еще сильнее сжимает ей локоть. «Это о нас с тобой, мы будем такими!»

«Да, будем!» — думает Вера. Она уже слышит сбивчивый звон колокольчика. Она трясется в скрипучей плетенке, по избитой дороге едет в черную деревеньку к больному.

Вере хочется в порыве благодарности сказать Фортунатову, этому замечательному человеку, как много он сделал для нее. Без него она бы не стала такой, какая есть.

Ей вспоминается, как еще в гимназии, прочитав книгу о декабристах, взятую у Фортунатова, она заявила на уроке о том, что декабристов повесил царь. «Один из пятерых — Бестужев, оборвавшись, сказал, что в России даже вздернуть не умеют. Ему снова накинули на шею петлю, хотя должны были по закону даровать жизнь».

Гимназистки смотрели на нее округлившимися испуганными глазами. Учительница, сняв с побелевшего носа очки, облизала пересохшие губы: такое непочтение, такая дерзость!.. Вечером она появилась у Любови Семеновны. Мать после ухода учительницы тихо заплакала и несчастным голосом проговорила, что Верочка не жалеет ее и не любит и что такие разговоры доведут Веру до каторги.

И только врач-психиатр Юлий Вениаминович Фортунатов, узнав об этом, поощряюще улыбнулся:

— Поздравляю вас, Верочка! Ведь это бунтарство!

Она вспыхнула от его слов: «Неужели я бунтарка? Нет, он шутит». И все равно было приятно...

На другой день он дал ей книги, которые Вера не видела у него на полках. Читала ночи напролет. Дни были сонные, длинные, а ночи коротки и бодры... Она становилась то непреклонной и нежной Софьей Перовской, то полным порыва Кибальчичем, то Андреем Кожуховым.

Вера подняла на Фортунатова блестящие глаза.

— Спасибо вам за все, за все!

Юлий Вениаминович глубоко затянулся, выдохнул дым.

— Что вы, Верочка, не стоит. Я бываю очень счастлив, когда отдаю людям то, чем владею сам. Я — альтруист по своей натуре.

Да, так, только так он и мог сказать...

Страшное, неуместное слово «война», прозвучавшее перед самым отъездом, сначала напугало Веру. До учебы ли теперь? Но война почти не изменила привычный круговорот жизни. «Поеду, конечно, поеду», — решила Вера. Любовь Семеновна, растерянно похрустывая пальцами, уговаривала ее подождать с отъездом. Война, мало ли что...

И вот Петроград, еще не привыкший к своему новому, опростившемуся имени.

Звенели колеса, наполняя трамвай подземным глухим гудом. Вера и Лена, ошеломленные столичной сутолокой и шумом, тряслись на тесной площадке. У Лены глаза были круглые, из-под мятой панамы выбилась прядь волос, мешала смотреть. Но Лена не замечала этого. Наверное, и Вера выглядела так. Из вятской тишины — и сразу в такой круговорот...

Вера не могла понять, что, кроме удивления, вызывает этот нарядный, шумный Петроград. Восхищение? Радость? Нет, нервы притупились. Лязг трамваев, крики, мельканье дворцов, мостов, садов, таких знакомых по открыткам, но выглядевших совсем иначе, чем представляла она, подавляли ее.

Трамвай неожиданно встал, словно налетел на стену. Улицу запрудила толпа манифестантов. Как и в Вятке они шли с хоругвями, портретами царя, нескладно, но неистово пели гимн. Все это пестротой своей напоминало карнавальное шествие.

Трясущийся старичок, поджав губы, стянул с плешивой головы картуз. Господин с моноклем обнажил пробор. Весь вагон подчинился требовательному реву манифестантов:

— Снимай шляпу!

И только один мужчина, молодой, с бархатной полоской усов, не обратил на происходящее никакого внимания.

«Что с ним? Не хочет подчиняться или не слышит?» — подумала Вера, разглядывая его округлое, подернутое загаром лицо. Он смотрел на окружающих со спокойным равнодушием.

Остроносая барынька стукнула кружевным зонтиком о скамейку.

— Снимите шляпу, молодой человек!

В ее голосе были страх и негодование. Но больше, пожалуй, страха.

Молодой человек скользнул рукой в карман пальто, вынул газету и с хрустом развернул ее. Газета была с нерусским названием.

Барынька вскочила.

— Почему он не снимает?!

Усатый опустил газету, со спокойным удивлением взглянул на женщину. Произнес что-то по-французски.

«Француз, не понимает по-нашему, — подумала Вера. — Неужели не может эта барынька догадаться?.. Но ведь можно все-таки и ему понять, что просят снять шляпу».

Барынька расплылась в улыбке.

— Играют наш гимн «Боже, царя храни». Снимите, пожалуйста, шляпу.

Но молодой человек углубился в газету.

— Вы, значит, француз? Как приятно! Жаль, что я не умею по-французски, — схватив его руку, защебетала женщина.

— Мерси, мерси, — холодно ответил молодой человек.

На остановке он вышел, сунув газету в карман. Позднее Лена клялась, что француз подмигнул им. Вера этого не заметила.

Когда трамвай тронулся, он подошел к его запыленному окну и поманил барыньку пальцем. Та преданно прильнула к стеклу.

— Вы старая дура, — явственно донеслось в вагон. Француз говорил на чистейшем русском языке.

Ужаленно подскочив на месте, барынька взвизгнула:

— Остановите! Остановите! Это шпион!

Кондуктор почесал в затылке.

— Где его поймаешь, шпиена... Кронверкский будет следующая.

У Веры учащенно заколотилось сердце. Почему он так сделал? Кто он? Если просто озорник, то он не стал бы рисковать. Нет, тут что-то другое... Что-то другое...

— Как ты думаешь, кто это? — спросила она у Лены.

— Я сразу поняла, что это не француз, — знающе ответила та. — У него слишком русский вид.

Пестрая, стремительная, как карусель на самых быстрых оборотах, жизнь. С утра Вера спешила к себе в медицинский институт, потом бежала к Лене на сельскохозяйственные курсы. И вместе с ней—на оперу в Мариинку или на студенческий вечер слушать артиста Александрийского театра Ходотова.

«Каменщик, каменщик, в фартуке белом...» — когда он читал это стихотворение, у Веры мурашки пробегали по коже.

Однажды ей удалось увидеть самого Шаляпина. Она стояла у подъезда Мариинского театра вместе с длинношеим говорливым студентом Гришей Суровцевым в очереди за билетами.

Шел ленивый осенний дождь. Влажно блестел серый финский гранит. Было в этот вечер тоскливо и холодно. Согревала только надежда достать билеты на концерт.

Неожиданно около очереди остановился рычащий лакированный автомобиль. Из него вышел высокий мужчина в широком пальто.

— На Шаляпина билеты ждете?

Гриша стиснул Верину руку и, немея от восторга, прошептал:

— Это же сам Федор Иванович!

Вера тоже узнала его — высокого, властного кумира театралов. Не слушая восторженного лепета, Шаляпин стремительно прошел к двери и ударил в нее кулаком.

— Откройте же, черт возьми!

Швейцар, торопливо распахнул дверь.

— Впустите их, пусть погреются! — крикнул Шаляпин. Широко взмахнув рукой, пригласил: — Заходите все!

Он тут же уехал. Студенты и курсистки растроганно говорили о шаляпинской душе и широте русского характера.

— Так мог поступить только истинно вятский мужик, — горячо доказывал Гриша.

— Да он вовсе не ваш, а казанский! — выкрикнул из темноты чей-то насмешливый голос. Вера с Гришей принялись доказывать, что Шаляпин только вятский. Они-то уж это точно знают!

И вдруг все эти увлечения показались мелкими, детскими. Все оттеснил куда-то в сторону исписанный от руки печатными буквами листок бумаги. Кто-то положил его в ячейку для писем на букву «З». Он не был никому адресован, и Вера развернула его.

Прочитав, поняла, что люди, о встрече с которыми она мечтала, где-то рядом.

Это было стихотворение, с первого раза запомнившееся ей:

Вера вспомнила: недавно в Петрограде была устроена студенческая манифестация. Злые, жгучие слова, наверное, вылились на бумагу на другой же день после шествия студентов к Зимнему. Но кто написал стихотворение, кто положил его в ящик? Вера прислушивалась: не говорят ли о нем однокурсницы? Нет. Их волновали латынь, голеностопный сустав и шляпки из шелковой соломки.

Все открылось перед ней неожиданно. В анатомичку вошла высокая, удивительно красивая девушка и, плотно прикрыв дверь, сочным, показавшимся Вере каким-то вкусным голосом сказала:

— Курсистки, вы все народ небогатый. Сегодня мы будем говорить о наших нуждах, о кассе взаимопомощи. Приходите!

На собрание зачем-то пожаловали студенты. Они и говорили. Но не о кассе. Один из них, бородатый, с курчавой дикой копной волос, выкрикнул без всякого предисловия:

— В борьбе обретешь ты право свое! Вот наш девиз!

Высокая девушка поморщилась:

— Эсер.

— Социалист-революционер! — с почтением уточнила порывистая желтолицая курсистка в пенсне на серебряной цепочке.

Говорил оратор горячо, быстро размахивая рукой. Ему долго хлопали.

Потом к кафедре стремительно прошел худощавый высокий студент, и Вера вдруг услышала слова из стихотворения: «Наши дни, дни черного позора». Этот с энергичным худым лицом человек говорил страшное: он звал бороться против войны. Ему аплодировало человек пять.

Курсистка в пенсне толкнула Верину соседку острым локтем в спину.

— Тише, милая курсиха. Ладони отобьешь. Это же большевик.

Та рассердилась.

— Ну и пусть. Ведь он правильно говорит!

После этого собрания Веру нестерпимо потянуло к людям, которых она видела там. Издали следила за той, высокой, но стеснялась подойти. Курсистка была, как все, в черном платье с кружевным воротничком, но оно сидело на ней красивее, чем на других. Тяжелые, уложенные на затылке волосы словно закидывали голову. Вот, наверное, такой же была Софья Перовская — решительной, всегда занятой какими-то таинственными делами. В перерыв Вера старалась быть около этой девушки. Наконец та обратила на нее внимание. Под пытливым взглядом ее серых глаз Вера вдруг заволновалась и стала водить пальцем по подоконнику. Сейчас девушка скажет что-то решающее для нее.

— Меня зовут Ариадна Петенко, — певуче сказала та. — А вас кажется, Верой? Вы были тогда?

— Была, — эхом ответила Вера.

— Чье выступление понравилось вам? — спросила Ариадна, а Вера подумала, что сейчас, именно сейчас от нее самой, от ее ответа зависит все.

— Тот худощавый, большевик, по-моему, говорил хорошо; и бородатый тоже интересно, — сказала она.

— Ну, бородатый нес чепуху, а худощавый действительно хорошо говорил, — убежденно проговорила девушка.

Вера поперхнулась. «Не так и не то я сказала. Все пропало...» Но какой-то упрямый бес вселился в нее, и она повторила:

— По-моему, бородатый тоже говорил хорошо.

— Ладно, это мы еще обдумаем, — усмехнулась Петенко. — Вы приходите в столовую. У меня будет дело к вам.

И Вера вдруг почувствовала, что ничего не пропало, что Ариадна все поняла.

Весь день на лекциях она думала о том, что сейчас за ее спиной стоят те известные и безвестные люди, которых гноили в казематах, ставили без суда к стенке и вздергивали на дубовых перекладинах. Она словно занесла ногу на первую ступеньку крутой лестницы... И это наполнило ее тревожным ожиданием и чувством страшной ответственности.

В столовую она пришла прямая и решительная.

Сев на краешек стула, прижала руки к груди и стала ждать. Она готова были идти на улицу и разбрасывать листовки со стихотворением, везти с финской границы чемоданы с оружием.

— Вы что любите, суп или борщ? — донесся до нее голос Ариадны.

Вера не поняла.

— Что с вами?

— Ничего. Я ничего...

— Вы что больше любите, суп или борщ?

«Ах, вот оно что...»

— Борщ, — с безразличием сказала Вера.

В столовой стоял бубнящий гомон. Кроме курсисток-медичек, тут были студенты-политехники в форменных тужурках с погончиками, универсанты. Они, звеня жестяными кружками, пили чай, ели, размахивая руками, спорили, забыв о еде.

Ариадна вырвала из зеленой клеенчатой тетради листок бумаги, улыбнулась.

— Я вас очень прошу, соберите пожертвования для Общества Красного Креста.

Вера согласно кивнула головой. Это можно, но это не то, о чем мечтала она.

Не то...

В столовую проскользнул мужчина в котелке и присел к крайнему столу. Споры стихли. Слышалось только позвякивание ложек. Ариадна низко склонилась над столом:

— Это филер, самая противная из тварей.

Человек вел себя очень связанно. Посидев минуты две, он вышел, и опять стал нарастать шум. Спорили о войне. На того худощавого студента, который выступал на собрании, нападали со всех сторон. Такой же энергичный, он поворачивался то к одному столу, то к другому и, рубя рукой воздух, кричал:

— А что народ от этого получает, что? Защищать своих тиранов по меньшей мере смешно!

— У тебя нет чувства патриотизма, — слышался резкий голос курсистки в пенсне с серебряной цепочкой.

Вере нравились этот студент, Ариадна. Но они говорили совсем не так, как Фортунатов...

— Кто это? — спросила она о студенте.

— Политехник, студент.

Это Вера и сама знала.

По выражению больших вдумчивых глаз Ариадны Вера поняла, что она знает, как зовут этого студента, но не говорит, потому что Вера «чужая».

«Наивная и глупая, думала, что меня сразу пошлют разбрасывать прокламации. Разве так это делается?» Но как это делалось, она не знала. «Надо заслужить это доверие, надо работать. Тогда дадут настоящее поручение», — решила она.

Уже на другой день Вера нашла Ариадну, передала ей список и деньги. Теперь она каждый перерыв бегала по институту, уговаривала курсисток вступать в Красный Крест и с волнением ждала, когда ей поручат по-настоящему ответственное дело.

— Сегодня жди меня у входа, — сказала однажды Ариадна, и Вера поняла, что предстоит что-то такое, чего не было ни разу в жизни.

Она первой вышла из института. Встала под голым, с обрубленными сучьями, тополем. Дул тугой мокрый ветер. Срывая с дерева ржавые листья, он с размаху клеил их на стершиеся плиты, на круглые булыжники.

Подняв узенький воротник жакетки, Вера ждала. Мимо шли курсистки. Проехала дама верхом на высоком игреневом коне; громадная шляпа покачивалась в такт его шагам. Дама стрельнула взглядом из-под шляпы на франтоватого юнкера. Тот сдвинул фуражку на затылок и пошел, улыбаясь.

Ждать было тяжело. Замерзли ноги. Вера стала считать прохожих. Если пройдет двадцать человек и Ариадна не появится, она отправится в институт и погреется там хотя бы две-три минутки, а то вовсе закоченели пальцы.

Просеменила старуха со сворой комнатных собачек, маленьких, пучеглазых, со свирепыми мордочками. Прошло двадцать и тридцать прохожих, а она ждала и ждала, считая плиты тротуара, падающие листья, количество шагов от тополя до крыльца института...

Ариадна подошла совсем неожиданно, с другой стороны улицы.

— Это не так сложно, — сказала она. — Ты должна сходить в воскресенье в тюрьму «Кресты» и отнести передачу своему «жениху».

Ариадна передала ей перечеркнутую крест-накрест глинисто-бурыми ляписовыми полосками почтовую открытку. Неведомый Вере Тимофей писал о том, что он жив-здоров, поздравлял кого-то с днем ангела. К нему и предстояло идти, с белым цветком на лацкане жакетки. По этому цветку Тимофей узнает ее.

Уже вечером в субботу Вера затвердила наизусть, что «жених» родился в Воронежской губернии, старше ее на четыре года, окончил гимназию.

Хотя Ариадна успокаивала, что все пройдет хорошо, — главное, не тушеваться, — томящее беспокойство мучило ее всю дорогу.

«А вдруг я не смогу сказать так, как надо? Ведь он жених. Значит, надо обращаться к нему, как к жениху. Но как сказать? Как сказать, если мне не приходилось так говорить ни разу в жизни? Невеста... Я невеста... Тимоша, здравствуй, как ты похудел!»

Нет, так нельзя.

«Ах, Тимофей, дорогой, наконец-то я тебя увидела!» — мысленно повторяла она, и ей не нравились эти слова, казались неестественными.

— Эй, не зевай! — весело рыкнул откуда-то сверху бородатый лихач. Переходя улицу, Вера чуть не попала под его рысака.

Она остановилась и перевела дыхание. «Нет, так нельзя. Надо быть спокойнее, и только. Как в спектакле: когда волнуешься, всегда забываются слова. А там будут «зрители», они внимательно слушают, что говорят «актеры».

Тимофей представлялся ей высоким, плечистым, с круглым лицом, похожим на «француза», виденного в трамвае, дерзким и веселым. Ему несла она купленную в лавке черную рубашку-косоворотку, присланные из Вятки сдобные сухари.

Вот серая плоская стена тюрьмы. Она уронила на мостовую лиловую угловатую тень, жадно отгородив ею половину улицы. Вере казалось, что люди боятся ходить здесь по теневой стороне. А ей надо перейти по этой тени к каменной подкове ворот, около которых, рядом с полосатой будкой, каменеет часовой.

С грохотом пронеслась мимо и замерла у ворот тюремная карета — черный глухой ящик. У Веры быстро заколотилось сердце, но она двинулась к будке.

Рябой стражник взял пропуск, внимательно посмотрел на нее.

Капканный лязг дверей — и Вера шагнула в погребную прохладу тюрьмы. Ей показалось, что здесь и воздух, как в подвале, застойный и влажный. Гулкие шаги отдавались эхом. «Только бы не было ошибки. Если выйдут двое заключенных и она не узнает, который из них Тимофей, — будет провал. Тогда начнут допрашивать», — подумала она, но усилием воли прервала эти мысли. «Ведь он меня узнает по цветку».

В широкую серую комнату свиданий, рассеченную надвое проволочной двойной решеткой, вышел один. Растерянно улыбаясь, он ввалившимися черными глазами нашел Веру и подошел с той стороны решетки.

— Тима, здравствуй! — словно шагнув в прорубь, воскликнула она дрогнувшим голосом. — Как ты изменился. Мне кажется, что мы с тобой не виделись целых три года. У тебя даже бородка выросла...

Тюремщик, заложив руки за спину, бесшумно ходил в войлочных туфлях по бетонному полу и монотонно повторял, о чем нельзя говорить.

Тимофей смотрел на нее тоскующими глазами, называл Верочкой и спрашивал, спрашивал. Она отвечала, вплетая в свои фразы то, что просила передать Ариадна.

— Свидание окончено! — буркнул тюремщик и щелкнул крышкой часов. Вера опомнилась только на другой стороне улицы, почувствовав, что вступила в радостную лимонно-желтую полосу солнечного света.

Она впервые в жизни побывала в тюрьме. Но не страх остался после этого, а томящее, как жажда, желание жить, как Тимофей, как Ариадна.

Мать писала о белой зиме, а здесь Вера никак не могла дождаться первого снега, хотя уже давно ходила в теплом пальто.

И вот он выпал, легкий, сухой. Улегся прочно, видимо, на всю зиму. Как бы встречая его, вверху, над Вериной комнатой, кто-то заиграл «Тройку» из «Времен года». Захотелось сыграть что-нибудь радостное, как первый снег.

В комнату вдруг ворвалась Ариадна, пунцовая, принесшая с собой морозный воздух. От всей ее статной фигуры веяло здоровьем, уверенностью.

— Бедная моя смугляночка, ты сидишь взаперти?

— Да, добрая фея. Злой волшебник закрыл меня, — принимая игру, ответила Вера.

— Пойдем со мной, смуглянка, золотая карета ждет тебя внизу. Одевайся быстрее!

Не зная, что хочет от нее Ариадна, Вера быстро накинула пальто и, поправив перед зеркалом шляпку, выбежала на улицу следом за Петенко.

— Куда мы?

— На вечеринку. Ты ведь не бывала еще на студенческих вечеринках?

— Нет, не была, — чувствуя прилив необъяснимого восторга, ответила Вера.

Чисто и радостно скрипел под каблуками снег, звонкой цыганской серьгой покатилась сосулька, даже звуки трамваев казались мелодичными. Запыхавшиеся девушки остановились на полутемной лестничной площадке. Круглое, как пароходный иллюминатор, окно было синее. Через него падал призрачный лунный свет.

Ариадна ударила кулачком в обитую клеенкой дверь.

Слышались шум голосов и пение, но никто не открывал им. Снизу быстро взбежал и остановился за ними человек в меховой шапке.

— Не открывают? — спросил он.

— Не слышат, — ответила Ариадна, сторонясь.

Человек прошел к дверям и начал бить в них ногой.

— Вот так слышнее?

Действительно, так оказалось слышнее. Высокий тонкий юноша в пенсне, тот самый, который выступал на собрании, а потом спорил в столовой, впустил их в прихожую, завешанную шинелями, пальто, студенческими фуражками и шапками. В прихожей пахло духами, табаком, самоварным чадом. Вера чувствовала легкое радостное волнение. Эта вечеринка была явно не простой... раз пришел сюда этот студент.

Только в прихожей Вера разглядела, что в дверь стучал «француз»... Вера от волнения запуталась в рукаве, когда он помогал ей снимать пальто, поблагодарила, как гимназистка, застенчивым шепотом и чуть не сделала реверанс. Рассердилась на себя. Недовольно рассматривая в зеркале свое растерянное, залитое румянцем лицо, спросила Ариадну:

— Я не очень красная?

— Что с тобой? Нет!

Вера тщательно причесала волосы, поправила воротничок. Скосив глаза на дверь, прошептала:

— Кто этот, который стучал в дверь?

— Политехник Сергей Бородин, — ответила Ариадна. Тон голоса у нее был обыденный, такой, словно этот Бородин ничего особенного не представлял. Вера даже обиделась за него.

— А тот?

О худощавом Ариадна сказала, не сдерживая восторга:

— Теперь я тебе могу назвать его. Это Николай Толмачев.

Видимо, его очень уважали, этого Толмачева.

В комнате было дымно и шумно. Около стола, на котором желтел плечистый самовар, запальчиво кричал «француз»:

— Я не признаю слюнявых настроений!

Он размахивал рукой после каждого слова.

Все смотрели на этюдик без рамы, который держал в желтой руке вислоносый студент. Рука у него прыгала. Видно было, что он волновался. На холсте была нарисована деревенька с провалившимися соломенными крышами.

— Настроение есть. Это неплохо. А еще? — сказал Толмачев. Теперь он показался Вере совсем понятным. Даже по возрасту он был почти таким же, как она. На год — на два постарше.

Художник показал альбом с набросками. На последнем листе улыбающиеся солдаты слушали граммофон.

— Вот это уже не то! — нахмурившись, сказал Толмачев. — Походная жизнь, война у тебя очень приятны. А так ли?

Художник положил альбом на этажерку, скрестил руки на груди.

— Это же с натуры.

Бородин, заслонив его ото всех своей широкой спиной, крикнул:

— С натуры! Так ведь ты мог с натуры изобразить верноподданническую манифестацию, да так, что все бы умилялись.

Вера слушала, вбирая в себя эти слова. Ей хотелось, чтобы больше говорил Сергей Бородин, чтобы еще сказал что-нибудь Николай Толмачев, но кто-то запел густым сильным голосом, явно подражая Шаляпину, «Дубинушку». Веру схватила за руку черноволосая второкурсница из их института — Зара Кунадзе.

— Садись! Споем.

Порывистая, угловатая, то и дело взмахивая накинутой на плечи клетчатой шалью, она говорила громко, почти кричала, видимо, не замечая этого.

Вере хотелось еще послушать, о чем говорит Бородин художнику, но песня погасила спор. Пели дружно, вдохновенно «Дубинушку», задумчиво — «Вечерний звон», «Слушай!».

Вдруг Зара вышла на середину комнаты. Перекинув толстую смоляную косу на грудь, взмахнула шалью и произнесла, обращаясь к вислоносому студенту:

— Долой Надсона! — крикнул «француз».

Зара не обиделась, не смутилась. Сверкнув черными лукавыми глазами, с акцентом сказала:

— Придется специально для Бородина читать, — и вдруг звонко, порывисто воскликнула:

Декламировала она самозабвенно. Вере показалось, что Зара сама похожа на звонкоголосую, рвущуюся ввысь птицу.

Вера не думала, что ей тоже придется читать стихотворение. Но Ариадна, обняв ее за плечи, попросила:

— Я очень хочу, чтобы ты прочла нам «Каменщика». Расскажи!

Вера любила читать стихи, знала, что умеет читать, но здесь вдруг появилась непонятная робость и скованность. То ли потому, что большинство людей было незнакомо ей, то ли из-за того, что от дверей на нее пристально смотрел «француз» в накинутой на плечи тужурке.

Когда она кончила читать, Бородин стоял, так же пристально рассматривая ее, и резко, словно доской о доску, бил в ладоши.

— Еще раз прошу «Каменщика»! Еще! — крикнул он.

Но в это время в коридоре что-то со звоном упало, послышался стук в дверь. Мелькнуло бледное лицо художника, раздался крик:

— Белоподкладочники! — и «француз» бросился к выходу.

Послышались крики, треск дерева. Кто-то погасил свет. Приникнув к окну, Вера видела, как на снег выскочил человек, за ним, спотыкаясь, влетел в сугроб второй, третий. Отряхивая от снега шапки, подбирая галоши, они побежали прочь. На середину улицы, разгоряченный, с развевающимися на ветру волосами, вышел «француз». Он смеялся и грозил кулаком убегавшим, хохотал, держась за бока, и снова грозил кулаком.

— Знай наших! Ну и Бородин, — с неодобрением сказала Зара. — Ему весь рукав оторвали; не смех ли, белоподкладочники из медицинской академии «повеселиться» с нами захотели...

Вера вдруг почувствовала тревогу за «француза».

— Может быть, надо помочь? — спросила она.

Кунадзе махнула рукой.

— Там уже ему зашивают.

Но Вера не могла успокоиться, вышла в коридор. Николай Толмачев держал Бородина за пуговицу синей косоворотки и с упреком смотрел на него.

— Ведь за тобой «хвост», зачем ты ввязываешься в потасовки? Выскочил на улицу. Кулаком потрясаешь. Почище Кузьмы Крючкова. Герой!

— Ну, а как иначе? — закинув движением головы волосы, виновато спросил Бородин.

«Все равно бы он не смог спокойно смотреть, когда дерутся другие», — подумала Вера, глядя на его решительный профиль. Заметив ее, они замолчали.

— А-а, каменщик-каменщик, — проговорил «француз».

Вера подумала о том, что все-таки она еще ничего-ничего не знает... Ее еще не посвящают в тайное и сторонятся, потому что она пока ничего не сделала или очень, очень мало сделала для того, чтобы ей могли доверять. Надо больше делать, больше, чтобы и Николай Толмачев, и «француз» узнали, что она не только может читать стихи, думала Вера, возвращаясь домой. И зря она ничего не ответила Бородину. Надо было ответить на его «а-а, каменщик-каменщик...»

Ариадна подошла к двери и осторожно повернула ключ. Она сказала, что сегодня не придется идти в институт, что предстоит важное... Выдвинула из-под кровати небольшой кожаный чемодан и открыла его. Аккуратными белыми столбиками лежали в нем стопки бумаги.

Вера схватила маленький шершавый листок. «Долой кровопролитную войну!» — было напечатано на нем. Горячая волна ударила в голову. Вот когда пришло самое настоящее. За это ее могут сейчас же арестовать...

Ариадна убрала со лба каштановую прядь волос.

— Это надо перевезти, но в чемодане нельзя. И в одежде твоей идти нельзя. Ты пойдешь на окраину и не должна привлекать ничьего внимания.

Вера бросилась домой. Надо отыскать такую одежду, в которой бы никто не смог назвать ее «барышней», в которой бы она сошла за прислугу или работницу. Перебрав все платья, она не нашла ничего подходящего.

Вдруг ей вспомнилась вытертая плисовая жакетка: в ней хозяйка выходила выбивать половики. Вот что ей надо!

Дебелая, похожая на даму пик, Агафья Прохоровна, казалось, вначале даже обрадовалась, что у нее возьмут жакетку. Оторвавшись от пасьянса, она развела мягкими руками.

— Да боже мой, пожалуйста, да вы и не спрашивайте, берите, да разве я, Вера Васильевна, вам... — и сама пошла в кухню за жакеткой.

Осмотрела позеленевший от времени плис, и вдруг лицо у нее стало озабоченным:

— Только вы уж не потеряйте ее, хоть старенькая, да крепкая еще.

Пришлось взять, хотя хозяйка с явным сожалением расставалась с жакеткой.

Ариадна осталась довольна. Вызывали подозрение ботинки, но две латки, неделю назад положенные сапожником, спасали положение.

— Ну, смугляночка, счастливо, — обняв Веру, произнесла Ариадна, и впервые Вера уловила в ее взгляде тревогу.

Заметно «располневшая», Вера вышла из ворот и по весенней слякоти направилась к трамвайной остановке. Идти было тяжело. Кроме того, она боялась, что бечевка не выдержит и листовки вылетят.

В трамвае Вера села в уголок и, не двигаясь, просидела до своей остановки. У Гренадерского моста вошли две знакомые курсистки. Вера вжалась в угол, натянула платок на самые глаза и сделала вид, что дремлет... Хорошо, что обе девушки сошли раньше, чем надо было сходить ей.

И вот она медленно идет по плохо мощенным улицам к закопченным баракам. Уныло ползут по дороге телеги, тяжелые битюги месят жирную грязь. На пригреве, на просохших пятачках земли оборванные ребятишки играют в фантики — свернутые пакетиками бумажки из-под конфет, которых им, наверное, еще не приходилось пробовать.

Вот, наконец, белый домик под черепичной крышей, который нужен Вере. Она вошла в сени и постучала трижды, как условлено. Никто не ответил. Постучала еще. Куда теперь идти с этим грузом? Не ехать же обратно!

Вышла из дома и направилась дальше. Присела на скамью около забора. Оказывается, уже проклюнулась травка. Зеленые упругие иголки... Вера сорвала пучок травы. Понюхала. Пахнет весной...

Так она и будет сидеть, перебирая травинки. Так лучше, ни в чем не заподозрят. А пока она сидит, может быть, придет хозяин домика.

Вдали разгуливает городовой. Ну и пусть. Мало ли людей отдыхает на скамейках. Вера успокоилась. Здесь можно немножко поправить груз. Она поежилась, стараясь распрямить затекшие плечи.

И вдруг белая аккуратная пачка выскользнула из-под жакетки и шлепнулась под ноги. Вера окаменела.

Ветерок играет листочками. Они, словно живые, готовы подняться. Взлетят — и все кончено!

Городовой стоит совсем недалеко. Еще мгновение, он повернется — и тогда...

Вера приходит в себя. Медленно нагибается и лихорадочно подбирает прокламации. Видел ли городовой? Холодный пот выступает на спине...

Надо идти. Отряхнув платье, она медленно встает, хотя ей хочется вскочить и бежать прочь. Нестерпимо желание повернуть голову и взглянуть, что делает городовой.

Только на углу она оглянулась. Городовой по-прежнему смотрит в сторону. Легче становится груз. Свободнее дышит грудь. Обойдя квартал по другой дороге, Вера снова приблизилась к домику. Нет, никто за ней не следит. Она решительно направилась к крыльцу. На этот раз на стук открывают быстро. Приветливая женщина через толстые стекла очков разглядывает ее.

— Вам поклон от дяди Семы, — говорит заученно Вера.

— Заходите, заходите, наверное, в поезде вы с ним встретились? — отвечает женщина условленной фразой.

В чистенькой комнате на стенах портреты Чернышевского, Добролюбова, Белинского. Уютно и тихо. Вера механически снимает жакетку и перекладывает белые шершавые бумажки, в саквояж, с каким ходят врачи. Женщина, вероятно, доктор. На столике стоит стетоскоп.

— Спасибо, товарищ, — говорит женщина и горячо стискивает Верину руку. «Товарищ!» — радостно повторяет про себя Вера и также горячо отвечает на рукопожатие. Да, именно так они и представляли подпольную явку.

Вот и все. Она медленно выходит из домика и снова садится в трамвай. Сейчас уже бечевки не режут плечи, можно легко вздохнуть, но тяжесть на душе не проходит из-за злополучной пачки, которая свалилась в грязь. А вдруг городовой видел? Вера поднимает глаза, смотрит на пассажиров. Вон тот, в картузе, с неприветливым взглядом, может быть филером. Лицо подозрительное, неприятное. Но нет, он сходит раньше ее. Так шпики, наверное, не делают.

Поблуждав, по улицам, убедившись, что за ней никто не крадется, Вера идет к Ариадне.

— Ну как? — схватив ее за плечи, шепчет Петенко.

— Отдала, — одними губами отвечает Вера и подходит к окну: надо собраться с силами и обо всем рассказать...

На улице у самого подъезда, злорадно цокнув подковами, остановился вороной рысак. Из пролетки выскакивает офицер и идет в дом. Сердце начинает биться сильно и часто. «Это за мной, — думает Вера. — Городовой все видел...»

Звонок оглушительно ревет. От его звука могут лопнуть перепонки. Вера с облегчением думает о том, что здесь листовок уже нет, а если будут допрашивать, она все равно ничего не скажет. Ах, как она была неосторожна.

— Ариадна Елизаровна, к вам господин офицер.

В коридоре слышится умильный голос квартирной хозяйки, потом показывается ее сытое, горящее любопытством лицо.

Офицер входит в комнату, сочно целует Ариадну, о чем-то говорит с ней.

«Брат», — устало догадывается Вера. Пожалуй, надо присесть, но она не может двинуться с места.

Вере кажется, что Ариадна и офицер разговаривают беззвучно, как в кинематографе. Так же беззвучно они прощаются.

Вера проводит пальцем по стеклу. Противный скрип приводит ее в себя.

— Ты правильно все сделала, — одобряет ее Ариадна. — Но у нас не должно быть случайностей — они становятся роковыми. И непростительно путать моего брата... с жандармским офицером.

Вере было стыдно за себя. Какая она пугливая...

— Я очень труслива, наверное?

Ариадна посмотрела тепло, по-матерински.

— Таких людей нет, которые ничего не боятся.

— Бородин, по-моему, не боится, — заметила Вера.

— Да, Бородин смел, но иногда безрассудно. А тут нужен рассудок.

Огарок свечи потрескивал в вагонном фонаре, бросая на полки пугливые тени. Улыбаясь во сне, спала Лена. У Гриши очки съехали на самый кончик носа и вот-вот готовы были соскользнуть на столик.

Где-то у дверей застучала в перегородку незакрепленная петля, брякнуло ведро. Эти звуки и разбудили Веру. Она придвинулась к потному стеклу и стала смотреть на призрачно-серый мир. Березы, осины в потемневшем серебре листвы. Безмолвные деревни. Тихо и печально...

Сейчас Ариадна, должно быть, одна ходит по городу, разносит под старой кофтой шершавые листки. Ехать домой на каникулы она отказалась.

Ариадна говорила, что ей невыносимо тяжело жить в отцовском полковничьем доме, слушать разговоры о победоносной войне и ходить в гарнизонный офицерский клуб... Она сильная!

Прогудел под колесами мост. Поезд повис над черной водой, пересекая зеленую лунную дорогу. И опять бледные ночные краски.

Вся Вера, все ее мысли были в Петрограде, хотя уже вторую ночь поезд мчался к дому. На безвестном полустанке рано утром Вера сквозь дрему услышала окающую, тягучую вятскую речь и вдруг поняла, что до дома уже недалеко, что наконец она увидит мать... Сладко защемило сердце. Вера приникла к окну, стараясь узнать в неведомых перелесках свое, родное, вятское...

Вятка встретила серой, мокрой погодой. На перроне кусками битого стекла блестели лужи. Обходя их, суетливо бежали за вагонами встречающие. Вдруг Вера увидела мать и закричала, приникнув к стеклу. Любовь Семеновна спешила за вагоном, заглядывая в окна. У Веры перехватило дыхание.

— Мамочка! — крикнула она и, не видя ничего перед собой, кроме родного, искривившегося в жалкой улыбке лица, спрыгнула с подножки.

Окончательно она пришла в себя в пролетке. Увидев друзей, спрыгнула на мостовую.

— Мамочка, давай посадим Лену.

Широколицый извозчик озадаченно взглянул на Любовь Семеновну.

— Такого, барышня, у нас не водится. Больше не войдут-с.

— Ее же встречают, Верочка, — сказала Любовь Семеновна.

— Да нет же. Видишь, она одна... Лена, Лена! Иди сюда, — закричала Вера и помогла забраться в пролетку подруге.

Извозчик, недовольно натянув ременные вожжи, зло крикнул:

— Н-но, пошла! — и лошадь, разбрызгивая киселистую бурую грязь, рванула с места.

Остались позади пассажиры, осторожно идущие за телегой, на которой высился перевязанный веревкой багаж. Следом за кудлатым босяком в опорках, везшим на тачке обшарпанные чемоданы, весело шел с братом Гриша.

Все спешили домой.

Какой маленькой показалась Вятка, не такой, какой помнила ее Вера. Лепились крохотные домики, теснились разномастные вывески: «Очки», «Деготь», «Красильня», «Бакалейные и Колониальные товары»... Вера любила этот город, его тишину, деревянные тротуары, словно мытые половицы, и ей было приятно видеть его.

Жадно разглядывая лицо дочери, Любовь Семеновна гладила ее по голове, извиняющимся голосом говорила:

— Ты уже прости, истосковалась я...

— Я тоже, мамочка.

Она целовала мать в глаза, в щеки и улыбалась. Хорошо быть дома. Хорошо! И прятала за саквояж уродливо разъехавшийся ботинок. Только бы не спрашивала мать о новых ботинках, которые отослала она в Сибирь подруге Ариадны, ссыльной курсистке.

Но мать увидела.

— Что это, доченька?

— Ничего, мамочка, нога дышит свежим воздухом...

В комнатах все, вплоть до царапинки на рояле, было прежним, но показалось каким-то мелким и тесным. Буфет, похожий на дворец с башенками и портиками, этажерка, настольная лампа с молочным абажуром, гобелен, ваза, та самая, в которую ставила она пунцовые розы, принесенные Юлием Вениаминовичем в день рождения, — все словно уменьшилось в размерах.

В своей комнате, в ящике стола, она нашла дневник, в котором лежала фотография Фортунатова. На обратной стороне его бисерным дамским почерком было написано:

«Чувство мое к вам, Верочка, исходя из вершины прямого угла, быстро возрастало вверх по гипотенузе и, шествуя параллельно открытию в вас высоких душевных качеств, дошло до таких размеров, что мое сердце, обычно представляющее треугольник, основанием обращенный вверх, а вершиною вниз, в настоящее время походит на параллелограмм, наполненный горящим пламенем бурной страсти!»

Вера перечитала это шутливое посвящение, и оно не вызвало в ней прежнего наивного восторга.

«Наверное, я повзрослела. Наверное», — захлопнув дневник, подумала она. Потом спросила:

— Мама, а где теперь Юлий Вениаминович?

— Придет, придет твоя любовь, не беспокойся, — ответила мать, собирая на стол.

Фортунатов заглянул под вечер. Откинув голову, долго с улыбкой смотрел на Веру, держа на отлете черную трубку с золотым венчиком на мундштуке.

— Совсем не та, совсем, совсем не та. Взгляд у вас теперь осмысленный и строгий.

— Значит, в прошлом году я была несмышленышем? — смеялась Вера.

— Что вы, что вы, — оправдывался он и расспрашивал о петроградских театрах, сожалел, что не слышал Собинова, Шаляпина. Теперь он не говорил о том, что нужно России и русскому народу. «Война, война, дорогая Верочка...» О войне он говорил много.

«Нет, не война», — думала Вера. По-прежнему многое нужно России, но только не риторика. Любовь Семеновна жаловалась:

— Похудела она как! Совсем прозрачная стала. Ну, ничего, Саша подкормит. А завтра к портнихе пойдем.

— Что за студент, если он не голоден, — шутил Фортунатов.

Вера слушала их и думала, что не будет она так жить. Разве это жизнь — ходить по субботам на званые пироги, в воскресенье сидеть в новом платье и объедаться Сашиной стряпней, набивать себя едой на даче в пригородной деревне Черваки... Она не станет так жить! Пусть мама ищет для нее место сиделки. Она хочет поработать, увидеть людей... Вот призывают курсисток создавать ясли в селах. Она поедет в деревню, окунется в людскую волну.

Кто-то кашлянул сзади. Вера оглянулась, Это был Гриша. Застенчивый мечтатель Гриша.

— Позвольте пригласить вас покататься на яликах, — торжественно сказал он и поправил, видимо, тесный ворот рубашки.

— Мы, Гриша, на все готовы, поедемте! — крикнула Вера, сбегая по спуску к пристани.

Первый ялик, в котором плыли студенты-москвичи и медик из Харькова Виктор Грязев, уже давно выбрался на середину реки, а они все еще крутились у берега.

— Лишних выбросьте за борт! — приложив ладони раковиной ко рту, крикнул Виктор. Они не отвечали. Виной всему был Гриша. Он совсем не умел грести.

— Дай-ка, я, — сказал Петя Никонов и потеснил Суровцева. Гриша, пристыженный, ушел на корму.

Наконец мимо черных, пахнущих дегтем барж, груженных пенькой, куделью, оранжевым корьём для кожевенных заводов, выбрались на середину Вятки.

Возле них медленно шли длинные плоты. За лодкой тихо ворковала темная вода. Вдруг с дебаркадера гаркнул густой сытый голос:

— Чьи плоты-те?

— Трифона Лаптева! — поспешно выкрикнул лохматый, босой плотогон.

— Мое плоты-те, — самодовольно отозвался спрашивающий.

— Сашку Лбова на него бы, — хмуро пошутил Петя, занося весла.

«Эсер, наверное, — решила Вера, пристально посмотрев на Никонова. — Недаром вспомнил экспроприатора Александра Лбова».

О дерзком солдате Лбове Вера знала многое. Ведь он был пойман полицией в Вятской губернии, сидел в вятской тюрьме. Она восхищалась его храбростью. Еще год назад он был в ее глазах истинным народным защитником...

Виктор запел.

— Ничего глотка, — похвалил Петя. Вдруг Грязева легко перекрыл гудящий, привыкший к простору бас. Пел молодой мужик, сидевший на расшиве, свесив над самой водой обутые в лапти ноги. Из-под руки он посмотрел на их лодку и лениво рявкнул:

— Греби, греби дай!

Гриша вскочил с места.

— Настоящий шаляпинский бас! Эй, Федор Иванович! — но мужик не удостоил его вниманием.

Когда выходили на вязкий берег Широкого лога, Суровцев подал Вере тонкую руку, застенчиво прошептал:

— Тут вот я написал... для вас... Прочтите, — и сунул скатанную трубкой бумажку.

До сих пор Вера считала, что она ровна в отношениях со всеми. Ей казалось, что она находится в самом счастливом состоянии, когда можно обращаться легко и просто к каждому. И если в глубине души Вера все-таки выделяла теперь из всех людей двоих — «француза» и Николая Толмачева, то это было совсем другое.

Гришина записка озадачила ее. Если отдать обратно, он обидится. Щадя Гришино самолюбие, она взяла. Присела у воды.

Вспугнув жидкую июньскую темь, у самого леса заплясали бестелесные мохнатые тени от костров. Оттуда доносились смех, крики, взлетали к небу красные сполохи искр.

Здесь было тихо, покойно. Над парной водой плыли клочья тумана, сонно билась о размытый берег немая речная волна, ивы мыли в ней тонкие руки. Вера развернула записку и, напрягая зрение, прочла. Это было стихотворение. Над ним наискось неровным Гришиным почерком было выведено: «В. В. Зубаревой».

Стихотворение вызывало грусть. Особенно в этот лирический тихий вечер. Вера прочитала его снова. «Чудак Гриша. Он вознес меня. Если бы он знал, как я мало значу... — подумала она. — Надо же написать такое: я — дань борьбы!»

Шурша травой, к ней медленно шел Суровцев. Остановился рядом. Спросил, ломая хворостинку:

— На реку смотрите?

— Да... то есть нет, Гриша, думаю о вашем стихотворении... Почему вы не Гриша Добросклонов?

— Не знаю, — озадаченно ответил он. — Другие чувства.

— Нет, вы не обижайтесь. Тут у вас описана настоящая великомученица. Бороться, Гриша, надо, а не терпеть. Вы понимаете, бороться, может быть, погибнуть, но не страдая, а борясь. А тут у вас какая-то языческая жертва и обреченность такая, что плакать впору.

Она взглянула на убитое Гришино лицо, ей стало жалко Суровцева, и она мягче добавила:

— Вы искренне написали, но это, наверное, не про современного человека.

— Я о вас написал, я так вас понимаю, — хрипло ответил он. — Вы такая у меня в голове, вы... — он запнулся.

Вера ничего не ответила.

Сейчас у него может сорваться с языка что-нибудь вроде признания, и тогда надо будет долго объяснять, почти оправдываться, словно в чем-то виновата перед ним.

От костров донесся голос Лены:

— Вера! Зубарева! Где ты? Ау!

Потом дико и весело заголосила вся компания.

— Иду! — откликнулась она. — Пойдемте, Гриша, к костру, нас ждут.

— Нет, — глухо ответил он. — Я посижу здесь, — и опустился на бревно.

Она с облегчением пошла к кострам.

Виктор Грязев прилаживал над огнем чайник и, слегка заикаясь, рассказывал Лене, смотревшей на него зачарованным взглядом:

— В Дымковской слободе сплошь с-самородки. Они в простой глине видят уже те фигурки, которые лепят. И жизни в этих барынях, в этих медведях, оленях больше, чем иногда в мраморных скульптурах. Да что говорить, ведь вы бывали на Свистунье...

Обхватив жилистыми руками колени, Петя Никонов смотрел в костер.

— Давайте споем, — предложил он Вере.

— Давайте.

поплыло над спящей рекой и присмиревшим лесом.

От соседнего костра послышался баритон Виктора Грязева. Он упрямо пел ту же, но переделанную на другой лад песню:

«Вот он, оказывается, какой, этот Виктор», — с удивлением подумала Вера и пошла к нему.

Вокруг Пети Никонова собрались остальные. Они хотели, чтобы все пели одну песню.

— Да бросьте вы! Пойте общую, — кричал Никонов.

— А вы не натягивайте на себя народническую тогу, — бросил Виктор. Он, Вера, подсевшая к их костру Лена упрямо продолжали петь свое.

неслось от Петиного костра.

Виктор, став на колени, дирижировал своим маленьким хором, певшим «Смело, товарищи, в ногу».

Только Гриша не пел. Видимо, он так и сидел на берегу.

Всех примирил пахнущий дымом и хвоей чай. Его пили с наслаждением, не по одной кружке.

Потом Виктор, разбежавшись, прыгнул через костер. Казалось, он выскочил из самого огня. Девушки взвизгнули... Теперь, поднимая столбы искр, прыгали другие. Виктор, неуклюжий, сильный, с черной запятой на лбу от копоти, подошел к Вере.

— Вы хорошо знаете эти песни, — сказал он, исподлобья взглянув на нее. Видимо, для него это было радостным открытием.

— Приходилось петь, — ответила Вера, вкладывая в эти слова совсем иной смысл. — Как там у вас в Харькове?

— В Петрограде ведь больше новостей, — уклончиво ответил он. — Наверное, и чтиво есть...

— Кое-что есть.

— Нам надо бы встретиться, — сказал он и бросился опять к костру.

Когда все, притихшие, полусонные, садились в ялики, чтобы ехать домой, Гриша снова подошел к Вере.

— Все-таки вы такая, — упрямо сказал он.

— Нет, — рассмеялась она, — совсем не такая!

Из лодки послышался голос Лены:

— Опять уединились! Что за безобразие!

— Идем! — откликнулась Вера. Она была довольна, что Гриша не сказал ей ничего другого.

Но больше всего ее радовало то, что она неожиданно нашла единомышленника. «Жалко, что надо уезжать, а то бы можно было по-настоящему поговорить», — подумала она.

У околиц всех деревень, через которые они проезжали, от тихой станцийки до самых Мерзляков их ждали босоногие ребятишки с выбеленными солнцем волосами. Открыв жердяные ворота, они тянули ручонки:

— Тетушки, гостинчика, тетушки, гостинчика!

Вера порылась в саквояже, но не нашла ничего подходящего для гостинцев...

— Обратно поедем, дадим, — великодушно обещала Лена.

Но Вере было стыдно этой маленькой лжи, и она купила в лавке огромную связку баранок.

Ехать было приятно. Вера сидела, навалившись на спинку телеги, и смотрела по сторонам. С пригорка на пригорок, словно небеленый холст, стлалась выпеченная солнцем каткая дорога. За телегой на ветру дымилась белесая пыль. Черные деревенские овраги, поросшие синим лесом, круглые, как караваи, холмы медленно проплывали мимо.

Широкие безлюдные дали вызывали необъяснимую легкую грусть.

Возница, нескладный кривой мужичонка, тыкая березовым кнутовищем в линялое жаркое небо, охотно рассказывал:

— Это вот Чепрасы, а там с белой церквей — Каринка; лес — это казна. Казна — казенна, значит, не мужицка.

В конце концов они с Леной задремали под унылое повизгивание колеса и глухой топот копыт.

Вера проснулась оттого, что телега остановилась. Лошадь обнюхивала засыпанную пылью траву. Возница разговаривал с белокурым парнем в рыжей шляпе-гречушнике. Тот, утирая с кумачового лица пот рукавом холщовой рубахи, смущенно говорил:

— Грязен я, как пугало. Забоятся еще меня.

— Вот он, наш Васюня, законник, книгочей, — сказал возница, словно речь всю дорогу шла об этом Васюне. — Што хошь знает!

— Таких людей нет, чтобы все знали, — застеснялся Васюня, рассматривая свои широкие ладони.

Он был совсем еще молодой, лет семнадцати, но двигался по-мужицки развалисто, говорил не спеша. Портили его открытое лицо слегка косившие голубые глаза. Казалось, он смотрел прямо на Веру, и в то же время она не была уверена, что он смотрит прямо на нее.

— Книг у Васюни целый сундук, — хвалился возница. Парень не спорил. Видимо, это было правдой.

— Все уже перечитаны, — сцарапывая крепким ногтем дегтянистое пятно с ладони, разочарованно проговорил он и вдруг, подняв на Веру свой странный взгляд, спросил: — У вас не найдется, случаем, почитать чего-нибудь?

— Приходите, поищем.

— Сегодня же вечером приходи, — вмешалась Лена и шепотом объяснила Вере, что с ним надо просто на «ты», если на «вы» он стесняться будет.

«Откуда у Лены такие познания?» — удивилась Вера.

— Приду я, — показывая в улыбке белые, словно кипень, зубы, сказал Васюня и подтолкнул мальчишку с засеянным сплошь веснушками шустрым лицом. — Беги, Санко, открой ворота.

Санко, поддернув домотканые штанишки, запылил по дороге.

Когда они подъехали к деревне, мальчишка стоял у распахнутых ворот. Его веснушчатое личико сияло.

Лена отдала ему две последние баранки. В порыве благодарности Санко выпалил:

— У тетушки Тимихи баран есть. Едреной. Он все с коровами бодается. Вас тоже может забости.

И хотя такое будущее никак не прельщало их, Вера попросила:

— Обязательно покажи нам барана.

— Дак что, коли не боишься, — рассудительно согласился мальчик.

Примерно такой и представляла себе Вера эту деревню. Две травянистые улицы. По ним карабкаются на бугор грифельно-серые избы с оградами, крытыми соломой. Вместо труб на крышах — старые корчаги и горшки.

Не успели они внести в прохладную ограду саквояж, чемодан и узлы с пеленками, как телегу окружила стая пугливых ребятишек, откуда-то одна за другой подошли несколько женщин. Они сочувственно смотрели на Веру с Леной, дивились кожаному чемодану и расспрашивали, где девушки живут, есть ли у них родители.

— Сиротка жданая, — пожалела Веру черная, с лицом сказочной колдуньи, старушка, узнав, что отец у нее умер.

Всем понравились Верины новые ботинки.

— У попадьи такие же.

Вере было не по себе: «Нарядилась, как на прогулку». Она чувствовала себя куда лучше в поношенных туфлях, чем в этих рыжих, надменно сиявших ботинках. «Встречают, как барышень, — с горечью отметила она. — Еще бы кружевной зонтик...» — и, сняв ботинки, в ограду вошла босиком.

Пришел длинноволосый, в рубашке-косоворотке, учитель, который должен был ознакомить их с работой. Медленно, по-книжному грамотно выговаривая слова, он объяснил, что ясли будут как раз в этой самой Марьиной избе, а для житья им отведено место в горнице.

Вперед протиснулась та же, с крюковатым носом, старушка-колдунья.

— Вот эта, — показал на нее учитель, — тетка Егориха, будет у вас помощницей, а эта, — он поискал глазами кого-то, — в общем, Анюта, будет второй помощницей.

— Здесь я, — высокая полногрудая девушка с легкими округлыми бровями вскинула на учителя искристые большие глаза.

Анюта была одета по-городскому. Не домотканый шушун, как на остальных, а черная сатиновая юбка ладно сидела на ней, на ногах красовались козловые сапожки.

Когда учитель ушел, женщины окружили еще теснее и начали недоверчиво спрашивать, правда ли, что они, городские барышни, будут возиться с их детьми.

До самого вечера в душную полутемную избу заглядывали женщины. Вера расспрашивала, сколько у них ребятишек, будут ли их носить в ясли, о чем пишут с войны мужья. Пообещала всем, когда будет нужно, писать письма. Женщины спрашивали, скоро ли будет замиренье, жаловались, что плохо уродился овес, и беззастенчиво рассматривали приехавших. Видимо, для деревни это было редкостным событием.

В избе жили Анюта и ее старшая сестра Мария с маленькой быстроглазой дочкой Олюней.

Мария с Олюней вернулись домой только в сумерках, когда по деревенской улице, поднимая тяжелую вечернюю пыль, прошло стадо. Сухонькая, с повязанным по-старушечьи платком, хозяйка долго еще возилась в ограде: загоняла овец, доила корову.

Вере было стыдно сидеть сложа руки, но она не знала, чем можно помочь Марии.

Ужинали, не зажигая огня: не было керосина. Чтобы не обижать Марию, девушки старательно хлебали из глиняной чашки прокислый квас с зеленым луком, не налегая особенно на сготовленную в честь их приезда яичницу.

Когда окна заволок лиловый сумрак, у околицы всплакнула тальянка. Анюта накинула на голову полушалок и тенью скользнула к двери.

— Куда ишшо? Смотри, девка, — окликнула ее Мария.

Анюта замерла.

— Так мне что, в темноте сидеть?

— Сидят же люди. Не с твое знают.

— Пусть идет гуляет, — вступилась Вера.

— Догуляет-нагуляет, — проворчала Мария, зло скребнув деревянной ложкой по дну чашки.

Анюта бесшумно шмыгнула за дверь.

— Яшка Тимихин завел хоровод-от, — вставила с полатей свое неодобрительное слово Олюня и юркнула в темноту.

«Видимо, я вмешалась невпопад», — подумала Вера. Стало тихо. Только за иконой шуршали тараканы.

— Сумерничаете? — спросил за окном голос Васюни. Вера открыла створку. В темноте парень казался большим, косматым.

— Опять сегодня сыть у поскотины нашел, — освещая розовой точкой цигарки круглый подбородок и косую прядь овсяных волос, сказал он. Голос был тихий, размеренный.

— Какую сыть? — спросила Вера.

— Ямы такие. В старое время в них мочало мочили. А теперь у нас и липняка нет. Так вот я и думаю — больно старая наша деревня, раз мужики всю липу извели и лыко в лаптях износили; давняя выходит деревня.

Потом Васюня рассказывал о найденных в лесу бороздах, о названиях каких-то пустошей.

Слушая его, Лена сладко уснула, положив голову на Верино плечо.

Кого-кого, а такого доморощенного историка Вера не думала встретить здесь. Он ей показался забавным.

— А богато у вас тут жил народ? — спросила Вера.

— Какое богато. Не густо едим...

— Отчего же?

Но поговорить не дала Мария.

— Смотри-ко, Васюнь, уморил гостей-то, иди уж, — сказала она, высунувшись из соседнего окна.

— Мне бы книжку, — попросил он. Вера протянула приготовленные для Васюни тоненькие книжечки рассказов.

— Он их за день проглотит. Такой жадный. За едой читает. На полосе после обеда другие храпят себе, а он опять за книжкой. Весь в брата пошел, — сообщила Мария и, понизив голос, добавила: — Политикой брат Федор-то у него занимался. Сидит теперь в остроге.

«Совсем не простой, оказывается, этот Васюня. С ним надо бы получше познакомиться, поговорить» — думала Вера, слушая Марию.

Ощупью пробралась она с Леной в клеть, пахнущую лежалой мукой, овчинами и свежим сеном.

— На новом месте приснись жених невесте, — сонно пробормотала Лена, залезая под полог, и тут же заснула.

Вера проснулась, когда узкое окошко клети только начало сереть. В сенях уже кто-то ходил, шлепая босыми ногами. Сварливо скрипела дверь. Мария ворчала на Анюту, которая, видимо, только что вернулась с гулянья.

Наверное, пора было открывать ясли. Вера, пошатываясь, вышла в скрипучие сени.

— Да что ты, дитятко, спи иди, — запричитала Мария, месившая в квашевке тесто. — Рано еще. Устряпаются бабы и принесут ребят.

Вера снова юркнула под полог и мгновенно заснула. Ее разбудила Лена.

— Вставай уж, соня! — ворчливо сказала она, открывая полог.

Вера села на постели. Улыбнулась. Такое замечательное утро, яркое, ослепительное!

Солнце развесило свою золотую пряжу от окна и щелей прямо к пологу.

Вера ступила босыми ногами на теплые от солнца половицы и засмеялась — так было хорошо это утро.

В избе стоял сладкий запах печеного хлеба. Было шумно, хотя на нарах, сколоченных специально для ребятишек, лежали всего двое малышей.

Один из них деловито мусолил губенками завернутую в тряпочку жамку, другой, суча тонкими рахитичными ножками, зашелся в плаче.

Егориха успевала покачивать лубяную люльку, повисшую на березовой жерди, похлопывать по грудке плачущего на нарах ребенка.

Вера неумело взяла хрупкое тельце на руки и стала носить ребенка по избе.

— Погляди-ка, — засмеялась слезшая с полатей Анюта, — не так ведь держат-то, — и, взяв у нее ребенка, ловко, уютно прижала его к своей высокой груди. — Вы его как стеклянного держите.

Совсем нелегкое это дело — нянчиться, если ни разу не держала в руках ребенка. Лене хоть бы что. Она и пеленать умела, и нашлепать могла, когда надо. А Вера чувствовала себя беспомощной. И все потому, что у Лены дома были два младших братишки, а Вера росла одна. «Белоручка я негодная!» — казнила себя Вера.

Вскоре женщины принесли остальных малышей.

В избе, казалось, висел многоголосый густой плач. Все двадцать шесть ребятишек, принесенных в ясли, пробовали голос. Порой хотелось зажать ладонями уши и выскочить в ограду, чтобы хоть немного прийти в себя, отдышаться. Но Вера пеленала, кормила, носила, укачивая, ребят...

В конце концов все-таки удалось всех уложить и успокоить.

Веру ужасал вид ребятишек. «Лесенкой» подстриженные головы были в золотушных коростах. На пахнущие закисшим молоком рожки, из которых кормили ребят дома, были надеты истлевшие коровьи соски.

Раньше, когда она приезжала в деревню, это не бросалось ей так в глаза.

А теперь...

Бедность вятской деревни всегда вызывала у Веры сострадание. Теперь, во время войны, нищенская жизнь крестьян проступила еще яснее. Да и Вера была уже не та...

Вера вытащила привезенные из города резиновые соски, чистые пеленки, заменила обветшалое старье. После этого почувствовала себя спокойнее.

Она стояла около нар, отгоняя хищно гудящие рои мух. Лена, вздохнув, сказала:

— Если бы я когда-нибудь стала литератором, то начала бы свое произведение так: «До чего же ты непостижима, жизнь! Вот элегантная девушка, курсистка Петроградского медицинского института, театралка, еще вчера пленявшая нас своим изяществом, сегодня возится с пеленками сомнительной чистоты, бьет мокрым полотенцем мух и бегает, как угорелая, босиком по деревенской избе». Или вот...

— Замолчи, а то я тебя, как муху, мокрым полотенцем, — сердито сказала Вера. — Видишь ведь, спят.

Эти слова почему-то доставили. Лене удовольствие.

Прикрыв самодельным пологом спящих ребятишек, Вера вышла за избу. Здесь было не так знойно и душно, как в помещении. Она присела на иструпевшую, ломкую, как сухарь, старую колоду.

Стояла безбрежная, оглушающая тишина. Казалось невероятным существование больших шумных городов, всего, что окружало ее несколько дней назад.

Вдруг она услышала звонкий голос Васюниного брата. Распластавшись в зарослях конского щавеля, Санко лежал и смотрел в небо. Рядом с ним, держа в руках берестяной бурак, в задумчивости сидела Олюня.

— Вот бы, Санко, упал к нам этот облак, — мечтательно говорила Олюня, показывая на белое, как пена с парного молока, облачко.

— Ну так что?

Вере не хотелось мешать их разговору. Она притаилась, слушая, что ответит Олюня.

— Мы бы взяли нож и разрезали. Он, наверно, сладкий-сладкий, как пряник, — сказала она.

— Не, не упадет, — уверенно ответил мальчик.

— А камни почто с небушка падают? — почесав темную кудлатую голову, снова спросила Олюня.

— Васюня сказывал, что камень — это молния сама. Как он о землю торкнет, так и гром громыхнет.

— Ище скажешь, — с сомнением протянула Олюня. — Тетушка Егориха говорила, что это Илья, старик святой, на телеге по небушку ездит.

— Знает много твоя старуха, — садясь, презрительно ответил Санко и, сощурив глаза, добавил: — Обе вы с ней просвирни-обманщицы.

— А ты сочень! — мгновенно отскочив от Санка, крикнула Олюня. — Сочень, сочень!

— Кто сочень? — спросила, выходя из засады, Вера.

— А никто, — потупилась Олюня.

— Давайте я вам книжку почитаю, — предложила Вера. Санко встал, морща от солнца веснушчатое лицо; забыв, что надо идти в поле, подвинулась ближе Олюня. Вера принесла книгу. Дети слушали. В округлившихся глазах отражались изумление и радость. Ребятишки сидели не шелохнувшись.

Вдруг Вера почувствовала на себе взгляд и обернулась. Навалившись плечом на угол избы, стоял с серпом в руке Васюня. Он виновато улыбнулся, и Вера вдруг увидела, что слегка косящие глаза его не безвольного голубого цвета, как она думала вчера, а почти черные, с горячими искрами.

— Вера Васильевна, — сказал он с болью в голосе, — ну, неуж нельзя было собрать мужиков, друзей-приятелей, да оборониться от этого барина?

— О ком вы, Васюня? — не поняла Вера.

— Да об этом цирюльнике, который невесту увезти не смог.

Вера вспомнила, что накануне дала Васюне рассказ Лескова «Тупейный художник». «Неужели успел прочесть?» — удивилась она.

— Вы знаете, Васюня, мне тоже очень жаль их, но так было, видимо, на самом деле. Ведь описано правдиво?

— Да ведь можно было помогчи, — не сдавался Законник.

— Видимо, нет...

— Я не спал, думал. Никак не выходит из головы.

— Ну, а вы как бы сделали на месте цирюльника? — взглянув пристально на Васюню, спросила Вера.

— Что я... Я человек простой...

— Ну, а если бы пришлось?

— Я бы кликнул мужиков и сказал: обороните, помогите, — ответил он, тряхнув овсяной копной волос, и в глазах у него сверкнули упрямые искринки.

— А ведь мужики-то разные, другие бы и не пошли, сказали, чего нам ввязываться...

— А я бы скликал самых рисковых, которым ни черт, ни барин не страшен, — горячо ответил он.

— Ну, если так, вы, пожалуй, правы, — улыбнулась Вера и пошла за новой книжкой для Васюни, удивляясь ему и чувствуя смутную радость.

На боковой улице, в стороне от серых мужицких изб, словно подчеркивая, что не имеет ничего общего с ними, стоял двухэтажный кирпичный дом Тимы Зобова, по прозвищу Складенчик, известного на всю округу богача.

Вера представляла его себе широколицым, красноносым здоровяком. Но однажды перед их избой остановился сморщенный, сухой старикашка в нечистой холщовой рубахе с позеленевшими медными пуговицами, в расписных с выцветшим узором валенках и засаленном картузе, из-под которого торчали изжелта-белые космы седых волос. Это и был Тима Складенчик. Вовсе не таким сильным и страшным казался этот старик.

Потыкав батожком тропинку, он отшиб в сторону прутик, поддел ржавую железку. Она заинтересовала его. Поднял, прощупал слабыми фиолетовыми пальцами и спрятал в карман.

Потом подошел к Егорихе и сварливым пронзительным голосом закричал:

— Куда глядишь? Опять твоя голодрань все мои огурцы оборвала!

— Да что ты, Тимофей Егорович, неужели наши? — с ужасом произнесла Анисья, потеряв зловещую колдовскую осанку.

— Они, шельмы, а кто еще?

— Я им! — крикнула Егорнха и просеменила за избу.

Складенчик, довольный, пожевал беззубым ртом и уставился бессмысленными глазами младенца на Веру.

— Душить всех голоротых надо, — прохрипел он. — Голь. Нищие нищих родят. Душить на роду надо!

Вере хотелось оборвать старика, сказать, чтобы он не мешал спать детям. Но — сдержалась.

Складенчик постоял, двинулся дальше и вдруг увидел Санка. Сидя на завалинке, мальчик с хрустом ел свежий зеленый огурец. Складенчик поднял батог и ударил Санка по спине, по ногам. Тот взвился и, отскочив в сторону, веретеном закружился на месте. Обхватил ручонками ногу.

— Вот он, вот! — закричал Тима.

Вера видела, что этот злополучный огурец Санко сорвал на своем огороде.

Горячей волной ударил в голову гнев. Подбежав к Зобову, Вера зло крикнула в изрезанное морщинами лицо:

— Уходите отсюда, нечего вам здесь делать! Не ваш он ел огурец!

— Т-ты кто? К-кто ты такая? — взвизгнул Складенчик. — Да я вас всех... — и, ковыляя, быстро пошел к своему проулку.

Растирая плачущему Санку ушибленную ногу, Вера думала, что надо было сразу оборвать этого старика, когда еще он говорил о голоротых. Тогда бы он не ударил ребенка.

Из-за ограды прибежала испуганная Егориха, запричитала:

— Что ты, Васильевна, наделала? Ведь он теперь меня съест. Мы уж ему потакаем. Думаешь, я за ребятами гонялась? Вид показала, а сама за оградой стою. Санко-то бы стерпел, и все.

От этой житейской мудрости стало обидно и противно. «Неужели выживающий из ума старик имеет в деревне такую силу, что может «съесть» и разорить?

— Лонись ходила о масленице муку займовать, — не успокаивалась Егориха, — с грехом пополам дал, а у самого ее сгнило сколько. А ноне не даст, видит бог, не даст, — и горестно вздохнула.

— Конечно, надо было сдержаться, — сказала Лена осуждающе. — Мы с тобой уедем, а им жить да жить.

— Но нельзя же так жить, Лена, нельзя! — крикнула Вера. — Неужели ты не понимаешь? Ведь такие не только обирают людей, но и души уродуют.

— Я-то понимаю, — обиделась Лена.

— Э-э, хлебушко свой, хоть у попа стой, — проговорила старуха. Видимо, нужда научила ее изворачиваться.

Вера ушла за избу и села на старую колоду, глядя на розовый сентиментальный закат. Ей хотелось, чтобы была злая ветреная погода, чтобы закат был пожарно-красным, чтобы гнулись и скрипели деревья.

— Верочка, — послышался виноватый голос Лены, — ты сердишься на меня?

— Да, — не оборачиваясь, ответила Вера.

— Но это же такой пустяк!

— Нет, Лена, — повернувшись, строго сказала она. — Это не пустяк!

— Но ведь я не говорила, что ты не права, — опуская свои добрые глаза, проговорила Лена.

— Ты говорила и нашим, и вашим, а это хуже всего.

Лена промолчала.

На другой день около избы остановилась крашенная в черный цвет телега. Вороной конь свирепо всхрапывал и ронял на траву желтые комья пены. Высокий ладный мужчина с конопатым лицом, подъехавший на телеге, выдернул из лежащего на завалине обмолотка прядь соломы и старательно вытер лоснящийся круп лошади.

Это был сын Складенчика — Яков, по-деревенскому Яшка Тимин. Анюта зарделась и, пряча полный радости взгляд, села в угол.

Яков вошел, вытер ноги о растерзанный голик, окинул острым ястребиным взглядом избу и весело проговорил:

— День добрый! Я вижу, у вас тут целая казарма.

«Неужели он пришел разбираться во вчерашнем?» — неприязненно подумала Вера.

Егориха, не находя себе места, бегала по избе и ворковала, заискивая перед Яковом:

— Сушь-то, сушь-то какая, Яков Тимофеевич. Бедная землица! Надо бы дождика, надо бы...

— Да, надо, — обхватив колено руками, проговорил Яков. Указательного пальца на правой руке у него не было.

Вера вспомнила рассказ Егорихи о том, что года три назад во время драки в соседней деревне Якову перебили палец. Долго он мстил мужикам за покалеченную руку, грозился пустить красного петуха, а теперь обернулось это счастьем. Остался Яков здоровым дома.

По-татарски скуластое лицо его было хитровато-наглым. Походил он на половецкого хана Кончака из «Князя Игоря».

— Еду в село, — сказал Яков, — так, может, вам, Вера Васильевна и Елена Степановна, что купить надо?

Лена подала деньги.

— Купите нам фунтов пять сушек, — проговорила она, — ребята очень любят.

— Не токмо ребята, я — старуха — тоже уважаю, — снова заговорила обрадованная Егориха.

Вере было противно это заискивание. Она отвернулась к окну. Яков взял деньги и, собираясь выходить, с такой же бодрой непринужденностью, как здоровался, проговорил:

— Сказывают, вчера тут мой старичишка артачился. Простите уж его. Стар стал.

— Да что ты, что ты? Видано ли дело сердиться? — запричитала Егориха, провожая Якова до телеги.

Вера так и не смогла понять, зачем приходил Яков Складенчик. То ли его действительно беспокоила выходка отца, то ли он хотел произвести хорошее впечатление... А может быть, еще имелись причины? Младший Складенчик был и хитрее, и умнее своего отца.

«Но для мерзляковцев этот, наверное, будет еще похуже», — подумала она.

Мария приходила домой неразговорчивая, разбитая работой. Тусклые, без светлинки глаза, по-старушечьи повязанный платок делали ее опаленное, как корка ржаного хлеба, лицо совсем старым. Однажды она сняла свой платок, и Вера увидела, что у Марии стройная белая шея, густые золотистые волосы. Видимо, когда-то она не уступала в красоте своей младшей сестре Анюте. А теперь заботы высушили ее, слиняла под солнцем и ветром Мариина красота.

«Почему же не поможет Анюта? Ведь она крепкая, сильная!..»

Егориха, воровато глядя на дверь, объяснила:

— Анютка-то от Яшки понесет. Вишь, бока какие толстущие, что тебе квашня, — и зашептала-запричитала: — Плохо же одинокой-то бабе! Как стог неогороженной, каждый норовит клок урвать. Да и отрезанной ломоть она. Все по людям живет. Деньги ей платят, так зачем еще поясницу ломать.

Анюта, накинув полушалок, по-прежнему выходила на звуки тальянки за околицу. Видимо, ее не пугало будущее.

— Хоть вой на жниве-то, — жаловалась Мария, — никто не поможет. Свои и то не помогают. А чужим платить надо. У людей уж выжато, сложено, а я... — и скупо всхлипывала, утирая глаза уголком платка.

В такие минуты Вера чувствовала себя виноватой перед этой женщиной.

— Завтра мы пойдем вам помогать, — сказала как-то она. — Анюта с Егорихой здесь справятся.

— Конешно, конешно, управимся, — согласилась Егориха.

Вечером в клети Вера с Леной примеряли лапти, домотканые сарафаны и смеялись на весь дом. Теперь уж они совсем не походили на курсисток. Ни дать ни взять — деревенские девушки.

— Вот бы в Вятке так появиться! — взвизгивала от восторга Лена. В глазах у нее прыгал плутовской веселый огонь.

— Да еще прийти к Фортунатову и сказать: вам поклон из деревни. Он бы ни за что не узнал! — подхватила Вера.

— Конечно, нет... — засмеялась Лена и, надвинув на глаза платок, смиренным голосом проговорила:

— Барин, не хошь ле медку купить? Сладкой медок, липовой.

Этого они выдержать не могли и, повалившись на постель, смеялись до слез. В довершение ко всему неожиданно оборвались веревки и полог свалился, накрыв их. Они долго возились, выбираясь из этого мешка. Вылезли красные, взлохмаченные и опять залились смехом.

...Вера проснулась, когда уже светило солнце. Марии в избе не было. Растолкав Лену, она побежала в ограду, но и там не нашла хозяйку. Ушла без них, постеснялась будить.

Перекинув за плечи лапти, девушки отправились в поле по холодной, щекочущей подошвы земле. На мутно-седой от росы траве пролег зеленый след — прошла Мария.

Жгучая, как вода-снежница, зернистая роса опалила ноги. Ступать в траву боязно, как в реку перед купанием...

Чистые утренние звуки были четки. В соседней ограде покряхтывал колодезный ворот, позванивала о сруб бадья. Пахло свежестью, прелой хвоей, доносило сладкий аромат земляники.

«Почему я не встаю утром рано-рано, почему не выхожу на луга, пестрящие цветами? Ведь здесь так хорошо и просторно, — думала Вера, приподнимая отяжелевший от росы мокрый подол платья. — Недаром Васюне на этом безлюдном приволье приходят в голову такие чистые, светлые мысли. Только тот, кто видел такое утро, может любить деревню».

Жнитво оказалось совсем не легким делом. Чуть взяла Вера серп — порезала мизинец. Малиновой струйкой брызнула кровь. Вера сунула палец в рот. Оторвала от платка полоску, присела во ржи, чтобы не видели Мария и Лена, как она перевязывает ранку.

Вера старалась. Кажется, стало получаться. Так же, как Мария, не разгибаясь, захватывала она тугие стебли и с хрустом подрезала их. Потом устала. Казалось, что уже давно жнет она. Едкий пот заползал в глаза и щипал их. Спину нестерпимо калило солнце. Но бросать было нельзя. Мария и Лена жали.

Спотыкаясь о сухие комья земли, пядь за пядью, медленно продвигалась Вера следом за жницами. «Только бы не отстать. Неужели я такая слабая, неужели не выдержу! Неужели я слабее Лены? Нет!»

Пепельно-серую бороздчатую землю, непроглядную густерню стеблей — все вдруг залило розовым туманом. Потом голову окутала густая чернота.

Вера очнулась оттого, что кто-то брызгал ей в лицо водой. Это была Мария.

Вера села. Голова гудела от боли, в ушах стоял глухой лесной шум. Так шумит ветер верхушками деревьев. Уже не на жниве, а в тени рябин, на краю поля лежала она.

«Перенесли», — равнодушно подумала Вера.

Присев к ней, с тревогой заглядывая в лицо, о чем-то говорила Лена, с любопытством смотрела Олюня, кусая золотистую соломинку. Мария подала Вере берестяной бурак с квасом. Когда Вера напилась, она обвязала ей мокрым полотенцем голову, сказала жалостливо:

— Непривычная ты. Отойдет голова, иди, жданая, в деревню, полежи там в пологу. Мы уж тут без тебя...

— Не пойду, — с трудом выдавила из себя Вера.

Опустошенная, сидела она, прислушиваясь к стуку своего сердца, думая о том, что теперь будет презирать себя за слабость. Потом встала и, подобрав серп, побрела к жнущим вдали Лене и Марии. В голове по-прежнему стоял лесной шум, тупо ныла спина, но Вера наклонилась и захватила рукой упругую ржаную прядь. На другой день, несмотря на боль в руках, она снова отправилась в поле.

— Я ведь тоже чуть не упала в обморок, — призналась Лена.

— Нет, ты сильная, — ответила Вера. — Это я — жалкая интеллигентка. Но ты не сомневайся, Лена. Я вытравлю из себя барышню-белоручку!

— Больно уж ты настырна, Васильевна, — похвалила ее Мария в обед, наливая в глиняную чашку варенец.

Было приятно от этой скупой похвалы.

Отстояли знойные палящие дни, когда солнце, красное, сухое, спускалось в дымную от пыли даль. Над истомленной, потрескавшейся землей, над пыльными измученными травами медленно поднялась, словно двигаясь в гору, лохматая, как овчина, туча. Притаился ветер. И вдруг хлынул парной, толстый дождь. Со стрехи он падал витыми, как веревка, струями. Ребятишки, радуясь, бегали по дымящейся теплой земле, по мутным лужам, визжали от восторга. В деревне наступил отдых. Детишек в ясли теперь не носили.

Началось повальное приглашение в гости. Каждая из хозяек считала долгом пригласить Веру и Лену «на лепешки». Сначала это нравилось. Мерзляковские хозяйки умели печь румяные каленые оладьи, которые с деревенской сметаной, тертой земляникой и зеленоватыми солеными рыжиками так и просились в рот. Потом лепешки и шаньги надоели, и девушки ходили в гости только для того, чтобы не обидеть хлебосольных хозяек.

Позвал их к себе и Васюня.

Суетливая мать Васюни, Катерина, хлопотала у печи. Макая куриным пером в плошку, мазала янтарным маслом пышные полнотелые ватрушки и, шепелявя, приговаривала:

— Проходите, проходите, гоштьюшки дорогие. Не побрежгуйте моей штряпней, — и лицемерно сокрушалась, что шаньги получились черны и тверды.

Вера с Леной уже изучили повадки хозяек и, как могли, хвалили стряпню.

Васюне, видимо, не терпелось показать им свои книги. Он топтался на месте, садился за стол и вскакивал. Вообще Законник выглядел в этот день необычно. Волосы, расчесанные на пробор, отливали масляным глянцем. Одет он был в ситцевую горошками новую рубаху, которая топорщилась на спине.

Наконец с обедом было покончено, и они пошли в горницу. Красный, расписанный ромбиками сундук был почти до крышки наполнен книгами. Васюня, млея, открыл его и встал сбоку. Чего тут только не было! Обтрепанные сочинения Данилевского, Даля, книжечки издательства «Донская речь», учебники.

— Вот эту книгу семинарист мне подарил, — показывая учебник греческого языка, сказал он. Потом поднял толстый путеводитель то всем странам мира. — Его у лавочника выпросил. Он завертывал мыло да пряники. В книгу-то пряники! Вот ведь какой!

К книгам Васюня относился благоговейно. На Санка, заглянувшего в горницу, посмотрел так сердито, что тот тут же скрылся.

О каждой книге мог рассказать Законник целую историю.

— «Митрошкино жертвоприношение» когда я читал, так сам ревел. Я бы тоже, как Митрошка, хлеб мужикам роздал, — говорил он.

Васюня наивно верил издаваемым земством книжечкам, в которых рассказывалось о легком пути к изобилию.

— Вот «Петруша-плетенщик». Парень молодой, как я. Артель в деревне собрал, — горячо рассказывал он. — Стали они шляпы из соломы плести и так разбогатели!

— А вы не пробовали шляпы плести? — спросила Вера, глуша усмешку.

— Нет, у нас не выйдет, — убежденно сказал Васюня. — У нас все кто куда глядят. Вот, — вдруг загорелся он, — кабы земли побольше, да не трехполку бы, а семь полей, как в иных державах.

— А как же вы земли побольше получите? — спросила Вера.

— Ну, вот обществом бы всем взять да землю заново и разделить, — сказал он и обвел их спрашивающим взглядом.

— А Тима Складенчик не даст, — возразила Вера.

— Купить.

— А ты говорил, что у него денег и так много, — сказала Вера. — Зачем ему деньги? Ему земля нужна!

— Денег у него много, — вздохнул Васюня. — Нынче весной Яшка Зобов лужок у нас, у деревни, оттяпал. Споил всех мужиков и дал подписать бумагу. И за копейки продали. А уж земли у них по горло. Все черная да сладкая, как солод.

— А ты что?

— Я не пил. Потом писал жалобу-прошение, да где-то застряло. Яшка Тимин теперь имеет на меня зуб. Он, говорят, жалобу мою купил, где надо. А на мельнице у нас Сырчин, хозяин, по лопатке муки с мешка берет. От этих «лопаток» у него амбары трещат, а у Марии да Егорихи хлеба своего до рождества не хватает.

Выговорившись, он помолчал.

— Пока Тима да Сырчин этот будут всем владеть, всегда так будет, — проговорила Вера. — Ты правильно сказал, весь народ должен этим владеть.

— Тима обманывает, становой дерется, поп тоже обирает. Видно, не знает об этом царь, коли так, — проговорил Васюня. — Не знает ведь?

Лена выжидающе смотрела, что скажет Вера. Вера слегка побледнела.

— А ты знаешь, Васюня, сколько у царя десятин земли? Наш царь — первый помещик. Конечно, он Тиму в обиду не даст.

— Ну-у? — удивился Васюня и озадаченно пощелкал пальцами по «Петруше-плетенщику». — А как же тогда?..

Неожиданно скрипнула дверь, и в горницу вошла Катерина.

— Из-за этих шамых книжек, — с осуждением сказала она, — и штаршего моего пошадили, и он штолько уж греха принял. Чего шделал, перед вашим приходом меня опожорил, — и неожиданно всхлипнула.

— Да ладно тебе, — скривился Васюня. — Иди, пеки шаньги.

— А не ладно, вше шкажу! Пушть бы тебя приштыдили, богохула, — вытирая фартуком глаза, заговорила Катерина.

Вера слушала о «богохульстве» Васюни, и он все больше и больше нравился ей. «А ведь ему всего семнадцать лет», — подумала она.

— Когда это было? Перед пашхой, жнать, еждил батюшка, божью милоштыню шобирал...

— У этого нищего хоромы чуть беднее, чем у Тимы, — перебил Васюня.

— Опять жа швое! Молчи! — оборвала его Катерина. — Я чарушу яич наклала и говорю ему: подъедет батюшка, так отдай. А он вышкочил и говорит батюшке-то: «Што, швятой отец, ражве, говорит, мы у тебя жаймовали?» Вот ведь чего ляпнул! А я жашла в ижбу, увидела: чаруша с яйцами на штоле, так и обмерла.

Вытерев фартуком вспотевшее лицо, Катерина так же неожиданно закончила:

— Вы уж поначитайте ему, коштолому, чтобы не богохульничал.

Нетерпеливо тряхнув гривой русых волос, «костолом» сказал:

— Все равно ведь я верить не буду.

Мать всплеснула руками и, расстроенная, ушла в избу.

— Богу-то я уж давно верить перестал, — небрежно объяснил Васюня. — Решил проверить. Замерз в ограде голубь. Я принес его в избу, положил на лавку и думаю: коли есть он, так оживит птичку. Начал молиться. Стою на коленях, а сам поглядываю: не оживет ли голубь? А он лежит, как раньше, не шелохнется. Вот и перестал верить. А в школе ведь я пономарил, закон божий назубок знал. Поэтому и Васюней Законником прозвали.

Потом, встрепенувшись, снова спросил:

— Что же делать, если царь не поможет?

Вере хотелось поговорить с Законником с глазу на глаз, узнать, как он поймет книги, которые дала она, но не успела. Надо было отправляться в Вятку.

Перед отъездом собрались женщины почти со всей деревни. Каждая принесла с собой гостинец: одна — берестяной бурачок свежей малины, другая — дюжину печеных яиц. И каждая, насильно всовывая свои подарки, бормотала: «Уж не побрезгуйте, не обессудьте». Вера и Лена стояли растроганные, растерянные и не знали, как им быть.

Васюня, тихий и какой-то очень уж робкий, смущенно улыбаясь, поставил берестяной бурачок с медом и поправил рядно на телеге, не зная, чем еще можно проявить свое внимание к Вере и Лене.

— На Карийском угоре лошадь-то за узду сведи, — наставительно сказал он вознице.

— Приезжайте, Васильевна, Степановна, приезжайте! — услышали они, удаляясь. Женщины держали у глаз фартуки, махали руками. Забравшись на изгородь, долго еще смотрел им вслед Васюня. Потом его не стало видно. Уплыла за бугор и деревня...

И опять мягко катились колеса по прибитой дождем пыли, оставляя сзади черные деревеньки с их прохладными оградами, с запахом прелой соломы, медвяным гречишным ароматом, с сочным шлепаньем валька на пруду. Вера сидела, откинувшись на грядку телеги, и думала о том, что совсем другой оказалась на этот раз деревня.

За лето изменился Петроград.

С присвистом распевая «Канареечку», прошли молоденькие солдаты. У дам они уже не вызывали умиления. На углах появились злые, небритые инвалиды на костылях, с плоскими рукавами рубах. Они хрипло предлагали купить газеты и папиросы.

Их однообразные выкрики слышны были и в сером с вонючим двором доме, куда переехала теперь Лена. Во дворе рабочие-мраморщики большими ноздреватыми кусками пемзы уныло шлифовали надгробные плиты.

— Выбрала же ты местечко, — пошутила Вера. — Каждый день будешь думать о бренности своего существования. — Заметив, что со двора ведут целых три выхода, улыбнулась: — Хорошее место. Просто замечательное.

Вере не терпелось увидеть Ариадну, рассказать ей о том, как много увидела она за лето, о том, что решила теперь изучать аграрный вопрос, так как без этого сложно разобраться в деревенских отношениях.

Не распаковав вещи, отправилась из дома к Ариадне.

— Какая ты крепкая стала, — разглядывая Веру, так же ровно, как всегда, говорила Ариадна.

— Ты понимаешь, целых полтора месяца на воздухе. Я даже сама жала! А какого я там доморощенного просветителя нашла, — смеялась Вера, не зная, с чего начать рассказ о Мерзляках.

В Ариадне что-то изменилось. Провалились глаза. Теперь они светились сухим горячим блеском и не были такими успокаивающими. И волосы, чудесные каштановые волосы были подрезаны,

— Зачем это? Что с тобой? — встревожилась Вера. Вначале она так обрадовалась встрече, что ничего этого не заметила. — Что-нибудь случилось? Почему ты такая?

Ариадна прикрыла дверь. Вернулась к Вере.

— Ты знаешь, типография, в которой я работала, провалилась, — сказала она.

«Как только могла я радоваться, хвалиться своим здоровьем. Глупая и черствая!» — Вере стали противны свои огрубевшие руки, здоровый цвет лица.

Вера подумала, что Ариадне тоже грозит опасность, но Пётенко успокаивающе покачала головой.

— Мне удалось вовремя уйти. За себя я не беспокоюсь. Но у меня на руках человек, одна девушка-печатница. Ее надо переправить в другой город. Эту ночь она должна находиться в Петрограде. Я не знаю, у кого устроить ее.

Вера метнула горячий взгляд.

— А ты не подумала обо мне?

Ариадна сжала благодарно ее руку.

— Ты у меня всегда такая, смугляночка!

Времени на разговор о Мерзляках не оставалось. Надо было устроить знакомую Ариадны и как можно быстрее.

Вера решила, что будет безопаснее, если девушку к ней на квартиру приведет Лена, а утром на вокзал проводит Гриша.

Лена испугалась, сбивчиво зашептала:

— Тебя же арестуют. Как пить дать арестуют...

— Значит, не будешь помогать? — жестко спросила Вера. — Боишься?

Лена прижала ладони к жарким щекам.

— Боюсь, Верочка, боюсь.

Вера молча двинулась к двери, но Лена схватила ее за руку. — Ты не слушай меня, я сделаю, сделаю.

— Я так и думала, — сказала Вера, — жду тебя.

Когда Вера постучала в узкую, как пенал, Гришину комнату, он, видимо, спал. Растерянный, с красной щекой и ошалелыми глазами, вскочил, запнул под кровать высунувшийся чемодан, поправил смятую подушку. Потом обтер рукавом единственный стул и подал Вере.

— Да, конечно, — хрипло согласился он. — Сделаю обязательно; конечно, осторожно.

Вечером Лена привела нарядную даму в шляпе с вуалью.

— Меня зовут Софья, — крепко пожав Верину руку, сказала та, и Вера поняла, что больше ни о чем ее расспрашивать не следует.

Лена справилась со страхом, была довольна собой, и ей никак не хотелось уходить. В миндалевидных глазах так и светилось любопытство. Вера проводила ее до лестницы, сказав, что Лена выполнила поручение замечательно.

Софья была чуть старше Веры. Морщинки, сходящиеся к переносице, когда она задумывалась, и складки в уголках губ придавали ей суровый вид. Однако стоило ей улыбнуться, как лицо становилось добродушным, мягким, и тогда Софья казалась сверстницей, понятной и близкой.

Она подошла к окну взглянула на улицу, привычным движением достала папироску и жадно затянулась.

— Извините, но я покурю. На улице нельзя было, обращают внимание.

— Пожалуйста, пожалуйста, — откликнулась Вера.

Она поила гостью чаем с печеньем, привезенным из дома, рассказывала о Вятке.

— У вас там, видимо, еще густо живут? — спросила Софья. Вера смутилась. Нет, в Вятке жили по-разному; и густо, и впроголодь. Но в их двухэтажном особняке никогда не чувствовалось нужды.

— Просто моя мама живет в достатке, — испытывая неловкость, сказала Вера.

— А-а, — протянула Софья, и Вере показалось, что произнесено это было с холодком.

Ей нестерпимо захотелось сказать о том, что нынче после возвращения из деревни в Вятку ей вдруг стал противен этот достаток, что она стала чувствовать раздражение от изобилия и что человек, посвятивший себя революционному делу, наверное, не имеет права пользоваться этими благами. Выпалила все это горячо, сбивчиво, боясь, что девушка не поймет ее.

Софья с интересом взглянула на нее и, поправив пышную модную прическу, произнесла задумчиво:

— Да, Перовская ушла из семьи, из дома. И многие другие. Но ведь вы не собираетесь стать наследницей этого дома? Так что стоит ли теперь отказываться? На что вы будете существовать? — и прямо взглянула Вере в глаза.

— Нет, конечно, я не собираюсь стать наследницей, — торопливо ответила Вера.

Лежа в постели, Софья о чем-то долго думала, потом встала и опять закурила, сосредоточенно разглядывая розовую тлеющую точку.

— Вы знаете, нас не понимают многие даже с житейской точки зрения. Ведь у нас не бывает порой ни семьи, ни дома... Одни убеждения за душой... О благах думать некогда.

Напряжение и тревога, которые сдерживала в себе Софья, передались Вере.

Гостья спала, а она еще долго смотрела в потолок, не в силах заснуть. В ночи перезванивались на Кронверкском трамваи. По стенам и потолку бродили тревожные отсветы и тени. Они разжигали разгонявшее сон волнение.

Как мало она сделала, чтобы быть похожей на таких людей, как эта Софья! Ведь действительно та жертвует всем. Семьей, личным счастьем, хотя выполняет совсем незаметную рядовую, простую работу печатницы.

Утром пришел Гриша в тщательно вычищенной тужурке с сияющими ясными пуговицами. Бледный и решительный. Для него это поручение было, наверное, таким же испытанием, как для Веры памятное свидание с «женихом».

Все обошлось благополучно. В модно одетой даме жандармы не узнали подпольщицу.

Вере хотелось прыгать от радости. Ариадна останется довольна,

И вдруг, как удар, от которого темнеет в глазах, — весть о том, что Ариадна арестована. Арестована почти без улик, если не считать испачканный типографской краской носовой платок, который при обыске передала жандармам квартирная хозяйка.

Вера ушла с занятий и долго бродила по улицам. «Ариадна, конечно, не сознается в том, что это ее платок, и ее скоро выпустят», — думала она, стараясь успокоить себя. Но вечером, сидя в своей темной комнате, представила, как бледную, измученную допросами подругу ведут по бесконечным коридорам и узким железным лестницам в темную холодную камеру, и ей стало страшно за нее.

«Завтра же утром схожу к Алексею Петенко. Ведь если он вмешается, жандармы не будут так придирчиво разбираться во всем», — устало заевшая, подумала Вера.

Она уже забыла дом, в котором жил Алексей. Как-то однажды случайно его показала Ариадна. Быть может, это совсем не тот дом? Она прошла мимо седого благообразного, как Николай-угодник, швейцара и позвонила. Открыл носатый, заспанный денщик. Окидывая ее оценивающим взглядом, кашлянул, гмыкнул и неторопливо проговорил:

— Скажу их благородию. Вроде бы проснулись, — и, придержав коленом дверь, видимо, для того, чтобы не скрипела, ушел в комнаты.

Он вернулся минут через пять и, уже без всякого интереса взглянув на Веру, сказал:

— Велел подождать. Пройдите вон туда.

Вера вошла в уютную гостиную. Сиял под холодным солнцем зеленый кафель камина. Со столика, преклонив колено, учтиво улыбался фарфоровый японец с подносом в руках.

«Он поймет, — томительно долго ожидая Алексея, думала Вера. — Сегодня же отправится в жандармское управление и скажет: «По недоразумению попала в тюрьму моя сестра...»

Раздался скрип сапог, и на пороге вырос Петенко. Он почти не изменился.

— Чем могу быть полезен? — с холодной учтивостью спросил он.

— Вы понимаете, Алексей... — она помедлила, и под холодным взглядом его глаз добавила: — Алексей Елизарович! Случилось какое-то глупое недоразумение. Арестовали Ариадну.

Она ожидала, что Петенко удивится, скажет «не может быть» или еще что-нибудь, что говорят в таких случаях. Он закурил папиросу, стряхнул пепел на поднос, который держал фарфоровый японец, и спросил:

— Вам кажется, что произошло недоразумение?

Вера глубоко вздохнула, чтобы обрушить целый шквал возмущенных слов против жандармов, но он так же ровно и холодно закончил:

— А по-моему, никакой ошибки нет, — и поднял на Веру свои светлые с нетающей льдинкой глаза.

— Вы знаете, Алексей Елизарович, — вставая, сказала она, — ведь Риде можно помочь...

Стряхнув длинным, как волчий коготь, ногтем пепел на поднос японца, он тихо, но внятно проговорил:

— Судебные власти разберутся без нашей помощи.

— Но ведь... Рида — ваша сестра! — беспомощно сказала она,

— В семейные наши дела я вам вмешиваться не советую, — отрезвляющим твердым голосом сказал он, и Вера поняла, что ей ничего здесь не добиться.

По-прежнему отражалось на кафеле холодное осеннее солнце, по-прежнему стоял, преклонив колено, фарфоровый японец с подносом. Только теперь Вере показалось, что он не улыбается, а сделал противную гримасу. Она встретила ледяной взгляд Петенко. Стало зябко. «Нет, такого не уговоришь».

Она встала и, открыв дверь, вышла на улицу, не заметив ни денщика с оценивающим взглядом, ни похожего на Николая-угодника старика швейцара. Сейчас они были ей совершенно безразличны.

Стояла звонкая медная осень с прозрачными днями. Курсистки приносили в институт багряные букеты широкопалых кленовых листьев и, как в гимназические годы, закладывали их на зиму в книжки.

Веру не умилял сухой шорох листвы, не волновала бездонная глубина осеннего неба. Арест Ариадны сделал ее сдержанной, скупой на чувства. Хотелось дела такого, которое бы поглотило все ее время. Вера ждала. Ведь не оставят же ее товарищи Ариадны, она должна кому-то помогать, что-то делать.

В коридоре у высокого узкого окна ее задержала Зара Кунадзе. В горячих глазах — пытливое беспокойство, словно впервые смотрит она на нее. Пальцы развивают и завивают смоляную метелку на конце косы.

— Сегодня у тебя «свидание» с Бородиным.

Вера медленно подошла к «французу».

— Здравствуйте, Сергей!

Он рывком повернулся к ней.

— Катенька, добрый вечер. Я тебя жду. Ты долго не шла, — и шепотом добавил: — Зовите меня Степаном.

Вера опустила ресницы. «Понятно. Знаю. Я — Катенька, ты, нет, вы, Сережа, — Степан».

Бородин кивнул на угловое здание с вывеской «Свечная и посудная торговля».

— Вот этот дом.

«Значит, здесь?» Дом обычный, но там собрались необычные люди, члены Петроградского комитета большевиков. И ей, Вере, поручено охранять это заседание. Она втайне боялась, что не сможет выполнить это страшно важное поручение, и немного нервничала.

Мимо них проскользнул человек с перевязанной платком щекой, в ветхом узковатом пальто. Толмачев. Он — член Петроградского партийного комитета. Вера отвернулась. Ничем нельзя показывать, что она знакома с этим человеком. Ведь тут, наверное, за каждым углом шпики.

С неба сыпал нудный морох. Сергей и Вера гуляли то по одной, то по другой стороне улицы, стояли под желтым тополем. Бородин склонил голову, словно любезно слушал ее, а сам наметанным взглядом окидывал фигуры встречных. Вера тоже вглядывалась в улицу, но все было таким обычным. Шаркали калошами чиновники, бухали сапогами мастеровые. Задохнувшись, поставила на забор скрипучую корзину прачка. Так бывает всегда. Сергей взял ее под руку. «Да, он правильно сделал, так меньше подозрений». Рука у Бородина была сильная. Вообще от всей его фигуры, округлого розового лица веяло здоровьем. «Он, наверное, очень добрый», — подумала Вера и тут же спохватилась: «Зачем это? Надо думать о том, чтобы не пропустить филера, а я...»

Бородин почему-то забыл, что ее надо называть Катенькой. Остановился и, заглядывая в глаза, взял ее за плечо:

— Вам не холодно, Вера?

— Нет, что вы.

— А ноги не промокли?

— Ну, что вы, нет, — сказала она и покраснела. Из прохудившегося ботинка при каждом ее шаге вытекала пузыристая грязь. «Хорошо, что он не заметил. А вдруг заметил?»

— Тогда на вечеринке я очень хотел поговорить с вами. Вы так вдохновенно читали «Каменщика»...

Вера вспомнила мимолетную встречу в трамвае. Тогда он, конечно, не заметил ее. Усмехнулась:

— А я вас знаю уже целый год.

Неожиданно он зло прищурил глаза, крепко стиснул ее руку. В придушенном шепоте — тревога:

— Ты не заметила? Нет? Вон та пролетка. Она битый час стоит уже здесь.

Нет, Вера не заметила. Горбился на козлах унылый извозчик. Это так обычно. А Сергей заметил.

Они прошли дальше. За углом, в тупичке, сидел подгулявший студент. Проходя мимо, Сергей споткнулся о его длинную ногу, громко извинился и прошептал:

— Сними пролетку.

Студент встал. Покачиваясь, побрел к пролетке.

— Эй, ты, в «Квисисану»!

Извозчик из-под надвинутого на глаза козырька буравнул взглядом.

— Нельзя-с. Занято-с.

Вера почувствовала беспокойство. «Неужели узнали? Неужели! Прокараулила... Эх!»

Сергей, подведя ее к крыльцу, пожал руку.

— Идите, Катенька.

«Да, Сергей прав. Надо предупредить». Она поднялась на третий этаж, предупредила Зару Кунадзе; возвратилась в сад, где ее ждал Бородин.

— Я все сделала, Степан.

— Хорошо. Только мы зря предупреждали: извозчик действительно ждал седока... Да, простите, Верочка, я не дослушал вас. Как же вы меня знаете целый год?.. Ах, в трамвае? — он заразительно засмеялся. — Эта фраза у меня одна-единственная осталась в памяти с гимназических лет... Значит, требовала трамвай остановить?

У Веры в неудержимой улыбке расползлись губы.

— Требовала. Шпион, говорит, это.

Он засмеялся еще веселее.

— Тш-ш, — прошептала она. — Нельзя так громко смеяться. На нас обратят внимание.

— Ничего. Можно, — успокоил он. — Даже нужно веселее смеяться. Это во всех отношениях полезно, — и опять засмеялся.

Из подъезда дома по одному выходили люди и скрывались в серых сумерках. Так же быстро прошел Николай Толмачев. На этот раз он был без повязки, в новой фуражке.

Теперь можно уходить им, но Вера медлила. Сергей тоже не опешил.

— Давайте пройдемся по набережной, — сказал он и еще крепче сжал ее руку.

— Нет, что вы. Опасно, — ответила она, но пошла: ведь попросил он, «француз».

На набережной было светло от огней и пустынно. Бородина может легко зацепить филер.

— До свиданья, Сергей, — решительно произнесла Вера и протянула ему руку.

Он взял ее за руку.

— Подожди... Я тебе хотел сказать... Вернее, вам. Вы можете меня звать на ты...

Вера посмотрела на носки своих ботинок, потеребила зажатые в руке перчатки.

— Хорошо. Вы тоже можете звать меня на ты.

Сергей не отпускал ее руку и молчал.

Она подняла глаза и замерла. По спине прошла морозная дрожь. Шагах в десяти стоял и смотрел на них какой-то господин в сером пальто. Это же шпик, несомненно пшик. «Как же так? — рассердилась она и на себя, и на Сергея. — Как же так глупо «зацепили» нас?»

Ей не опасно. За ней не следят. А Сергей всю прошлую неделю водил за собой «хвост». «Этот тип не должен видеть его лица!» — мелькнула мысль, и Вера, обхватив Бородина за шею, одними губами прошептала в самое ухо;

— Филер, сзади филер.

Сергей покосился на человека и вдруг крепко обнял и поцеловал ее. Вера возмущенно рванулась из рук Бородина, но он крепко держал ее и что-то шептал. Около своих глаз она видела глаза Сергея с большими, как у ребенка, ресницами. Нет, вырываться нельзя. Ведь он разыгрывает влюбленного...

И все-таки ей хотелось вырваться, крикнуть Бородину что-то обидное.

Она не слышала, как шпик, многозначительно крякнув, прошел дальше.

Наконец Сергей отпустил ее. Вера дрогнувшим голосом прошептала:

— Какой ты, оказывается... Кто тебе позволил?!

Она боялась, что вот-вот заплачет.

Сергей растерянно топтался, виновато прятал взгляд.

— Ты понимаешь... Прости... Я...

Вера повернулась и ушла, не попрощавшись.

«Какой он! Разве можно так?.. Но ведь иначе ему было нельзя! — путались в голове мысли. — Надо забыть это. Это просто так, чтобы спутать шпика». Но ей казалось, что Бородин это сделал не только для того, чтобы обмануть филера. Он говорил что-то ласковое. Да и взгляд у него был долгий, значительный.

В душе осталось смутное чувство обиды, какая-то горечь. Ведь это был не кто-нибудь, а «француз», о котором она так часто вспоминала. И вдруг он позволил себе такое...

«Было бы лучше, если бы я относилась к нему, как ко всем», — подумала она.

На квартире рабочего Путиловского завода надо было взять шрифт и перенести его в институт на хранение. В шкафу гистологического кабинета он сохранится надежнее. Повесив на шею под шубкой увесистые мешочки, Вера вышла на улицу. Рабочий, прощаясь, предупредил:

— Меня тут опять полюбил один, так что будьте осторожны.

На углу улицы она осмотрелась — никто за ней не следил — и, успокоенная, села в трамвай. Но недалеко от института, в сонном переулке, вдруг услышала поскрипывание снега и стук трости. Точно такое же легкое поскрипывание и стук были слышны, когда она шла до трамвайной остановки на Нарвской заставе. Вера почувствовала беспокойство. Нестерпимо захотелось оглянуться: кто идет за ней? Но она тем же размеренным шагом шла дальше. Если посмотреть, филер поймет, что она обнаружила слежку.

Надо выйти на людную улицу. Там легче будет скрыться, исчезнуть в толпе. Сворачивая на проспект, Вера оглянулась. Шел мужчина с борцовскими подкрученными усами, в коротком черном пальто и серой шапке. Тросточку он держал теперь под мышкой.

«Может быть, это не филер? Может быть, показалось?» Она прошла еще два квартала, повернула на Большой и склонилась у витрины магазина среди женщин, рассматривающих платья. Сомнений быть не могло: мужчина в коротком пальто шел следом.

«Никогда не надо ходить по одной дороге, заходить, не успев замести след, на квартиру; нужно чаще менять головные уборы», — вспомнила она наставления Николая Толмачева. Но все это не годилось сейчас. Дорога была новая. Вера даже мало звала эту улицу. Ее ободрила мысль: в доме Лены Кругловой есть проходной двор. Нужно попробовать избавиться там от шпика. Пошла быстрее. Занемела шея от висящих мешочков, но она боялась поправить их.

Вот и арка ворот. Дальше, у следующих ворот, стоит в белом фартуке дворник, а здесь нет никого. Это хорошо. Она свернула во двор и мимо засыпанных снегом мраморных плит пробежала к выходу. Шпик поймет в конце концов, что двор проходной, но задержится здесь. Она вышла на поперечную улицу, свернула в переулок и, снова выйдя на перекресток, дождалась в тени подъезда трамвая. Доехав до института, с облегчением поняла, что шпик где-то отстал.

Переночевав у курсисток из Вятки, на следующий вечер Вера пришла к Лене. Надо было выждать — пока не появляться дома.

— Я так замерзла, так проголодалась! — с наигранной веселостью сказала она, прикладывая малиновые озябшие руки к щекам.

Лена засуетилась. Вытащила из тумбочки подернутую черствинкой краюху хлеба, положила на блюдце слипшийся комочек дешевых конфет, принесла из кухни курящийся паром чайник. Она была рада приходу Веры. От ее голубых преданных глаз, как всегда, было спокойно и уютно.

Вера, обжигая о стакан пальцы, долго пила чай и говорила о том, как хорош сотовый мед, только что срезанный с рамки; почему ей, Лене, идут больше светлые платья, чем темные. Потом они вспоминали прогулку в Широкий лог, и Лена заявила, что, по ее мнению, Гриша все-таки влюблен в Веру. Вера сказала, что это вовсе не так, и они заспорили.

Лене нужно было идти в студенческую столовую, где она работала раздатчицей обедов, но Вера не проявляла никакого желания уходить от нее.

Лена встала, примерила новую Верину шубку; подойдя к узкому зеркальцу, переплела волосы; походила по комнате. Вера не хотела догадываться и сидела, проявляя жгучий интерес к учебникам подруги.

Наконец Лена не выдержала и надела пальто.

— Ты подожди. Я скоро.

Вера против обыкновения согласилась ждать, хотя, Лене казалось, она могла бы проводить ее до института.

Когда Лена вернулась, Вера спала в ее кровати, что-то бормоча и хмуря тонкие подвижные брови. Вере снилось, что она карабкается по бесконечно длинной пожарной лестнице. Внизу — кипящая черная пучина. Если пальцы не удержат, она ринется вниз, и тогда — гибель. Вялые, онемевшие руки не слушаются ее, а ноги никак не могут найти перекладину. Она висит над страшной чернотой.

Вера проснулась от глухого стона и села на постели.

— У тебя жар, Верочка? Ты простыла? Почему ты так стонешь? — беспокоилась Лена, приложив руку к ее лбу.

У нее был жалостливый голос. Она могла, наверное, сорваться с места и сейчас же побежать за доктором.

— Нет, не беспокойся, ложись, — стараясь улыбнуться как можно беззаботнее, сказала Вера. — Глупость какая-то приснилась.

Лена заглянула в ее лицо широко раскрытыми глазами:

— Страшно?

Вера придвинулась к стене, освобождая подруге место.

— Сон же. Спи... Тебе завтра рано вставать.

Утром она заявила Лене, что пойдет одна, так как очень спешит в институт. Вечером снова пришла ночевать, сказав, что ей вдруг взгрустнулось о доме и захотелось увидеть свою подружку — хранительницу тайн.

Разглаживая на ладони клеенчатый лист фикуса, Лена слушала рассказ Веры о том, как она любит ходить летом босиком и что это очень полезно с медицинской точки зрения. Недослушав, подняла обиженный взгляд.

— Нет, Вера, ты мне неправду говорила. У тебя что-то случилось.

Облив чаем учебник по агрохимии, Вера схватила тряпку.

— Что ты. Нет, нет. Я, серьезно, просто так пришла, — вытирая стол, сказала она.

Потом вдруг задумалась, заглядевшись в окно. Лена не сдавалась:

— Ну вот, уставилась в одну точку, значит, у тебя что-то стряслось. А почему ты об Ариадне ничего не рассказываешь?

Вера отобрала у нее листок фикуса. Перегнула, измяла и бросила к печке.

— Ариадна в тюрьме. Пока от нее ни слова. Но ко мне это не имеет никакого отношения.

Лена кивнула головой. Видимо, успокоилась. Не знала Вера, что подругу до утра мучили страшные видения. Ей казалось, что над Верой нависла угроза ареста и даже каторги.

Днем Лена сходила к Грише Суровцеву, и они вдвоем решили, что Вера ведет себя очень странно; не иначе, как ей грозит арест. Они долго сидели, думая, что предпринять, но так и разошлись, ничего не придумав.

Выждав, Вера снова стала ночевать дома. Видимо; шпик потерял след. Больше он не появлялся. Опять можно было спокойно работать.

И вдруг в институте ей передали телеграмму из Вятки: «Приезжай немедленно мама заболела Федоров».

Вера испуганно собрала саквояж, думая, что она — страшно черствый, нечуткий человек, целые две недели не писала домой единственному родному человеку — матери. И вот теперь, быть может, из-за этого, мать слегла в постель. Вере представилось, как Любовь Семеновна с желтым осунувшимся лицом, свесив бледную бескровную руку, лежит в постели и ждет ее, непутевую дочь. Ей вспомнилось, как перед отъездом Любовь Семеновна принесла из магазина Кардакова пышную шляпу с пучком кудрявых перьев и радостно положила ее перед ней.

— Вот это мой подарок тебе.

Вера отодвинула шляпу.

— Спасибо, мамочка, но я ее не возьму. Я не хочу выделяться.

Любовь Семеновна обиженно заморгала ресницами.

— А мне хочется, чтобы моя дочь выделялась. Чтобы на тебя смотрели и говорили: вот идет дочь Зубаревой...

Вера кисло улыбнулась:

— Ну, тогда я вообще не надену эту шляпу.

Мать тяжело задышала и вдруг, уткнувшись в занавеску, заплакала.

Вера жестоко молчала. Иначе шляпа окажется в чемодане...

Теперь ей вдруг показалось, что она могла бы быть помягче, что шляпу можно было для успокоения матери взять в Петроград.

Потом вспомнились еще разные обиды, нанесенные матери...

Не выдержав, она расплакалась и долго не могла успокоиться. Вере казалось, что она не поспеет вовремя в Вятку и произойдет самое страшное, о чем она боялась даже думать.

Вот и выбеленный снегом тихий вятский вокзал. Прогуливается по перрону бородатый носильщик. Задрав голову, смотрит на поезд невесть как попавший сюда парнишка в громадных отцовских валенках. Вера с замиранием сердца оглядывает встречающих. По лицу хорошего знакомого матери товарища прокурора Федорова можно понять, что с матерью, как она чувствует себя. Но вместо его широкоплечей фигуры Верин исстрадавшийся взгляд останавливается на розовом от утреннего мороза лице матери. Она сама приехала встречать. Здорова! Здорова!

Вера, прижав к себе ее голову, всхлипывает, осыпает ее лицо поцелуями.

— Как ты? Как ты? Жива-здорова? — с тревогой вглядывается в родное лицо. — У тебя была пневмония? Ты простыла?

Мать засуетилась, подзывая извозчика. Ответила торопливо, между прочим:

— Да, я тут прихворнула. А сейчас, слава богу, все хорошо.

Вера слушала ее, замечала, как мать прячет взгляд, и в сердце прокрадывалась тревога. «Разве можно так быстро поправиться после тяжелой болезни? Почему она скрывает, что было с ней?»

Крыши домов свесили звонкую стеклянную бахрому, улицы тонули в рыхлом мартовском снегу. Воздух — густой, настоянный на запахе талых снегов.

— Скоро и весна, — с умилением проговорила Любовь Семеновна. — А у вас там какая погода?

— У нас тоже скоро весна, — не веря ее бодрому тону, произнесла Вера.

В доме поднялся привычный переполох. Кухарка бегала из кухни в столовую, из столовой в чулан.

Обняв Сашу за острые плечи, Вера задержала ее в сенях:

— И чего ты, Сашенька, все носишься? Мне ничего не надо. Ты лучше скажи, что с мамой?

Саша опустила пугливый взгляд. Начала вытирать о передник худые жилистые руки.

— Простуда, сказывают, была, простуда...

«Все какие-то неискренние, бегают и не хотят смотреть в глаза», — недоуменно подумала Вера и ушла в свою комнату.

Поздно вечером, когда Вера, лежа в прохладной, пахнущей морозной свежестью постели, листала прошлогодние номера «Нивы», вошла мать. Устало присела на край кровати. Вера заметила, что на висках у нее тусклым серебром поблескивает седина, а под измученными глазами паутиной легли морщинки.

— Мама, тебе ведь еще совсем немного лет, — сказала она, садясь. — А уже волосы седые.

Любовь Семеновна поправила одеяло, подоткнула подушку.

— Как же немного, если уж тебе девятнадцать.

Вера взяла ее теплую мягкую ладонь, ласково спросила:

— Так ты скажи мне все-таки, что с тобой было?

Любовь Семеновна отняла руку. У нее неудержимо задрожали губы, судорожно запрыгал подбородок. Вера соскочила на пол, обняла мать.

— Что с тобой? Тебя кто-нибудь обидел?

Мать схватила ее за плечи, припала мокрым от слез лицом к груди, горячо, несвязно зашептала испуганным голосом:

— Брось ты, брось, милая, брось! К добру это не приведет. Сгниешь в расцвете лет в тюрьме, на каторге. Зачахнешь. Ведь ты у меня еще ребенок.

— Да откуда ты взяла все это? Зачем?..

Мать прервала Веру. Подняв красные заплаканные глаза, она задыхающимся голосом заговорила:

— Я знаю. Я все знаю, Верочка. Есть добрые люди. Они сказали. А вот ты, дочь родная, тайком от матери связалась бог знает с кем и чуть не угодила за решетку.

Вера кинулась к окну. «Добрые люди! Я бы их!..» Резко повернулась к матери:

— Ну, и что они рассказали? Ведь это все вздор, болтовня!

Любовь Семеновна медленно покачала головой.

— Нет, не вздор. Я знаю и знала всегда больше, чем ты думаешь. Ты должна прекратить все это.

Она тяжело поднялась, взяла Веру за подбородок, с упреком посмотрела ей в глаза.

— Зачем ты скрываешь от меня? Я же все знаю. Все эти разговоры ваши о народном деле — только молодая, глупая кровь. А попадешься сейчас и пропадешь на всю жизнь. Будешь каяться, да поздно. Это я тебе говорю, твоя мать!

Вера с трудом отвела растерянный взгляд. «Кто мог сообщить, зачем? Как успокоить? Ведь нельзя, нельзя говорить правду». Обняла ее порывисто за шею.

— Но нельзя же так, мама! Мало ли что могут наговорить...

Любовь Семеновна расцепила Верины руки, отвела их в стороны.

— Ты меня не любишь. Это тебе дороже меня, матери! А мне, ты понимаешь! — выкрикнула она, — мне, — прошептала вдруг увядшим голосом, — мою дочь, моего ребенка никто не заменит. И ради матери ты все должна бросить... Если, конечно, любишь. Должна бросить. Слышишь?

Любовь Семеновна всхлипнула, комкая в дрожащих пальцах мокрый платок. Спина у нее жалко сгорбилась. У Веры вдруг подступил к горлу вязкий комок.

— Но, мамочка, откуда ты взяла, что я не люблю тебя? — гладя по голове Любовь Семеновну, быстро заговорила она. — Я всегда любила и буду тебя любить. Ведь ты у меня единственная! Не знаю, кто тебя так напугал? Ну, успокойся, — и поцеловала заплаканные глаза, соленые щеки.

— Почему ты не хочешь сказать правду? — устало произнесла мать. — Разве у тебя уже есть от меня секреты? Разве ты боишься меня?

Вера чувствовала, что еще мгновение, и она не сдержится, разрыдается от жалости к матери, оттого, что никак не сможет объяснить ей, почему для нее всего дороже то дело, которым занята она теперь в Петрограде, оттого, что ее, совсем как в детстве, обманули, вызывая сюда.

И тут произошло неожиданное, самое тяжелое.

Любовь Семеновна вдруг опустилась перед ней на колени, грузная, постаревшая, и хриплым голосом воскликнула:

— Верочка! Верочка! Слушай меня! Я тебя умоляю! Вот видишь, я на коленях! Никого, кроме бога, не молила, а тебя, дочь, молю: брось, брось, не губи себя! Памятью отца заклинаю! Он мне этого никогда не простит!

Вера взяла мать-под руки. Пыталась поднять ее с коленей, но не могла. Судорожно гладила по голове, что-то бормотала. Налила из графина воды и поднесла к ее губам, но Любовь Семеновна отстранила стакан, расплескав воду. Она ждала, когда Вера поймет, покается во всем. Но Вера, кусая губы, стояла рядом и ничего не говорила. Ее душили слезы.

— Господи, зачем я бьюсь, стараюсь! Зачем все это? — обводя руками комнату, выкрикнула мать и забилась в плаче. — Ведь все это для тебя, ты у меня единственная, больше нет никого.

Вера встрепенулась, гневно взглянула на Любовь Семеновну.

— Зачем ты так говоришь, мама! Мне ничего этого не надо. Ни денег, ни дома. Ты можешь не биться, не стараться. Я совсем по-другому представляю жизнь. Единственно, о чем я прошу тебя, — успокойся.

Любовь Семеновна подняла на нее непонимающие, жалкие глаза.

— Да, это все то же самое. Они научили тебя этому, — тяжело поднимаясь, проговорила она. — Все-таки ты сказала...

Потом, разбитая, Любовь Семеновна сидела на кровати и, утирая платком припухшие глаза, говорила о том, что она сама во всем виновата. Она позволяла Вере слушать рассуждения Юлия Вениаминовича, она не запрещала ей читать книги, которые давал он. И вот к чему все это привело.

Поздно ночью, когда хриплые стенные часы пробили три раза, ушла Любовь Семеновна к себе.

Заложив за голову руки, Вера долго смотрела в темный потолок. «Кто же так сделал? Кто? И зачем? Кто мог знать? Только Лена. Наверное, Лена... Но нельзя же так!»

Через пять дней Вера уезжала из Вятки. Мать, тихая, закутанная в серый пуховый платок, старящий ее, утирала набухшие от слез веки, поправляя на Вере шарфик.

— Не плачьте, Любовь Семеновна, не плачьте. Это молодое вино. Еще перебродится, — бодровато басил Федоров. — Кто не бурлил в молодости!

Вера целовала мать и ничего не говорила. Она знала, что слова Федорова не сбудутся, но не спорила. Зачем расстраивать маму?

Сразу же с поезда отправилась к Лене. Дома подруги не оказалось. На курсах сказали, что Круглова должна быть в столовой.

В подвальном мрачноватом зале высокий студент без шапки, запустив пятерню в огненные лохмы, кричал:

— Дайте хоть чаю с хлебом! Вы что, уж совсем ничего не понимаете? — и выразительно стучал по деревянной перегородке.

Кухонная прислуга и пять курсисток-раздатчиц сидели за столом, сложив напоказ руки.

— Мы бастуем, — услышала Вера голос Лены.

Лавка и раздаточное окно были заперты, на столах громоздились стулья.

— Мы бастуем, — повторяли курсистки.

У Веры вдруг пропала злость на Лену. Она отозвала ее.

— Значит, поддерживаете забастовку?

— А все бастуют. В Кронштадте казнили шестерых матросов, и мы тоже решили бастовать, — внимательно разглядывая Верино лицо, словно пытаясь догадаться по его выражению о результатах поездки, сказала Лена.

— Это очень хорошо, Леночка. Я тебя поздравляю с забастовкой. Но вот что: если ты устроила мне турне в Вятку, то знай, что мне оно обошлось страшно дорого. Ты понимаешь, почему?

Лена подняла на Веру свои безоблачные глаза. Ничего не надо было говорить. Вера поняла, что это сделала она, Лена Круглова, невесть что вообразившая и решившая вызовом спасти ее от ареста.

После дежурства Сергей держался подчеркнуто сухо. Как будто она была виновата во всем, а не он. Вера старалась относиться к нему так же, как до той встречи, ровно, но это никак не удавалось. В словах сквозил непроизвольный холодок.

В этот день Бородин влетел в студенческую столовую взъерошенный, возбужденный. Сдвинув на затылок фуражку, присел напротив.

— Погода сегодня чудесная. Пойдем на улицу!

Вера скатала из хлебного мякиша шарик...

— Если вам надо что-то сказать, говорите, Сергей.

Бородин упрямо мотнул головой, побарабанил пальцами о стол.

— Нет, я здесь говорить не буду. Здесь много лишних.

Вера встала и двинулась к выходу. «Зачем он пришел, что хочет сказать? Что-нибудь свое? Тогда сразу же уйду. А вдруг поручение? Ведь завтра отмечается Первое мая. Может быть, надо перенести прокламации?»

Ослепительный солнечный свет ударил в глаза. Она зажмурилась. «Какое яркое солнце, как тепло! Действительно, чудесная погода!»

— Говорите, здесь нет никого, — сказала она.

Сергей не ответил. Приложив ладонь к глазам, он смотрел в небо. Оно было чистое, прозрачное. Над просыхающими плитами тротуаров струился, колышась, воздух. У забора пробивались травинки. Пахло земляной прелью.

Сергей схватил Веру за руку.

— Смотри, вон-вон, видишь, журавли. А ты хотела остаться в подвале!

В высокой синеве плыли углом птицы. Вере показалось, что она слышит их гортанный зов. Почему она раньше никогда не слышала, как кричат журавли?.. Высвободила свою руку из руки Сергея.

— Да, журавли, весенние, — и улыбнулась. Но усилием воли заставила себя быть серьезной.

Бородин столкнул камешек в мутный ручей, вздохнул.

— Ты на меня сердишься?

— А вы пришли просить прощенья? — следя за уплывающими в голубизну птицами, спросила Вера.

— Нет.

— Что же тогда?..

Молча дошли до конца улицы.

— Ты любишь подснежники?

Она не ответила.

— Так что вы хотели мне сказать?

Сергей перемахнул через широкую размоину и, ловкий, стройный, подбежал к цветочнице. Вернулся с тремя букетиками подснежников. Нежные, хрупкие цветы пахли зимней свежестью.

— С весной тебя и с завтрашним праздником, Верочка!

Силясь остаться серьезной, она улыбнулась.

— Спасибо. Так что...

Бородин перебил ее:

— У нас в это время бывает столько цветов, что не унести. Я утром возьму, бывало, ружье, сяду в долбленку с одним веслом — и в лес. Плывешь между деревьями, словно по сказочному залу. Тихо. Стрелять не хочется. Плывешь дальше — вдруг островок еще с сугробами. И около самого снега — цветы. Вот такие же, подснежники.

Вера держала букетики у самого лица. Цветы пахли по-прежнему нежно. «Нет, он хороший, очень хороший», — чувствуя, как тает старая обида, думала она. Ей вдруг захотелось рассказать, что у них в Вятке бывает так же: половодьем заливает всю Дымковскую слободу, весь Широкий лог. И вечером кажется, что костры, пылают прямо на воде.

Сергей был снова близким и понятным.

— Ты «француз», — сказала она, ощутив прилив нежности. — Можно, я буду тебя так звать? Только я.

Он широко улыбнулся, сбил на затылок фуражку, в глазах замелькали веселые, озорные искры.

— Если ты хочешь, я могу переплыть реку.

— Это долго, — сказала она, — расскажи о весне, о цветах.

Сергей взял Веру под руку.

Она не отстранилась, не отняла руку. Она простила его.

Потом они сидели у самой воды. Река играла, она была вся в изменчивых, неуловимых бликах. Вера читала стихи о Неве, о Медном всаднике. Сергей с детской наивной улыбкой слушал ее, и ей было невыразимо приятно сидеть так на глыбе гранита у прохладной воды, читать пушкинские стихи ему одному.

Сергей даже заметил, что на ней новое платье.

— Ты как алая заря в нем. Утренняя зорька, — мягко проговорил он.

Она не ответила. Набрала в горсть гальки и стала бросать в воду. Словно капли, падали камешки в реку. От них расходились круглые мягкие волны. Кидать она, видимо, совсем не умела, потому что Сергей смеялся глазами. Потом схватил плоский обломок кирпича и так пустил, что тот, взбороздив воду, прошлепал по ее поверхности чуть ли не до середины реки. Он так и должен был кидать, сильно, красиво.

Когда прощались, Сергей сказал виноватым голосом:

— Ты понимаешь, на завтра надо полдюжины красных платков. Я хотел попросить сестру, но она уехала. Я сейчас только вспомнил об этом...

— Я достану, Сережа, — сказала Вера. — Такой праздник!

«Нет, он хороший. Я зря сердилась, — думала она. — Зря!» Вдруг ее обожгла мысль: «Платки! Полдюжины красных платков! Где же я их возьму? Лавки закрыты...»

Придя домой, Вера выложила на стол красную косынку, скатерть. Косынка была мала, скатерть оказалась грубой. Какие из них платки! Стала вспоминать, что же красное есть у нее.

Платье! То самое платье, в котором она была «алой утренней зорькой!» Сегодня первый раз Вера надела его...

Вера снова перерыла всю свою одежду, но не нашла ничего и рассердилась на себя. «Я тут нюни распускаю, а платки нужны к утру. Нужны — и все. Никаких колебаний!»

Стараясь быть спокойной, взяла ножницы. Они хищно щелкнули. Зажмурила глаза, и ножницы врезались в алый шелк.

Ночью на столе лежала дюжина прекрасных тонких платков, и только жалкая кучка пуговиц да строченый воротник напоминали о платье, в котором она понравилась Сергею.

Было веселое солнечное утро, такое, каким желала его увидеть Вера. Спрятав платки, она быстро спустилась на улицу. Первым встречным оказался рыжий полицейский со здоровенной шеей. Он соскабливал шашкой с забора прокламацию.

Это было приметой праздника. «Кто-то из наших наклеил ночью», — радостно подумала она.

Взвился заливистый свист. На другой стороне улицы стоял мастеровой в кубовой рубахе. На плечи накинут пиджак.

— Что, фараон, сгодился косарь, а?

Полицейский, щелкнув эфесом, бросил шашку в ножны и, свирепо сопя, воловьей поступью двинулся на рабочего. Тот подождал, поправил на плечах пиджак и с места перемахнул через чугунную решетку бульвара. Там приподнял над головой картуз и скрылся в яркой воскресной толпе.

Было смешно, было весело смотреть, как разозленный полицейский неуклюже топчется у решетки. Вере казалось, что сегодня должно случиться что-то необыкновенное, светлое. Так же было в детстве перед праздниками, когда она ждала от сказочного волшебника исполнения всех желаний.

И сказочный дух прошептал ей на ухо голосом Сергея:

— С праздником, Верочка, с Первым мая!

Бородин был в новой тужурке, в белой рубашке. Какой-то торжественный и, как всегда, радостный.

— Вот, — сказала она, передавая платки. Сергей благодарно сжал ей локоть.

В Нейшлотском переулке, около сверкающей мишурой карусели, гудела толпа. Веселые крики, переборы хромки сливались в праздничный гомон. Сергей провел Веру через толпу к черным дуплистым липам. В тени их, надвинув на глаза фуражку, стоял Николай Толмачев. Он схватил Веру за руку. Улыбнулся.

— С праздником вас, Верочка.

— Вас тоже! — откликнулась она. — С Первым мая!

Бледное, истаявшее от бессонных ночей лицо Толмачева светилось радостью.

— Весна, Верочка, хорошее время года. А скоро будет настоящая весна, красная... У меня на это нюх тонкий...

— Я жду ее, очень жду, — улыбнулась она.

После встречи с Толмачевым Вера всегда испытывала прилив бодрости. У него оптимизма хватило бы на троих. Сергей кивнул Николаю:

— Пора!

Тот натянул еще глубже фуражку и двинулся следом за Сергеем к карусели. Вера пошла за ними. Сергей сказал, чтобы она ждала его у тех же самых лип.

Так же шумела толпа, так же заливалась хромка. Лузгали семечки девушки, смеялись солдаты. Вдруг она увидела вспорхнувший над головами людей легкий, чуткий к ветру кусочек алого шелка, потом другой, третий. Потом еще, еще... «Мои, — с гордостью и волнением подумала она, — мои майские флажки!» Ей хотелось увидеть, кто их держит.

Карусель вдруг замерла, оборвала свой напев гармонь. В наступившей тишине Вера услышала звенящий голос Николая. Тонкий, с развевающимися на ветру волосами, Толмачев стоял на помосте карусели, держась за стойку и взмахивая фуражкой.

— Товарищи! Второй год льется кровь народа на фронтах империалистической войны. Второй год война разъединяет пролетариат. Но сегодня праздник солидарности трудящихся встречают на всей земле. Вновь сегодня красные знамена гордо реют на улицах и площадях городов, наводя трепет на буржуазию и вселяя в сердца демократии твердую уверенность в близком завоевании новой жизни, торжестве социалистического идеала. Через головы правящих классов и служащих их интересам правительств, стремящихся разъединить народы, чтобы господствовать над ними, рабочий класс каждой страны с братским приветом протягивает в этот день руку пролетариату всех других стран, вновь подтверждая свою непреклонную волю — довести борьбу за новый мир до победного конца!..

Его напористый чистый голос привлек всех. Толпа замерла. Перестали лузгать семечки молодые работницы, вытянул худую шею солдат с красными погонами на плечах.

Вера с гордостью смотрела на Толмачева, на стоявшего около самой карусели Сергея.

Вдруг раздалось громкое:

— Полиция!

Николай, окончив речь, спрыгнул на землю. Скрылся в толпе. Снова завертелась карусель, свирепо рявкнула хромка.

Сергей стоял в условленном месте, навалившись плечом на корявый ствол липы. Он пристально взглянул на Веру, взглянул так, будто увидел ее впервые.

— Платки очень хорошие были. Шелковые, — сказал он.

— Да, шелковые.

— Как алая заря?

— Нет, как маленькие флажки, — уводя взгляд, ответила Вера.

В Вятку пришлось уезжать неожиданно, не сдав экзамены, не дожидаясь Лены, не узнав результатов суда над Ариадной. Сергей передал Вере пачку чистых паспортов, которые надо было сохранить в надежном месте. А что могло быть надежнее Вятки? «Никому в голову не придет, что они хранятся в доме вятской фельдшерицы Зубаревой», — думала Вера, увозя их с собой.

Дома все было по-старому. Любовь Семеновна не напоминала пока о ночном разговоре. Фортунатов, которого она тогда так горячо обвиняла, был по-прежнему желанным гостем.

Бродя в одиночестве по изрытым тележными колесами улицам, любуясь с обрывистой кручи на мглистые завятские дали, Вера постоянно думала об одном: как здесь, в Вятке, на одном из кожевенных заводов или в железнодорожных мастерских создать нелегальный кружок? Ее не тревожила захолустная тишина. Она не верила ей. «Надо найти одного-двух рабочих-большевиков, через которых можно было бы связаться с остальными. Они здесь есть, есть...»

В этот день, сидя на траве в Александровском саду, она думала о том же.

На противоположном песчаном берегу мужики натужно тянули, провисая на тягах, невод. Вытащили. В мотне рассыпчатым серебром засверкала рыба. От Дымковской слободы кто-то подъехал на дрожках, видимо, подрядчик. Замахал руками. Босой, в поярковой шляпе рыбак схватил сверкавшую на солнце широкую, как валек, рыбу и ударил подрядчика по голове. Тот, по-кошачьи отмахиваясь, попятился, но запутался в рыжем неводе и упал. Над ним столпились рыбаки. Видимо, били.

— Счеты сводят, — услышала Вера над собой голос и повернулась. Рядом с ней с лицом, обросшим мягкой русой бородкой, стоял Виктор Грязев. Он посуровел, кустистые брови, казалось, ниже нависли над глазами. Лицо потеряло юношескую округлость.

— Что-то вы сильно изменились, Виктор, — сказала Вера, довольная тем, что встретила его.

Он снял фуражку, сел.

— Наверное, изменился. Были причины...

Вера повернулась к нему.

Виктор обхватил сцепленными руками колени.

— Я ведь давно здесь, с марта.

— А почему? Что случилось?

Мимо них по аллее крадущейся походкой прошел похожий на лабазника мужчина в картузе и сапогах бутылками. Покосившись на Веру и Виктора, сел на скамейку. Виктор бросил на прохожего мрачный взгляд, зло сорвал метелку лисохвоста и с хрустом перекусил стебелек.

— Неужели это ваш? — удивилась Вера. Ей показалось противоестественным, что в маленькой тихой Вятке тоже есть шпики.

Виктор ожесточенно порвал стебель травинки, отбросил в сторону.

— Мой. Такой дурак, каких бог не видывал. Везде за мной волочится. Даже купаться вместе ходим...

Шпик стоял, уныло глядя на реку.

— Петя Никонов в Казани попался, — приглушенно рассказывал Виктор. — А у него были мои письма из Харькова. И вот ночью, когда мы с сестренкой возвращались из университета, нагрянули с обыском, У меня было кое-что: фотография депутатов Государственной думы — большевиков в одежде каторжников, прокламации против войны, брошюрки, стихи. В общем, посидел я. Сейчас дядя заложил свою хатенку, живность всякую, взял под залог. До суда выкупил. Если сбегу, пойдет по миру.

Шпик приблизился к ним, стал старательно рассматривать вырезанные на березе имена. Вера глубже надвинула на глаза панаму. Зачем шпику запоминать ее лицо?

— Вот видишь, до чего глуп, — раздраженно сказал Виктор. — Думает, услышит, что я говорю.

Вера усмехнулась.

— Видно, начинающий, хочет выслужиться. Уши большие, слух, наверно, хороший... А как Петя?

— Петя тоже выпущен под залог.

Неожиданно небо потемнело, запахло акацией, сиренью, дорожной пылью и еще чем-то острым, терпким, наверное, цветущей рябиной. Первые капли начали кропить тропинку. Вера с Виктором спрятались под осину, обросшую желтыми лишайниками, но дождь быстро пробил слабую крону, и они побежали в ротонду мимо шпика, прижавшегося спиной к березе.

Здесь никого не было. Между колоннами гулял легкий ветерок. Дождь, покрыв водяным туманом реку и заречный Широкий лог, бурлил на охряно-рыжих склонах Раздерихинского спуска, гнал по нему к реке стремительный поток.

Внизу, поскальзываясь на глинистой дороге, шли богомолки, переправившиеся с правого берега на пароме. Они возвращались е моленья на реке Великой. Их горбатые от котомок фигуры хорошо было видно сверху.

Береза уже не спасала от дождя, и весь мокрый, с текущими по одежде дождевыми струями, шпик забежал в ротонду. Фыркая, начал топать сапогами и выжимать картуз. Он делал вид, что не замечает Виктора и Веру, но большие розовые уши, казалось, вытянулись и стали еще больше.

— Ты знаешь, я заметила, у него глаза зеленые-зеленые, как крыжовник, — сказала Вера. На нее вдруг нашло веселье. То ли от дождя, то ли от встречи с Виктором.

Когда дождь кончился, Вера сняла туфли и по мягкой холодной тропинке пошла с Виктором из сада. На площади стекленели лужи. Было тихо и свежо. По Раздерихинскому спуску спешила к реке мутная вода. Обходя ее, устало поднимались богомолки. Дюжий мужик с лицом, заросшим сивой барсучьей шерстью, нес на руках икону. Среди измученных говеньем лиц Вера вдруг увидела бледное, с опущенным взглядом лицо подруги по гимназии Нелли Гордиевой. Подошла ближе.

— Здравствуй, Нелли, что с тобой?

— В добрый, во святой час, Верочка, — ответила та, тяжело переводя дыхание, и поправила посеревший от солнца монашески черный платок.

— Ты ведь, вроде, не отличалась религиозностью? — спросила Вера.

— Вот господь меня и наказал, — с тупой обреченностью произнесла Гордиева и начала мелко крестить Веру. — Иди с Иисусом со Христом, иди, раба божия, — и смешалась с черной толпой, повернувшей на Пятницкую.

Издали прогнусили сборщики:

— Пожертвуйте, православные, Николаю-чудотворцу и всем святым на встречанье.

— Что она, помешалась, что ли? — опешила Вера.

— Вполне возможно. У нее мужа на войне убили и сын умер. Вот и ударилась в религию, — сказал Виктор. — А веселая была.

Бездумнее и беспечнее Нелли не было в гимназии. Она признавалась, что даже во время уроков закона божьего мечтает о вечерах. «Какое же тяжелое потрясение пережила она!» — подумала Вера.

Улица была пустынна. Шпик далеко. Он смотрел на грачей, гомонивших на монастырских тополях.

— Мне нужно поговорить с вами об очень нужном деле. Есть кое-что новенькое. Заходите ко мне. Хорошо?

Виктор кивнул:

— Только нам надо избавиться от филера. Зайдемте сейчас к нам. Выйдете через черный ход. Заодно и поговорим...

Виктор жил на Казанской улице, против входа в женский монастырь, в полуподвале. В мрачноватой полутемной кухне высокая женщина в повязанном по-украински платке месила тесто.

— Это ты прийшов, Витя? — мягко пропела она.

— Я, я, мама! — ответил он, проводя Веру в тесную, заставленную комнатушку.

— Вот здесь мы и живем, — согнав с табуретки дремлющего кота, сказал он.

Вера знала, что Грязевым живется туго. Виктор всегда, еще в гимназические годы, давал уроки, а мать арендовала у Спиридона Седельникова тесную булочную, которая еле-еле покрывала расходы. Сама же Дарья Илларионовна месила по ночам тесто, а утром разносила покупателям свежие бублики, распевая своим грудным приятным голосом:

— Харячии, свежии, покупайте бублики!

Вера долго рассматривала сделанные карандашом рисунки Виктора. Праздник — Свистунья, Казанский — в березах — тракт.

— Хорошо. Очень хорошо, — потом оторвалась от набросков и, прищурившись, посмотрела пристально в глаза Виктору. — Вот что я подумала: почему мы здесь, в Вятке, отдыхаем от всяких дел? Ведь отдыхать рано. Вятские рабочие, наверное, ждут нас; наверное, могли бы мы организовать здесь хотя бы один кружок? А? Как вы думаете, Виктор?

Виктор вскочил, прошелся по кривым половицам. Остановился напротив.

— Вы знаете, я тоже думал об этом. Если бы не «хвост», я повел бы один кружок. Впрочем, неважно, филера можно обмануть. У меня есть хороший знакомый в железнодорожных мастерских...

Вера вышла от Виктора ободренная. «Значит, получится. Значит, будет», — думала она. На углу Николаевской остановилась и подождала: шпика не было. «Видимо, не заинтересовался».

Дня через три к Вере неожиданно нагрянула целая ватага петроградских студентов: Гриша, первокурсницы-медички. Но больше всего ее обрадовал приезд Лены. Та весело рассказывала о том, как они трое суток ехали на тихоходном поезде, прозванном студентами «Максимкой». Гриша, теперь уже не смущаясь, видимо, поверив в свои силы, читал новое стихотворение о морской голубой жемчужине. «Нет, не стал он Добросклоновым. Еще больше ударился в мистику», — с горечью подумала Вера. Гриша ждал от нее похвалы. Лена горячо хлопала ему, поздравил его «с хорошим стихотворением» Виктор, и только Вера не сказала ничего. Суровцев смял листок бумаги, на котором были написаны стихи, и заявил, что больше читать не будет. Его начали уговаривать, потом из-за стихов разгорелся спор...

Гриша, не зная, куда девать руки, подошел к Вере.

— Значит, вам не понравились мои стихи?

В голосе звучали обида и надежда. Вера посмотрела в его близорукие робкие глаза.

— Нет, Гриша, не понравились. Это модно, но это мелко. Вы, наверное, жемчужной-то раковины не видали?

Суровцев поправил очки.

— Вы всегда сеете в моей душе какое-то смятение, неуверенность. Ведь другим нравится...

Вера пожала плечами.

— Вы хотите, чтобы я подлаживалась под общее мнение?

Он рассматривал свои белые слабые пальцы.

— Нет, нет, что вы!

Вера не вступала в спор. Ей не терпелось спросить Виктора, нашел ли он человека, через которого можно было бы связаться с рабочими железнодорожных мастерских.

Грязев сам отозвал ее в сторонку, досадливо взмахнул рукой.

— Его нет, взяли в армию. Я еще буду искать...

И опять Вера перебирала в памяти всех вятских знакомых, но все они казались ей не подходящими для этого дела.

— Ты можешь быть скрытной? Но только не так, как в марте, с телеграммой... — спросила она Лену.

Та молча кивнула; почувствовав, что Вера скажет очень важное, нахмурила лоб.

— Конечно, ты на меня из ушатика холодной воды плеснешь, — продолжая теребить траву, произнесла Вера. — Будешь отговаривать. Но я теперь определилась раз и навсегда. И здесь, в Вятке, я должна работать. Я решила организовать кружок на заводе. Наши студенческие споры — это почти всегда пустой разговор. А там будет настоящая работа. Мне нужно за кого-то уцепиться. И ты мне в этом должна помочь.

Лена, быстро взглянув по сторонам, приблизила к Вере испуганное лицо:

— За это сажают в тюрьму, за решетку!

Вера взяла подругу за плечи.

— Ты не обижайся, Лена, но это только в глазах обывателей тюрьма очень страшна.

— Я боюсь за тебя, — прошептала Лена, — я все знаю, знаю, Верочка, но боюсь...

— Ну, это ты брось, — сказала Вера.

Лена смотрела снизу вверх на Веру, и в ее голубых глазах отражались восхищение и страх. Вера подала ей руку.

— Ну, ладно, ладно, вставай.

— Я постараюсь узнать о таких людях, — проговорила тихо Лена. — Для тебя я могу сделать все...

Вера пожала вздрагивающую горячую руку подруги.

— Я так и знала, Лена.

Под вечер они долго стояли на Кикиморской. Где-то далеко внизу, у самой Вятки, горели костры, бросая на воду длинные трепетные отсветы. С Хлыновки доносило пресный запах воды, опьяняюще пахла сухая трава, лежавшая на ближних покосах.

Лена порывисто обняла Веру за плечи.

— Ты знаешь, я буду всегда, во всем тебе помогать, только ты научи меня. Я буду...

Вера растроганно, влажными глазами посмотрела вниз на костры.

— Ты у меня самая лучшая, самая верная.

Возвращаясь домой, Вера заметила, что следом за ней по пустынной улице, держась тени, идет человек. По мягкой походке узнала: «Тот шпик!»

Холодом обдало от мысли, что жандармы сделали обыск и нашли паспорта. «Ведь они лежат у меня в саквояже под книгами... Нет, не может быть. Это случайность».

В такое безлюдное время в Вятке было почти невозможно скрыться. Она зашла к Виктору в надежде, что сможет, как в прошлый раз, уйти от филера через черный ход.

И тут она поняла, что во всем виновата сама, — сама вызвала подозрения у шпика, когда вышла из квартиры через черный ход.

Это же грубейшая ошибка. Шпик понял, что она скрывается.

— Я нашел в железнодорожных мастерских хороших людей, — обрадованно сказал Виктор. — Можем начинать.

Вера отрицательно покачала головой:

— Я должна уехать. Оставаться очень опасно. Жаль, очень жаль, что не удастся...

На другое утро она увидела шпика, прогуливающегося около ее дома. Сомнений быть не могло. Шпик напал на ее след. Опять вспомнила о паспортах. Они должны быть в целости и сохранности, ими рисковать нельзя. Надо ехать.

Пришлось тайком покинуть Вятку.

Не знала Вера, что пасмурным вечером, серой мглой окутавшим город, к двухэтажному зданию жандармского управления решительно прошагал человек в студенческом пальто с поднятым воротником и, взглянув из-за плеча по сторонам, скрылся за дверью.

Жандарм молча преградил дорогу. Человек потребовал:

— Пропустите меня к господину ротмистру. Очень важное сообщение.

Жандарм ощупал его недоверчивым взглядом, доложил. Ротмистр разрешил пропустить.

Человек, прошмыгнув по бесшумному коридору, постучал в дверь кабинета начальника жандармского управления. Войдя, молча протянул исписанный четкими прямыми буквами лист бумаги:

— Если не будут сделаны шаги... — повторил жандарм и поднял бледные, как подсиненное белье, глаза. — Постараемся, чтобы до этого не дошло. А кто такая Ольга Никитина?

— Это мой псевдоним, — ответил, выпрямившись, пришедший.

— Понятно, — кивнул начальник управления. — Я вам весьма признателен.

На другой день он вызвал к себе шпика по кличке Старательный.

— Знаешь такую? — и протянул фотографию девушки с большими умными глазами, нежной линией губ.

— Так точно. Известна! — радостно сказал Старательный. — Зубарева, курсистка.

— Последи, — коротко проговорил начальник жандармского управления и сунул фотографию в ящик.

Вера ждала встречи с Сергеем. Перед нею вновь и вновь вставало его лицо с прямым, решительным взглядом, с пушистыми большими ресницами.

«Наверное, мне будет очень трудно разговаривать с ним», — подумала она. А когда встретила его, вдруг проявила непонятную ей самой холодность.

— Ты знаешь, я очень давно тебя не видел, — сказал Бородин, ловя на перчатку снежинку. Падал первый снег. Зима красила дома и улицы слепящими белилами. На Вериной муфте в аспидно-черных ворсинках запутались такие же лучистые снежинки.

— Ты не болела? — спросил Сергей.

— Нет, — ответила она, не замечая его заботливости.

Сергей кашлянул, снял и снова надел перчатку. Потом проговорил суховато, обиженно, что надо сходить в Новую Деревню за прокламациями.

— Только осторожно, — и посмотрел ей в глаза.

— Я сделаю.

Бородин нахмурил брови.

— Сейчас опасно.

— Разве я была неосторожна?

— Нет, — замялся он, — просто сейчас очень опасно, — и отвел взгляд в сторону. Больше не о чем было говорить...

Вера пошла, чувствуя, что Сергей смотрит ей вслед, но не обернулась. «Не надо оборачиваться», — сказала она себе, словно это было проявлением слабости.

На окраине Петрограда в тихом домике с резными наличниками и подзорами произошла неожиданная встреча. Кутаясь в шаль, Вере открыла дверь Софья, та самая, которая год назад ночевала у нее. Волосы ее на этот раз были расчесаны просто, на пробор, и вся она была проще. Выпуклые глаза смотрели из-под высокого лба искристо, и не заметила Вера на ее лице старящих суровых морщинок.

Софья быстро заперла за ней дверь и провела в чистую комнату с громадным обеденным столом. Ничто не говорило о том, что здесь работает типография — набираются и печатаются прокламации, брошюры.

— Какая радость! Так неожиданно! — помогая Вере повесить шубку, говорила Софья. — Я тогда не успела даже поблагодарить. А студентик тот был славный, застенчивый-застенчивый.

— Значит, все хорошо обошлось? — тоже радуясь встрече, спрашивала Вера.

— Все хорошо. Как Ариадна?

— Ариадну сослали в Сибирь, но вестей от нее нет и нет. Я не знаю, что с ней, — огорченно ответила Вера. Она хотела рассказать, что ей даже не удалось увидеть подругу после ареста, но не успела. Из соседней комнаты вышел парень в полупальто, черной мерлушковой шапке. Вере бросился в глаза его женственно тонкий профиль, и она подумала, что для мужчины он чересчур красив. Очевидно, это был наборщик.

Парень остановился у окна, глядя на улицу из-за ситцевой в фиалках занавески.

— Ты иди, Ваня, — сказала, не оборачиваясь, Софья.

Парень тихонько засвистел и, колыхнув занавеску, ответил:

— Я подожду. Ты делай, что надо.

Вера тщательно укладывала прокламации в стопки, Софья перевязывала их бечевкой. Груз предстояло нести на себе.

— Кто это? — спросила Вера.

— Печатник один, — ответила Софья, и Вера заметила, как ее тонкую белую шею облил жаркий румянец.

Заставив Веру покружиться, словно разглядывая ее шубку, Софья удовлетворенно сказала:

— Ничего не заметно, — и, вытянув нижнюю губу, дунула себе на лицо, словно пытаясь согнать невольную краску.

Вера шла мимо завода. Только что кончилась смена. Рабочие, тяжело стуча сапогами по мерзлым тротуарам, спешили домой. «Как хорошо! Я попала в самую толпу», — подумала она. Потом вспомнила смущенное лицо Софьи: вероятно, та застеснялась, вспомнив их ночной разговор об отрешенности революционеров от семьи. А тут этот Ваня. «Конечно, она любит его, — решила Вера. — И у меня, неужели у меня тоже любовь, — подумала она. — Нет-нет, об этом не надо думать... Кто-то верно сказал, что для революционеров любовь — это очень большое, но очень опасное счастье, и лучше обходиться без него, лучше без него... Зачем я думаю об этом? Он, быть может, и не относится ко мне так... Нет, надо относиться к нему ровно, как раньше, и опять вернется тот душевный покой, который так нужен... А нужен ли?» Этого Вера не знала.

Сергей надолго исчез, видимо, уехал на финскую границу за литературой. Вера созналась себе, что беспокоится, ждет его, невольно расспрашивает друзей, не вернулся ли он.

Неожиданно случилось непоправимое. Типография в Новой Деревне провалилась. Что стало с Софьей и Ваней, было неизвестно. Наверное, их арестовали. А может быть, Софья опять ночевала по чужим квартирам. «Действительно, одни убеждения за душой, — думала Вера. — Права Софья».

И вдруг Бородин прибежал к ней прямо домой. В узкой комнатке со столиком, заваленным книгами, сразу стало тесно.

Вера засуетилась, заволновалась, спрятала в кулачке шпильки, начала складывать в стопку книги.

— Ты очень замерз? Хочешь чаю?

Сергей сел в продавленное хозяйкино кресло, окинул взглядом стену с портретиком Некрасова, фотографией Любови Семеновны и вдруг открыто, добродушно улыбнулся.

— Вот ты как живешь, а я думал, что по-другому.

— Как же? — тихо спросила она.

Он был близким, знакомым до мелочей. Ей хотелось смотреть ему в лицо, но она опустила глаза.

— Так каким ты представлял мое жилище?

— Не знаю. Только по-другому.

Что думал Сергей, она так и не узнала. Он хрустнул пальцами, встал и, близко подойдя к ней, взял за руку. Он говорил, что чай пить ни в коем случае не будет, потому что ему очень некогда, даже некогда поговорить, а глаза его говорили о том, что все это время он думал о ней, что он мечтал все время об этой встрече.

Вера растерянно, беспомощно улыбнулась.

Сергей глотнул воздух, отвел глаза.

— Сегодня вечером на Фонтанке наши печатники захватят типографию Альтшуллера и отпечатают четвертый номер «Пролетарского голоса». Рано утром ты получишь одну партию и с медичками развезешь по адресам, — потвердевшим голосом проговорил он, готовый бежать дальше.

Ей хотелось, чтобы он еще задержался, еще сказал что-нибудь...

— Сережа, Софью арестовали? — спросила она, подняв глаза на Бородина.

— Да, — качнув головой, ответил он, — арестована. Замечательная была печатница!

— А Ваню? — вспомнив имя парня, спросила Вера.

Сергей застегнул пальто.

— Ваня-печатник там не работал. Ну, я пошел, — и взял ее за руки. — Знаешь, я все время думал...

«Значит, Ваня не работал там», — забеспокоилась Вера.

— Он там был, Сережа. Я его видела, — твердо сказала она.

— Кто?

— Да Ваня-печатник...

— Он там был? — удивленно и подозрительно переспросил Сергей, опуская руки.

Вера еще ни разу не видела, чтобы Бородин был так испуган. Лицо его стало растерянным.

— Ты понимаешь, — проговорил он, — этот Ваня очень ловко избегает арестов. Сегодня он работает там, в типографии Альтшуллера.

Сергей вдруг сдернул с вешалки шапку и кинулся к двери. Вера схватила его за рукав, задержала:

— Ты куда?

— Туда.

— Я с тобой.

— Нет, я один.

— Но ведь если мы будем вдвоем, меньше подозрений.

— Давай быстрее, — помогая ей надеть шубку, проговорил он.

Молчаливые, встревоженные, они долго тряслись в пустом, от этого казавшемся еще более холодным трамвае. Сергей хмурил брови, уставясь взглядом в одну точку. Вера знала, о чем думал он. Та же тревожная мысль билась у нее в мозгу. «В типографии сейчас работает больше десяти партийных печатников. Возможно, там с ними и Николай Толмачев. Если будет провал, это надолго выведет из строя всю «технику». А Николай? Нет, этого не должно быть. Надо предупредить!»

Они вышли из трамвая на Марсовом поле, перебежали по звонкому мосту на набережную Фонтанки. Мороз жег лицо, ноги в легких ботинках закоченели, но Вера не замечала этого. Не замечала дороги, не видела бисерной россыпи звезд над головой.

Скрипел снег, в ночном морозном безлюдье. Звонко стучали каблуки.

Вот-вот должна быть типография.

Сергей остановился. Поднял воротник ее шубки.

— Ты замерзла, Верочка? Потерпи. Совсем немного осталось.

Потом опять остановился, обеспокоенно спросил Веру:

— Взгляни на меня: не отморозила ли ты щеки?

— Нет, нет, Сережа. Идем быстрее.

Вдруг от стены отделилась громадная фигура женщины, и густой простуженный голос просипел:

— Эй, господа. Нельзя. Вернись!

Они остановились. Это был жандарм. Усатый жандарм в башлыке, делавшем его похожим на женщину.

— Мне надо к больной подруге. Она недалеко, вон там живет, — показывая в темноту, жалобно произнесла Вера и потопала ногами. — Так холодно! Пустите, пожалуйста, а то я вовсе закоченею.

Сергей метнулся вперед, видимо, хотел пройти один, но жандарм схватил его за рукав.

— Куда? Сказано, нельзя! А то задержу для выяснения.

— А что там, дяденька? — спросила Вера.

— Сказано, проходи! — рявкнул жандарм прорезавшимся вдруг басом.

Они пошли обратно. «Что же делать? Что же делать? Уже оцепили. Значит, действительно Ваня-печатник — провокатор», — чувствуя, что зубы начали выбивать неудержимую дробь, думала Вера.

— Эх, мы, дураки! — остановившись, обрадованно сказал Сергей. — Ведь жандармы дежурят около дома Распутина. Докапываются, кто ухлопал старца.

Вере вдруг стало теплее. Действительно, дом недавно убитого Григория Распутина где-то недалеко от Фонтанки.

Они обогнули четыре квартала, решив подойти к типографии с противоположной стороны. Но там тоже были жандармы.

Полная смутного беспокойства, поздно ночью вернулась Вера домой.

Утром в комнату Зары Кунадзе, где Вера с курсистками-медичками ждала газет, чтобы развезти их по местам, пришел усталый, расстроенный Сергей. Он тяжело опустился на стул и зло закурил.

— Идите по домам, газет не будет. Все арестованы. Удалось спастись только одному Ване-печатнику. Николая там не было. А тираж весь жандармы забрали.

«Значит, провокатор! А Софья? Бедная Софья, ни о чем не зная, наверно, по-прежнему любит его. Человека, который стал ее врагом, — подумала Вера и зябко передернула плечами. — Как это страшно!»

За окном — синяя февральская ночь. Ветер заблудился в дряхлых антресолях домика, сердится и стучит, словно кто-то ходит по визгливым половицам. Вера поднялась по ветхой лестнице, скинула мокрую от снега шубку, отряхнула росяные капельки с меховой шапки. В комнате загородной дачи тепло. Сергей, устало улыбаясь, смотрит на нее.

— Ты что так смотришь? Думаешь, не успела взять? — она внесла четыре холщовых увесистых мешочка и поставила их на стол.

— Вот что я сделал, — показывая на разграфленный лист ватмана, сказал он. — Это будет касса.

Они долго разбирали металлические брусочки литер. Иногда их пальцы сталкивались. Сергей брал ее узкую руку в свою и тихо говорил:

— Вера!

— Не надо, Сережа, — высвобождая руку, произносила она. — Ведь к утру надо все набрать...

Но он подошел близко, так близко, что она чувствует его плечо. Оторвала взгляд от литер. В его глазах — бездонная колодезная чернота, от которой кружит голову... Вера опустила глаза, проговорила холодно:

— Встань на место, Сергей.

Он обиженно отошел, прикурил над лампой папиросу, долго мерял половицы широкими шагами, потом взялся разбирать литеры.

Наконец шрифт ершистыми грудками был разложен по самодельной кассе.

— Ты знаешь, — хрипло сказал Сергей, беря верстатку, — мне не удалось договориться нигде: ни в Адмиралтейской типографии, ни в «Биржевых ведомостях». Везде народ перепуган. Обещал зайти один наш, но когда — неизвестно.

Вера тоже взяла верстатку.

Долго отыскивая литеру, Сергей сердился. Вера находила ему нужную букву.

— Какой ты медведь!

Он молчал. Вера чувствовала рядом с собой его ровное глубокое дыхание и тоже сбивалась.

— Вот твоя «т», — говорил он. — Ты тоже медвежонок...

Строчка за строчкой, медленно вырастали слова. И вот уже можно прочесть начало прокламации о результатах созыва Государственной думы.

Мучительно медленно набирали они. Ах, какими неповоротливыми были пальцы! За окном уже успокоилась метель. В тишине глухо постукивали часы, щелкала верстатка. У Веры слипались глаза. Иногда ей казалось, что она заснула. Перед глазами проносился мимолетный сонный мираж.

— Ты хочешь спать, — говорил Сергей. — Иди, приляг на диван, я тебя разбужу, — и мягко брал ее за плечи.

— Нет, Сережа, нет, — протерев слипающиеся глаза, говорила она и снова искала литеры.

Вдруг сон пропал. Теперь Сергей замирал с верстаткой в руке и долго не мог найти нужную букву.

— Ты бы прилег, Сергей.

— Что ты, Верочка, нельзя, — сонно улыбаясь, ответил он.

Глухой ночью кто-то осторожно постучал в дверь. Вера замерла у кассы, готовая каждую минуту смешать набор и уничтожить текст. Оказалось, свой, наборщик. Взглянув на самодельную кассу, он усмехнулся, поднял щетинистые желтые брови.

— Вы еще быстро работаете. А вообще ваша касса не годится ни к дьяволу, — и раскатисто засмеялся, показывая неровные кряжистые зубы.

Вера смущенно смотрела, как он быстро перенес ватман с литерами на пол и разложил грудки шрифта по-своему, прямо на столе. Быстро защелкала верстатка. Засыпая на диване, Вера слышала сухое шуршание литер и виноватый голос Сергея:

— Так ведь первый раз набираем сами.

— А это я сразу увидел, — самодовольно сказал наборщик. Его неуклюжие узловатые пальцы неуловимо летали над столом, лепя слова и фразы. Потом она почувствовала сквозь сон, что кто-то укрыл ее жестким одеялом, которое кололо щеку.

Вера очнулась ото сна, когда набор был уже готов, наборщик собирался уходить.

Оказывается, она была накрыта пальто. «Это он, Сергей...» Ей вдруг стало отчего-то неудобно.

— Я долго спала? — встревоженно спросила она.

— Минут сорок всего, — ответил Сергей. — Спи еще... Но она встала, поправила волосы.

Сергей поставил на голый стол закрепленный набор. Потом медленно проехал по набору гуттаперчевым валиком, нанося краску. Вера осторожно наложила лист бумаги. Сергей провел по нему чистым валиком, и первая, пахнущая краской, прокламация появилась у нее в руках. Она снова прочла ее, любуясь четкими буквами. Какая красивая была эта прокламация, их прокламация! И какие сильные, берущие за душу были слова.

Вера накладывала белые листки бумаги, потом снимала их и несла к подоконнику, на диван. В конце концов весь пол оказался в сохнущих прокламациях и некуда стало ступить. Листовки, листовки везде, словно прошел снегопад. Даже закрывая глаза, Вера видела мелькающие белые, как голубиные крылья, листки прокламаций.

Наконец все было готово. Листовки, уложены в стопки и перевязаны. Через час-полтора придут и заберут их. Вера взяла тугую пачку прокламаций, тяжело натянула шубку, долго искала муфту, пока не увидела ее на стуле прямо перед собой.

— Подожди, — сказал Сергей, подавая муфту. — Я тебя провожу.

Он накинул на плечи пальто и вышел в прокаленный морозом коридор. Лицо у него подернулось бледностью, под глазами легли синие полукружья. «Устал... Сережа, милый!» В порыве теплого волнующего чувства она приблизилась к нему и обняла его за шею. И опять перед самыми глазами увидела его по-детски большие загнутые ресницы. Муфта бесшумно упала на пол. У Сергея с плеча сползло пальто.

Потом Вера мягко, но настойчиво высвободилась из рук Сергея и пошла в серую предутреннюю мглу. Он стоял без шапки, не поднимая державшегося на одном плече пальто, и смотрел ей вслед.

— До вечера... Сережа. Оденься, а то холодно, — обернувшись, сказала Вера.

Он не ответил. Шагнул к ней. Она пошла, чувствуя: если снова обернется, Сергей подбежит к ней и будет сбивчиво говорить путанные слова... И у нее не хватит сил отвести взгляд и твердо сказать:

— До вечера, Сережа...

Она улыбнулась и, наклонив голову, словно плывя через упругий, как водяной поток, ветер, пошла, придерживая рукой шапку.

На улицах росло тревожное оживление. Чувствовалось приближение волнующих, радостных перемен.

Вера не пошла домой. Забежав в институт, нашла Зару Кунадзе.

— Неужели, Зарочка, началось? — с замиранием спросила она.

— По-моему, очень похоже на начало!

Веру охватил распирающий грудь восторг. Она потащила Зару за собой в анатомичку. За столами прилежно сидели курсистки. Зара выключила свет. Вера, выхватив стопку листовок, бросила их к синеющим окнам.

Спрятавшись в гистологической лаборатории, они слышали, как встревоженным грачиным гнездом галдели курсистки. Восторг и волнение начинали охватывать этих курсисток.

Здесь, в институте, и нашел ее Сергей. Он был весел, взъерошен, хотя под глазами от бессонницы по-прежнему лежали густые тени.

— Надо печатать. Нужны листовки. Вот текст, — торопливо сказал он и тут же, в фойе института, взяв ее под руку, вывел на улицу.

Они шли по взбудораженному городу. На Большом проспекте Вера увидела опрокинутый на бок трамвай с треснувшими окнами. Около серой темной очереди солдаток стоял полицейский с оборванными погонами и о чем-то униженно просил. На заснеженной набережной, ухватившись рукой за шпагу Петра Великого, молодой рабочий без шапки кричал охрипшим голосом:

— Долой войну! Хлеба-а! Мира-а!

Внизу радостной толпой стояли рабочие.

— Правильна-а, Федя!

На одной из улиц дорогу преградила казачья застава. Чубатые донцы в длинных кавалерийских шинелях, бренча шпорами, подпрыгивали на обледеневших торцах. «Пропустят или нет?» Сергей шел, решительно печатая шаг. Вера еле поспевала за ним. У нее выбилась из-под шапки прядь волос, и ей некогда было их поправить. Донцы пропустили.

— Ишь, черноглазенькая, — сказал добродушно один. — Потеряешь, студент, барышню!

Сергей остановился.

— Ничего, ничего, Сережа, надо быстрее, — откликнулась она.

И опять всю ночь мелькали перед глазами белые листочки. Вера резала бумагу, трое наборщиков набирали текст. Листовка была совсем небольшая. Самая короткая из всех, какие приходилось видеть Вере. Не было времени много писать.

Приходившие за листовками люди рассказывали о том, что на улицах появились баррикады. Рабочие и студенты тут же в тесном, со сводчатым потолком, подвале читали листовку и уходили. Вера знала содержание ее наизусть.

Когда кончили, за окном опять стояла хрупкая синева.

Вера и Сергей взяли по пачке листовок и пошли на улицу. Надо было разбросать еще влажноватые, пачкающиеся типографской краской листочки, раздать их солдатам.

— Вера, Верочка, подожди, — приблизив свои озорные в пушистых ресницах глаза, произнес Сергей. — Давай постоим.

— О-о, какой несуразный, «француз», — сказала она. — Пойдем-ка, пойдем. Чего мы стоим? Ведь революция!

Где-то на Знаменской площади у Николаевского вокзала в бурлящей толпе они потеряли друг друга.

На панелях стояли курсистки, молодые чиновники, солдаты. Вера пробилась сквозь эту неподатливую живую толпу и поднялась на гудящее под тяжелыми сапогами чугунное крыльцо. Выхватив пачку прокламаций, бросила их. Трепетные белые листочки люди ловили на лету, читали и что-то кричали. Вера разбросала еще одну пачку.

С площади толпа черным потоком вылилась на Невский проспект. Вера бросилась вперед и протолкалась в самую голову колонны. Рядом с ней шел молодой рабочий в распахнутом полупальто. Кажется, его она видела вчера на набережной, кажется, это он кричал, держась за бронзовую шпагу Петра Великого:

— Долой войну! Хлеба! Мира!

Кто-то охрипшим голосом упрямо, напористо затянул: «Вихри враждебные веют над нами!» Вера решительно вплела свой голос в десятки других голосов. «Революция! Революция!» — все кричало в ней.

В стрельчатых зеркальных окнах притихших дворцов бледными пятнами мелькали испуганные лица.

Около городской думы путь преградила песочно-серая стена солдат. Покачнулись, блеснув, штыки. Длинный офицер махнул перчаткой усатому унтеру. Тот скомандовал, и штыки, снова блеснув на солнце, уперлись в толпу. Унтер выскочил вперед.

— Разойдись, а то будем стрелять!

Толпа замерла. Над стоящими друг против друга человеческими стенами повисла звенящая, как натянутая струна, тишина.

— Что вы стоите, товарищи?! — крикнул молодой рабочий.

Нащупав за пазухой листовки, Вера шагнула за ним. Не оглядываясь, медленно шли они вдвоем на песчано-серую стену солдат. Вера чувствовала, как удаляется от замершей в нерешительности толпы, как надвигается на нее зловещая, молчащая стена. Пять, шесть, семь шагов... Как тянется время! Каждый шаг — вечность! Не слышно выстрелов. Она еще жива. Но буравят грудь зрачки зыбко дрожащих винтовочных дул.

Вот сзади снова слышатся шум и крики. И вдруг серая стена солдат рассыпается — к ней, перегоняя Веру, устремляется толпа демонстрантов. Солдаты опускают оружие. Офицера нет... Широколицый солдат с толстыми губами зачарованно смотрит на Веру.

Она, растроганная, не стыдясь внезапно выступивших слез, сунула ему пачку листовок и начала подниматься на крыльцо городской думы, откуда под рев толпы уже что-то говорил, размахивая шапкой, рабочий в полупальто.

Внизу бурлила толпа, щетинились штыки винтовок, цвели алые банты, люди держали в руках ее листовки.

Вера на минуту забежала домой, чтобы напиться воды. Как в полуденный зной, томила жажда. В квартире стояла боязливая тишина. Агафья Прохоровна, всхлипывая, гнула в углу широкую спину, преданно глядя на вялый лепесток пламени негасимой лампады.

— Да как теперь жить-то будем, царя-батюшку прогнали? — хлюпнув носом, спросила она.

— Лучше будем жить, — отрываясь от стакана, ответила Вера. На площадке раздался топот, распахнулась дверь, и на пороге появилась розовая с мороза, с кумачовым бантом на груди Зара.

— Не смех ли, ты дома? Идем быстрее! Заключенных выпустили! — закричала она.

Вера, не застегнув шубку, бросилась вниз.

На улице бурлил людской поток. Веселый парень в шинели без хлястика, широко распахнув дверь швейной мастерской, озорно крикнул:

— Эй, девки, бабы, царя сбросили, айда революцию делать!

Красноносый мальчишка, поминутно утираясь рукавом ватника, восторженно рассказывал:

— Здорово! Телеграфным столбом ворота р-раз, и полворот отлетело. Всех выпустили.

Вверху над крыльцом одного из домов вспотевший худенький солдатик сбивал прикладом винтовки разлапистый, толстый, как крендель, герб и добродушно ворчал:

— Ишь как, когтястый, вцепился, не отдерешь...

По снежной равнине Невы, изгибаясь, текла темная струйка заключенных. Изможденные, бледные люди, опьяненные свежим воздухом и волей, шли и шли, поднимаясь через портик на запруженную народом неистовствующую набережную.

Проваливаясь в рыхлом снегу, Вера пошла вдоль бесконечной цепи заключенных, заглядывая в лица, ища Софью.

— Вера! — окликнул ее заключенный с удивительно знакомыми глубоко провалившимися глазами. «Тимофей, — вспомнила она. — Мой первый «жених», — и бросилась к нему. Он был без шапки. Легкие черные волосы путал морозный ветер.

— Ваши сухарики так пахли свободой, и вот она, свобода! — крикнул он.

Вера сдернула свою длинноухую шапку и надела ему на голову.

— Еще недоставало, чтобы вы простудились во время революции, — крикнула она и, подняв воротник шубки, пошла дальше, черпая ботинками снег. Ей помахали руками двое рабочих с Путиловского завода.

— Вы не видели Софью? — пожимая им руки, спросила Вера. Они видели, она где-то сзади.

Но Софьи нигде не было. Прошла толпа заключенных, а Вера так и не нашла ее.

— Где твоя шапка? Ты простынешь, сумасшедшая! — крикнула Зара. — Пойдем домой.

На набережной встретили политехников. Сергей схватил ее за руку.

— Я француз, а ты в сто раз французистее меня, — рассудительно говорил он, и это было совсем не похоже на него.

На Мойке, около серого дома с бурым гранитным цоколем, Сергей затащил ее в подъезд.

— Подожди!

Прыгая через две ступени, он бросился вверх. Вернулся с мягким старушечьим платком и радостно крикнул:

— Надевай вот, выпросил у своей хозяйки!

Сияющий, он смотрел, как Вера ловко повязывает платок, и улыбался. Потом привлек ее к себе и, как тогда, в морозном коридоре, нежно сказал:

— Какая ты у меня легкая и красивая.

И опять в глазах у него была черная колодезная глубина, и опять Вере показалось, что у нее закружилась голова.

И снова они шли по взбудораженному городу, прямо по проезжей части, не слушая хриплых криков извозчиков. Навстречу им спешили с красными бантами на груди солдаты, гимназисты, чиновники, заключенные. Пахло дымом, талым снегом. На улице носились мухами хлопья сажи. Горело здание окружного суда. Люди толпились около него, но никто не тушил пожара. Выбрасывая в окна пушистые хвосты искр, рушились лестницы и потолки.

Далеко за Невой деревянно хлопали выстрелы; словно по каталу прошелся валек — разодрали тишину пулеметные очереди.

— Там, наверное, бой, — сказала Вера, и они, сразу поняв друг друга, заторопились на звуки выстрелов.

На перекрестке толпились люди. Звонкоголосый человек в легком пальто с бархатным воротником говорил с зеленой армейской повозки о том, что революция развяжет руки войскам для борьбы с прусским порабощением.

— Чего он мелет? — возмутилась Вера.

Сергей боком протиснулся к повозке и рывком поднялся над толпой.

— Товарищи! Революция развяжет руки для того, чтобы покончить с проклятой войной! — сорвав с головы шапку, крикнул он. — Армия поддержала революционный пролетариат Петрограда, она должна поддержать и сейчас.

Сергею восторженно аплодировали.

— Долой войну! — заключил свою речь Сергей и хотел спрыгнуть. В ту же минуту откуда-то сбоку, описав дугу, пролетел и ударил ему в голову обломок доски. Сергей пошатнулся и тяжело слез вниз. Толпа взревела. Солдаты бросились кого-то догонять. Когда Вера пробилась к Бородину, он сидел на снегу. Из раны на лбу вишневыми бусинами сочилась кровь.

Вера помогла ему подняться, отвела в сторону. В забитом снегом дворике посадила у плетеной решетки, подсунув под голову платок. Снегом обмыла рану и начала бинтовать.

— Очень больно? Очень, да?

Он слабо улыбнулся бледными губами.

— Ничего. Только голова гудит. Пойдем.

— Потерпи, потерпи. Еще немного, еще капельку, — проговорила она. — Они еще злобствуют, негодяи! Ведь чуть не в глаз...

Он смотрел на нее теплым, преданным взглядом.

— Мне хорошо. Ты не беспокойся. С тобой мне хорошо.

— Первое легальное задание — организуйте жилье и работу для товарищей, освобожденных из тюрьмы. Это вам ведь знакомо? — сказал Николай Толмачев.

Вера кивнула: да, знакомо...

В Общество Красного Креста на Сергиевской улице, где целыми днями находилась теперь Вера, приходили люди с восковыми лицами. Это были освобожденные из тюрем политические, прибывшие из дальних мест ссыльные. Курсистки-медички по Вериной просьбе искали для них в городе комнаты. А люди все прибывали, и негде было их разместить.

Верино внимание привлекло когда-то страшное, презренное здание общежития городовых на Покровской улице. Замусоренное, оно опустошенно смотрело побитыми окнами, словно чувствуя свой позор.

Институтские коридоры гудели от шума возбужденных голосов. Каждый перерыв шли митинги. Вера вскочила на стул, перевела дыхание.

— Товарищи! Товарищи! Необходима ваша помощь! Больные, измученные тюрьмой и ссылками люди скитаются без крова!

—В чем дело? Что она говорит? — зашелестели вопросы.

— Для них надо вымыть, привести в порядок общежитие, где жили городовые! — напрягая голос, кричала Вера.

— После городовых мыть пол? Ни за что! — скривив губы крикнула дородная курсистка.

— Причем тут городовые? Ведь для бывших ссыльных, — перебили ее первокурсницы.

Курсистка вскочила на подоконник, замахала рукой.

— Это позор, это позор, товарищи, убирать сор после городовых.

— Не все же время песни петь! — крикнула Вера. — Надо кому-нибудь для революции и полы мыть, и хлеб в Таврическом резать.

Она спрыгнула на пол, двинулась к выходу.

— Кто хочет помочь революции делом, идите за мной!

До самого вечера они мыли окна, выносили сор из бывшего общежития.

Не так уж много пришло курсисток, и работы хватило всем. Убирая тыльной стороной ладони упавшую на лоб прядь волос, Вера выпрямлялась и смотрела в сиявшие хрустальной чистотой оставшиеся целыми стекла. Внизу шумел город, бурлила толпа, произносились речи. Шла революция. Но и здесь шла она. В этом Вера была убеждена.

Общежитие гудело от споров и восторженных криков. Встречались старые товарищи по подполью, сталкивались в яростных поединках люди разных партий и убеждений. Всю ночь не гасился в комнатах свет. Вера слушала охрипшие от уличных митингов голоса. Не выдержав, вплетала свой голос в общий гул. Как-то она сцепилась с меньшевиком-грузином, считавшим, что сначала надо победоносно закончить войну и только потом проводить разные демократические преобразования.

— Нельзя, чтоб сейчас были острые противоречия. Кынжал на кынжал. Нельзя!

— А для чего же солдаты будут защищать такое, как вы заявляете, свое государство, которое им ничего не даст? — крикнула Вера.

Грузин обернулся, под смолью усов сверкнули фарфорово-белые зубы.

— Девочка?

— Это товарищ Вера, — почтительно подсказали ему.

— Девушка, товарищ Вэра, нада, дарагая, нэмного потэрпеть. Я горяч и то тэрплю, — и повернулся к спорящим.

Веру ужалила острая обида. «Дэвочка, тэрпеть нада...» Сдерживая себя, зло спросила:

— А вы знаете, что в деревнях и на заводах нечего есть, что умирают с голоду дети, что помещики и заводчики жиреют, поставляя на войну гнилье?

— Все знаим, — ответил тот, повернувшись к ней.

— Какой же вы революционер, если решили помогать капиталистам и кулакам наживаться?!

Грузин сосредоточенно сдвинул брови.

— Об этом гаварит то, что я тры года был за рэшеткой, — сказал он с уважением к самому себе.

— Да, только это! — крикнула Вера, меряя его гневным взглядом.

Грохнул смех. Грузин, яростно сверкнув глазами, забегал, кусая ус.

Как-то днем по общежитию прошлась с благоухающей духами дамской свитой председательница правления Красного Креста. Благосклонно кивая жильцам, она заглянула в несколько комнат.

— Я склонна прийти к выводу, — поглаживая лайку перчатки, сказала она, — что женщины-работницы, живущие в общежитии, могли бы взять на себя стирку белья. Кроме того, их стоит все-таки переселить в бараки, им там будет удобнее.

Вера бывала в прогнивших бараках. Она знала, что там жить невозможно. «И почему это все дамы так лицемерят?» — возмущенно думала она, чувствуя, что теперь ей не сдержаться, что она выскажет этой высокопоставленной особе все, не смущаясь пышной свиты.

Она преградила дорогу председательнице и, нарушив почтительную тишину, крикнула:

— Переселять в бараки нельзя ни в коем случае! У большинства работниц, которых вы имеете в виду, застарелый тюремный ревматизм, у многих незакрывшийся процесс в легких. В бараках холодно и сыро. Это погубит их.

Госпожа председательница обратила на Веру благожелательный взгляд: «Ах, это вы?» Только в глубине ее вежливых глаз таилась досада.

— Мне это обдумаем, — кивнув Вере, сказала она, направляясь дальше. — Какая горячая курсисточка! Она мне очень нравится. Всегда так непосредственна, всегда...

— И еще, — крикнула Вера, вызвав всплеск возмущения в свите, — сегодня произошла безобразная история. Бывшему ссыльному социал-демократу было выдано пособие в три раза меньше, чем его товарищу по ссылке социалисту-революционеру. А вчера и позавчера ваши дамы послали трех рабочих за справками о зарплате к заводчикам, которые в свое время упрятали их в тюрьму. Это выглядит издевательством.

Беззвучно двигая губами, госпожа председательница щипала перчатки.

— Погодите. Нельзя же так, — выговорила она наконец. — Почему, Мари Аркадна, получаются такие вещи?

Секретарша, замершая с папкой в руках, пролепетала:

— Вы сами так приказали...

Вера резко повернулась и, хлопнув дверью, выскочила на сияющую мартовским солнцем улицу.

— Их ничем не прошибешь. Им на все наплевать, лишь бы было благопристойно, — гневно шептала она. — Лицемерки.

Потом Вера остановилась. «А как же товарищи, которые остались в общежитии?» Она решила, что обязательно надо увидеть Толмачева, узнать, как ей быть. Может быть, она погорячилась, может быть, поссорилась преждевременно?

Минуя лужи, Вера пошла к дворцу Кшесинской. Толмачев должен быть там. Сергей тоже, наверное, там.

«Сергей», — она улыбнулась, вдруг успокоившись. Закрыла глаза и постояла так, не видя слепящей белизны Невы с густой синью под мостами. «Сергей!» — повторила она снова и пошла вдоль набережной, гладя рукой шероховатый гранит.

Около облицованного под белый кирпич дворца в снежной каше толкались рабочие и солдаты, юрко шныряли мальчишки-газетчики.

В прокуренных коридорах деловито двигались небритые делегаты с фронта, уверенные матросы из Гельсингфорса. Вера заглянула в комнату агитгруппы Петроградского комитета партии. Там был Николай. Он что-то горячо доказывал двум напряженно слушавшим его рабочим.

— Мы против поддержки Временного правительства. Против! — донеслись до Веры слова. — А тот товарищ, хотя и большевик, дезориентирует вас.

Вера вошла в комнату и вдруг увидела Сергея. Шелестя листами, он пересчитывал воззвания, видимо, только что принесенные с машины. Они еще пахли такой знакомой Вере типографской краской.

— Это ты? — улыбнулся он. — Погоди немного, — и, сбившись, начал считать снова, беззвучно шевеля губами.

Она смотрела на его сосредоточенное лицо. От раны на лбу осталась розовая отметина. Ей вдруг захотелось дотронуться пальцами, погладить ее... Подошел Николай в захватанных тусклых очках, измученно улыбнулся, стукнул костяшками пальцев по столу.

— Разнобой идет. Многие считают, что надо поддерживать Временное правительство, будто не ясно, что это отказ от собственных позиций. Вот опять приходили за разъяснением.

Вере было приятно снова быть с ними. Она слушала Николая, думая, что правильно дала отповедь грузину-меньшевику. Радовалась, не замечая в осунувшихся лицах Николая и Сергея усталости.

— Вот так и живем, и растем. Шесть-восемь выступлений за день. Голос вконец сорвал... Ну, а как у вас, Верочка?

Вера рассказала, боясь, что Николай снова пошлет ее туда и ей будет очень неприятно возвращаться.

— Правильно! — Толмачев хлопнул ладонью по столу. — Так и сказала? Правильно! — и звонко засмеялся. — Теперь всех наших будут прямо отсюда направлять на работу, так что...

Николай не успел договорить.

— Товарыж Долмачев, — прогудел сзади громадный солдат в косматой бараньей папахе, — оратора надо, оратора.

— Опять оратора? Кого? Нет никого — все разъехались, — озадаченно проговорил Толмачев. — Хорошо, я сам пойду, — и, накинув то же самое узковатое в плечах пальто, пошел. У дверей, повернувшись, махнул Вере рукой.

— Помогите тут Бородину, хорошо?

Вера улыбнулась: «Помогу, конечно, помогу».

— Сколько насчитал? — спросила она Сергея.

— Три тысячи двенадцать штук, — распрямляясь, проговорил он. — Даже лишние есть. Хорошо! А ты почему не заходила?

— Не было никакого желания, — тая усмешку, сказала она.

— Разве уж так, — улыбнулся Сергей, потом посерьезнел. — Читала в газете? Ваня-печатник действительно провокатор. Вот подлец! А такие глаза, с поволокой, нежные...

Вера знала больше. Не только то, что он провокатор. Из-за него куда-то исчезла, быть может, кончила жизнь самоубийством Софья. Ведь ее нигде не было.

Она брезгливо передернула плечами:

— Ты понимаешь, мне все время хочется вымыть руку. До чего противно! Ведь я с ним прощалась за руку.

Сергей отложил стопку воззваний на белый дворцовский стул, вынул папиросу.

— Это ничего. Ты только руку пожимала, а я даже его папиросы курил... Тут заходил один печатник. Он был на следствии. Рассказывал, что этот Ваня продался после провала в Новой Деревне. Там арестовали печатницу, его невесту. Он пошел к жандармам просить, чтобы ее выпустили. А за это продал явку комитета и провалил Альтшуллеровскую типографию. Вот к чему привела любовь...

У Веры возмущенно-обиженно дрогнули ресницы. Сквозь тонкую смуглую кожу проступила гневная бледность.

— Знаешь, Сергей, если еще раз я услышу такое, я совсем по-другому буду смотреть на тебя! Для подлости нет никаких оправданий. Да разве это любовь?! Это мерзость!

Она снова передернула плечами, отвернулась к стрельчатому окну. «Как он мог сказать такое?»

— Как будто я оправдываю, — обиделся Сергей и робко дотронулся до ее локтя.

Вера сухо поджала губы.

У Сергея был растерянный вид. Видимо, он понял, что сказал совсем не то.

— Ты понимаешь, — пробормотал он. — Надо расклеить воззвания.

И этим смиренным ответом Вера осталась недовольна.

— Не узнаю тебя. С каких пор это стало таким щепетильным делом?

Сергей промолчал.

Она взяла пачку серых листов, заляпанное клейстером ведерко и двинулась к дверям. Он догнал ее в шумном коридоре.

— Ты не сердишься?

Он вышел следом за ней к узорчатым чугунным воротам, взял ее за руку.

— Ну, прости, я действительно, очень неудачно сказал насчет любви.

Опять он выглядел как провинившийся ребенок.

— Большой ведь уже, а говоришь такое, — покачала она головой. — Иди, там тебя ждут.

Сергей взъерошил жесткие волосы.

— Значит, не сердишься?

— Нет.

Он виновато улыбнулся и побежал обратно.

Вера проснулась от скрипа половицы. В комнату осторожно вошла Агафья Прохоровна и положила что-то на стол. Как только дверь закрылась, Вера подняла голову. На скатерти лежало письмо. Она протянула руку и тут же вскочила, сбросив одеяло. Письмо было от Ариадны. Захлебнувшись радостью, она поискала ножницы; не найдя их, надорвала конверт, впилась в строчки. Далекая и близкая, так тонко умевшая понять ее подруга наконец откликнулась. Письмо это было отослано еще в начале марта, а два, о которых Ариадна упоминала, почему-то так и не пришли. Застряли где-то в тюремных канцеляриях.

«Милая моя смугляночка!

У меня столько теперь мыслей в голове, столько чувств, что не знаю, с чего начать. У нас революция! Ты понимаешь? Конечно, ты больше видела в Петрограде. Но и здесь у нас весь городишко Илецк развернулся, растеклись по улицам сибирские мужики вперемешку с бывшими ссыльными и заключенными. Все пели «Интернационал». Хотелось заплакать от радости. И я плакала.

Я мечтала приехать сразу же в Петроград, к вам, и уже приготовилась, но, понимаешь, столько дела здесь, что невозможно оставить товарищей. Воюю с эсерами и меньшевиками, лечу сибиряков.

Милая моя, если бы ты знала, как мне не хватает тебя, товарищей, как стремлюсь в милый, родной Петроград. Почти два года я не видела вас...»

Ариадна писала о том, как много работы и всю ее хочется переделать, жаловалась, что не хватает литературы, газет, просила поскорее выслать, написать обо всех новостях.

Вера тут же села писать ответ, вспоминая внимательные, успокаивающие глаза подруги, радуясь тому, что наконец узнала о ней. Только после этого, одевшись, она вышла на кухню. Дразнили аппетитные запахи. На столе стояли пасхальные куличи. На окне упруго топорщился в тарелке с черноземом проросший овес. В нем лежали крашеные яйца.

Хозяйка, страдая от своей щедрости, предложила кусок кулича. Это была явная жертва. Еще накануне Агафья Прохоровна жаловалась, что печет нынче куличи из чистого золота.

— Да возьмите, Вера Васильевна, да что вы. Да вы как дочь у меня, — и засуетилась, ища кусок поменьше.

Вера отказалась. Налила из толстобокого молодцеватого самовара чашку кипятку, прошла в комнату. Найдя кусок черного хлеба, посыпала солью и, не садясь, стала есть. Она мысленно представила раскрасневшееся от мороза лицо Ариадны в толстом закуржевелом платке. Подруга выступала перед толпой одетых в тулупы сибирских крестьян. Торчали лохматые уши шапок. В морозном воздухе поднимался пар...

Потом Вера вспомнила, что сегодня уезжает в Вятку Лена, и пошла к ней на Крестовский остров. Почти через весь город пришлось им тащить чемодан на Николаевский вокзал. Трамваи не ходили. Лена была необычно печальна — у нее сильно заболела мать, и Вера утешала ее, говорила о том, что теперь успешно лечат болезни, которые еще недавно считались трудноизлечимыми.

Вернулась она поздно вечером. Не спеша открыла дверь, зажгла лампу, спокойно села к столу, и тут вдруг все завертелось. На столе лежала написанная неровным почерком Зары Кунадзе возмущенная записка:

Вера вскочила с места, растерянно посмотрела на темную улицу. Опоздала! Она почувствовала себя несчастной. Как же так! Ведь она так ждала этого дня. Его ждали все. О приезде Ленина говорили в общежитии на Покровской, на заводах Выборгской стороны. Николай Толмачев сказал как-то, что только человек с ленинской ясной головой может разобраться во всей нынешней запутанной обстановке. И вот она опоздала. «Да как же так можно? А может быть, еще поспею...»

Надев на ходу пальто, она бросилась на улицу. С захолустной Полозовой до Большой Дворянской бежала, останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Улицы были пустынны. Только в нишах ворот стояли дворники, поблескивая бляхами. Они молчаливо и недоуменно провожали ее взглядами.

«Все — опоздала я», — остановившись в изнеможении у Сампсоньевского моста, подумала Вера и, навалившись на деревянный брус перил, чуть не заплакала от горькой обиды и злости на себя. «Ведь я могла, могла поспеть».

Вдруг она уловила шум голосов и подняла голову. Откуда-то из темной улицы в чутком ночном воздухе доносился шорох шагов — дало много людей. Она бросилась через мост, ударилась ногой об угол ящика с песком, но не почувствовала боли. Наверное, она еще не опоздала.

Возбужденная, уверенная толпа со знаменами и винтовками двигалась, тяжело и глухо стуча по настилу моста. В центре ее, тускло блестя стальной башней, ехал броневик.

«Это он, это он, — бросившись в толпу, взволнованно подумала Вера. — Едет Ленин. Не опоздала! Не опоздала!»

— Слыхал, Агафон, — возбужденно кричал своему спутнику бородатый солдат, шедший рядом с Верой. — Землю-то мужику, он говорит, сразу надо передать!

Люди говорили, радостно сверкая глазами, улыбались. Они знали что-то такое, чего не знала она. Вера почувствовала себя обделенной. Ей хотелось расспросить, что говорил Ленин, какой он. Она боялась, что не сможет увидеть и услышать его. Ведь уже глухая ночь.

Но она увидела Ленина. Он вышел на тесный балкончик бывшего особняка Кшесинской и, взмахнув рукой, слегка хрипловатым, но сильным голосом начал говорить, подавшись вперед:

— Да здравствует социалистическая революция!

Вера перестала дышать. Проглотив возникшую от волнения спазму, она привстала на носках, стараясь не пропустить ни одного слова. Острые, твердые фразы высекали бурный восторг. Это была та смелость, та ясность, которой все ждали, о которой говорил Николай Толмачев.

Не верить Временному правительству! Оно не даст народу ни мира, ни хлеба, ни земли! Вся власть Советам! Полная ликвидация войны!

Как много можно, оказывается, сказать за какие-то пять-шесть минут. Какие огромные мысли передать. Вера была потрясена. Она приняла всего его, этого коренастого подвижного человека с крутым огромным лбом, чуть картавым голосом, хотя он был совсем не таким, каким она представляла его еще полчаса назад. «Вот таким и должен он быть, обыкновенным человеком, — подумала она с теплотой в сердце, — и никаким другим, — и восторженно вплела свой голос в тысячеголосое «ура!».

Троицкая площадь постепенно пустела. А Вера не уходила. Ей хотелось с кем-нибудь поделиться горячими мыслями, сказать, что теперь ей стало понятно, что надо делать. Революция, социалистическая революция должна быть, и скоро, не через десятилетия, а, быть может, в этом же году.

В такую ночь нельзя было спать, да она и не смогла бы заснуть. Надо было так много обдумать, столько нахлынуло вдруг чувств. Но некому было высказать все это. Лена уехала в Вятку, Зары все равно не застать.

Возвратившись домой, Вера села к столу и этой ночью написала еще одно письмо Ариадне.

«Я думаю, что мы самые счастливые люди. Нам просто страшно повезло. Тысячи революционеров в разные времена боролись за революцию, мечтали о ней и умирали, так и не дождавшись, а мы уже дождались одной и будем делать теперь другую — социалистическую. Это, по-моему, самое счастливое счастье!»

Толмачев окликнул ее в коридоре дворца Кшесинской. Живые, умные глаза светились восторгом.

— Уезжаю, Верочка, на Урал! Со мной вместе Зара, Сергей, еще человека три. Как, двинемся, а? — и лукаво взглянул на нее.

У Веры горячей радостью вспыхнули глаза.

— Я согласна!

Она решила, что сначала поедет в Вятку повидаться с матерью. А потом — на Урал, куда посылал Николая Толмачева ЦК партии.

— Вот там мы повоюем! — провожая ее на вокзал, говорил Сергей.

На углу задержались. Чистенький толстяк с измятыми губами говорил собравшейся вокруг него жиденькой кучке прохожих, что он располагает точными данными о шпионской деятельности лидера большевиков Ленина в пользу Германии.

Поставив Верин чемодан, Сергей рванулся к толстяку.

— Где ваши данные?

Тот свирепо оглянулся.

— А ты кто такой, чтобы я тебе объяснял?

Сергей протянул руку и, схватив толстяка за грудь, тряхнул его. Тот, багровея, сполз со ступенек крыльца. Истерично взвизгнула женщина:

— Избивают!

Как опара, стала разрастаться толпа. Кто-то взмахнул кулаком. Вера рванулась в толпу, но ее оттолкнули. Что будет с Сергеем?..

Ей повезло: она увидела трех матросов, бросилась к ним. Молча выслушав ее, высокий, безбровый, с надписью на бескозырке «Амур», энергично двигая круглым плечом, пробился к крыльцу и, погрозив огромным, с гирю-пудовку, кулаком, спросил:

— Кто желает?..

Никто не желал.

Бородин выбрался из толпы. Над глазом виднелась красная шишка.

— И почему тебе всегда попадает? — сердито спросила Вера.

— Я с детства драчливый, — беспечно ответил Сергей. — Ничего, этот боров больше не будет так кричать, — и неожиданно громко расхохотался: у него в руке был шелковый галстук толстого господина.

— Я даже не заметил.

— «Француз» все-таки в тебе живет, — не в состоянии больше сердиться, сказала Вера. — Это совсем в твоем духе.

— Совсем в моем, — согласился он и остановил проезжавшую мимо пролетку.

На переполненном тесном перроне, отведя к зубчатому заборчику Сергея, Вера долго растирала у него над бровью синяк. Бородин стоял, укрощенно наклонив голову.

Ударил колокол. Вера бросилась к вагону. Сергей вскочил вместе с ней в тамбур, быстро прижал ее руку к губам. Только у самого конца платформы выпрыгнул из вагона. Вера с тревожно бьющимся сердцем выглянула. Сергей медленно махал ей фуражкой...

— Это вы? — услышала вдруг рядом с собой удивленный голос.

На нее растерянно смотрел Гриша Суровцев. «Наверное, он видел, как прыгнул Сергей, в общем, все видел», — подумала Вера и почувствовала, как жаркий румянец заливает щеки.

— Здравствуйте, Гриша, — сказала она, проходя в вагон.

Суровцев запоздало схватил чемодан.

— А я вас не узнал совсем, — опуская застенчивый взгляд, признался он. — Очки потерял...

Потом, стоя у раскрытого окна, он пылко говорил о том, что теперь понял, какому великому делу служила Вера.

— Революция победила. Сейчас надо работать на благо народа. Это так чудесно!

— Нет, Гриша, впереди еще много борьбы. Будет еще революция.

Суровцев озадаченно водил пальцем по серому от пыли стеклу.

— Вы всегда вносите в мою душу смущение и беспокойство...

Тяжелыми каплями падали смоляные чешуйки, бесшумно роняли тополя свой цвет — красного бархата сережки. Скрипучий балкон замело невесомым тополиным пухом, напомнившим о снежной мохнатой зиме.

Вера сидела на перилах, смотрела на молодую клейкую зелень и никак не могла прийти в непривычное для нее состояние успокоения.

Плетеный саквояж ждал пути. На столе белела телеграмма от Сергея. «Проезжаем двадцатого...» А Вера еще ничего не решила. Ее терзали сомнения, она никак не могла разобраться в сумятице мыслей и чувств.

В соседской баньке монотонно бубнила труба. Музыкант из оркестра заводчика Лаптева выдувал марш. Вера стиснула ладонями голову, озадаченно поглядела на саквояж, рассердилась. «Как же ехать на Урал, если здесь творится такое! Нельзя, ни в коем случае!» — задвинула саквояж под кровать, чтобы не мозолил глаза, не напоминал.

Взяла телеграмму. «Проезжаем двадцатого вагон девять Сергей»... «Он думает, что я поеду. Со всеми вместе — с ним, с Николаем, с Зарой. Как много даст эта поездка! А здесь могут справиться и без меня. Что значит один человек? Почти ничего!» Схватила панаму, выбежала на улицу. «Надо сходить к Виктору, поговорить с ним».

На Пупыревке в рыжей пыли копошились оборванные ребятишки. Босоногая девочка предлагала теплой воды, мутного перекисшего квасу из зеленоватых захватанных четвертных бутылей.

Вера шла, погруженная в раздумья. Чуть не налетела на знакомого студента-меньшевика, работавшего в Совете.

— А, Вера Васильевна! Ну, когда появитесь у нас?

— Когда вы станете большевиком.

Студент крякнул, не найдя ответа.

На Театральной площади разыгрался ветер, погнал клочья афиш, зашуршал сухой подсолнечной шелухой. Вдруг лихо взвихрился, швырнул в лицо горсть колючей пыли.

«Нет, ехать нельзя», — подумала Вера, стряхнула с панамы пыль, поправила прическу и пошла обратно домой. «Останусь в Вятке», — решила она окончательно для себя и вдруг успокоилась.

...Когда к тесному перрону, устало поскрипывая, подошел петроградский поезд, Вера с корзинкой в руке бросилась к обшарпанному вагону с замазанным черной краской царским гербом. Она так ждала — и боялась этой встречи...

— Сюда, Верочка, здесь целый вагон большевиков, — послышался голос Зары, и Вера, сталкиваясь с суматошно снующими пассажирами, полезла в тамбур.

Еще издали, за головами выходящих, встретила радостный взгляд Сергея, и внезапно охватившее ее смятение сломало все тщательно продуманные объяснения.

Опережая расспросы, порывисто проговорила:

— Мне ехать нельзя. Здесь на всю Вятку десять большевиков. Даже организации нет...

У Сергея потух взгляд. Он пожал руку холодно, безразлично.

— А у вас тут весело! — воскликнула Вера, боясь, что изменит голос и рассыплется в пыль показная бодрость.

Кроме Сергея, Зары, Николая, ехало еще несколько политехников и медичек. Все они были шумливы, веселы. Так же могла бы ехать она: спорить, петь, смеяться...

Николай Толмачев перехватил ее тревожный взгляд, подвинул чью-то тужурку:

— Садитесь, Верочка. Ну-ка, расскажите подробней о вятских делах.

Слушал, сцепив пальцы в замок на остром колене; думал, насупив брови.

— Да, вам, Верочка, надо остаться. Обязательно надо. И как можно быстрее оформляться в организацию — потом на заводы, в гущу... Не десять, не двадцать — сто большевиков ходят рядом, — сказал он и, легко нагнувшись, вытащил из-под скамьи чемодан. — Голодно, наверное, с литературой?

Чувствуя, как от слов Толмачева становится легче, она ответила:

— Очень, очень нужна литература.

Потом, заметив в своих руках ивовую корзинку, виновато проговорила:

— Совсем забыла, что принесла гостинцев.

Петроградцы дружно принялись за луковые, рыбные и мясные пироги. Только Сергей, покосившись на корзинку, закурил.

— Я сыт, — сказал он, и Вере стало жалко его, милого сердитого «француза». Ведь она знала, как сейчас в Петрограде с продуктами.

— Вкусно пекут у вас в Вятке, — похвалил Толмачев. — Будем заезжать, — и протянул ей пачку газет и книг.

— Не смех ли, Бородину придется кусать локти! — крикнула Зара и опрокинула корзинку вверх дном. Но Вера видела, что Кунадзе отложила на стол кусок пирога для Сергея.

Вместе со всеми она смеялась над Бородиным, а он сердился, выдерживал равнодушную мину.

— Злой, какой, — чувствуя себя виноватой перед ним, проговорила Вера.

Сергей не принял этого признания ее вины. Закурил новую папиросу, щуря глаза от дыма.

Когда Вера уже стояла на земле, справляясь с обидой, захлестнувшей тугой веревкой горло, он вдруг спрыгнул с подножки; хрустнув шлаком, решительно шагнул к ней.

— Верочка, я злой, глупый, я... — ловя ее взгляд, порывисто проговорил он. — Я обидел тебя!

— Нет, ты не злой, Сережа, — почувствовав наконец, что веревка, давившая горло, исчезла, сказала она. — Ты, наверное, другим быть не можешь...

Колеса, взвизгнув, трудно сдвинулись с места. Сергей схватил ее руку и, как тогда, на Николаевском вокзале, порывисто прижал к губам.

— Я тебя всегда помню! Слышишь? — крикнул он и, разбежавшись, легко вскочил на уплывающую вагонную подножку.

Поезд ушел, а его голос все еще звучал в ушах: «Я тебя всегда помню! Слышишь?»

Вместе с худощавым скуластым прапорщиком Степаном Барышниковым пришел подтянутый, со статными покатыми плечами незнакомый солдат с желтой цифрой 697 на зеленых погонах. Он говорил уверенно, твердо, скупо жестикулируя правой рукой. Из-под прямых, вразлет, бровей в упор смотрели серые глаза.

— Кучкин Андрей, — коротко отрекомендовался Вере и прошел в комнату. Он придвинулся со стулом к столу, выложил на скатерть записную книжку и сразу же начал говорить о том, что только в Петрограде понял, как топорно работали они до этого в Вятке. Чувствовалось, что Кучкин — не новичок на таких собраниях, привык к любой обстановке и знает, когда надо перейти к главному, ради чего все они собрались сегодня в Вериной комнате.

Вера слегка волновалась, поджидая товарищей, а теперь ее успокоил уверенный голос Андрея. Со сдержанной гордостью Кучкин сказал, что видел на крестьянском съезде Владимира Ильича Ленина и разговаривал с ним...

Землемер Михаил Попов раздавил в спичечном коробке чадящий окурок, подался вперед. Ольга Гребенева, открыв по-детски полногубый рот, завороженно слушала.

— Верно, что он немного картавит? — спросила она.

— Верно.

Кучкин начал рассказывать, как эсеровские делегаты пытались устроить на съезде обструкцию, но Ленин сумел их заставить слушать себя.

У Михаила налилась кровью жилистая тонкая шея. Видимо, разбередило воспоминание, как ему на днях пришлось уйти с трибуны, не дочитав доклад.

Перед глазами Веры всплыла серая весенняя ночь на Троицкой площади, когда уже самые первые слова Ленина перевернули и наполнили все новым смыслом: жизнь, будущее.

Кучкин оглядел собравшихся твердым сухим взглядом, крутнул рукой.

— В ЦК товарищ Стасова нам посоветовала немедленно создать оргбюро, объединить большевиков в организацию и растить ее. Это первостепенная задача.

— Будут люди. У нас в полку есть, — стукнув ребром ладони по подоконнику, вскочил Степан Барышников. — Вот литературы нет, газет. Это нас режет.

Кашлянув, сутуло поднялся Виктор Грязев. Схватился за гнутую спинку стула.

— На первое время есть литература у меня, Зубаревой товарищи кое-что дали. Но нам надо организовать торговлю газетами, журналами. Как это сделать? Продавать есть кому.

Еще накануне он рассказывал Вере о том, что нашел сочувствующую большевикам солдатку, которая согласна торговать литературой. Но тогда они не могли решить, где брать газеты.

— Свою бы газету, — мечтательно проговорила Ольга Гребенева. — А то издают в нашем городе разную ересь: самодельные стихи да ученические опусы.

Виктор, пожевав губами, сел. В местном студенческом альманахе у него были напечатаны стихи и рассказ.

— Насчет литературы я потолкую с железнодорожниками, — окутав себя ватным комом табачного дыма, сказал Попов. — Думаю, выйдет дело.

— О газете пока можно только мечтать, — вставил свое слово высокий красивый землемер Алексей Трубинский и тоже отчаянно задымил. — Придется все давать через «Вятскую речь»: и объявление о приеме в партию, и о создании организационного бюро. Это я могу взять на себя.

Вере было приятно, что каждый из товарищей уже что-то сделал или знал, как сделать. Значит, пойдет работа на лад. «Вот только я еще ничего не сделала, но я сразу же начну, сразу. Иначе зачем я осталась».

Было душно. Дым пологом висел над головами, на столе валялись ломаные спички, измятые бумажки.

— Давайте приступим к выборам оргбюро, — сказал Андрей, и Вера пошла за чернильницей и бумагой.

— У тебя те самые гости? — понимающе спросила Любовь Семеновна. — Народ простой, — и показала на выцветшие фуражки, висевшие в прихожей.

— Да, народ все простой, мама, — подтвердила Вера. — А непростые заседают в думе...

Ее неприятно кольнуло замечание матери. Она почувствовала в нем враждебность и, сухо сжав губы, ушла.

— Нет, ты не поняла меня, — услышала она голос Любови Семеновны. — Я без всякой задней мысли... они как раз очень милые, вежливые и обходительные.

Оргбюро выбрали быстро. В него вошли Кучкин, Барышников, Попов, Гребенева, Трубинский, Грязев и Вера. Тут же решили, что председателем будет Кучкин, квартиру Виктора объявили местом приема объявлений.

Когда участники собрания, сдержанно гомоня, ушли, из коридора послышался скрип шагов.

— Ты спишь, Верочка? — спросил голос матери.

— Нет.

— Ты знаешь, они очень такие... простые, стеснительные, — сказала Любовь Семеновна. — Это я тогда хотела сказать.

— Кто, мама?

— Да твои большевики. Они мне понравились.

Обняв мать, Вера прижалась щекой к ее щеке.

— Я очень рада, что они тебе понравились.

«Зря я, наверное, попросила не указывать свою фамилию, — подумала она. — Мама так хорошо относится к ним».

Еще до того, как было-помещено объявление в «Вятской речи», в полуподвал Грязевых пришел старый знакомый Виктора — Василий Иванович Лалетин, бородач в шляпе, измазанной белилами. Он чинно поздоровался с Дарьей Илларионовной, подал широкую, как лопата, руку Вере и, разгладив от шеи к подбородку смоляную цыганскую бороду, сказал:

— Нам бы, Виктор, в мастерские человека повострее да поязыкастее, и газеток бы...

Грязев взглянул на Веру. Она радостно кивнула. «Пойду. Ведь железнодорожные мастерские — мои».

— Когда к вам, товарищ Лалетин, прийти удобнее?

Лалетин стрельнул в Веру черными глазами. И лукавый же был взгляд у него! «Мала, тонка, очень уж молодо выглядит», — прочла Вера во взгляде. Василий Иванович начал рассказывать, расчесывая пальцами смоль бороды, что в мастерских дела предстоят трудные: «Меньшевики, что соловьи, кругло да складно поют...»

— Хитришь, Василий Иванович, побаиваешься. А зря! Не знаешь ведь.

— Что ты, Виктор, не-ет, приходите, приходите, Вера Васильевна, буду вас на Всполье ждать, — мотнул головой Лалетин. — Ты меня, Виктор, вгонишь в маков цвет...

— Так когда же к вам прийти, Василий Иванович? — словно не расслышав, спросила Вера.

— Давайте завтра перед обедом, — скосив на Виктора глаза, проговорил Лалетин.

Виктор закусил усмешку.

Надев простенькое платье, Вера накинула на голову Сашин платок. Наряд был непривычен. Теперь даже знакомые не узнают ее.

На углу чуть не столкнулась с Фортунатовым.

— Ба, что за прекрасная незнакомка? — воскликнул он. — Вам явно к лицу, — и он отступил в сторону, любуясь. — Ах, молодость, молодость. Ей всё к лицу.

— Добрый день, Юлий Вениаминович! — торопливо проговорила Вера. Встреча была неприятна ей. Фортунатов стал другим, чем раньше: располнел, говорит глуховато, самодовольно, играя словами.

Вера быстро дошла до Гласисной. За широким Вспольем — горушка. С нее далеко видно. В низине грудятся постройки мастерских. Ветер вытягивает из закоптелой трубы шерстяной жгут дыма, спутывает и бросает его на серые хибарки.

Лалетин ждал ее у лаза в заборе, разминая в пальцах ссохшуюся малярную кисть.

— Калашников у нас сегодня выступает. Не знаете такого? — и взглянул испытующе.

— Немного знаю. Старый меньшевик. Председатель Совета в 1905 году.

«Значит, с ним придется сразиться? Оратор опытный».

— Вот, вот, он самый.

Вдоль кривых, худых заборов Лалетин провел ее в черную постройку. Ударил в нос запах гари, машинного масла.

— Тьфу, телепень, наскочил на пень, — споткнулся Василий

Иванович и снизу, из погребного мрака, подал руку.

— Ступайте сюда.

Рука была теплая, в несмывшихся чешуйках краски.

«Да, надо сразиться, — продолжала думать Вера. — Иначе нельзя».

В постройке было не так уж темно, как показалось. Она различила покрытые окаменевшей угольной копотью черные стены.

Вдруг в воздухе, оглушив ее, задрожал вязкий звон железа. Кудлатый с широкой спиной богатырь в холщовой рубахе бил по разбухшему малиновому концу стержня, разбрызгивая искры.

Лалетин потрепал кузнеца по крутому плечу, прокричал в волосатое ухо, чтобы приходил на пустырь. Тот, сверкнув белками глаз, тряхнул головой:

— Приду.

— Глухарь он, — объяснил Василий Иванович. Она не расслышала. В ушах все еще стоял вязкий высокий звук. — Глухарь, говорю, в котле заклепки держит. А там гром, как в аду, вот и оглох. У нас таких глухарями называют.

В поросшей хилыми лютиками низинке собралось человек двенадцать. От них пахло терпко дымом, пресновато — железом. Они сидели на запорошенной серой травке, ждали.

— Все тут собрались, — сказал Лалетин.

Вера обвела взглядом темные, словно подернутые копотью лица.

Вот и осуществилось задуманное в прошлом году. Она выступает перед вятскими рабочими. «Надо, чтобы все было понятно», — заволновавшись, подумала она.

Сорвала стебелек лютика, колечком обвила вокруг пальца.

— Совершилась революция. Царя рабочие и солдаты сбросили и посадили под арест. Новая власть — Временное правительство — держит в руках руль управления уже четыре месяца, а Россия идет по тому же курсу: продолжается война, крестьяне сидят без земли, горожане — без хлеба. Почему получается так? — начала Вера.

Кузнец подсел ближе к ней, загнул черной ладонью ухо. Кивает головой. Значит, слышит. Вера рассказывает о бессмысленной войне, затеянной для обогащения буржуазии, о том, как относятся к ней большевики. Говорит и смотрит на Лалетина. Чернобородое лицо серьезно, в глазах удовлетворенные светлячки.

Закончить она не успела. Прибежал, загребая разлычившимися лаптями пыль, парнишка в такой же, как рабочие, маслянисто-черной рубахе, мигнул Лалетину.

Василий Иванович разгладил бороду.

— Калашников-то тут. Митинг начинается. Как, пойдем? — и так же испытующе взглянул на Веру. В глазах — тревога.

Она растерла в ладонях стебелек травы...

— Я думаю, надо пойти, — голос звучит ровно. Она подготовила себя и к выступлению, и к спору.

— Война до победного конца — это высшее проявление патриотизма! — раскатывается под стеклянными сводами механического цеха голос оратора. Это тот самый, что председательствовал на социал-демократическом собрании. Голос трубный, из-под шишковатого лба глаза глядят уверенно.

— Кругло говорит, — проталкиваясь с Верой к деревянному помосту, шепчет Лалетин.

— Прибывшие в запломбированном вагоне большевики и сам Ленин подкуплены агентами Вильгельма! — летят в толпу гулкие слова.

Лалетин морщится.

Потом вдруг напускает на умное лицо простоватое любопытство:

— Я помешаю... Интересуюсь, а как это узнали?

Калашников жевнул твердыми губами, свел к переносице брови и невозмутимо бросил:

— Узнали от людей, которые это видели и доподлинно...

— Даже свидетели есть? Очень занятно, а кто такие?

Оратор кашляет в мясистый кулак. Стоящий рядом с ним сухопарый инженер в фуражке с белым верхом раздраженно щиплет нафабренный ус.

— Всегда у тебя, Лалетин, вопросы. Послушай лучше. Продолжайте, Иван Николаевич.

«Молодец, Василий Иванович, — восторгается Вера. — А здесь, оказывается, о демократии даже не слыхали. Начальник приказал слушать...»

— Американцы дают нам на продолжение войны кредиты, — довольно гудит Калашников.

Василий Иванович теребит цыганскую бороду.

— И ничего не возьмут с нас?

— Ну, как? Проценты, конечно, надо будет выплачивать, — наливаясь кровью, отвечает оратор.

— А много? А платить кто будет? — недоумевающе спрашивает Лалетин.

Калашников хмурит лоб, отвечает нехотя... Велики проценты! Рабочие неодобрительно шумят.

— Тише, тише! — бросаясь к краю платформы, кричит инженер.

— Тут у нас один товарищ желает высказаться, — над самым Вериным ухом рявкает кузнец. — У товарища Калашникова-то все, поди, сказано?

— Подожди, — отмахивается инженер. — Иван Николаевич еще будет говорить.

Уже без прежнего запала, словно идя по тонкому льду, с опаской продолжает Калашников. Вниз спускается под нерешительные аплодисменты.

Теперь ее очередь. Вспомнила берущий за душу, чеканный язык прокламаций. «Надо так!»

Могучие руки кузнеца подсаживают ее на платформу. Тонкая, легкая, она стоит над черной ждущей толпой.

— Война до победного конца — это гибель для страны, голод для народа, — чисто звенит ее голос. — Займы, о которых только что говорил оратор, это кабала. Войну надо кончать!

Инженер топчется на месте, не решаясь прервать ее выступление. Досадливо теребит ус. Склонился к конторщику:

— Кто ее сюда привел? Почему не спросили?

Тот крутит плешивой головой: «Не знаю».

А Вера говорит о том, что заявления о подкупе большевиков и Ленина немцами — грязная сплетня, достойная не политических деятелей, а пупыревских торговок.

Василий Иванович слушает, подмигивая кузнецу: «Как заткнула соловью рот?!»

Тот трясет кудлатой головой: «Заткнула!»

Надтреснуто звучит калашниковский баритон:

— Вот я социал-демократ, пятнадцать лет отдал борьбе за свободу, но я не знаю, доживу ли до социалистической революции. А эта барышня так легко заявляет, что не сегодня завтра будет революция. А я — не знаю!..

Вера напрягается, ловя каждое слово противника.

— Какой же вы тогда социалист, если не знаете?! К чему вы тогда людей ведете?! — бросает она.

У Калашникова дергается веко.

Инженер, потеряв терпение, кричит:

— Человек всю жизнь отдал за революцию, а вы такое ему.

— Это я могу сказать каждому, кто предает интересы рабочего класса, — отвечает она.

Конторщик машет кому-то фуражкой, и вдруг рвет воздух паровозный гудок. Рабочие зажимают уши, что-то кричат. Гудение не смолкает. Кажется, от него дрожит черепная коробка. Но Вера ждет.

— Митинг окончен! Все! — кричит инженер и, сняв фуражку, вытирает мокрый лоб.

Рабочие расходятся неохотно. Не дали дослушать... Василий Иванович, выводя Веру из цеха, щурит черные цыганские глаза, смеется:

— Ловко вы его саданули! Паралич бы не расшиб!

Вера поправляет на ходу платок.

— Без ваших вопросов, Василий Иванович, меня бы стащили, — улыбается она. — Ведь эти соловьи кругло да складно поют!..

— Ну, ладно, ладно, — еще шире улыбается Лалетин, провожая ее к лазу в заборе.

Легко взбежав на бугор, Вера машет Лалетину рукой. Он стоит внизу, расчесывая пальцами бороду. «Хороший человек, — думает Вера. — Много тут замечательных людей. Очень много!» — и довольная бежит на Всполье. «Выдержала первый бой, выдержала! Да еще с кем! С самим Калашниковым!»

Так же, как в прошлые годы, ломились от цветущей сирени ветхие палисадники, на улицах стоял дурманящий аромат черемухи. Студенты возвращались из Широкого лога с полными яликами белых цветов. Ходили вздорные слухи, что одна гимназистка, надышавшись черемуховым ароматом, впала в летаргический сон.

Новые запахи примечала теперь Вера. С щекочущим запахом каменноугольной гари были связаны беседы с умным бородачом Василием Ивановичем Лалетиным и его товарищами; удушливая костряная пыль вызывала в памяти встречи с работницами льнопрядильной фабрики Булычева, куда она носила свежие номера «Социал-демократа».

В газете «Вятская речь» взгляд споткнулся на хроникерской, мелко набранной заметке: «Сегодня в театре состоится лекция Ю. В. Фортунатова «Революционная тактика Ленина» (изложение и критический разбор «Писем о тактике»), организованная Союзом учащихся».

Так вот почему, загадочно щуря глаза, приглашал он ее вчера в театр! Вера сказала, что ей некогда, но теперь пойдет обязательно. Она взглянула на часы. До начала лекции оставалось всего десять минут.

Пробарабанив каблуками по ступенькам, выскочила на улицу. Ей поклонился учтивый старичок почтальон в стальных очках.

— Мне ничего нет? — по привычке спросила она.

— Как же-с. Имеется. Имеется, — зашелестел газетами, упершись очками в чрево сумки, — вот-с!

Это было письмо от Сергея! Вера схватила его и заторопилась к театру. Конверт был живой, он трепетал, он просил, чтобы Вера скорее распечатала его. Забежала в театральный садик.

Взгляд выхватил слова: «Милая Верочка, я теперь не Сергей и не «француз». Я — индийский волшебник. Каждый вечер стараюсь вызвать тебя и рассказать, что думал, как прожил день, как ты дорога мне...»

Губы дрожали в улыбке. «Сергей, Сережа!» Тепло и мягко сжималось сердце. «Волшебник! А я волшебница — я тоже вызываю твой сумасбродный дух, я тоже думаю о тебе». Опустившись на скамейку, начала читать все по порядку. Письмо было из Перми. Там тоже меньшевики и эсеры галдят, потрясают кулаками. А им весело. Они — Николай, Зара, Сергей и все остальные — живут коммуной на Отрясихе. По вечерам спорят между собой, поют и опять спорят до тех самых пор, пока не прибегает снизу хозяин, с просьбой «иметь минимум совести». Тогда наступает тишина. И хотя все чувствуют себя, по выражению Толмачева, «богатырскими машинами из крови и мяса», — спят. Ведь даже машина должна иметь отдых, хотя бы три-четыре часа. Вера перевернула листок и перечитала письмо еще раз. Послушная память приблизила виновато-грустное лицо Сергея. Таким он был на вятском вокзале. Но ей хотелось видеть его задорно-веселым. Память заупрямилась. Вера все-таки убедила ее, и Бородин улыбнулся.

Лекция уже началась. Закусив губу, Вера прокралась по скрипучему полу на свободное место. Перед сумрачным залом горячился над трибуной Юлий Вениаминович Фортунатов, кумир ее гимназических лет.

Восторженно робкие гимназистки и солидные гимназисты прилежно слушали, боясь двинуться.

Цитируя «Письма», Фортунатов мрачнел, супил брови. Когда разбирал, лицо веселело. Эти изменения, как изменения цвета неба на воде, отражались в зале. Лица гимназистов то суровели, то прояснялись. А в душе Веры все сильнее и сильнее поднималось чувство возмущения. Проникновенный голос Юлия Вениаминовича впервые вызывал у нее отвращение. В сердце копилась горечь. Вера чувствовала, что не сдержится, что сегодня же, сейчас же после лекции выскажет ему все.

Закончив лекцию, Юлий Вениаминович легкой походкой сошел с трибуны, сел за стол. Снисходительно улыбнулся, прочтя одну записку, заиграл бровями, пробежав другую, и под аплодисменты, подняв над головой рубчатый веер записок, снова пошел к трибуне отвечать на вопросы.

Наконец он собрал все спои бумажки и в кольце молитвенно заглядывающих в лицо почитательниц двинулся к выходу.

Вера встала, поджидая его.

— Это вы, Верочка? Ну, как? — спросил он и склонил красивую голову, словно ожидая похвалы.

— Юлий Вениаминович, — глухо сказала она, — Юлий Вениаминович, я... Нет, давайте выйдем...

Кольцо почитательниц обиженно распалось. Они вышли на балкон.

— Как вы только могли сказать такое? — прошептала Вера.

— Неужели я в чем-то оказался неправ? — уминая указательным пальцем табак в трубке, спросил он ласково.

Вера старалась быть спокойной, но не сдержалась.

— То, что вы говорили с трибуны, я бы могла простить любому, кроме вас. Ведь вы были таким умным человеком, — сказала она и отвернулась, закусив губу.

Веселая краска слиняла с лица Фортунатова, уступив место опаловой бледности.

— Почему вы так неуважительно говорите со мной? — тихо спросил он и начал ожесточенно сосать незажженную трубку.

Вера вытерла рукой непрошенно замигавший глаз.

— Разве вы не понимаете, что все это: ваши остроты в адрес большевиков, ваши насмешки, — та же клевета о подкупе Вильгельмом? Да и об этом вы не погнушались сказать.

Фортунатов облизал пересохшие губы; так и не закурив, сунул трубку в карман белого чесучового пиджака.

— Это мое убеждение, и я бы вас попросил его уважать, — неуверенно сказал он.

— Очень жаль, что это не заблуждение, а убеждение.

— Да, это мое убеждение, — тверже повторил он и похлопал себя по карманам, ища трубку.

Вера толкнула перекосившуюся дверь и медленно спустилась вниз, наваливаясь рукой на перила.

Не оборачиваясь на звук его шагов, пошла по Московской.

«Куда угодно, только не домой... Только не встречаться с Фортунатовым...»

Идя по желтым известковым плитам тротуара, нащупала в кармане письмо, с завистью подумала: «Они там все вместе». Пошла к Грязеву.

— Что с тобой? — встревоженно спросил Виктор.

— Поцапалась с одним человеком... Если можешь, сыграй на своей мандолине, — проговорила она.

Виктор насупил кустистые брови, внимательно посмотрел на Веру. Хотел что-то спросить, но раздумал...

Склонясь над мандолиной, спросил с усмешкой:

— «Вечерний звон» пойдет?

— Пойдет, — ответила она, смотря в окно затуманенным взглядом.

Вера слушала, думая о том, что все это, наверное, случилось еще гораздо раньше, гораздо раньше было покончено с поклонением Фортунатову.

Виктор играл и играл. Теперь уже не грустный «Вечерний звон», а широкая песня «Среди долины ровные» билась в комнатенке...

Вера выпрямилась.

— Спасибо, Виктор.

Грязев оборвал игру.

— Успокоилась?

— Да, да, Виктор, — сказала словами Толмачева: — Мы еще поживем, мы еще порастем!

— Смотри, вся зелень в зелени, — скаламбурил Виктор.

Загородный сад кишел солдатами. Они дымили махоркой, сидя прямо на траве, спорили в тенистых аллейных тупичках. 106-й полк ждал митинга.

Покусывая похожий на ламповый ершик стебелек тимофеевки, Вера слушала Виктора. Он, косолапо обходя сияющие глазурью размоины, рассказывал о том, как Михаил Попов выставил на днях из его квартиры типа, который пришел «записываться в «большевики», так как «узнал, что они будут громить продовольственную управу».

Это напоминало о самом неприятном — об обстановке у себя дома. Теперь Любовь Семеновну слухи о большевиках бросали в дрожь. Она куталась в толстый оренбургский платок и выразительно покашливала. Вера отходила к окну, рисовала на стекле завитушки. Разговор оттягивался...

Куда приятнее было слышать о том, что в организацию записалось более сорока человек, что все члены бюро работают, не жалея себя. Андрей Кучкин ездит по заречным заводам, Ольга Гребенева выступает на митингах перед отправляющимися на фронт солдатами, Михаил Попов создал ячейку среди железнодорожников Вятки, а Алексей Трубинский — на фабрике Булычева. Знакомая Виктора солдатка Клаша Белобородова торгует большевистской литературой. Рота Степана Барышникова хоть сегодня готова выступить с оружием в руках за большевиков. Все это заставляло забыть о домашних горестях.

С руками, стиснутыми в замок за спиной, сутуло просеменил Алеев, за ним показался Калашников. Он кинул на Веру злой бирючий взгляд из-под мрачных бровей.

— Ого, меньшевички бросили сюда весь цвет, — выскочив прямо на Виктора и Веру из аллеи, крикнул Кучкин.

Виктор поправил на плечах тужурку.

— Тяжело тебе придется.

Кучкин весело подмигнул.

— Ничего, солдаты — свой народ. Как в мастерских дела, Вера Васильевна?

— Организуем ячейку. Люди чудесные. Особенно Лалетин.

— Хорошо! — похвалил Андрей.

На балконе ресторана уже металась плоская длинноволосая фигура Алеева. Он бросал в зеленую толпу солдат обрызганные желчью слова о том, что «большевики получили за границей деньги на пропаганду в России пораженческих идей».

Вера морщилась. Было все то же самое...

Оглушив ее, рядом рявкнул грудастый поручик:

— Бить их н-надо!

Она приложила ладони к ушам. Спросила насмешливо поручика:

— Что с вами?

Тот тряхнул гривастой головой:

— Большевиков шугаем, барышня!

Вера усмехнулась.

— Нам же говорят, что нас пугают, — сказала Кучкину.

Андрей свел к переносице разлетистые брови.

— Одни офицеры стараются.

Грудастый поручик недоуменно покосился на Веру: неужели большевичка?

Протолкался Степан Барышников в сдвинутой на затылок фуражке. В горячих глазах — нетерпение.

— Ну как, будешь выступать?

Кучкин, оправив гимнастерку, кивнул утвердительно.

— Помогайте! — и, двигая плечами, начал ловко пробиваться к дверям на балкон. Степан, поддерживая саблю, — за ним.

Когда горбоносый штабс-капитан, председательствовавший на митинге, объявил, пряча в монгольских усах ухмылку, что будет выступать большевик Кучкин, на выбитую сотнями тяжелых каблуков площадку опустилась тишина. Что она сулила?..

Вера схватилась за кривой ствол прижавшегося к стене живучего куста сирени, волнуясь за Андрея. У Виктора глаза смотрели настороженно.

Кучкин пригладил волосы, крутнул рукой, как бы завинчивая невидимую гайку, и, рванувшись вперед, горячо крикнул:

— Товарищи! Вы слышали здесь офицеров, которые признавались в своих чувствах к вам. Они уверяли, что борются за ваши интересы, заботятся о вашем благе. Но так ли это? Не расходятся ли их слова с делом? Давайте подумаем!.. Чем вас, товарищи солдаты, кормят? Свежим мясом или тухлой рыбой?

— Селединой тухлой, — крикнул стоявший впереди Веры круглобородый солдат с детскими голубыми глазами.

— Молодец, правильно начал, — одобрила Вера.

Виктор кивнул головой.

Голос Андрея, сначала с сипотцой, словно простуженный, вдруг взвился:

— А спросите офицеров, что они едят в своей столовой? У них всегда масло, сыр. Разве это равенство?

— Какое! Гусь свинье не товарищ, — раздалось снизу.

Штабс-капитан, топорща монгольские усы, крикнул:

— Ближе к делу!

Снизу многоголосо рявкнули солдаты:

— Пр-равильно, Кучкин!

Грудастый поручик, косясь на Веру, трубно выкрикнул:

— Демагогия! Лишить слова!

Но в толпе вспыхнул интерес к словам напористого солдата. «Свой говорит!»

— Вы слышали, — продолжал он, — как тут некоторые ругали большевиков. За что они нас ненавидят? За то, что мы, товарищи солдаты, за немедленный мир, за то, что мы за немедленную конфискацию всех помещичьих земель, за то, что мы хотим передать в руки народа фабрики и заводы. Война разорила крестьян. В деревне наши отцы, матери, жены и дети льют слезы, а на них наживаются купцы и заводчики...

— Крой, язви в самую печень! — гаркнул сосед Веры.

Она приблизилась к нему.

— Очень правильно этот товарищ говорит.

Солдат хитровато ухмыльнулся:

— А то как же? Очень даже верно.

— Значит, нравится вам большевистская линия?

Солдат потеребил круглую бороду, приметливо посмотрел на Веру.

— Мужицкая это линия.

«Себе на уме солдат, но будет нашим, — подумала о нем Вера. — Надо с ним познакомиться».

— Вам вбивали здесь в мозги, — все напористее говорил Кучкин, — что войну надо вести до победного конца. Не нужна она нам с вами! Мир нужен нам. Долой войну!

Последние слова толпа повторила гудящим эхом, сыпнули ливнем аплодисменты.

По крутой лестнице, скрипя перилами, скатились вниз офицеры, рассыпались в толпе. С разных сторон взметнулось с угрозой и возмущением:

— Долой его! Немецкий шпион! Оратор с Вшивой горки!

Грудастый поручик, побагровев, свистел в два пальца.

— Тише, ваше благородие. Не мешай говорить, — словно уговаривая, сказал спокойно круглобородый. — Как дите!

Поручик зло насупился.

Толпа зашумела. Офицеры, обжегшись, примолкли.

Председатель потеснил Кучкина квадратным плечом.

— Поступило предложение ограничить время оратора. Кто за? — и поспешно вскинул руку,

— Без ограниченьев! Просим! Пусть говорит! — закричали солдаты.

Кучкин продолжал речь.

Радость за успех, гордость за Андрея тепло разлились под сердцем. «Молодец. Умница», — подумала Вера.

Закончив, Андрей взмахнул листом бумаги. Он предлагал свою резолюцию, требующую окончания войны. Солдаты опять зааплодировали. Вера и Виктор взбежали на балкон. Хотелось поздравить Андрея. Кучкин и Степан стояли у стены. Андрей еще не успокоился. Лицо горело сухим румянцем. Степан, глубоко затягиваясь дымом папиросы, рассказывал:

— Думаю, вот-вот схватят тебя — и вниз головой с балкона...

Солдаты освистали Алеева, требовали кучкинскую резолюцию. Председатель, злея, косился на Кучкина. Подскочил и спросил ехидно:

— Быть может, уймете эту стихию?

— Товарищи, — зычно крикнул Андрей, — послушайте до конца алеевскую резолюцию, и вы увидите неприкрашенную физиономию эсеров и меньшевиков!

Алеев оскорбленно крякнул; нацепив на хрящеватый нос очки, начал читать, и опять его голос потонул в реве.

Глубокомысленно хмуря лоб, председатель крикнул, что вопрос очень серьезный и решение его следует перенести на другое собрание.

Теперь уже Кучкин оттеснил его в сторону и взял председательство в свои руки. Вера с нараставшим волнением следила за тем, как Андрей объяснял, почему штабс-капитан хотел закрыть митинг. Договорить ему не пришлось.

На соседней веранде рыкнул тромбон, ухнул барабан, и оркестр вдруг яростно ударил краковяк, заглушив голос Андрея и крики толпы. Офицеры не хотели уходить с митинга побитыми.

Сухо хрустнуло дерево, посыпалось со звоном стекло. Солдаты утихомиривали музыкантов. Взвинченный Алеев, трезубцем вскинув пальцы, визгливо кричал Андрею, что он «разжигает черные страсти толпы». Офицеры угрожающе приблизились к Кучкину. Вера, Виктор, Степан встали возле него.

На балкон, скрипя ступенями, вдруг двинулась разъяренная толпа солдат.

— Сказали, бить его начали, — задохнулся круглобородый солдат с детскими глазами. Он был впереди всех. Голубые глаза отливали стальным холодком, ноздри короткого носа широко раздувались. «Да он уже наш», — подумала Вера. Степан подмигнул Вере.

— Мой, из роты, — и она поняла, что Барышников уже «поработал» с ним.

Офицеры отступили.

Кучкин рванулся к перилам и сорванным до сипоты голосом крикнул:

— Спокойно! Вас вызывают на провокацию. Голосуем! Кто за большевистскую резолюцию — отходи влево, за меньшевистскую — вправо!

Вера видела, как зеленая масса, взбивая пыль, откатилась влево. Редкой, растерянной кучкой сиротели справа офицеры и чиновники.

— Резолюция принята! Объявляю митинг закрытым. Ура! — окончательно срывая голос, крикнул Андрей. Снизу ободряюще, рокочуще ударило:

— Ур-р-ра-а!

У Веры влажно блестели глаза. Она пожимала Андрею руку.

— Это победа! Ведь весь полк влево, к большевикам, качнулся!

Андрей счастливо щурил глаза.

В город возвращались все вместе, шумливые, взбодренные успехом. У выхода из сада Андрей неожиданно закашлялся. Кашель терзал легкие, сгибал и сотрясал тело.

— Что с вами? — кинулась к нему Вера, заглянула в побагровевшее лицо. — Вы не простыли?

— Ничего, так, — махнул рукой Андрей. — Не в то горлышко попало...

Вера молчала всю дорогу. Она видела, как Андрей вытирал с побледневших губ кровь. «Неужели чахотка?» Прощаясь, задержала его руку.

— Сходите обязательно к врачу. У вас очень нехороший кашель.

Андрей увел взгляд. Видимо, он знал об этом.

На кухонном столе, гордо сияя начищенными боками, мурлыкал беспечную песенку самовар. Перед ним, отирая с кумачового лица пот, сидела Саша.

— Чай, он слаще всего, когда с мятой. Старухи такого по полведра выпивают, — знающе рассказывала она.

Плечистый парень в рубахе, вышитой крестиками, дул в поставленное на растопыренную пятерню блюдце и почтительно слушал. Вера решила, что это Сашин родственник из деревни, и хотела пройти к себе. Но парень поднялся, громадный, как вставший на задние лапы медведь.

— Не опознали, Вера Васильевна? — застенчиво прогудел он.

Это был Васюня, Васюня Законник из Мерзляков.

Обрадованно пожимая его шершавую, как черствая горбушка, руку, Вера смотрела в широкое лицо и удивлялась: как возмужал человек за какие-то два года. Совсем другим стал. Огромный, вовсе взрослый человек.

Глаза по-прежнему слегка косили, волосы лежали такой же овсяной копной, но весь он неузнаваемо изменился, почти на целую голову стал выше, раздался в плечах.

— Еле отыскал вот, — комкая порыжелый картуз, бормотал Васюня. — В газете прочитал, что вы с прислугами собрание проводили...

Вера взяла его под руку.

— Ну, идем, идем, все у меня расскажешь.

Заливаясь жаркой краской, Васюня, не дыша, прошел в ее комнату.

«Интересно, что теперь в его голове?» — подумала Вера.

Справившись со смущением, Васюня посерьезнел, сцепил жилистые руки.

— Дело вот такое: пришли у нас солдаты с войны, покалеченные. Все злые, рисковые. Говорят: надо землю отбирать. Я и сам знаю, что надо бы, да как, ведь закону такого нет. Сдернут штраф или пулю вкатят. Говорю им: съезжу в город к одному человеку, разузнаю все... К вам, значит. И приехал.

«Так вот оно, продолжение старого разговора». Теперь ей уже не надо говорить намеками, наталкивать Васюню на выводы. Вера вспомнила Мерзляки, улыбнулась. Потом, гася в глазах веселую искорку, сказала:

— Теперешняя власть, Васюня, как и царь, земли крестьянам не даст. Это уже яснее ясного. Опять ведь там помещики сидят. Они себя обижать не станут.

Васюня кивал головой. Видимо, это было ему ясно.

— Что же делать? Брать надо! В некоторых местах крестьяне запахивают земли, и правильно делают. Мы, большевики, за это.

— Выходит, вы тоже большевичка? Я почему-то так и подумал!

В черных глазах Законника вспыхнули радостные светлячки.

— А брат мой, Федор, эсер оказался, — лицо у Васюни сморщилось. — По-другому мне из Лысьвы пишет...

Он помолчал, совсем по-детски вздохнул, уперев раскосый взгляд ей в лицо.

Вера продолжала:

— Надо власть в волостном Совете в свои руки брать, в уездные Советы своих людей выбирать, разъяснять крестьянам, чтобы не надеялись на Временное правительство, отбирали у помещиков землю. Конечно, эсеры думают совсем не так...

Васюня слушал, барабаня пальцами по надломленному козырьку картуза, потом вдруг припечатал короткопалой ладонью скатерть.

— Хорошо, Вера Васильевна! А нельзя ли книжечек каких или газеток? Я бы доподлинно все в деревне прочитал.

— Дам, дам, Васюня.

Она вышла за чемоданом, в котором лежала литература, обрадованно думая: «А он рассуждает совсем по-нашему».

Когда Вера вернулась, Васюня топтался около этажерки, поглаживая переплеты книг. Все такой же книжник!

— Как, не приходилось больше с Зобовым сталкиваться?

Васюня взлохматил волосы.

— Выходил на меня Яшка с дробовиком. Анюту Колобову обманул он. Сын у нее был, а он не женился. Я его по роже смазал...

Рассказывал Васюня скупо. Но Вере было понятно: он оказался верен себе.

— Какой негодяй этот Складенчик! — воскликнула Вера.

— Он всегда таковский был, — спокойно ответил Васюня. — Нынче корову застрелил у Кривого, который вас из Мерзляков вез. За потраву. У нас Зобова хоть сейчас с земли в три шеи мужики сгонят...

Взяв у Веры сверток с книгами и газетами, Васюня вдруг заторопился.

— Подожди, Васюня, расскажи, как Мария, Санко твой? Что с Анютой?

— Санку что сделается, бегает. В школу ноне пойдет. Он читать уже умеет. А Мария одна так и ломает по-старому. Мужик-то у нее в плену оказался.

— А где Анюта?

Васюня опустил взгляд на новые, пахнущие дегтем сапоги. Вытер со лба бисеринками выступившую испарину. Вера вглядывалась в его лицо, стараясь разгадать, чем вызвано это смущение.

— Анюта — она, это самое, совсем спуталась... В бабий батальон теперь определилась, — с трудом выдавил он из себя нескладный ответ. — Теперь, говорят, ее не вызволить, — и сердито натянул картуз.

Проводив Законника, Вера долго ходила по комнате, думая о нем, об Анюте. Для нее было загадкой его смущение. «Не может быть, чтобы Васюня полюбил эту женщину... А впрочем, ведь я не знаю... Нет, не знаю...»

Вот он, дом на Никитской. Озорно подбоченился, но смотрит незряче — все окна завешаны строчеными шторками. Через темные сенцы, заставленные ветхими сундуками и корзинами, Вера, по-слепецки вытянув руки, пробралась к дверям. От застойного плесенного запаха захотелось чихнуть. Потерла переносицу и толкнула угрюмо скрипнувшую дверь.

Простоволосая кухарка с большим мартышечьим ртом вздувала сапогом самовар. Увидев Веру, метнулась к ней, шлепая надетыми на босу ногу галошками.

— Записываться в батальон тама, — и ткнула черной, как головешка, рукой в дверь с таблицей, хитро разрисованной славянской вязью: «Запись в батальон смерти».

«Солидно обставлено», — гася усмешку, подумала Вера.

— Нет, не записываться. Мне нужно Анюту Колобову.

Кухарка понимающе моргнула голыми веками и зашлепала к дальней двери, за которой кто-то надсадно всхлипывал.

Дверь распахнулась, вышла женщина с обескровленно-белым лицом. «Нелли», — узнала Вера и отвернулась к окну.

Гордиева медленно подошла к ней и ровным пресным голосом спросила:

— Вам кого?

— Здравствуй, Нелли. Мне Анюту Колобову. Знакомую. Она ведь здесь?

Нелли увела постный взгляд в сторону и тем же бесстрастным голосом ответила:

— Здравствуй. Будет лучше, если ты не станешь приходить сюда.

— Я только гостинцы передам, — сказала Вера.

— Ну, ладно, — тряхнув связкой ключей, с сомнением проговорила Нелли. — Передай, — и высохшая, как инокиня, поплыла к выходу.

В конце коридора, потягиваясь изленившейся кошкой, стояла Анюта Колобова. Она вся как-то обмякла, расползлась, но по-прежнему была красива.

— А, это вы, Вера Васильевна? — с веселой развязностью сказала, подходя, она. — Чтой-то решили навестить меня?

— Как же, ведь старые знакомые, — проговорила Вера.

Опершись белой рукой о круглое бедро, Анюта лукаво щурила на Веру глаза. «Как будто бы только из-за этого пришла? Не верю!» Она была не из простоватых...

— Как ты сюда попала? — понизив голос, спросила Вера.

— А больше некуда стало. В цирке Коромыслова судомойкой работала, в женском чемпионате боролась, в прислугах была. Хозяйка меня выгнала. Никто не брал. Вот сюда подалась...

— А на фабрику?

Анюта вильнула взглядом в сторону.

— Там грязно. Я ко грязи не обвыкла. Сами знаете.

Вера постучала ребром ладони по подоконнику.

«Что ей скажешь на это?»

— Кто там у вас плачет?

— Дура одна. От семьи — от матери ушла, да попала с тюремными бабами, вот они и едят ее, — ответила Анюта и безжалостно хохотнула.

«Да, Анюта изменилась. Погрубела».

— Значит, тебе здесь нравится?

— Да не больно. В Питер вот обещают свозить.

— А если воевать придется?

— Один конец, — ухарски, ответила Анюта, но в больших ярких глазах мелькнуло беспокойство.

У Веры вдруг шевельнулась жалость к ней. Ведь если бы не история с Зобовым, наверное, совсем бы другой была эта женщина, по-другому смотрела на жизнь...

— Если ты хочешь, Анюта, я найду тебе место в прислугах, в земской больнице... Ну зачем ты поедешь с этим батальоном? Ведь ты еще молодая. Тебе жить да жить.

— Кабы раньше. У нас теперь Гордиева и пашпорта взяла. Куда без пашпорту?

— В Мерзляки можно. Да куда угодно поезжай, везде лучше, чем здесь.

Анюта свела к переносице бархатные полукружья бровей.

— Нет, в Мерзляки у меня дорожка быльем заросла.

Вере показалось, что в глазах Анюты впервые мелькнула растерянность.

— Так помогу я тебе, помогу. Не губи ты себя, — сказала Вера. Потом осторожно спросила: — Много вас здесь?

— Пока нет. Человек пятнадцать. Неллочка обещает с Булычева фабрики набрать. Там нашей сестры хватает.

Это было то, ради чего пришла Вера. В тот же день она встретилась с Алексеем Трубинским. Он узнал, с кем из работниц беседовала Гордиева, и подослал к ним сочувствующих большевикам солдаток. И без того колебавшиеся работницы на предложение вступить в батальон смерти ответили отказом.

Теперь надо было через Анюту поговорить с записавшимися в батальон женщинами. И Вера снова пошла в домик на Никитской.

Открыла дверь та же кухарка в галошках на босу ногу, испуганно заморгала веками.

— Пущать никого не велено. Дама ихняя ходит.

— Передай Анюте, что я жду ее, — торопливо прошептала Вера.

— Сичас...

Дверь толчком распахнулась, и Вера увидела сердитые брови Нелли Гордиевой.

— Ах, это снова ты? — тая в голосе негодование, задохнулась та и грохнула дверью. Щелкнул крючок, и Вера поняла, что на этот раз ей с Анютой не поговорить.

Но они встретились.

Поздней ночью испуганная босая Саша, собирая в горсть на впалой груди рубашку, зашептала Вере, что ее ждет внизу женщина.

Это была Анюта. В солдатской рубашке, картузе она походила на ненормально большого, располневшего мальчика.

— К вам я. Ушла оттуда. Пашпорт Неллочка не дала. Чего делать-то?

— Пришла-таки? Молодец! — проводя ее в кухню, похвалила Вера. Принесла старенькое платье матери, ботинки и соломенную шляпу.

Узковатое платье Любови Семеновны потрескивало под напором круглых Анютиных плеч. Она боялась нагнуться, широко шагнуть и все-таки улыбалась. В платье, видимо, было веселее. Ботинки оказались впору. Только от шляпы Анюта отказалась и попросила у Саши «какой ни на есть завалящий» платок.

Повязавшись по самые глаза, благодарно взглянула на Веру.

— В Слободское, Вера Васильевна, поеду. Звали сиделкой в больницу. Спасибо вам за все.

Накинув жакетку, Вера догнала Колобову во дворе.

— Я провожу тебя.

Та кивнула.

Оставляя четкие следы на отяжелевшей пыли, по безлюдной Раздерихинской улице прошли на берег реки и спустились к перевозу. Начинался рассвет. Над розовой Вяткой кучились тугие облака, у самых ног вяло шлепала о красный глинистый берег сонная волна.

— Слышь, Васильевна, садись-ка, — опускаясь на опрокинутую лодку, проговорила Анюта. — Скажу чего-то.

Вера села.

Разглядывая свои упругие ноги, Анюта улыбалась.

— Васюнька ведь был у меня до тебя еще. Тоже уйти уговаривал. Ежели, говорит, так нельзя уйти, могу с тобой пожениться. Ой, парень, — и засмеялась, сверкнув белоснежными зубами. — Ну и сказанул! Даже меня в краску ввел.

Это было признание в знак благодарности. Анюте, видимо, захотелось излить свою душу. Поняв это, Вера придвинулась ближе. Озадаченная, тихо спросила, что же думает делать Анюта.

— Чего? Да разве он мне под пару? Парнишка ведь. Он ростом-то велик, а еще несмышленый. Долго ли мне его загубить? — и опять рассмеялась. — Поезжай, говорю, Васюнька, домой. Девок в Мерзляках и без меня хватит. В лоб поцеловала и на крылечко проводила...

«Так вот почему он приезжал такой нарядный, вот почему так краснел! — с теплотой в сердце думала Вера, поднимаясь в гору по осыпающейся вздыбленной тропинке. — Что толкнуло его на это? Любовь ли, доброта ли?» Это было трудно понять. А может, благородство, воспитанное книгами?

Останавливаясь, Вера махала одинокой лодчонке, в которой переправлялась со стариком рыболовом на другой берег Анюта. «Кто знает, может быть, улыбнется судьба и ей, — думала Вера. — Должна улыбнуться!»

Вера оказалась права. У Андрея Кучкина была чахотка. Медицинская комиссия уволила его из 697-й пешей дружины в запас. Надо было председателю бюро подлатать свои легкие, сменить парной вятский воздух на сухой горный.

Кучкин решил податься к родителям на Южный Урал, но оттягивал отъезд, выступал на зоновских и вахрушевских кожевенных заводах. Не хотел оставлять за собой долга.

И все-таки наступил день расставания. Андрей, сосредоточенный, с желтушно-блеклым лицом, вымученно улыбался, просил не провожать, но все гурьбой отправились с ним. По дороге заглянули в фотопавильон. Сфотографировались на прощанье. Говорили мало. Может быть, потому, что выговорились накануне на заседании бюро. Кучкин советовал на бюро связаться с большевиками-глазовцами, с большевиками Белохолуницкого завода. «Пора объединить силы всей губернии!» Это было новой ступенькой, которую предстояло одолеть.

На этом заседании произошло еще одно, для других не приметное, а для Веры очень радостное, событие — цыгановатый бородач Лалетин был кооптирован в члены бюро. Ведь в том, что он так вырос, было, хоть маленькое, ее участие...

Простившись с Андреем, она пошла к Лене. Давно не была в домике на Кикиморской, не видела верную хранительницу своих тайн.

На углу Николаевской и Спасской, тяжело дыша, ее догнал Виктор.

Молча протянул исписанную склоненным влево почерком восьмушку листа, угрюмо следил за выражением ее лица.

«Надеемся, что все товарищи, не сочувствующие тактике большевиков, поддержат эту резолюцию на общем студенческом собрании:

Считая тактику публичных выступлений студентов-большевиков, играющих на инстинктах невежественной толпы, позорной и не вяжущейся с понятием о человеке, получающем высшее образование, мы, большинство студентов г. Вятки, заявляем перед лицом всего общества, что не имеем ничего общего с гг. Грязевым, Зубаревой, Гребеневой (вятичами), Амосовым, Поповым, Дудкевичем (глазовцами), хотя и носящими форму высшей школы, и впредь просим лиц, пользующихся подобной тактикой для достижения каких-либо целей, не считать себя состоящими в нашей корпорации.

Требуем публичного и немедленного отмежевания членов студенческой корпорации от большевиков».

Вера читала, и саднящей занозой вонзались эти слова в сознание. «Еще этого не хватало!»

— В-вот с-волочи, — кусая мундштук потухшей папиросы, крикнул Виктор, — пробуют вокруг нас поднять травлю. Я бы ему без всякого собрания нос расквасил, — и стиснул тугие кулаки. — Ведь п-подлость!

— Подлость, — эхом откликнулась Вера.

«Нет, нет, тут сложнее, тут, наверное, не просто хотят выяснить отношение студентов к нам, большевикам», — подумала она.

— А не кажется тебе, — глядя в налившиеся холодом глаза Виктора, сказала она, — что эта резолюция, увольнение Алексея Трубинского с работы, выселение Михаила Попова с квартиры — все это ответвления от одного и того же корня?

Виктор нахмурил брови.

— Возможно.

Вера была уже почти уверена, что рукой писавшего резолюцию водил кто-нибудь вроде Алеева или Калашникова.

И на студенческом собрании предстояло сразиться с ними...

На открытой веранде летнего клуба в Александровском саду гудели баски универсантов, чечетками щебетали первокурсницы. На Веру бросали уважительно любопытные взгляды. Подлетел Гриша Суровцев. Смешавшись, снял очки.

— Вы не переживайте, Вера. Все будет хорошо!

Она поймала его суетливый взгляд.

— Я не волнуюсь, Гриша, и вам не советую.

Прошел мимо них Софинов, знакомый по Петрограду универсант. Тужурка застегнута наглухо. Ясно и неподкупно сияют начищенные пуговицы. На Веру даже не взглянул.

— Верочка, большинство за то, чтобы оставить вас! — щекоча дыханием шею, шептала Лена Круглова.

«Они думают, что это очень задевает меня — останусь я или нет в «корпорации». Жалко, что заболела Ольга Гребенева, ушел на митинг в 106-й полк Виктор. Придется одной...»

Веру раздражало, что томительно долго собираются студенты, чего-то тянет с началом собрания вихрастый казанец с курчавыми баками, раздражали сочувственные взгляды курсисток...

Бубнящий гомон словно обрезало голосом Софинова. Он вышел на середину, снял с рукава пушинку, заложил руку за борт тужурки. Он говорил о том, что большевики продались Вильгельму, что они подбивают народ на насилие, грабежи. Все то же, что уже столько раз произносилось в Вятке со всяких трибун.

Вера ломала в руках веточку сирени. Ей было противно слушать этот сухой ровный голос, противно смотреть на Софинова.

Он кончил говорить.

— Пусть сам уходит! — раздался дрожащий обидой голос Лены. Кто-то ее поддержал, кто-то огрызнулся. В гвалте трудно было разобрать.

Вдруг на середину веранды вывернулся взлохмаченный Гриша. В своей черной косоворотке с витым поясом он походил на сельского учителя. Близоруко щурясь, взмахнул рукой.

— Тише. Тише. Ну, тише! — умолял он. Когда угомонились спорщики, снял очки, повертел их в руках. — Я прочитал резолюцию Коли Софинова, послушал его выступление и пришел к выводу, что он слишком сгущает краски. Ведь мы прекрасно знаем товарищей, против которых он выступает. И нет в их поведении ничего такого... Я бы сказал, опасного для общества.

— Плохо знаешь! — крикнул кто-то из угла.

Гриша повернулся на голос.

— Насколько знаю, они не такие. Я предлагаю следующее: пусть Софинов попросит прощения, пусть они пожмут друг другу руки. Ведь...

— Чего захотел!

— Ха-ха, миролюбец!

— Очень хорошо он сказал, — понеслись выкрики.

«Какой галиматьей закончил Гриша свое выступление, — Вера передернула плечами. — Мириться? Прощать? Ни за что!»

Она отбросила измятую ветку и встала на Гришине место. Лицо ее горело, но она чувствовала себя спокойной, голос легко подчинялся ей.

Шум разом смолк.

— Да, мы большевики. Я большевичка! Но я не стыжусь, а горжусь этим, — раздельно произнесла она, подняв красивую гордую голову. — Мы против войны, как многие из вас были против нее в прошлом году. Мы — за социалистические преобразования. За это боремся и будем бороться. Но мы против грязи и нелепостей, которые приписывают нам обыватели и враги. Мы не раскалываем топорами икон, не собираемся грабить продовольственную управу. Здравомыслящие люди понимают это.

Она нашла узкое лицо Софинова, с презрением сощурила глаза.

— Господин Софинов (я никогда, — со сдержанной силой произнесла Вера, — никогда не назову его товарищем) весь во власти этих слухов. Под их влиянием возмутился его обывательский дух. И вот появилась эта грязная бумажонка, где он, играя в благородство, хочет наставить нас на путь истинный. Но нам с ним не по дороге. Мне ясно, ясно всем моим товарищам: Софинов добивается одного, чтобы от нас отвернулись. Возможно, найдутся такие студенты и курсистки, которые станут травить нас...

Вера перевела дыхание и, волнуясь, тихо, но горячо проговорила:

— Этим нас не запугать. Мы не откажемся от своих убеждений. Такого не будет никогда!

Несколько человек ей зааплодировали.

Вера пошла к Лене. Не дойдя до столба, около которого стояла подруга, повернулась снова. Увидела влюбленное Гришино лицо.

— А руку, — резко бросила она, — а руку Софинову я никогда не подам!

Теперь не было умиротворенных.

— Что, съел? — кричала Лена.

— Это же нахальство с ее стороны!

— Сильно сказано!

— Самого его исключить надо!

Но друзей на собрании было все-таки меньше; Вера поняла, что резолюция будет принята. И когда вихрастый студент-казанец с баками ставил вопрос на голосование, сошла с веранды. Пусть будут злорадствовать одни и сочувствовать ей другие. В конце концов, главное — работа.

В полутемной аллее, затененной переплетенными кронами лип, сутулилась длинноволосая фигура Алеева.

«Случайно ли был он здесь? Наверное, не случайно», — решила Вера.

У портика сада ее догнала Лена. Молча махнув рукой на веранду, крикнула:

— Ну их всех к чертям! Я с тобой пойду.

Она ощутила на спине между лопатками знобящий холод. Рука задрожала, расплескав на скатерть суп... Не веря себе, Вера подбежала к окну. С Пупыревки через открытое окно проник снова слабый голосишко мальчишки-газетчика: «Последняя новость! Заговор большевиков против революции разоблачен! Большевистские лидеры бежали из Петрограда!»

Не помня как, Вера очутилась в бестолково кричащей базарной толпе. Пупыревка гудела шмелиным гнездом. Слепой нищий, ворочая глазами-градинами, угощал толстую, в выцветшей плисовой кофте просвирню вином. Та, кривя слюнявый рот, пьяно хохотала.

Вера рванулась в другую сторону. Толпа солдат сгрудилась вокруг юркого китайца-фокусника, который прятал в широкие рукава рубахи красные, как пасхальные яйца, шарики. Здесь тоже не было мальчишки.

Может быть, это только послышалось ей?..

Но вот стоит приземистый, с обвислыми на подбородке складками кожи отставной чиновник. У него — газета.

То ли попросила, то ли просто взяла, но газета оказалась у нее в руках. Взгляд сразу выхватил крупно напечатанные строчки:

«Заговор большевиков против революции. Самая крупная новость сегодняшней ночи — исчезновение Ленина и всей большевистской компании из Петрограда. Большевики, организаторы демонстрации, арестованы».

Спину обдало жаром. Что-то страшное произошло там три дня назад. Что-то похожее на июньские дни во время Парижской коммуны. Аресты, аресты... Неужели это конец всему? Неужели...

Прямо в домашнем платьице и стоптанных туфлях побежала к Виктору. На углу столкнулась с курчавым студентом-казанцем, ведшим собрание; тот скользнул взглядом мимо, не узнав ее. Нет, он просто не захотел узнать. В его глазах блеснула опаска. «И тем более нельзя раскиселиваться», — остановившись, сказала она себе. Вернулась домой. С обычной тщательностью оделась, причесала волосы и под косыми взглядами соседей пошла к Грязеву.

У Грязева вдоль комнаты прохаживался, зло куря, Михаил Попов, теребя корявыми, как корни, пальцами смоляную бороду, сидел на кованом сундуке Василий Иванович Лалетин. Виктор, покусывая спичку, рылся в бумагах, супил кустистые брови. Остановившись напротив него, Михаил постучал костяшками пальцев по столу.

— Вот-вот, от этих самых столиков, папок, наверно, придется отказаться. Все у тебя должно быть готово к переходу на нелегальное положение. Ясно?

Виктор выбросил спичку в угол, оперся руками о стол.

— Но это значит свернуть работу. Так? По-моему, еще рано... Ведь газеты наверняка наврали с три короба.

— Ты слушай, Виктор, он дело говорит: документы подальше держи, мало ли что... Надо нам на заводы податься, ячейки создать, — вмешался Лалетин.

Вера схватила петроградские газеты. Там было сказано подробнее о расстреле демонстрации в Петрограде, об аресте большевиков.

«Да, это не резолюция Софинова и не глупые слухи. Пахнет кровью и порохом. Виктор слишком благодушно настроен», — подумала она.

Но ведь полгода назад, до февраля, было труднее и опаснее работать. И тогда не отказывались от легальных выступлений. «Нельзя свертывать работу. Ни в коем случае. На заводы, в мастерские! Готовить народ».

Хлопнув дверью так, что в рамах зазвенели стекла, пришел с собрания Вятского Совета Степан Барышников. Стуча саблей о стулья, долго топтался в кухне, с шумом пил у Дарьи Илларионовны квас, сердито фыркал. Тяжело сев, зажал между коленями ножны, положил ладони на эфес. Углом переломились брови.

— Ну, чего ты тянешь душу, Степан — сказал нетерпеливо Михаил. — Что там было?

— А чего тянуть. Алеев с час помоями пас обливал. Под конец разошелся до того, что призвал «убрать большевизм и всех, кто идет под его флагом». Я пытался выступить, но меньшевики и эсеры рта открыть не дали. Теперь они ученые. В общем, решено закрыть наш газетный ларек и принять меры к охране города.

— М-да, несладко тебя потчевали, — проговорил Василий Иванович, навивая на палец смоляное кольцо бороды. — Но ведь было и хуже, ребятушки. Раньше смерти умирать не будем. А ты, Виктор, сделай все-таки, как Михаил говорит. Мало ли...

Виктор хмуро кивнул.

Вере стало спокойнее от этих слов. Она вдруг вспомнила толмачевский афоризм. Он годится и сейчас, конечно, годится. «Мы еще поживем, мы еще порастем!»

Бюро продолжало работу. Вера по-прежнему ходила с газетами в железнодорожные мастерские, беседовала с рабочими на пустыре. Ее ободряло приветливое отношение рабочих, их все разгорающийся интерес к политике, к революции.

Двери квартиры Виктора Грязева по-прежнему были открыты для всех, кто сочувствовал большевикам. Но тайные пружины были уже взведены, и борьба против большевиков началась. Первым почувствовал на себе давление тайных пружин Степан Барышников. Вместе с ротой его внезапно отправили «а Румынский фронт. Он даже не успел попрощаться с товарищами.

Через день после этого землемеры Михаил Попов и Алексей Трубинский получили строжайшие предписания, в которых им предлагалось срочно выехать в город Петрозаводск, в распоряжение чиновника особых поручений.

Попов, поругавшись с начальством, ушел с работы, Алексей, измученный месяцами безработицы, уехал в Петрозаводск.

Вера не знала, какие каверзы готовились для нее, Ольги, Виктора. Наверное, что-то готовилось. Но и без этого она чувствовала на каждом шагу новое в отношении к себе. С ней перестали здороваться знакомые, некоторые, встретив ее, переходили на другую сторону улицы.

Вера удивлялась, как крепится лгать, как она не выскажет своих обид. Только тяжелые вздохи по ночам да набрякшие от слез веки говорили о том, чего это стоило Любови Семеновне.

Домой от Виктора возвращались по Московской.

Около Мариинской гимназии толпились солдаты.

Молодцеватая дама из эсерок растроганно говорила с крыльца:

— Только совместная работа всех — крестьян и помещиков, рабочих и заводчиков — приведет нас к победе. Когда корабль тонет, между пассажирами первого, второго и третьего классов не должно быть различия.

— Первым-то на дно третий идет. Там и лодок нету, — выкрикнул черноусый ополченец.

Вера рывком поднялась на крыльцо.

— Народу война не нужна! Это ярмо, это вериги, сковавшие тело и душу народа! — раздельно выкрикнула она. — Сейчас на него надевают новое ярмо...

В толпе замелькали растерянные улыбки, свирепые ухмылки. Вера заметила, что с разных сторон к крыльцу проталкиваются шляпы и фуражки. Это не сулило ничего доброго. «Как тогда с Сергеем», — промелькнуло в сознании. Отступив на шаг, ближе к стене, она продолжала говорить.

Щекастый офицерик с круглыми петушиными глазами выскочил первым на крыльцо, рванулся к ней, схватил за руку. Треснул рукав платья. Над толпой повис истерический женский крик. Вера вырвала руку; прижавшись спиной к стене, в упор смотрела на офицера.

Офицер, вытянув шею, по-гусиному зашипел:

— Убить тебя мало, шпионка! Убить!

— Попробуй! — Вера с презрением посмотрела на офицера. — Повоюй, здесь проще.

— Эй, господин прапор, ты не больно, — послышался дрожащий от волнения голос ополченца, — правду она говорит.

Тут только Вера увидела, что крыльцо окружают солдаты. У них ждущие лица, они оттерли в сторону небритого инвалида со скрюченной рукой, желтолицего приказчика в соломенной шляпе.

— Говори, говори, правду говоришь, — подбодрил ополченец.

Она бросилась к перилам и, не обращая внимания на угрозы прапорщика, крикнула:

— Кто за войну? Или такие прапорщики, как этот, не нюхавший пороху, или те, кто наживается на ней. А простым людям она ни к чему...

Когда она кончила, солдаты гулко захлопали в ладони, закричали «ура!». К ней потянулись руки.

— Смелая, даром что девушка.

— Молодец, молодец! Вот это да!

— Качать ее!

Вера, выхватив из-под жакетки пачку газет, начала раздавать их в жадные крепкие руки.

К дому шли целой толпой. Солдаты восторженно смотрели на девушку. Ополченец весело кричал:

— Нет, не спокинем, проводим вас! Мы кавалеры надежные!

Вера не успевала отвечать на вопросы своих защитников. Она была счастлива! От прилива благодарного теплого чувства к этим незнакомым, но близким людям мягко сжималось сердце,

Лена ударила кулачком о стол, давясь слезами.

— Какое они имеют право, какое?! Иуды! — измяла, скомкала испятнанную слезами газету. Вера подобрала с полу «Вятскую мысль», расправила на столе.

— Смотри, какой подлец, смотри! — кусая губы, всхлипывала Лена.

Вера знала, что не сегодня завтра случится это, тяжелое для нее, и внутренне напряглась, ждала. Теперь это произошло: изворотливый фельетонист настрочил о ней бойкий фельетон. Каждый узнает под большевичкой Лизочкой с Пустыревской площади ее, Веру Зубареву. Как только ни изощрялся он, как ни оскорблял, знал, что будет безнаказанным.

В глазах накипали от обиды слезы. Если бы это было еще год назад, она бы, наверное, разревелась. Но теперь, теперь — нет. Встала, погладила вздрагивающую льняную голову подруги.

— Не плачь, Леночка, не стоит. Мне не так тяжело, как тебе кажется.

— Но сознайся, Верочка, тебе все-таки очень тяжело?

— Я же сказала, что нет.

— А я целый день ревела.

— Слезы — это бессилие, Лена,

— Я понимаю, — всхлипнула снова Лена. — Но я не могу...

Да, слез не надо было совсем. Надо было крепиться изо всех сил. Вечером предстоял разговор с матерью. На этот раз его не избежать. И Вера готовилась к нему.

Недаром Любовь Семеновна была ее, Вериной, матерью. И на этот раз в глазах ее был тускловатый сухой блеск. Только розовые от дождя пальцы, беспрестанно скручивая в жгутик носовой платок, выдавали волнение.

Грузно опускаясь в кресло, мать глухо спросила:

— Скажи, Вера, когда у вас нынче начнутся занятия?

Повеяло холодком от необычного для матери «Вера». Ведь она всегда, всю жизнь называла ее ласково «Верочка». «Какие мелочи», — оборвала она себя, но вдруг ледяной иглой кольнула догадка: «Мама хочет, чтобы я скорее уехала. Зачем же спрашивать, когда начнутся занятия, если и так прекрасно известно? Хочет, чтобы уехала я...»

Повернув искаженное обидой лицо, Вера посмотрела в окно.

— Занятия начнутся в августе. А что, мама?

— Значит, еще дней двадцать?

— Я могу скорее, — закусив губу, выдавила из себя Вера.

Любовь Семеновна поднялась.

— Что ж, уезжай. Ничего не поделаешь. Такая уж у нас, матерей, доля — всю жизнь готовить вас в дорогу, — и повернулась к Саше. — Как, чемодан у Верочки в порядке?

Саша растерянно посмотрела на Веру, непонимающе покосилась на Любовь Семеновну и тихо прошептала:

— В порядке.

— Приготовь!

Прижавшись пылающим лбом к холодному оконному стеклу, смотрела Вера в сад. «Значит, убираться... Значит, уезжать?»

В саду мокрый ветер заламывал резиново-гибкие ветки берез, свирепо толкал деревья, заставляя их кланяться земно. Они вывертывались из его нахальных рук, упруго изгибаясь, и снова выпрямлялись.

«Но зачем я поеду раньше, если здесь так много работы? Зачем? В конце концов, если маме тяжело видеть меня, я объяснюсь с ней окончательно и перееду к Лене на Кикиморскую... Перееду, и...»

Зазвенели, посыпались на пол стекла, на стол грохнулся, разметав чашки, мокрый обломок кирпича. Он влетел из аспидной черноты двора.

Любовь Семеновна притушила лампу; хрустя осколками стекла, унесла кирпич на кухню, сдержанно объясняя что-то там перепуганному дворнику.

«И все-таки я не поеду! Если я нужна здесь, пусть даже угрозы, пусть даже кирпичи — не поеду, — решила Вера. — Ведь этого никогда бы не испугались ни Толмачев, ни Сергей, ни Ариадна». И она не испугается. Будет жить на Кикиморской, будет работать, бороться. Будет бороться всегда! Даже в тюрьме, если ее схватят.

На другой день, под вечер, она была у Грязева.

Виктор, крутя на растопыренных пальцах облинявшую студенческую фуражку с побелевшим околышем, молчал. Он уже две ночи не ночевал дома. Около окон его квартиры шатались подвыпившие хулиганы и, пугая родных, стучали в раму:

— Эй, большак, вылазь, кровянку пустим!

Вера скребла ногтем чернильное пятно на клеенке. Ждала.

— Не можем мы тебе разрешить оставаться здесь, — проговорил он наконец. — Ты обязана ехать в Петроград, — и насупился.

Вера оскорбленно стукнула ладонью по спинке стула.

— Как же ехать, если нужно работать здесь? Ты, наверное, думаешь, что надо оградить меня от всего? Так?

— Ну-ну, зачем так? — щуря хитроватые цыганские глаза, усмехнулся Лалетин. — Мы же знаем, какая вы. Не обижайтесь. Я думаю, Ольга Гребенева с Михаилом поддержат меня... Надобно именно вам в Питер подаваться... Ведь мы уже неделю сидим без газет.

— Но нас мало! — перебила его Вера. — Я должна остаться здесь.

— Поймите, Вера Васильевна, — прикладывая к груди руку, сказал Лалетин, — там нам нужен теперь свой человек, и это важнее, чем еще один товарищ здесь. Без литературы мы как немые.

Виктор бросил фуражку на стул.

— По-моему, яснее ясного — ты должна наладить бесперебойную доставку литературы.

Вера шла сюда в полной уверенности, что товарищи поддержат ее, что она останется работать в Вятке. А тут...

Вере показалось, что это нарочно придумано для того, чтобы она не осложняла отношения в семье и чтобы уберечь ее от опасности. В конце концов, ведь литературу могли доставлять железнодорожники.

Василий Иванович закрутил прядь бороды в кольцо. Нахмурился.

— Правду я говорю, и Виктор тоже. Железнодорожники не справятся сейчас. Не привезут они того, что нам надо. «Правду» в Питере теперь попробуй поищи. Да и риск, риск большой.

Вера покачала головой. Все равно, лучше ей не ехать... Но, перебирая в памяти знакомых студентов-петроградцев, она не находила никого, кому бы можно было поручить доставку литературы для вятской организации.

Виктор зло сбил щелчком со стола хлебную крошку.

— Ты начинаешь рассуждать, как ребенок. Ведь ясно: нужна литература. Если ты не веришь, мы можем оформить это как решение бюро.

Вера отвернулась к низкому, заляпанному грязью окну. Ей было тяжело и горько. Уехать в самое трудное время... Крестовина рамы, зеленые былинки за окном вдруг расплылись перед глазами.

— Я подчиняюсь, если так надо, — наконец сказала она.

Виктор тяжело вздохнул и отвернулся

— Без газет мы во как, — резанув корявой рукой по заросшему горлу, виновато проговорил Лалетин. — Ну не переживайте вы так, ради бога!

— Я не переживаю. Я поеду, — с трудом выдавила она из себя, не поворачиваясь к товарищам. Ей не хотелось, чтобы они видели ее слабость.

Когда ехала в тесной пролетке на вокзал, посеивал грустный дождик. Одиноко цокали копыта лошади. Вера молчала, вспоминая разговор с товарищами. Любовь Семеновна глухо вздыхала. Лена сжимала локоть подруги, шептала ей на ухо: — Не волнуйся, все будет хорошо. Как договорились, я стану вместо тебя носить газеты на завод. Ведь я все понимаю...

— Я рада, Леночка, очень рада за тебя, — отвечала Вера, с жалостью думая о том, что мать довольна ее отъездом. «Словно в Петрограде будет спокойнее. Ох, мама, мама, не понимаешь ты меня, нет, не понимаешь!»

Любовь Семеновна часто моргала глазами.

Ей вдруг стало до боли жалко мать. Она ткнулась лицом в пахнущий сыростью плащ Любови Семеновны, та прижала ее голову к груди.

— Береги себя, доченька, слышишь? Береги!

— Слышу, мама, слышу. А ты не расстраивайся.

— Не б-буду, — дрожащими губами ответила мать.

Промелькнул еще один кусок жизни. Очень счастливый, принесший ей столько удовлетворения. «Все горечи не идут в счет. Была настоящая борьба! И какие замечательные были люди!»

Так думала Вера, стоя на подножке вагона, провожая взглядом трогательный вятский вокзальчик, расплывчатые огни пристанционных домиков и тонущие в дождяной мути осиротелые фигурки самых дорогих ей людей — матери и подруги.

— Ах, как вы похудели, милочка! — встретив Веру, затрясла головой Агафья Прохоровна и сама же успокоила: — Нынче все худеют. Такое творится! Я тоже с тела спала.

Однако по ней этого не было видно. Хозяйка, шнуруя высокие ботинки, по-прежнему ставила ногу на скамеечку.

Торопливо сложив вещи, Вера пошла на улицу. Ей не терпелось зайти в райком партии, потом в экспедицию ЦК, узнать, почему не высылались в Вятку газеты, договориться о дополнительных номерах, приготовить посылку с литературой.

Город сильно изменился за эти месяцы. По Кронверкскому проспекту вместо строгих гувернанток и брюзгливых барынь в оборках прогуливались развалистой походкой дамочки в лакированных сапожках, брюках-гольф, сбитых на затылок фуражках. Из просторных витрин, суля «победу» и «изобилие», голодно выглядывали афиши «Займа свободы».

Как всегда после приезда из Вятки, чувствуя себя в бойкой столичной толпе как-то непривычно, Вера медленно шла около самых стен домов и с горечью замечала, что меньше на улицах матросов и солдат, почти не видно рабочих.

По проспекту торопливо пробухал казенными сапогами взвод женщин из ударного батальона, одетых в новые, стоящие колом рубахи. Прохожие останавливались, зубоскалили.

— Эй, бабское войско, харч зазря изведете, не оправдать вам его, — бросил курносый безбровый кучер.

Женщины шли, отворачивая жаркие лица; задние, низкорослые, растянулись, не поспевая.

— И-и думаешь, ех на войну отправляют? Ни-и. С них война одна, — знающе пропела толстуха в полушалке и сплюнула.

— С трофеями вернутся, ясно, — хохотнул кучер.

«Как хорошо, что ушла Анюта, — с удовлетворением подумала Вера. — А Нелли, наверное, здесь...»

Нагловато заглядывая в лица прохожих, шатались юнкера. По пыльной обочине улицы два юнкера провели рабочего парня в картузе и косоворотке, с заломленными назад руками.

Остановившийся рядом с Верой большеносый мужчина обнажил в ухмылке мелкие крысиные зубы.

— Большевичка сцапали. Ох ты, желанный, дитятко, — и, согнав с хищного лица благодушие, сказал: — Ленину что! Он натворил делов, сел в запломбированный вагон и укатил обратно в Германию, а вот эти расплачивайся.

Вера резко повернулась к нему.

— Зачем вы лжете? — скосила глаза на полосатые ленты георгиевских крестов. — Ведь это неправда!

Мужчина тщеславно брякнул крестами.

— Как неправда? Везде так написано. Вы что, из сочувствующих?

Понимая, что зря ввязалась в этот разговор, Вера молча перешла улицу. Человек трусил рядом, заглядывая на нее сбоку.

— Тогда вы, может быть, знаете, где этот Ленин?

Дело принимало совсем скверный оборот.

— Вы что пристаете! — зло крикнула она и вскочила в тронувшийся с места трамвай.

Человек не успел сесть с нею.

«Надо быть осторожнее. Я все время забываю про обстановку! — сердилась на себя Вера. — Я — как Сергей!»

Ей захотелось увидеть его здесь, рядом. Все — улицы, мосты — напоминают о нем...

Вера вышла около Адмиралтейства. На Дворцовой площади толпились юнкера, красовались статные великаны-гвардейцы, воинственно шумели инвалиды. В главный штаб то и дело проводили арестованных. Наверное, здесь были сейчас многие из тех, кого видела она весной во дворце Кшесинской...

Они бы схватили и ее, если бы знали, кто она. В толпе шумливых, враждебных людей она почувствовала тревожное одиночество. Ей нестерпимо захотелось поскорее выбраться отсюда, найти своих, заняться работой, узнать о новостях.

Вернувшись на Петроградскую сторону, только к полудню отыскала райком.

Низенький человек с бритой головой, твердым подбородком — председатель, выбивая засорившийся мундштук, пристально посмотрел на нее:

— Вы не медичка?

— Курсистка медицинского института.

Он пожевал твердыми губами, веселея, засунул новую цигарку в мундштук.

— Значит, третий курс? Очень хорошо. Вот вы мне и нужны...

Председатель долго расспрашивал, умеет ли она оказывать первую помощь, приходилось ли ей когда-либо перевязывать раненых. Глядя на его твердый с ямкой подбородок, Вера ободрилась. Подняв взгляд, проговорила:

— Могу, могу. Конечно, могу.

— Прекрасно, будете вести на заводе курсы медсестер. Это очень пригодится...

Такого исхода Вера не ожидала. Она хотела сказать, что это совсем другое, что тут надо бы фельдшера или врача, но промолчала под пристальным взглядом председателя.

— Это очень важно, товарищ Зубарева, очень!

Прощаясь, Вера замешкалась, оглянулась на полуоткрытую дверь, шепотом спросила:

— Вы не знаете, как товарищ Ленин? Ему не грозит опасность?

Прочтя в ее глазах тревогу, он кашлянул, еще пристальнее взглянул.

— Будем надеяться, что все будет хорошо. Я ведь тоже ничего не знаю, — и потер крепкой рукой синеватую бритую голову. — Ждите перемен. Большие должны быть перемены, — и впервые за время разговора скупо улыбнулся. — Желаю успеха!

Размочив в холодном чае ржаной окаменелый сухарь, Вера щедро посыпала его солью. Завтракала торопясь.

За день надо было сбегать в десять разных мест, перенести из райкома на завод литературу, раздобыть бинтов в госпитале. Разве поспеешь, если не торопиться!

Когда солнце заливало багряным светом черные заводские улицы, она приходила в кособокий домишко на Выборгской. Взбегая по зеленоватым от древности ступеням, чувствовала прилив бодрости.

Здесь готовились те перемены, о которых говорил председатель райкома. Здесь было настоящее дело.

В гулкой комнате с громадным, в решетку, окном обычно находилась уже одна из ее учениц — работница Фея Аксенова.

Встав на скамейку, Фея смотрела на розовый пустырь. Облитые светом тлеющего солнца, в зарослях лебеды и репейника ходили шеренгами, колоннами рабочие с винтовками, а то и просто с белыми наскоро обструганными палками.

— На пле-е-чо, к но-о-ге, на ру-у-ку! — переплетались разноголосые команды.

Фея поворачивала к Вере худенькое лукавое личико. Подвижные скобки бровей, вздрагивая, поднимались вверх.

— Мой Аксенов где-то так же марширует.

Вере нравилась эта ловкая, с фигуркой подростка, женщина. Она всюду вносила оживление. Тонкий, как нитка, шрам, слегка вывернувший верхнюю губу, делал лицо Аксеновой почти всегда улыбающимся, а девчоночьи тонкие косички, не достающие до плеч, молодили ее, срезая от двадцати пяти верных пять лет.

— Какое у вас красивое имя! — сказала ей как-то Вера.

— Это он меня так зовет, — потупилась Фея. — А так-то я не Фея, а Фелицата...

Постепенно комнату заполняли работницы, и Вера, рассадив их, открывала санитарную сумку. Сразу становилось тихо. У женщин загорались интересом глаза. Их утомленные, с землистым оттенком лица вызывали у Веры щемящую теплую боль в сердце. «Милые, дорогие, видимо, пришлось вам хлебнуть горькой жизни, видимо, верите вы больше, чем во всяких святых, в революцию, если, забыв обо всех домашних заботах, прибежали сюда», — думала она.

Потом начиналась перевязка. Аксенова, привставая на цыпочки, суетилась вокруг дородной работницы Грани.

— На что только таких, как ты, на свет родят? Одна мука!

Граня басовито хохотала.

— Я что, милая, виновата, коли ты вся с пуговицу?

У Феи получалось сноровистее и быстрее других.

Она знала это, говорила тщеславно:

— Головы-то у нас не только платки носить.

Дверь вкрадчиво скрипела. Фея бросала на нее сердитый взгляд. Вера знала, что в коридоре томится Аксенов... За окном уже наливался осенней чернотой вечер. Пора было кончать.

— Ну, на сегодня, хватит, — говорила она.

Накинув платок, Фея уходила, сурово кивнув мужу:

— Пойдем, Аксенов.

— Очень даже ужасно он ее любит, — рассказывала Граня, провожая Веру по топкой улице.

Потом Вера пробиралась одна через примолкшую скрытную темноту.

Тревожили тишину ее шаги. Она уверенно шла навстречу желтым огням, трамвайному тарахтению из этой темноты, где готовились перемены. На душе было бодро. Жалела только, что нет рядом с нею верных друзей.

Вернувшись как-то домой, Вера нащупала ладонью на столе письмо. Замерла от радости. «От Сергея!» Спеша, чиркнула спичкой. Торопливо зажгла оплавившийся огарок свечи. На стене, передразнивая ее, затанцевала, изгибаясь, лохматая тень. Потом вдруг замерла: Вера читала письмо. Оно было от Василия Ивановича. Бодрое, деловитое. В Вятке тоже чувствовали приближение больших перемен.

«Дела обстоят блестяще, — писал Василий Иванович, — организация растет быстро, большую имеем нужду в агитационных силах, здесь приезжали питерский соловей Алексинский и вологодский — Трапезников, читали лекции в «Колизее». Затем не спят местные меньшевики, как-то: Столбов, Алеев и др. Против этих нам почти некого выставить.

В железнодорожных мастерских имеем большинство своих, хорошо обстоит на 1-й Вятке в депо, фабрика Булычева наша, туда идем хозяевами...»

Свеча недовольно затрещала, пустила мутную слезу, и блеклый лепесток пламени захлебнулся в воске. Комната стремительно сдвинулась, заполнив углы холодным мраком.

Зажигая спички, Вера дочитала все-таки до конца.

«...Имеем вывеску, в нашем распоряжении фотографический павильон для агитации, много посещает последнее время солдат, желательно бы получить газету «Солдат» в количестве 15 экземпляров... Имеем 4 районных комитета и наш городской.

С приветом В. Лалетин».

Да, теперь везде было оживление: и в Вятке, и в Сибири, в городке у Ариадны. Отовсюду шли такие письма, жадно требовавшие газет, литературы, ораторов.

«Неотвратимо идет, надвигается революция!» — замирая от подступившего к сердцу восторга, подумала Вера.

Не сообщал Лалетин только об одном, что председателем городского комитета партии избрали его. Об этом Вера узнала из письма Лены. «Скромница», — вспомнив бородатое лицо с лукавинкой в цыгановатых глазах, подумала она. «И Леночка молодец. Она носит газеты на заводы. Она — наша!» — довольная подругой, думала Вера.

Потом Вера почувствовала, что очень хочет есть. Ощупала рукой стол. Кажется, оставался утром кусочек хлеба. «Нет, съела», — с горечью вспомнила она и легла спать, согревая себя надеждой, что завтра поест горячего супу из воблы.

Утренний морозец подернул ледяной полудой дорогу, до бледной сини выморозил атласное небо. Пахло свежестью, зимним холодом. Заклепками поблескивали на асфальте капли замерзшей воды. Вера, поеживаясь в легкой жакетке, торопилась в Смольный. Надо отыскать Спундэ, отправить газеты... Но где его отыщешь? Делегаты разъехались по заводам, казармам. Кто куда, разве узнаешь?

В бесконечном заслеженном коридоре спесиво сияли на дверях никому не нужные эмалированные таблички: «Учительская», «Классная дама». На них не смотрят, ищут глазами приколотые кнопками клочки бумажек. Там сказано нужное. Вот и для нее: «Экспедиция по коридору налево». Навстречу спешат люди со свертками газет, плакатов. Гвоздят паркет кованые сапоги, трут видавшие всякие дороги лапти. Вера чуть не налетела на пышноусого солдата, бережно несущего котелок кипятку. Видимо, делегат от фронта.

Присев на корточки, слушает сидящего прямо на полу крестьянина улыбчивый матрос с рассеченной белым шрамом бровью. Путаются слова мужика в запущенной бороде. Лицо у него расстроенное, измученное.

— У них одеколоны, барыни толстые на антомобилях ездиют, а у нас каросину — нету, соли — нету, гвоздей — нету, ничего нету, и мужиков не отпущают, и землю не отдают, — бубнит он.

Матрос тянется к мужицкому кисету, крутит цигарку в палец толщиной.

— Ничего, земляк. Недолго осталось.

Из кармана матросского бушлата скалится обойма. «Знает матрос. Готов!» — думает Вера, и кажется он ей знакомым, близким, хотя впервые в жизни видит его.

Город потерял беззаботный вид. На углу Веру остановили два милиционера на раскормленных короткохвостых лошадях. Шлепнув рукой по новенькой желтой кобуре, один — бровастый, с хищным лицом печенега — предупредил:

— Быстро переходите. Стреляют.

«Сегодня, сегодня!» — выговаривали каблуки.

Председатель райкома, особенно тщательно выбритый, встретил праздничной улыбкой. Подглазницы подернуло синевой, во взгляде таилось утомление.

— Ждите с отрядом. Когда будете нужны, пришлем за вами.

Она выбежала на улицу, торопясь к своим ученицам. Но в домике на Выборгской время утратило свою стремительность. Оно замерло, застыло.

Где-то за домами блуждало эхо выстрелов. Они рождали неясную тревогу. Как там? Началось ли? Тревога росла, потому что дока ничего не было ясно.

Они сидели целый день на месте. С завистью глядели, как по мокрой мостовой тяжело пробухал сапогами отряд красногвардейцев. Аксенов, хмуря брови, протащил по булыгам трясущийся толстоносый «максим».

— Мой-то даже не посмотрел, — с обидой сказала Фея.

Вера ходила по стершимся ступеням, считая шаги и волнуясь. «Наверное, у Зимнего, на Невском уже идут бои, а мы сидим и ждем. Сидим и ждем... Как долго тянется время. Как долго!» Резко остановилась.

— Все налили воду во фляжки?

— Все.

— Скоро ли?

— Когда надо будет, нам скажут, — сдержанно ответила она.

Медленно, тихо растаял день.

Вера вышла на улицу. В кромешной тьме чавкала взасос прилипшая к сапогам грязь, лязгали затворы, блуждали красные точки цигарок. Слышался сдержанный говор:

— Телеграф взяли. Вокзал — тоже...

Свернувшись на скамейках, прикорнув на полу, заночевали сестры милосердия в необжитой комнатенке.

— Когда же? — приблизив к Вере встревоженное лицо, спросила Фея. В глазах — ожидание.

— Надо ждать, — пряча тревогу, ответила Вера. — Отдыхай пока, Фея.

А сама чутко вслушивалась в гулкие уличные звуки. Сон не шел. Да и разве можно было спать, если началось восстание? Она снова вышла на улицу слушать далекие выстрелы, непонятные, неизвестно чьи.

На другой вечер тяжко простонали половицы, бухнула дверь. На пороге встал матрос в измятой бескозырке, с пулеметной лентой через плечо. Качнулся, громадный, мокрый от дождя к Вере. Хрипло прокричал:

— Айда, красавицы, живо!

Скатились с лестницы, не касаясь ступеней. Вера влюбленно смотрела на матроса, еле поспевая за его шагом. Она готова была расцеловать его в колючую, как жниво, щеку. Ведь кончилось ожидание! Они шли на бой!

— Куда мы?

— К Зимнему! Сейчас брать будем, — бросил деловито матрос. — Закурить у вас, конечно, нету?

Фея дала ему щепотку табаку, сбереженного для Аксенова.

Сладко затянувшись, матрос крикнул:

— Ленин в Смольном! Слышали?

Нет, об этом они не знали. Вера почувствовала горячий прилив радости. «Как это хорошо! Ленин в Смольном! Значит, все в порядке!»

Они шли по разбитой мостовой вдоль мерцающей холодным водяным блеском трамвайной линии. Шли пятнадцать сестер милосердия и один матрос. Шли навстречу выстрелам.

Сзади брякнул трамвайный звонок. Матрос прыгнул на площадку, гаркнул тихим пассажирам:

— Освободите, граждане! Именем революции...

Люди безропотно вышли в темноту. Матрос взмахнул тускло блеснувшим револьвером.

— А ну, красавицы, садись! — и, положив уверенную руку на плечо водителя, приказал: — Жми к Петропавловской.

Гремел и трещал трамвай, гремело в ушах радостное: «Началось! Началось!»

Ехали в темном трамвае; бежали, спотыкаясь, куда-то вперед по темным незнакомым улицам. И вдруг остановились, уперлись в вооруженную толпу красногвардейцев. Здесь была значительная, ждущая тишина. Нет, это так показалось ей: впереди стоял винтовочный грохот, рвали ночь на куски сполохи выстрелов.

Люди молчали, стиснув в занемевших пальцах винтовки. Рядом с Верой жадно курил рабочий с изрытым оспой лицом. Остаток цигарки сунул остроносому парню в надвинутом на самые глаза картузе.

Она ждала команды, приказа. Кто-то должен был сказать, крикнуть. Но из-за волнения ничего не расслышала. Рабочий с оспяным лицом взмахнул рукой, и вдруг стоявшие рядом с ней рванулись. Подхваченная упругой человеческой волной, она рванулась вместе со всеми навстречу вспыхивающему выстрелами Зимнему, ощутив вдруг в себе силу и напор этой человеческой волны. Она уже не чувствовала себя собой, одним человеком, а слилась с этим, все заглушавшим своим движением потоком.

На горбатом мостике, сунувшись, упал бежавший впереди человек. Ранен? Убит? Вера схватила его под руки и, не чувствуя тяжести, оттащила в сторону. Нет, он был жив. Мутно-серое пятно лица заливало чернотой. Человек сел. Утерев лицо, ругнулся, и Вера вдруг узнала, что это тот самый матрос, который приходил за ними. Он скрипел зубами, торопил с перевязкой.

— Скорей, скорей, красавица, — хотя Вера уже успела вытереть мокрым комком ваты его лоб. «Хорошо, что просто сорвало кожу», — подумала она, боясь, что не поспеет, отстанет от бегущих мимо людей.

— Да скорее там возись! — выходил из терпения матрос.

— Думаешь, не тороплюсь? — обиделась она и, нахлобучив ему бескозырку на голову, побежала вперед.

Цокали во дворце редкие выстрелы. Человеческий поток лился через баррикаду, поставленную юнкерами, прямо к распахнутым воротам.

Вдруг над самым ухом что-то пропело. Еще. Словно овод. «Пули! Вот как они жужжат?» Она удивилась, что не почувствовала страха. Ее несло вперед радостное крылатое чувство победы. Она кричала «ура», как и все, кто бежал с нею рядом. Вперед, вперед, скорее, там, наверное, раненые.

Зимний гудел от топота ног и криков. Навстречу ей попались перепуганные юнкера в мятых длиннополых шинелях. Их провел красногвардейский конвой.

Люди громко говорили, стучали прикладами, входя во внутренний двор.

Увидев впереди белую повязку матроса, Вера вдруг ощутила привычную тяжесть сумки, громко спросила, не ранен ли кто.

— Нет, сестрица!

— Дальше иди! — отвечали ей.

Во внутреннем дворе овцами топтались «доброволицы». Рабочие-красногвардейцы, ворча, строили их в колонну.

— За каким лешим лезли?

— Драть вас надо было, мокрохвостых!

Те всхлипывали, жались в темноту. Вере показалось, что она увидела среди серых лиц одрябнувшее лицо Нелли Гордиевой. Скребнула жалость. Вера сделала шаг к толпе, остановилась, поправила лямку на плече, отвернулась. Не о чем ей разговаривать с Гордиевой и незачем!

Хрустя осыпавшимся с колонн алебастром, она взбежала по белой широкой лестнице. На верхней площадке динноволосый человек в очках, с воспаленными от бессонницы глазами, тряс над головой револьвером.

— Порядок! Революционный порядок! Их будет судить революционный суд!

«Антонов-Овсеенко!» — узнала Вера. За ним толпились окруженные стражей, перепуганные господа в черных пальто. «Терещенко, Гвоздев, Коновалов», — узнала Вера министров Временного правительства. К ним и рвались люди.

— Они с нами не церемонились!

— А где он-то? Сбежал?

— Ишь, какие!

— Убег, припадошный!

— Эх, упустили!

Сдерживая напор возбужденных людей, красногвардейцы во главе с Антоновым-Овсеенко свели министров вниз. И только теперь вдруг Вера поняла, что уже произошло то, чего она так ждала дни и годы. Восстание победило! От счастья захлестнуло грудь теплой душной волной. Она увидела впереди Фею в сбившемся платке. Догнала, схватила за плечи.

— С победой тебя, Фея! — и поцеловала.

Фея чмокнула ее в щеку.

— Меня бы так-то! — подмигнул молодой быстроглазый солдат.

Фея подскочила к нему и, схватив за голову, поцеловала в заросшие щетиной губы. Солдат крякнул.

— Ну и заноза!

— Ай да Фея! — залилась смехом Вера.

— Я отчаянная, — сверкнула та глазами.

Вере вдруг захотелось так же, не сдерживая радости, тут же, у царских гобеленов, кричать, пожимать руки и целовать этих людей.

На площади строились красногвардейцы. Они самозабвенно пели «Интернационал». Песня рвалась в стрельчатые зеркальные окна дворца: «Весь мир насилья мы разрушим...» Вера схватила Фею за руку, потащила в колонну.

Они пристроились к неизвестному отряду, вплели свои голоса в могучую песню. Шли по выстланным газетами и листовками белым улицам, хмельные от восторга.

Это было так громадно, так широко. Теперь весь мир представлялся ей залитым светом и счастьем, хотя серое небо сеяло нудную дождяную пыль.

В слепом коридорчике хозяйка шепталась с соседской служанкой.

— Неужели уезжать собираются?

— Серебро уже все сложили.

— И мне убрать надо. Такое начинается...

Вера улыбнулась. Начиналось самое радостное!

А потом под тревожные заводские гудки они шли в Пулково.

Недалеко от Петрограда удалось сесть в машину. И тут Вера неожиданно почувствовала знобящий холод. На петроградскую мостовую спрыгнула, не в силах унять дрожь. Звучно стуча каблуками по схваченной льдом улице, думала с радостью, что кончились наконец слившиеся воедино дни и ночи постоянного движения, тревог. Теперь надо спать, спать...

Петроград был черный, утомленный. Около костров по-извозчичьи хлопали рукавицами красногвардейские патрули.

С Пулковских высот, где были разгромлены защитники Керенского, отряд возвращался пешком.

Болеть было некогда. Вера выходила из дома, держась за стенку. Ступала медленно, осторожно. Каждый шаг тупой болью отдавался в голове. «Лежать нельзя: обязательно заболею», — объясняла себе.

Когда начинала кружиться голова, Вера прислонялась к садовой решетке или к стене и старалась смотреть вверх. Так было лучше.

Небо роняло на землю мягкие клочья снега, начиналась выдубленная морозом первая советская зима.

Она зашла в больницу, потом в институт. Разговаривала с врачами, сестрами милосердия. Надо было набрать медиков для красногвардейского отряда, отправляющегося на борьбу с Калединым. Но врачи смотрели на нее холодно, сестры милосердия поджимали презрительно губы. Студентки-медички пугались.

«Эх, где Зара, где Рида, где все наши?» — думала Вера.

Первой записалась Фея Аксенова. Как всегда, в упор взглянула на Веру.

— А ты поедешь?

— Да.

Вера это решила окончательно. Иначе как бы могла она агитировать людей за то, чтобы они ехали на фронт?

Председатель райкома набросал на клочке газеты адрес знакомого ему хирурга, потер свой литой чистый подбородок, нахмурился.

— Не ручаюсь за успех. Но человек он честный.

Зажав в потной горячей ладони бумажку, Вера побрела, сгибаясь под режущим ветром. На Кронверкском посчастливилось сесть в громыхающий темный трамвай. Окна были заколочены грязной фанерой, через пулевые отверстия пробивались острые лучи света, кололи полумрак. Каждый удар площадки отдавался в голове. «Хоть бы этот Серебровский согласился. Без хирурга нельзя, нельзя!» — думала она.

Долго щелкал замок, скрежетали крючки. Вера, прислонившись плечом к косяку, ждала.

Зарокотала цепочка. Через скупую щель подозрительно посмотрели на нее два внимательных женских глаза.

— Зачем вам нужен Валерий Андреевич?

— Я из института. По очень важному делу.

Дверь расчетливо приоткрылась и пропустила ее в квартиру.

Нечесаный человек с клочковатой бородкой стоял на коленях около опаленной ржавчиной печурки и, довольно улыбаясь, разминал в фарфоровой с золоченым ободком тарелке глину. На плечи у него был накинут клетчатый плед. Это и был Серебровский.

Подняв недоуменный взгляд на Веру, он встал, не зная, куда деть измазанные руки. Кашлянул и желчно сказал:

— Вот приобщился к труду...

Не встретив ответной улыбки, пожал тонкими язвительными губами.

— С чем вы ко мне?

Вера прислонилась к косяку. Перевела дыхание.

— На юг отправляется отряд красногвардейцев. Очень нужны медики. Донбасс, Ростов может отобрать Каледин. Петрограду тогда умирать от голода и холода. Без хлеба и угля, — сказала она прерывисто.

Серебровский остро взглянул на нее.

— Уголь? Он мне не нужен, барышня. Прекрасно горят вот в этом умнейшем сооружении ореховые шкафы, — и похлопал рукой по печке.

— Можно, я присяду? — чувствуя, что опять начинается головокружение, спросила Вера.

У Серебровского нахохлились брови.

— Садитесь! А кончатся шкафы, буду жечь библиотеку, великих русских правдолюбцев буду жечь. Всех на костер! — истерически вскрикнул он и забегал по комнате, подшибая стулья.

«Зачем я пошла, больная, зачем? Зачем он кричит?» — пронеслось в голове.

— Вы не кричите, — попросила она. — Как же без угля и хлеба? Вы проживете, а остальные?..

— Пусть расхлебывают те, кто кашу заварил!

— Мы и расхлебываем. Но вы должны помочь...

Серебровский потер ладонь о ладонь, посмотрел на черные комочки грязи. Зачем-то полез в шкаф, звеня склянками.

— Как же вы, сторонник правдолюбцев, можете идти против народа? — сказала Вера, и то же самое сказала девушка с истаявшим большеглазым лицом. «Это я, — догадалась она, — я в зеркале, Какая худущая!»

— Это вы мне не говорите, — буркнул Серебровский и из-за плеча покосился на нее. — Почему вы ходите, когда у вас пневмония?

— Нет у меня никакой пневмонии, — ответила она. «Еще не хватало, чтобы он жалел меня. Пусть не едет, другие найдутся. Надо уйти и хлопнуть дверью. Надо», — но не встала и не ушла.

Серебровский вдруг сдернул плед и, вытерев о него руки, налил из блестящего никелем чайника воды в прозрачную, хрупкую, как яичная скорлупа, чашку.

— Вот выпейте и — пару таблеток аспирина. Потом домой. И скажите маме, когда выздоровеете, чтобы она вас березовым прутиком. Ясно?

У Веры закипели на глазах слезы. Она встала и, держась за стену, шагнула к двери.

Но он взял ее, упирающуюся, за плечи, посадил обратно на венский стул.

— Как врач, я обязан...

Она молча проглотила таблетки, отпила глоток воды. Зло прошипела:

— Спасибо. Вы очень добры, — и двинулась к двери. — Но вы думаете только о себе...

Он промолчал. Отпирая дверь, успокоил:

— Я подумаю о вашем предложении. Подумаю!

— Подумайте, — не веря ему, ответила она.

Вера не помнила, как добралась до райкома. В узком коридорчике гулко стучали промерзшими ботинками матросы, красногвардейцы, работницы.

Она присела на диванчик передохнуть. И вдруг услышала голос Сергея. «Галлюцинация! Это пройдет. Сейчас пройдет!» Но голос за дверью все звучал и звучал. Вера машинально поправила волосы, взялась за холодную ручку и не решалась открыть...

Но голос продолжал звучать. «Кто так похоже говорит?» Вера потянула на себя дверную скобу. В лицо вдруг плеснуло жаром. Она отшатнулась.

Посреди комнаты стоял Сергей Бородин, худой, с обветренными скулами, и что-то доказывал низенькому бритоголовому председателю. Он был в черной кожаной тужурке и сапогах. Тужурка поскрипывала, как тугой капустный кочан. В таком наряде Вера еще ни разу не видела его. «Как он попал сюда?»

Чувствуя, что губы разъезжаются в дрожащей растерянной улыбке, подошла. Что-то сказала. Что — никак не могла вспомнить потом. Он что-то спросил. Она, кажется, ответила. А может быть, и не ответила...

Опомнилась на улице. У заснеженной садовой решетки Сергей жадно, вопросительно посмотрел на нее.

— Ты вспоминала обо мне?

Она слабо кивнула. «Конечно. Часто. Все время». Он бережно обнял ее за плечи, и близко-близко, у самых своих глаз, она увидела обрадованные глаза.

Потом опять чернотой заволокло голову. Сквозь шум и боль услышала встревоженный голос Сергея:

— Что с тобой?

— Домой, Сережа. Надо домой! Голова... — и закрыла глаза.

Когда пришла на мгновение в себя, Сергей сердито топтался около санок, держась за оглоблю. Лохматый извозчик, топорща заиндевевшую бородку, взвизгивал:

— Разбой называется! Разбой!

Из санок не хотел вылезать человек в башлыке и в шинели со споротыми погонами.

— Больной человек! Не понимаете? — с угрозой крикнул Сергей и сунул руку в карман. «Не надо. Зачем, Сережа?» — хотела сказать Вера, но голос не поддавался ей.

Револьвер подействовал на седока, и он быстро выскочил из санок.

Ворчал извозчик. Сергей торопил его. Вера забывалась, мысли путались. «Зря сели на извозчика. Высадили — нехорошо... Как приятно ехать! Наконец-то Сергей рядом!» Дорога звенела и пела туго натянутым бубном. А может быть, так звенело в голове?

Санки остановились, а в голове все продолжалось их плавное движение и звон. Вера поняла, что если выберется из санок, то не сможет устоять на ногах. Преодолевая боль, вылезла, сделала шаг и покачнулась. Сергей подхватил ее. Она постояла так. Опять пошла. Только бы добраться до стенки, только бы до стенки...

Вдруг она почувствовала, что отделилась от земли. Это он, Сергей, поднял ее на руки. Уперлась в грудь.

— Что ты, не надо, не надо, я сама.

Но он не выпустил ее, не говоря ни слова, стал подниматься по лестнице. Нет, он что-то говорил. Но слова не доходили до ее сознания... От скрипучей кожаной тужурки пахло табаком, паровозным дымом и холодом. Это было последнее, что запомнилось ей.

Потом снова на мгновение увидела Сергея. Только он был теперь не в тужурке, а в серой солдатской шинели. На столе лежал кусок хлеба. В стакане Бородин помешивал ложкой что-то белое. Он не замечал, что она смотрит на него. Лицо было сосредоточенное, словно он делал что-то важное.

Она опять забылась. Потом кто-то поил ее свежей, душистой, как березовый сок, водой. Наверное, он, Сергей. Вере было приятно оттого, что это делает он. Но она не могла ничего сказать... Голова кружилась, ее уносило куда-то в черноту.

Сколько часов или дней летала она в небытие? Казалось, все был один день... Она проснулась от стука. Просясь в комнату, царапалась о стекло закоченевшая тополевая ветка. Тело было легкое и слабое, невесомое. В голове уже не стало черной боли...

Рядом не было Сергея. Она забеспокоилась. «Неужели сон? Неужели все это приснилось?» Было молоко в стакане, был хлеб... А Сергея — не было...

Выплыла, шурша платьем, Агафья, Прохоровна. Сладко улыбнулась.

— Целых два дня вы без памяти находились, Вера Васильевна. Сергей Николаевич измучились, — и, понизив голос, прошептала: — На руках вас принесли! Помогите, говорит, уложить в постельку. Очень хороший! А я, да разве я для вас не сделаю...

Вере было немного не по себе оттого, что все это видела болтливая хозяйка. Она прикрыла глаза, но у Агафьи Прохоровны не было никакой охоты уходить так быстро. Щуря масляно таявшие глаза, она подпирала сдобную щеку точеной ручкой дамы пик и выкладывала новости.

— Очень приличный кавалер. А свою кожаную тужурку они продали, чтобы для вас купить... Молочка купили. Кофей сварили. Лекарства разные раздобыли. Только я вас очень прошу, как освободится кофейничек, верните, пожалуйста.

— Возьмите его, — сказала Вера и еще плотнее закрыла глаза.

Хозяйка ушла.

«Значит, все правда, значит, был он. Это не сон!»

На стуле под склянкой с лекарствами Вера нашла записку. Сергей обещал зайти вечером... «Замечательный, милый Сережа!»

Ей стало лучше. Она пощипала хлеба и выпила немного молока. Потом дотянулась до зеркальца, взяла его и долго рассматривала себя. Нашла гребень и старательно причесала волосы. «Сергей тужурку продал! Ох, Сергей!» — улыбаясь, с восторженным удивлением думала о Бородине.

Она умилялась ветке, разбудившей ее, морозу, расписавшему окно, и ждала, ждала Сергея.

Прокрался в комнату серый вечер, за ним вползла и улеглась в углах ночь, а Сергея не было. «Он, наверное, задержался. У него много дел. Его послали с Урала. Но он еще зайдет», — успокаивала себя Вера, стараясь до мельчайших подробностей вспомнить встречу с ним.

В окно заглядывали низкие зимние звезды. Смотрел узким кошачьим глазом месяц. «Сергей, наверное, тоже видит звезды и месяц и думает обо мне».

Внизу хлопал дверями ветер. После каждого удара Вера напрягала слух, желая услышать шаги Бородина. Но их не было.

Сергей так и не пришел. Не пришел он и на другой день, и на третий...

«Что же случилось? Что же случилось?»

Покачиваясь от слабости, на четвертый день встала. В голове еще был шум, но она оделась и под укоризненным взглядом хозяйки ушла. Надо было искать Сергея...

Председатель райкома потер озадаченно подбородок, остро взглянул в полные смятения Верины глаза.

— Что с вами? Я вас ни разу такой не видел!

Вера дернула конец платка.

— Значит, вы не знаете, где Бородин?

Под его пристальным догадливым взглядом смутилась, но посмотрела прямо. «Да, если хотите знать правду, я люблю его. Хочу, видеть, хочу знать, что с ним».

— Кажется, он дежурил в штабе Красной гвардии. Впрочем, не знаю, — ответил председатель.

Она побежала в штаб. Задохнулась от слабости. По лицу катился пот. Болезнь совсем вымотала ее.

В штабе Красной гвардии в темных коридорах и комнатах толпились вооруженные красногвардейцы с алыми повязками на рукавах. Ее взяла под руку Фея.

— Ты разве не знаешь? Завтра утром отправляемся. Где ты была?

«Завтра? А Сергей? А как же?..» Да, второй Петроградский экспедиционный отряд отправлялся на другой день. Ей надо было ехать. Ехать, так и не найдя Сергея...

Она ходила по комнатам, отрывая от дел издерганных, очень занятых членов штаба. Те хмурились, вспоминали, но никто не знал, где Сергей Бородин.

Только один, в белой мерлушковой папахе, с нервно подмигивающим от контузии глазом, сказал, что Бородин руководил отрядом гельсингфорсских моряков по борьбе с винными погромами и был ранен, кажется, ранен на Крестовском острове. Во взгляде и словах была неуверенность. Ранен ли? Быть может, случилось что-нибудь страшнее?..

Вера утерла рукавом покрывшийся холодной испариной лоб.

— А где моряки сейчас?

— Они уехали на восток. Он должен был ехать с ними.

Вера вдруг почувствовала, что у нее, как во время болезни, застлало голову аспидной чернотой, и оперлась руками о стол. Комната качнулась.

Кто-то усадил ее на патронный ящик, подал жестяную кружку. Она не видела, кто. Хлебнула воды. Бессмысленно посмотрела кругом и пошла. Она должна найти его. Где бы он ни был! Что бы ни было с ним!

Вера шла по белым мостам, мимо заиндевевших мертвых трамваев, уснувших, со смеженными ставнями магазинов. Она видела Сергея то с восково-прозрачным бескровным лицом в бинтах, то неподвижным.

У пустоглазого фонаря стоял пьяный детина в распахнутой черной шубе. «Вот, наверное, такой стрелял в Сергея», — с ненавистью подумала она, отворачиваясь от налитого кровью лица пьяного. Такой сброд вылез наружу.

В первой больнице ей сказали, что ни одного Бородина у них нет. Во второй нашелся Бородин, но он был лет сорока.

Оставалась одна, последняя больница. «Если нет там, тогда все, тогда...» — он она оборвала ату мысль.

Вечерело. Синие тени от деревьев исполосовали сухой, визжащий под каблуками снег. Последняя больница... Мимо состарившихся дуплистых лип, замедляя шаг, она прошла к последней надежде.

— Здесь Бородин! — ударили праздничным благовестом слова сиделки. «Здесь он! Жив, здесь Сергей!» — подхватило сердце этот звон в груди.

Вера встала на пороге громадной палаты. Закат окрасил лица раненых, подушки в одинаковый багряный цвет. «Где Сергей? Который?»

— Верочка, ты? — услышала голос и, словно слепая, незряче вытянув руки, бросилась в ту сторону.

Припала к его груди, не в силах выговорить ни слова. Он гладил ее незабинтованной рукой по голове, по мокрым щекам.

— Пришла. Как ты?.. Как ты?.. Ведь ты больная.

Она качала головой. «Нет, нет, я не больна, нет».

Потом села на кровать, не отрываясь, смотрела влажно блестевшими глазами на исхудавшее лицо Сергея. Он взял ее тонкую, совсем детскую руку за запястье. Мягко сжал. Погладил. Счастливо улыбнулся.

— Ну, что ты? Что ты? Ведь никогда не плакала!

«Да, я очень редко плакала, но сегодня я не могу, не могу». Погладила Сергея по заросшим щекам.

— Я тебя очень ждала. Ты обещал.

Он прикрыл глаза:

— Да, обещал, но видишь... Рука и грудь...

Моргнул пушистыми ресницами. У него был сияющий счастливый взгляд.

— Верочка, милая, как же ты пришла? Ведь ты больна.

— Нет, я здорова.

— Вот встану на ноги, и мы поедем с тобой на Урал. Николай нас ждет. Он тебе передавал привет. Мы там еще поживем!..

Вера опустила глаза, начала быстро теребить ворсинки на одеяле. К горлу поднялся вязкий ком и застрял там. Сергей, все так же восторженно улыбаясь, говорил о том, как они будут работать на Урале, как хорошо быть всем вместе.

«Так уже было однажды: я не могла поехать... Так уже было», — с отчаянием подумала она.

Словно кидаясь с крутизны, сказала:

— Ты не сердись... Ты не сердись, Сережа, но завтра я уезжаю на калединский фронт. В отряде не хватает медиков. Ты понимаешь, Сережа?

Она не договорила. Улыбка поблекла на лице Сергея, угасли веселые светлячки в глазах. Он стиснул спинку кровати так, что побелела рука.

Вера дотронулась пальцами до его заросшей щеки.

— Когда я вернусь оттуда, я приеду к вам. Ведь это скоро. Наверное, через месяц.

На скулах Сергея ходили тугие желваки.

— Можно попросить, чтоб направили на Урал, — хрипло выговорил он.

— Нет. Там не хватает медиков, Сережа.

«А если действительно попросить? Ведь тогда вместе со всеми... Нет! Никак нельзя. Там нет людей... Как было бы хорошо на Урал!.. Нет, я не хочу быть трусихой. Надо ехать. Надо... Но ведь он ранен. Как он здесь один?.. Но ведь я уже сказала, что поеду. Иначе нельзя. Нет. Урал подождет».

Сергей молчал.

За окном густо синела ночь. Надо было идти. Предстоял путь через весь город, через морозное запустенье.

— Тебе надо идти, — сказал Сергей, — ты не поспеешь.

— Нет, поспею.

— Нет, тебе надо идти.

— Я пока не пойду, — ответила она, упрямо наклонив голову.

Неужели они расстанутся так, неужели он будет сердиться?

Он усмехнулся.

— Почему-то у нас все время так получается...

Вера кивнула. «Да, Сережа, так».

Сергей нашел ее руку, сжал.

— Ты знаешь, Верочка, мне очень горько, ты понимаешь, и больно, что я так и не сумел тебе ни сказать, ни показать, что ты для меня значишь. Ведь...

— Не говори, Сережа, не говори. — Вера прижалась губами к его сухим, опаленным жаром губам. — До свидания, Сережа. До свидания, милый. Жди. Я приеду, — встала и быстро вышла из палаты.

Она не могла ничего больше сказать ему, не смогла ответить сиделке, о чем-то спросившей ее. Теперь это было ей не под силу.

На стволах винтовок дрожал трепетный отсвет чадных факелов. Он красил в багрянец красногвардейцев, стоящих в нетопленом зале Михайловского замка. Со стола, принесенного из дворцовых покоев, захлебываясь морозным воздухом, напористо говорил председатель райкома:

— Каледин мечтает создать юго-восточный союз, отрезать нас от нефти, хлеба и угля, задушить нас голодом. Но это ему не удастся! Даешь Донбасс!

— Даешь! — рявкнула грозно толпа красногвардейцев.

— Даешь! — отозвался древний потолок.

На стол взобрался новый оратор.

Вера, примостившись у мраморного ледяного подоконника, огрызком карандаша торопливо дописывала письмо Лене Кругловой. Весь день было некогда. Весь день шли сборы в штабе.

«Ухожу на фронт. Если со мной что случится, знай, что я на это пошла вполне сознательно. Революция без жертв не бывает. Победа все равно будет за рабочим классом. А тебе поручаю: подготовь маму...»

Нахмурилась. Что еще? «Да, пусть подготовит маму».

Сзади кашлянул кто-то. Почувствовала взгляд. Хирург Серебровский в ладной шинели, выбритый, щурил язвительные глаза. Она сложила неловко письмо. «Опять отпустит шуточку».

Холодно подала руку.

— Я рада, что вы согласились.

Он поиграл перчатками.

— Не радуйтесь. Я над вами начальник.

— Поздравляю.

Он спрятал в ресницах насмешливый взгляд, пошел дальше. «Пришел все-таки. Видимо, действительно честный...»

— Строиться!.. Вы-ха-ди! — запели на разные голоса командиры дружин, и Вера почувствовала, что в груди что-то обрывается. Значит, все, Сергея ей сегодня не увидеть...

Она нащупала в кармане бумажку. Прокламация — обращение к солдатам. Та самая, которую они печатали с Сергеем в феврале. Сохранилась! Этот измятый листок, как искра, разжег воспоминания.

Когда проходили улицами без единого светящегося окошка, вспомнила о том, как шла с Бородиным морозной ночью от Альтшуллеровской типографии. Он был тогда растерян, зол. Даже не заметил, что она еле поспевала за ним.

Дружины пели. В черной городской пустыне песни раздавались вольно и гулко. А ей рисовала память первые дни февраля, когда здесь, на Невском, они бежали с Сергеем из подпольной типографии, неся за пазухой листовки...

В пустом, распахнутом настежь Николаевском вокзале куралесил ветер: хлопал дверями, коверкал слова песни. Это был ее вокзал. Отсюда она всегда налегке уезжала в Вятку, отсюда он, Сергей, провожал ее...

Фея заняла ей место на нарах в промерзлой теплушке со скрипучими половицами, усадила рядом.

— Или хвораешь еще?

— Нет, что ты.

— Невеселая какая-то.

— Нет, это так.

— Аксенов, дай-ка мешок, — и протянула Вере лепешку, пахнущую льняным маслом. Уже давно, с самого отъезда из Вятки, не ела Вера таких вкусных лепешек. Фея обняла ее, прижала к себе: так-то теплее. Они сидели в темноте, топая замерзшими ногами, не видя людей, так же сидящих, как они, в ожидании отправления, так же топающих для согрева ногами.

Мимо вагона, скрипя снегом, все шли и шли красногвардейцы. Видимо, прибыли дружины с Васильевского острова, из Дерябинских казарм. Отряд был крупный — тысяча штыков.

Покрыв перестук мерзлых каблуков и возню, кто-то вдруг проговорил знакомым голосом:

— Эх, люблю я, хлопцы, бабушек-старушек этаких лет под двадцать.

Сердито скрипнули под Аксеновым нары.

Голос, такой знакомый, с хрипотцой, продолжал:

— Нет лучше этих старушек и так и далее. Вот был у меня случай...

«Это же матрос, тот самый, который вез нас тогда на трамвае», — вспомнила Вера.

Аксенов крикнул в темноту:

— Эй, ты, разговорчивый, помолчи там! Женщины едут с нами.

— А что я сказал? Что ты на меня...

— Сам знаешь.

Аксенов поставил на середине вагона коренастую железную печку.

Когда в ней забился огонь, стало легче. Люди начали располагаться по-домашнему, ища гвозди в стенах для того, чтобы приспособить мешки, чайники. Огонь все веселел, разыгрывался, и вот он уже уверенно загудел в трубе.

Красногвардейцы потянулись к теплу. Враскачку подошел матрос, прикурил о малиновый бок «буржуйки» цигарку, пристально посмотрел на Веру.

— Не узнали? — спросила она.

— Узнал. Опять, значит, вместе. Это хорошо. А вы отчаянная. Прямо под пулями перевязывали?

«Откуда он взял, что я отчаянная, как раз я была, как овца».

— Помню, — ответила она.

Матрос сходил за тощим мешком, залез на верхние нары.

— Поближе к знакомым, — пошутил он.

Опьяневшие от тепла люди быстро засыпали на нарах. Дробный стук колес убаюкал матроса, Фею. Только Аксенов сидел около печки — дежурил. На печке затянул сиплую песню пегий аксеновский чайник. На его пение никто не обратил внимания, тогда он презрительно заплевался.

Аксенов снял чайник и налил Вере кружку кипятку.

— Отогревайтесь!

Она приняла ее, чувствуя, что тает тоскливое одиночество.

«Это ненадолго. Когда начнется весна, я буду уже на Урале у Сергея», — подумала она.

...Четыре дня и четыре ночи поезд трудолюбиво проталкивался через синие мерцающие снега. Во всех теплушках красногвардейцы пели, спорили, не замечая времени. Вера чувствовала в себе большую добрую любовь к этим людям. Они тянулись к ней. Хотелось без конца рассказывать обо всем, что знает она, читать им воззвания, стихи, спорить, петь. Сияющие глаза, бродящие по лицам улыбки были лучше любых наград.

На подъемах поезд, страдая одышкой, замирал. Он стоял в морозной глухомани час-другой, набирая пары.

Петроградцы выпрыгивали из теплушек и, утопая в рыхлом, как пена, снегу, пробирались к лесу, толкались около полотна. Требовала выхода застоявшаяся сила. Схватывались парни. Никому не удавалось уронить на землю матроса Дмитрия Басалаева. Его невысокая кремневая фигура словно врастала в землю.

— Ну и битюг ты! — тяжело поднимаясь, проговорил конопатый рабочий с Трубочного завода.

— Я против двоих устоять могу, — тщеславно ответил Дмитрий.

Однажды он удивил Веру, принеся из леса букетик мерзлого крыжовника.

— Это вам от меня вроде подарок и так далее, — топчась, пробормотал он.

Вера приняла ягоды. Они чем-то напоминали Вятку.

Фея шлепнула Дмитрия по квадратной спине.

— Ты смотри, не больно ухаживай, а то мы тебя...

Басалаев бросил на нее досадливый взгляд и начал зубами вытаскивать из пальца колючку. Обиделся.

— Спасибо, Дмитрий, — крикнула Вера, — очень красиво!

Басалаев не ответил. «Застенчивый!» — подумала Вера.

Часто приходилось выбираться из вагонов на секущую поземку.

Аксенов перед самым носом Веры и Феи закрывал дверь.

— Ну зачем вы? И сила у вас не такая, и в ботинках, — упрекал он. Вера сердилась.

— А вы не жалейте меня. Я не люблю...

Она выпрыгивала в снег и, кланяясь ветру, шла в цепь грузить из штабелей на паровоз застекленевшие от льда, налитые чугунной тяжестью чурбаки. Вьюга коноводила ветрами. Они злорадно выли, оплетали ноги подолом юбки, мешая идти, залепляли снегом глаза.

...Под Харьковом влажно чернели поля. Слизнул дождь клочья первого снега. Повеяло весной, хотя стоял январь.

Вера смотрела в открытую дверь на проплывающие мимо белые хатки. Вот она, Украина!

На каком-то безвестном разъезде поезд остановился.

— Зубарева, где Зубарева? Вас ищут, — послышались голоса.

Кто может искать ее здесь, на захолустной станцийке? Вера выпрыгнула на землю. Перед ней стоял Виктор. Виктор Грязев! Милый сероглазый скромница!

— Здравствуй, Верочка! Совсем случайно спросил, и вот гляди, какая удача!

— Виктор! Здравствуй. Я так рада. Так неожиданно...

Он сильно возмужал. В глазах появилась усталость, которой раньше она не замечала на его лице. Но в манере говорить, в застенчивой улыбке было то же самое, грязевское, понятное. Он был в той же студенческой выцветшей фуражке, в той же тужурке, только на поясе висел в деревянной кобуре маузер.

— В-вот. Поезда разоружаем, — объяснил он.

Обрадованная, взволнованная Вера с улыбкой разглядывала его, засыпала вопросами.

— Т-ты знаешь, в Вятке теперь все наши. Михаил — председатель городского Совета, твой Василий Иванович — председатель горкома. Петька Капустин, пишут, во всю гремит, — рассказывал он.

Она торопливо читала присланные ему из Вятки письма, боясь, что вот-вот паровоз даст гудок и она не успеет расспросить Виктора о самом важном. Вспомнилось все радостное, хорошее. Это лето, Лалетин, Кучкин...

За розовыми от заката хатками, глядевшими в реку, зыбился голый лес, ни в какое сравнение не шедший с сосновым красавцем — Широком логом. И Вере вдруг вспомнились поездки на яликах.

— Мы еще поживем, еще на яликах поплаваем! Так ведь, Витя? — сказала она.

Виктор засунул пальцы за широкий офицерский ремень, стягивающий его вытершуюся студенческую тужурку, мечтательно произнес:

— Обязательно. Об-бязательно, Верочка. Поплаваем, через костер попрыгаем... Обязательно!

Гукнул паровоз, вагоны поплыли мимо них. Вера горячо пожала ему руку. В раскрытых дверях теплушки махала платком, пока было видно Виктора. После этой встречи осталось светлое, теплое чувство.

Виктор стоял в пожухлой вымокшей траве, глядел на уходящий поезд, и рисовалось перед ним то время, когда кончатся бои и вернется он в милую Вятку.

Не знал Виктор, что через год закинет его судьба в тамбовский зеленый городок Козлов, где ляжет он под звон одичалых мамонтовских шашек на дышащую хмельным августовским зноем землю, так и не успев записать пылких стихов, не дождавшись вятских разливов...

Хрустально звонким морозным днем эшелон, щетинясь пулеметами, двинулся из Харькова на Змиев и, пройдя через Изюм, Славянск, к вечеру оказался в тихом городке Бахмуте. Здесь отряд выгрузился.

Мимо Веры, покачиваясь на сутулых шахтерских плечах, под похоронный марш медленно проплыли по улице пять красных гробов. За два дня до прибытия отряда расправились с бахмутскими большевиками бандиты из окрестных кулацких хуторов. Рабочие хмурили припорошенные угольной пылью лица, женщины шли, спотыкаясь, не видя от слез дорогу. Все они уже встречались с врагом. Теперь предстояло ей, Вере, встретиться здесь с ним. Но она никак не думала, что произойдет это на другой же день.

По заданию комиссара отряда она отправилась с группой красногвардейцев на соседний рудник.

Хрустели под ногами матовые ледяные пленки, намерзшие в лужах и лошадиных следах. Вера любила такие до звона откованные морозом утра. В них было столько бодрости, чистоты.

В детстве она верила в счастливые неожиданности. И вот теперь ей хотелось, чтобы рядом с ней в это розовое утро появился Сергей, так же внезапно, как тогда, в райкоме. В груди стало тесно. Она даже оглянулась, нет ли его. Но безлюдна была рыжая, колосисто шуршавшая степь. Он, высокий человек с решительным лицом, думал о ней где-то в Петрограде или на Урале. Рядом с ней, глухо стуча сапогами по замерзшей степи, шли товарищи. Широко шагал Басалаев, щуря зеленоватые глаза, изводя насмешками шестнадцатилетнего пулеметчика Андрюшу Санюка, который был у него вторым номером.

— Боюсь я, придавит тебя щитом или стволом.

Андрюша, не по возрасту длинный, рукастый подросток с крапленным веснушками лицом, сердито молчал, спотыкаясь курносыми носками побелевших сапог. Весь он был какой-то несуразный, Папаха надвинулась на легкие тонкие брови, шинель стояла коробом.

Вере стало жаль его.

— Ты не слушай Басалаева, Андрюша. Он это так, — утешала она.

— Д-да я, если надо, весь пулемет на себе уволоку, — пылко крикнул Санюк.

— Эх, Андрюша, Андрюша, а кто лечить тебя после этого будет? — с ехидным участием спросил Дмитрий.

Он был неумолим, этот Басалаев.

В продутом ветрами шахтерском поселке их ждали. Веру слушали, жадно ловя каждое слово.

После выступлений шахтеров на хрусткую кучу породы рывком вскочил Санюк. Глаза его сияли. Лицо горело ярким румянцем.

— Товарищи! Я хочу вас, — взвился его звонкий голос. — Я хочу вас...

Но больше сказать ничего не мог. Жестоко теребил папаху, облизывал языком пересохшие губы. В глазах стояли злые слезы, а проклятые непокорные слова, застрявшие где-то в сердце, не шли на язык. Шахтеры сочувственно, терпеливо ждали. Вера подалась вперед. Как бы она хотела помочь ему, подсказать. Но Санюк силился произнести что-то свое и не мог.

Наконец он ударил папахой о породу и дрожащим голосом запел «Интернационал». Вера обрадованно, облегченно подхватила этот запев. Рванул мехи голосистой ливенки молодой коновод.

Из поселка решили втроем отправиться в соседнее село, версты за две от шахт.

Дмитрий по дороге сплюнул.

— Не можешь — не вылезай. Эх ты, Санюк!

— Что вы, Дмитрий, нельзя же так. Не надо. Вы ведь не такой колючий, каким хотите казаться, — сказала Вера.

Басалаев долго молчал, бодливо нагнув голову. Потом, подняв воротник шинели, придушенно выдавил из себя корявые слова:

— Меня за всю жизнь, коли хочете знать, и так и далее, никто не жалел. В приюте рос, отца и матери не помню. Тыкал кулаком в нос всяк, кто хотел да и не хотел. Откудова мне добрым быть? Вот я и злой.

— И все-таки вы не такой и не должны быть таким. Ведь Андрей — ваш товарищ.

Вера ждала, что ответит он, но Дмитрий так ничего и не сказал.

На околице села их встретил согнутый старик в рыжем зипуне. Расчесывая скрюченной пятерней желтую древнюю бороду, остро посмотрел на них.

— Чьей короны будете?

— Были, дед, Николкиной, а теперь живем под советским флагом, — откликнулся Дмитрий.

Дед, не расслышав, перекрестил их.

Встретили настороженно. Лукавый, с широкими, как усы, бровями учитель, собиравший митинг, обратился к толпе крестьян:

— Цэ нэ сэляны, нэ вкрайинци — цэ москали, що дамо слово бильшовикам?

Закряхтел под тяжестью парней плетень. Один из них, в красной свитке, топорща снегириную грудь, гаркнул:

— Геть видциля! Геть бильшовикив!

Стоявшие впереди крестьяне неодобрительно загудели.

— Нэхай! Дамо слово! — крикнул богатырь в накинутой на плечи солдатской шинели.

«Вот такие же, наверное, что на плетне, убили бахмутских большевиков», — пронеслось в голове Веры, когда она поднималась на вмерзшую в землю колесами бричку.

Говорить было тяжело. От плетня взвился заливистый свист, Дмитрий держал кремневую ладонь на кобуре маузера. Санюк обеими руками сжал винтовку.

Но ей хлопали мозолистые мужицкие руки. «Значит, не все тут против нас. Поговорить бы с ними. Помочь!» Вера зашла в хатку богатыря, который поддержал ее.

— Нэ дают землю дилыты. Що мы зробымо? — оправдывался тот.

Вера объяснила ему, что Совет должен разделить землю. Мужик крутил кудлатой головой.

— Наймицнийший куркуль в Ради.

— Создавайте комбед.

— Як його организуваты?

Темнело. Ночь крала у обессиленного дня последние крохи света. Дмитрий торопил Веру.

— Нехорошо здесь, Вера Васильевна. Кулачье одно.

Опершись на комолый ухват, дородная хохлушка с наливными щеками угощала их варениками. Не хотелось уходить от сытного ужина, от теплого разговора. Но надо было.

Когда выходили из села, от крайней хаты полилась песня. Звонкая, плавная. Грицки и Остапы, Одарки и Оксаны выводили чистыми голосами: «Тече ричка невеличка з вишневого саду». Украина! Сразу вспоминались гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки».

Вера остановилась. Как хорошо! С неба улыбалась полнолицая луна, обливая зеленоватым неземным светом хатки. «Как с картины Куинджи!» — подумалось вдруг.

От соседней хаты смотрел на них согнутый коромыслом, старик. Настоящий Рудый Панько. Санюк тоже заслушался.

— Как в сказке, — вздохнул он.

Луна белила подбоченившиеся у дороги тополя, торила свои нехоженые дороги.

Вдруг Дмитрий бросил руку на кобуру маузера и зло выругался. Он схватил Веру и Андрея за руки, стремительно оттащил в сторону от дороги, за тополя, приказал лечь. Вера ничего не понимала: зачем, что случилось?

До нее донесся глухо, словно через ватное одеяло, сбивчивый лошадиный топот. Он становился все явственнее. И вот на бугор вымахнули всадники. Черные силуэты приближались.

«За нами погоня», — обдала Веру холодом догадка. Она сунула руку в карман за револьвером, чувствуя, что только на стиснутых зубах держится ее решимость и спокойствие.

И вдруг сорвалось сердце. Вера услышала лязг затвора. Санюк достал патрон. Гибель была шагах в двадцати от них. Вере показалось, что черные силуэты всадников замерли, прислушиваясь. Вот-вот повернут к нам и тогда...

Басалаев скрипнул зубами, притиснул Андрея к земле.

— Тш-ш, молокосос, — прошептал он придушенно.

Но бандиты не остановились. Проскакали мимо, слившись с сумраком.

— Воны пойихалы иншим шляхом, — донесся издали голос.

Смерть, дохнув холодом, проскакала рядом, пока не задев их.

Не разбирая дороги, через кусты, через овраг бросились они напрямик к шахтерскому поселку. Останавливались, чтобы прислушаться, нет ли погони.

Санюк раза три упал, ободрав ладони. Он еле шел, но молчал, чувствуя вину. Вера думала, что Басалаев отругает Андрея, но он, покосившись на Веру, взял у Санюка винтовку и повесил ее себе на плечо, потом схватил Андрюшу за руку и так тянул до самого поселка.

Серебровский сбил нервным пальцем пепел на полу шинели, стряхнул его зло и затянулся. Через сизую табачную дымку сухо сказал, что Вера должна остаться в бараках, при больных. Она замерла, обиженная. «Все пойдут в бой, а я останусь? Нет!»

— Почему вы меня щадите, Валерий Андреевич? Я пойду со всеми. Я не хочу здесь отсиживаться.

Серебровский щипал отпущенные в дороге усы, хмурил высокий белый лоб.

— А если я вам прикажу остаться?

Вера недружелюбно взглянула на желтый барак, тосковавший в степи, упрямо свела к переносью гибкие брови.

— Если вы прикажете, я пойду к комиссару...

— Хорошо, не будем устраивать диспуты. Собирайтесь. Вы не цените молодости, Вера Васильевна, вы...

Не дослушав Серебровского, она побежала в свой вагон. Ей не нужна была доброта этого человека, она возмущала Веру.

К вечеру вместе с сестрами милосердия Вера бодро шагала за медицинским фургоном, который везла корноухая каряя лошадка.

От Матвеева Кургана, где был первый бой, первая перевязка раненых, до рыбацкой деревеньки Мержановки, рассыпавшей ветхие хатенки по крутому азовскому берегу, шли почти без сна, оставив далеко позади обозы. После разгрома под Матвеевым Курганом казацкие полки генерала Орлова рассеялись. Жидкие заслоны калединцев уходили, не принимая боя.

Надо было бы двигаться быстрее, пока враг не опомнился, не получил подкрепления. Но двигаться быстрее было нельзя. Изнуренные, голодные команды беспощадно изреживал тиф. Осунувшаяся, с обветренным лицом, Вера каждый день помогала отправлять на станцию фургоны с больными. Их становилось все больше и больше. Вере казалось, что лица всех бойцов горели тифозным румянцем.

Она привыкла к кочевой бездомной жизни, привыкла к сквознякам плетеных стодолов, ко сну вповалку, громыханию пушек и осиному пению пуль. С натертыми санитарной сумкой плечами, с опаленным морозом лицом, с разбитыми в кровь руками пришло спокойствие. Пришло мудрое терпение, которое нужно было иметь, чтобы чуть свет вскакивать на ноги, под пулями перевязывать раненых, шатаясь от усталости, ухаживать за больными, долбить лопатой чугунную землю для окопа.

В Мержановке отряду дали день на отдых. Но в утренний час, когда был особенно сладок сон, ударил в перепонки злой голос Серебровского:

— Казаки!

Вера пришла в себя уже за деревней на лысом холме, где расположились пулеметчики.

На горизонте копилась грозовой тучей конница. Почти так же наползала кавалерийская лава под Пулковом... Вера подумала, что к этому, наверное, никогда не привыкнуть. Всегда будет перехватывать дыхание, бить озноб. И тут же рассердилась на себя: «Оправдывать страх нельзя!» Она повернула барабан револьвера, хотя знала, что все семь свинцовых горошин на месте. Ведь она не стреляла. Заглянула в сумку, хотя знала, что и там все на месте.

Тяжкий гул копыт гнул к земле. Но она привстала. Встретила колючим взглядом взгляд Басалаева, нарочито замедленным движением поправила платок. Нет, ей не страшно!

Дмитрий, опершись руками о колени, стоял, меряя прищуренными глазами расстояние. Прилип к губе забытый окурок.

— В ноги, в ноги метьтесь, — кричал он пулеметчикам, вцепившимся в рукоятки «максимов».

Конница, затопляя ближний курган, рвалась вперед, разливаясь все шире. Ужо слышался разбойный посвист, дикий звериный визг. Было выше сил сдерживать желание стрелять. Вера выхватила револьвер...

Тонкий, напряженный голос Дмитрия Басалаева порвал сосущее душу ожидание:

— По золотопогонника-ам пли!

Рванули воздух пулеметы, расколол его винтовочный залп. Некоторое время лава еще летела, но вот через голову, словно балуясь, перевернулась гнедая лошадь, подмяв седока. Степь задымилась черной пылью. Из нее вырывались кони со сбитыми седлами, люди. Чувствуя, как тает ледяной ком в груди, Вера привстала на колени. Конница повернула обратно. Вера стиснула горячую грязную руку Санюка: молодец, Андрюша! Улыбнулась Басалаеву.

Но справа за рыжими папахами холмов все еще щелкали выстрелы.

Там бой не ослабевал.

К полудню пришлось отходить к Мержановке.

На околице деревни Веру догнала бровастая санитарка, отвела за руку к плетню.

— Чего делается! Фею-то Аксенову взяли в плен.

«Фею... в плен?..» — не поняла Вера. Схватила санитарку за плечо.

— Это неправда! Ты путаешь! Ты...

— Да что я, врать буду?

Вера задохнулась, рванула застежки на пальто. Душил горло воротник. Санитарка, дрогнув бровями, всхлипнула.

Вера подняла взгляд высоко-высоко, на самые верхушки тополей, которые все больше и больше расплывались, двоясь.

— Может, отобьют еще, — услышала далекий голос санитарки.

«Нет, не отбить... Калединцы не пощадят, не оставят в живых...»

Не верилось. Фея, тонкая, озорная Фея Аксенова, с которой еще утром рядом спала она, была в плену!..

В деревне, на площади, радостно кричали красногвардейцы, подбрасывая в воздух седоусого бравого старика, который, взлетая вверх, поддерживал рукой теплую кепку с наушниками.

В этот горький для Веры день в Мержановку приехали из Таганрога революционные рабочие Русско-Балтийского завода. Они выгнали из своего города юнкеров.

Вера слушала речи гостей и своих товарищей, хлопала в ладоши, но все время чувствовала рядом с собой незримый, скорбный образ Феи Аксеновой. Она там. Ее ведут на допрос. Вот она стоит у стены. Вот...

«Нет, так нельзя». Она оборвала эти мысли. Выбралась из толпы, заторопилась в лазарет, в перевязочную. Когда работаешь, легче...

Около белого домика с синими наличниками, где помещался лазарет, навалившись на плетень, стоял человек. Могучие плечи вздрагивали, словно от смеха. Это был Аксенов.

Вера бросилась к нему, дотронулась до плеча.

— Товарищ Аксенов, товарищ...

Он был глух. Он ничего не слышал. Все утешения были бы напрасны.

Входя в перевязочную, она сняла сумку. Куда-то повесила ее, сняла и положила пальто. «Фея там, а Аксенов здесь... А я стою и ничего не могу сделать...» Подняла на Серебровского смятенный взгляд.

— Там Аксенов...

Хирург нахмурил брови, сердито бросил операционной сестре:

— Ножницы! Живо! Что вы возитесь?

Ему, наверное, безразлично. Он не знал так Фею, он был хирург! Хирург должен быть спокойным.

Вера схватила ножницы, хотела подать, но вдруг уронила их на пол. Тяжело нагнулась. «Серебровский прав. Надо сдерживать себя. Надо».

— Идите к больным, Зубарева, — услышала она его сухой голос и пошла.

Весь вечер она пробыла у тифозных больных в глинобитном низком сарае. Они бредили, просили опаленными губами пить. Но пить было нечего. Последний раз санитар зачерпнул со дна колодца бурый кисель.

Скосил тиф и Андрюшу Санюка. Он особенно часто просил воды. В обезумевших глазах стояли отчаяние и мольба. Вера готова была идти за водой сама. Но куда? Ни в одном колодце не было воды. Гладила спутанные каракулевые вихры на голове паренька, уговаривала:

— Чем меньше пить будешь, тем быстрее выздоровеешь... Тем быстрее...

Но он шевелил сухими губами, жалобно просил:

— Пить, пи-ить...

Вера схватила разбухшую бадейку и пошла к берегу. Ей вспомнилось: «Где-то за голым вишневым садиком был пруд. Кажется, пруд...»

Под каблуком, как сухарь, ломалась наледь. Вера остановилась. Тревожная чернота. Непроглядное небо прижалось к земле. Рвет с головы платок морозный ветер. Наскочила на иссохшие стебли подсолнуха. Замерла. Казалось, кто-то таился в них. «Детский глупый страх!» Сжала кулаки, двинулась дальше. «Никого там нет, просто я трусиха».

Около самого пруда чуть не натолкнулась на человека. Он стоял сутулый, неподвижный. «Аксенов», — узнала Вера, взяла его за рукав шинели.

— В хату идите, замерзнете. Идите.

Аксенов круто повернулся, приблизил к ней свое лицо... Торопясь, забормотал бредовые слова:

— Я к ней, к ней, к Фее пойду, она там...

Боясь за него, Вера сказала, стараясь, чтобы голос звучал убедительнее:

— Туда нельзя. Ее там нет.

— Нет? — спросил он. — Там она, там! Слышите, плачет? Вон, вон опять, — и поднял палец.

Вера прислушалась. Над кручей бились в корчах кусты. В них одичало завывал и постанывал ветер.

— Это ветер, товарищ Аксенов, ветер.

— Нет, не ветер. А вы идите, Вера Васильевна, вас Андрюша Санюк ждет. Идите.

Вера пробила дном бадейки неподатливый лед, но зачерпнуть воды не смогла. Онемевшими руками долго ломала лед и складывала обломки в бадейку.

Потом вернулась к Аксенову. Его нельзя было оставлять одного, никак нельзя. Настойчиво взяла за руку и безвольного, надломленного, повела в стодол.

Он присел на скамейку, уткнув лицо в ладони. «Может быть, успокоится немного, может быть, уснет?» — с надеждой подумала Вера.

Больные по-прежнему просили пить. Она ходила от одного к другому, поила, поднося к губам щербатый носик чайника. В голове крутились скомканные, оборванные мысли, вставали образы близких людей: Фея, мать, Сергей...

Вдруг ее позвал к себе Санюк. Его глаза смотрели чисто и осмысленно, по губам скользнула робкая улыбка.

— Если что, Вера Васильевна, вы напишите... Мамка у меня есть. На Выборгской живет. Ребята наши скажут, где. Так и так, мол. Пускай не больно ревет. Еще братики есть. А вы без меня тут, — и скосил глаза на свою винтовку с пеньковой веревкой вместо ремня.

Вера осторожно поправила изголовье...

— Ну что ты, Андрюша. Ты выздоровеешь. Еще встретимся в Петрограде.

Санюк забегал пальцами по краю топчана.

— Нет, я на всякий случай. Мало ли. А то я вовсе неграмотный. Помните, на руднике как высказался? — и закрыл глаза. До сих пор переживал этот веснушчатый застенчивый паренек свою первую незадачливую речь.

Вере захотелось сказать что-то бодрящее, сильное, чтобы ему стало лучше от этого, веселее и легче.

— Теперь все в твоих руках, Андрюша. Добьем Каледина, вернемся в Питер, учиться будешь. Сначала в школу пойдешь, а потом, глядишь, инженером станешь. Как? Станешь? — спросила она.

— Учителем, учителем буду, — прошептал, приподнимаясь на локтях, Санюк. В его глазах светилась радость. Он верил. И она верила. Конечно, будет. Конечно!

Под утро Вера забылась хрупким, как первый ледок, сном. Спала — и все время сверлило неясное беспокойство, словно она что-то сделала не так, как надо, о чем-то важном забыла. Очнулась ото сна и сразу вспомнила: Аксенов! Почему она забыла о нем? Где он? В сарае его не было. У крыльца перевязочной толпились санитарки. Краснолицый, с отливающими медью колючими, как лежалая сосновая хвоя, усами красногвардеец, крутя в пальцах козью ножку, рассказывал:

— Кричу ему: ты куда, Аксенов? А он ни слова. Только шагу прибавил. Пропал мужик. Так я думаю.

Вера отошла в сторону, глядя в землю. Если бы она вовремя хватилась Аксенова, если бы предупредила санитара, он бы не ушел. Вспомнились его беспомощные слова о том, что калединцы Фее не должны ничего сделать: ведь она — сестра милосердия, только помогала раненым...

Как она не обратила внимания на эти наивные слова, как это получилось?

На другой день отряд взял одиноко стоявший на холме каменный сарай. В нем на заляпанном полу нашли красногвардейцы изуродованный труп Аксенова, На Фею случайно наткнулись два шахтера. Она была прикручена телефонным проводом к столбу. Исполосованное шашками тело обвисло кровавым куском...

«Мучили, истязали, — не чувствуя, как ногти вонзаются в ладонь, думала она. — Феи нет, нет Аксенова... Не должно быть в отряде людей, верящих в милосердие врагов! Не должно!» Глаза заволокло горьким туманом. Долго стояла, не в силах справиться с ним. Оглянулась.

Аксенова и Фею положили рядом на брезент около зияющей чернотой могилы. Тесным кругом замерли красногвардейцы, стянув с кудлатых голов шапки. Молчали. Вера подалась вперед, одним движением сорвала с головы платок, глухим, сжатым спазмом голосом сказала:

— Товарищи! Вы все знаете их. Они пошли добровольно на бой и смерть во имя заветной идеи. Замечательные люди, которым бы жить и жить, отдавать свои силы в борьбе за мировую революцию... Враг вырвал их из наших рядов. Нам больно, нам тяжело, но пусть их смерть не обессилит нас. Пусть кровь, пролитая ими, закалит наши сердца, сделает их тверже!..

От черного бугорка, оставшегося на месте могилы, отошла Вера, повзрослев на добрый десяток лет.

У колодца ее догнал Серебровский. Шли молча, спотыкаясь о шершавую колею дороги. Она вдруг почувствовала, как ноет разбитое ночью у пруда колено, как колет над бровями лоб. «Что он, зачем догнал меня? — неприязненно подумала о Серебровском. — Опять будет читать нравоучения».

Серебровский смял недокуренную папиросу, достал из кармана новую. Глубоко затянулся. Тихим, необычайно мягким голосом спросил:

— Вера Васильевна, скажите, сколько вам лет?

Вера недоуменно покосилась на него. «Праздный вопрос. В такую минуту!» Ответила сухо, жестко:

— Двадцать один.

— Двадцать один, — повторил он, останавливаясь. — А мне тридцать семь. В моем возрасте люди уже редко меняют убеждения. Начинают закостеневать в своих взглядах и ошибках.

Вера тоже остановилась, нетерпеливо теребя лямку санитарной сумки. «К чему он ведет свою речь? Зачем это?..» Серебровский взглянул ей в лицо, заторопился:

— Я буду говорить нескладно, как гимназист. В общем, вот что: я ведь не любил вас, большевиков, не любил за какую-то, как мне казалось, грубость, резкость. И вдруг поехал вместе с вами на фронт. Не потому, что я тогда понимал вашу правду. Нет! Я тогда этого не понимал. Я хотел отсиживаться в своей берлоге. Но когда ко мне пришла изможденная, полуживая, державшаяся на одной идее курсистка, я не мог высидеть. Вы тогда меня разбили. Вы, полуживая... Понимаете?

Вера была озадачена. Внезапный приступ откровения, такого необычного для язвительного хирурга, сделал сто каким-то беззащитным, мягким. Она не знала, как быть с ним, что сказать.

— Значит, вы думаете теперь иначе о нас? — спросила наконец.

— Да, да, — обрадовался он. — Я вернусь в Петроград другим. Но не об этом я хочу сказать вам. Вы, Вера Васильевна, — кристальный человек. Когда вы рядом, люди становятся лучше. Я же хотел просто поблагодарить вас за себя. Если бы мне бог не послал вас, ведь могло случиться... — он тряхнул головой, закрыв глаза.

— Не бог, а председатель райкома, — тихо сказала она. — Я очень рада за вас, Валерий Андреевич! Еще многие поймут и придут к нам. А за вас я рада...

— Да, да, — заложив руки за спину, согласился он. — Да, меня переубедили вы. Спасибо, — и, по-интеллигентски чопорно кивнув головой, быстро пошел к лазарету.

Это внезапное откровение вдруг успокоило Веру. Пришел новый человек. Их будет приходить все больше, новых, убедившихся в правоте пролетарского дела. Они будут вставать на место тех, кого вырвет из рядов вражеская пуля. В этом она была уверена.

Весь день с Азовского моря дует бесноватый мерзлый ветер. Он слизывает колючую снежную крупу с заледенелых дорог, поет заунывно под стрехами домов. На околице, в окопах свирепеет еще сильнее. Тут он — буян. Вера ежится, поднимает воротник пальто, стучит сбитыми каблуками о пропеченную морозом землю. Одно хорошо — недолго осталось держаться калединцам. Сегодня они без боя оставили деревеньку Морской Чулек. Теперь путь прямой — на Синявскую, Хопры, а дальше рукой подать до Ростова.

Дмитрий Басалаев растирает зазябшей рукой колючие, словно стебель кактуса, щеки, уговаривает ее:

— Идите, Вера Васильевна, в хату. Отогреетесь.

Над крышами домов вьется дымок, напоминая о недоступном уюте. Кажется, ветер доносит сюда сладковатый запах растопившейся смолы. Так и хочется выскочить на присушенную морозом тропинку — и в деревню.

Вера виновато улыбается.

— Нельзя, Дмитрий. А вдруг сейчас начнется.

Басалаев бьет по-извозчичьи рукой о руку.

— Так все равно поспеете.

Но красногвардейцы начинают вылезать из окопов и, спотыкаясь о кочки, бегут в ложбинку. Вера бежит за Басалаевым, который с поставленным к нему вместо Санюка молчаливым пожилым красногвардейцем катит пулемет. Калединцев пока не видно.

Вырвались на плешину, открытую ветрам. Теперь вниз, к лежащему частой лесенкой полотну железной дороги.

Но вдруг с ветром полоснул по цепям секущий свинец, с зловещим шипением пронесся снаряд. Серыми валунами залегли красногвардейцы. Приник к задрожавшему пулемету Дмитрий, сажая на мушку появившиеся вдали черные фигурки. Вдруг он вздрогнул и начал выгибаться, словно заглядывая поверх щита.

Когда Басалаев завалился на бок, разметав безвольно руки, Вера, припадая к земле, бросилась к нему. Дмитрий ловил лиловыми губами воздух, пытался подняться на локтях и не мог.

Увидев ее, криво усмехнулся:

— Ковырнуло меня.

Вера молча поволокла Басалаева в выгрызенный полой водой буерак. Торопясь, рванула вишнево окрасившуюся рубаху. Ранение разрывной пулей. Тяжелое. Вряд ли выживет Дмитрий... Вера никак не могла унять хлеставшую из груди Басалаева кровь. Она забыла о морозе, о бое, даже не услышала, как, захлебнувшись, смолк пулемет. Только окончив перевязку, почувствовала, что ее окружает пугающая пустота.

Вера вылезла из буерака. Красногвардейцы карабкались на макушку противоположного холма. Ударило сердце: «Отступили!» Выскочила и бросилась следом. Она еще может поспеть, может... «А Дмитрий?»

Он поднял голову.

— Бегите, Вера Васильевна. Бег...

Она скатилась обратно. Схватила Басалаева под мышки, помогла подняться.

Когда выбирались из буерака, услышала сзади сбивчивое шумное дыхание.

Рывком повернула голову: прямо в глаза смотрит холодным зрачком ствол вороненого маузера. Увидела черный рукав с голубой повязкой. На ней скрестились под пустоглазым черепом кости. Рванулась в сторону, скользнула рукой в карман пальто. «Плен! Ни за что!» Но кто-то завернул руку. Почувствовала, как от боли разламывает плечо. Закусила губу. Ее револьвер звякнул о землю. Вера уже не могла подобрать его: рука повисла, словно тряпичная. Да и не успеть подобрать.

Их было много, кадетов. В черных мундирах с голубыми повязками на рукавах, они сбегали в лощину, поблескивая жалами штыков.

Желчный, с большими глазами юноша, кинувшись к ней, взмахнул рукой. Шею опалило, обожгло щеку. Сгибаясь от боли, она заслонила лицо рукой от нестерпимой нагайки.

— Не трожь, с-сволочь! — услышала она ревущий крик Дмитрия. Басалаев качнулся к бледнолицему кадету. Блеснули шашки. Они хрустели, ударяясь о что-то твердое. «О голову!» — потрясая, мелькнула догадка. Вера отвела руку от глаз. Дмитрий бился на земле, издавая дикие нечеловеческие звуки:

— Ух, ух, ух!

Лицо, глаза, руки одежда у него были залиты кровью. Но он еще жил. Поднимался с земли.

Вера рванулась на холодный блеск шашек, но от удара в грудь скатилась в буерак. Поднимаясь, услышал голос:

— Упокой душу. Ну и здоров, — и поняла, что Дмитрия больше нет.

Вдруг встретила взгляд тех же ясных голубых глаз и почувствовала, что это смерть.

Зажмурившись, с содроганием ждала, когда сталь полоснет по голове, но кто-то бросил:

— В Хопры эту, — и ей в спину кольнуло жало штыка.

Вера шла, спотыкаясь, падая под ударами приклада. Один раз ей показалось, что она не встанет. «Да и зачем?» — чувствуя щекой неживой холод земли, подумала она. Но не ответила себе. Поднялась. Где-то в глубине забилась слабенькая жилка-надежда: «Освободят... Могут еще освободить...»

У дома горбился старик армянин. Из-за него на Веру смотрела огромными глазами девочка. Во взгляде был ужас. Вера вдруг почувствовала боль в плече, на шее, гул в голове. Все тело страдало болью. Она отвернулась, закусив губу. «Наверное, я вся в крови».

Осталось в памяти еще одно: лежащий у плетня босой человек в солдатской рубахе, на бугристом лбу — черная дырка.

Бившаяся жилкой надежда погасла. Все было ясно...

Конвоир ударом ноги распахнул дверь и втолкнул ее в комнату с длинным столом, на который были брошены шашка в ножнах и папаха. На скамье, положив голову на седло, лежал офицер. Он потер затекшую щеку, выругался:

— Опять эти девки.

«Значит, Фея была у него», — чувствуя, как слабеют ноги, подумала Вера.

Офицер, щурясь, смотрел на нее. На узколобом желтом лице играла улыбка.

Вера закусила губу, встретила его взгляд.

Пряча руку за спину, офицер ядовито прошипел в лицо:

— Что смотришь? Что?

Она не ответила. Сгибая своим ненавидящим взглядом его холодный взгляд, прислонилась плечом к притолоке.

Офицер, так же щурясь, не спеша натянул на руку перчатку, посмотрел, как плотно желтая лайка обтянула пальцы.

— Скажите, сколько в Морском Чулеке сейчас пулеметов?

Вера отвернула голову к стене. На веселых обоях переплетались венки и букеты, цветы и цветы.

Вдруг стена метнулась в сторону. Чернота. Кромешная тьма...

Потом увидела Вера перед глазами багряное пятно, яркое, как кровь. Откуда оно? Внезапно поняла, что это и есть кровь, ее кровь на полу.

Конвойный дернул ее за вывихнутую руку. Острая боль рванула плечо. Кусая губу, поднялась. Комната колыхалась. Бледным зловещим пятном маячило где-то вдали лицо офицера. Словно через стенку, донесся его уверенный голос:

— Заговорит сейчас.

Она облизала соленые распухшие губы.

— Не заговорю!

Опять потолок ринулся вниз, опять чернота...

Вера очнулась в сарае, услышав где-то рядом пугающий стон. Прислушалась: «Это же я сама».

С трудом повернулась с боку на живот и прижалась лбом к земляному полу.

Таким же холодным, унимающим жар было оконное стекло дома, в Вятке. Она, маленькая девочка с завязанным горлом, стояла, прижавшись лбом к стеклу, и ждала мать. Окна сияли серебристой морозной росписью, на улице синел снег. Раздавался скрип знакомых шагов, шла мать, и Вера юрким мышонком пряталась за дверь.

Она улыбнулась разбитыми губами, привстала на коленях. Словно через зыбучую дымку, видела кирпичную стену. Цепляясь за нее рукой, встала, ощущая в голове тяжелый гул. Он все усиливался, стремясь разорвать ей голову.

Вера опустилась на пол, привалившись спиной к стене. Обвисшую руку положила на колени. Так было легче. Через щель над дверями падал свет.

Вдруг увидела возле себя иссохшую травинку. Потянулась, морщась от боли. На чахлой жилке держался бутон цветка. Быть может, это был подснежник. Такие цветы дарил ей Сергей. И, кажется, пахли они так же? Нет, это безвестный степной цветок, но/ он напоминает о знакомом — о вятских лугах...

Вера прижала цветок к щеке. «Вот, Сережа. Случилось так. Мы с тобой не встретимся. Мне не быть на Урале, не слышать тебя, не видеть. Прощай! Да, прощай, Сережа!»

Через щель над дверью падал снег. Вера не знала, сколько прошло часов или дней. Когда был бой? Сегодня? Вчера? Но все это было. Это не сон. Пока есть время, надо вспоминать обо всем, обо всем...

Память листала дни и годы. Иногда выхватывала совсем неважное, непонятно почему врезавшееся в сознание. Всплыла картина, как она тоненькой гимназисточкой в коричневом платье с кружевным воротничком, белыми бантиками в косичках торопливо бежит в гимназию. Это было много раз, это не так важно... «Ах, да, мама». Всегда принаряженная, гордая за нее, Любовь Семеновна шла к высокому крыльцу, на котором красовался в голубой ливрее швейцар Никифор...

Вера забоялась, что не успеет вспомнить самое важное, самое дорогое, и заторопилась. Мелькнули лица Ариадны, Николая, Сергея... Они будут жить счастливо, — ведь новая жизнь обязательно победит!..

Уши резнул ржавый визг петель. Она вздрогнула. Кончалось все, что связывало ее с жизнью, такой солнечной, такой дорогой...

На пол упала черная тень конвоира. Вера, опираясь здоровым плечом о стену, молча поднялась и вышла на слепящий свет.

На улице падал снег. Видимо, только начал падать. Он не успел укрыть босого солдата с черной дыркой над бровью, лежащего в переулке. Она отвернулась опять. О том; что предстоит, не хотелось думать, хотелось вспоминать снова что-нибудь самое близкое сердцу.

Ее опять привели в комнату с веселыми обоями. Там был тот же самый офицер с узколобым лицом садиста. Играя перчаткой, он распахнул фанерную дверцу в соседнюю комнатушку.

— Перевяжи, и мы тебя отпустим. Ведь ты сестра милосердия?

Вера шагнула к двери. На походной кровати лежал кадет с замотанной бинтом головой. Вера подхватила обвисшую руку, покосилась на голубую повязку офицера: «Череп и две кости крест-накрест». Почувствовала, как ноет вывихнутая рука. «Что он придумал? Одной рукой не перевязывают. А если бы действовали и обе, не стала бы...» Она усмехнулась, увидев на подоконнике свою брезентовую санитарную сумку. Он хочет продлить пытку. Нет, она не станет цепляться за призрачную надежду, не будет потешать их.

— Ну, ну, слово офицера, отпустим! — крикнул он и нагло улыбнулся.

Вера отвернулась от своей сумки.

— Я никогда не была сестрой милосердия.

Офицер кинулся к ней. Вера ощутила у виска холод револьверного дула.

— Тогда будет вот что. Для коммунистов у нас одна дорожка.

— Я давно знаю это.

Вера не почувствовала ничего, кроме яростной ненависти. Если бы у нее не была вывихнута рука, если бы не свело пальцы, она бы вцепилась в его глаза.

Ее вытолкнули на улицу, и опять она ощутила укол штыка. Потом боль исчезла.

По скрипу шагов она догадывалась, что за ней следом идет один человек. Наверное, тот офицер.

Падал снег, такой же белый и чистый, как в Вятке. Где-то вдали, за хутором, молодым громом раскатился взрыв. Наверное, стреляли с красногвардейского бронепоезда, наверное, готовились к наступлению дружины и команды ее отряда. Они скоро придут сюда, скоро! Еще час, еще день, и будут здесь. Если бы дожить... Она стиснула зубы.

Шла долго, медленно. Ее поведут так, наверное, через весь хутор, через поле, усеянное белым снегом, и неожиданно выстрелят в затылок или рубанут шашкой... Ей вдруг захотелось увидеть небо, холмы, на которых были свои. Взглянуть последний раз.

За околицей стояло одинокое тихое дерево, увитое снегом. Казалось, оно цветет чистым яблоневым цветом.

— Больше я не пойду, — прошептала она себе и прижалась спиной к тонкому стволу.

Где-то за белыми буграми, там, у своих, снова ударил молодой гром, застрекотал пулемет. «Это отряд идет на помощь! Идут товарищи!» Она выпрямилась, жадно глотнула жарким ртом воздух.

Белыми лепестками упали снежные хлопья. Вера подняла лицо навстречу этим пушистым ледяным цветам и с презрением посмотрела на закутавшегося в башлык офицера.

Вдруг раздался грохот. Где-то очень близко, кажется, прямо в груди, и она опустилась по стволу дерева вниз, почувствовала, что снег совсем теплый, даже горячий, он жжет руки, лицо, и она не может ничего сделать с этим. Он сжигает все ее тело. Но зато боли уже нет, только жар, нестерпимый жар. И никакого снега. Только огонь. А за околицей хутора переливается бодрое, призывное: «Ура-а! Ура-а!»

«Значит, идут сюда, идут товарищи», — пытаясь подняться и увидеть их, подумала она.

Это была ее последняя мысль.