"Дальний полет" - читать интересную книгу автора (Хромов Г., Уиндем Джон, Порджес Артур, Савва...)

Глава 9

На следующее утро в станционном киоске я купил нашу местную газету. Как я и ожидал, там было про Мэтью - на четвертой колонке первой полосы под шапкой "Ангел-хранитель" спасает детей". Мне не понравились кавычки - видимо, редактор хотел подстраховаться, - но я стал читать и немного успокоился. Пришлось признать, что статья неплохая и объективная, хотя автор явно не договаривал, и даже какая-то растерянная, словно он решил судить непредвзято и вдруг перестал понимать, что же все это означает. Ангел-хранитель присутствовал чуть ли не только в заголовке; по статье же скорее выходило, что когда Мэтью упал в воду, с ним случилось что-то странное, но никто не знает, что же именно. Сомнений не было в одном: Мэтью спас Полли.

Как ни печально, люди прежде всего замечают заголовки; в конце концов, для того они и покупают газеты.

Алан в то утро позвонил, пригласил позавтракать, и я согласился.

– Видел вчера в газете его рисунок, - сказал Алан. - После твоих рассказов я решил сходить на выставку. Она чуть не рядом с нами. Почти все - ерунда, как обычно. Не удивляюсь, что им так понравился Мэтью. Все-таки чудной у него ракурс, все какое-то длинное - а что-то есть, есть… - Он помолчал, с интересом глядя на меня. - Странно, что вы их послали. Ведь вы так говорили про Чокки…

– Мы не посылали, - ответил я и рассказал ему о последних событиях.

– Ах вон оно что! Да, неудачно, все так совпало. Кстати, в среду ко мне заходили из Общества любителей плавания. Насчет медали. Они там прослышали, что Мэтью раньше не умел плавать, и, конечно, усомнились во всей этой истории. Ну, я им рассказал, что мог. Подтвердил, что он не плавал. Черт, я же сам его учил дня за два до того! Кажется, поверили, но я их еще больше сбил с толку. - Он снова помолчал. - Знаешь, Дэвид, теперь твой Чокки - именинник. Что ты будешь с ним делать?

– Что ж мне с ним делать? А вот насчет Мэтью - Лендис кое-что посоветовал.

И я пересказал ему нашу беседу.

– Торби… Торби… да еще сэр?.. - пробормотал Алан. - Что-то недавно слышал… Ах да! Его пригласили консультантом в какую-то фирму. Не помню, куда именно - во всяком случае дело там большое. Тот, кто мне рассказывал, интересовался, вошел ли он в долю. И практики там - хоть отбавляй.

– И денег тоже? - спросил я.

Алан покачал головой:

– Не скажу, не знаю. Да уж платят, наверное! Я бы поговорил сперва с Лендисом…

– Спасибо, я поговорю. Не так уж приятно платить кучу денег, если лечение затянется.

– Не думаю, что оно затянется. В конце концов, никто не считает, что Мэтью нездоров… что его надо лечить. Ты просто хочешь понять… и посоветоваться, правда?

– Не знаю, - ответил я. - Конечно, Чокки не принес ему никакого вреда…

– И спас их обоих, не забудь.

– Да. Я, собственно, за Мэри волнуюсь. Она не успокоится, пока Чокки не изгонят… не уничтожат, не развеют - ну, словом, не покончат с ним.

– Покоя хочет… Нормальность - прежде всего… Инстинкт побеждает логику… Что ж, все мы думаем по-разному, особенно мужчины и женщины. Постарайся, чтоб она дала Торби возможность высказаться. Что-то мне кажется, хуже будет, если она сама начнет выкуривать Чокки.

– Этого не бойся. Она знает, что Мэтью тогда рассердится. Она ведь вроде Полли - им обеим кажется, что Мэтью им изменил.

Когда я пришел домой, там было невесело, но меня никто не ругал, и я приободрился. Я решил, что Мэри читала газету и отнеслась к ней, как я, и спросил ее, как прошел день.

– Я думала, в город лучше не ездить, - отвечала она, - и заказала все по телефону. Часов в одиннадцать пришел очень милый, немножко чокнутый священник. Он огорчился, что Мэтью нет, хотел, понимаешь, растолковать ему, что он ошибается, и растолковал мне. Видишь ли, он с огорчением прочитал, что Мэтью принял версию об ангеле-хранителе. Дело в том, что это не христианское понятие. Ранняя церковь просто заимствовала его вместе с другими языческими верованиями. С тех пор много неверных идей вытеснено истинным учением, а эта все держится. Говорит, христиане должны бороться с ересью, так что вот, не соглашусь ли я передать Мэтью, что Творец не передоверяет своих дел секретарям. Он сам, и только Он, мог поддержать тогда Мэтью и дать ему смелость и силу. Священник же считает своим долгом разъяснить недоразумение. Ну, я сказала, что передам, а сразу после него позвонила Дженет…

– О Господи!

– Да, позвонила. Она потрясена успехами Мэтью в рисовании.

– И приедет завтра их обсудить?

– Нет, в воскресенье. Завтра приедет Пэшенс, она позже звонила.

– Надеюсь, - сказал я без особой надежды, - ты им бесповоротно отказала?

Она ответила не сразу.

– Ты же знаешь, Дженет такая настырная…

– А… - сказал я и снял трубку.

– Подожди минутку! - попросила Мэри.

– Что ж, мне сидеть и смотреть, как твои сестрицы потрошат Мэтью? Сама знаешь, будут тарахтеть, ломаться, выпытывать и жалеть тебя, бедняжку, которой попался такой необычный ребенок. К черту! - Я коснулся диска.

– Нет, - сказала Мэри, - лучше я.

– Ладно, - согласился я. - Скажи, чтоб не приходили. Скажи, что я обещал друзьям приехать на уик-энд… и на следующей неделе тоже, а то им дай только волю!

Она все сделала как надо и, кладя трубку, взглянула на меня. Ей явно полегчало, и я очень обрадовался.

– Спасибо, Дэвид… - начала она. Тут раздался звонок; я взял трубку.

– Нет, - сказал я. - Он спит… Нет, завтра не будет целый день.

– Кто? - спросила Мэри.

– "Санди Даун". Хочет взять у него интервью. Знаешь, кажется, они поняли, что Мэтью-герой и Мэтью-художник - одно и то же лицо. Скоро многие поймут.

Я не ошибся. Позвонили из "Рипорт", потом - из "Санди Войс".

– Ну, решено, - сказал я. - Завтра придется уйти на целый день. И пораньше, пока они еще не расположились в саду. Да и на ночь останемся. Пойдем собирать вещи.

Мы пошли наверх, и телефон затрезвонил снова. Я поколебался.

– Да ну его, - сказала Мэри.

И мы не подошли к телефону ни в этот, ни в следующий раз.

Нам удалось уехать в семь, опередив репортеров. Мы направились к берегу.

– Надеюсь, они без нас не вломятся, - сказала Мэри. - Мне кажется, что я - беженка.

Всем нам так казалось часа два, пока мы ехали до берега. Машин на шоссе было полно, и мы еле ползли. То и дело что-то случалось и образовывалась пробка на целые мили. Дети стали скучать.

– Это все он, - плакалась Полли.

– Нет, не я, - возражал Мэтью. - Я ничего такого не хотел. Само случилось.

– Значит, это Чокки.

– Тебе бы его благодарить, - напомнил Мэтью.

– Сама знаю, а не могу. Он все портит, - ответила Полли.

– Последний раз, когда мы тут ехали, с нами был Пиф, - заметил я. - Он немножко мешал.

– Пиф был глупый, он мне ничего не говорил, это я ему говорила. А этот Чокки вечно болтает или спрашивает всякую ерунду.

– Нет, - сказал Мэтью, - сейчас он уже не спрашивает. Его не было со вторника. Я думаю, он отправился ДОМОЙ.

– А где его дом? - спросила Полли.

– Не знаю. Он был какой-то расстроенный. Наверное, отправился к себе, спросить, как и что.

– Что спросить? - настаивала Полли.

Я заметил, что Мэри в беседу не вступает.

– Если его нет, - предложил я, - давайте про него забудем.

Полли высунула голову и стала разглядывать неподвижные вереницы машин.

– Мы, наверно, нескоро поедем, - заявила она. - Я лучше почитаю. - Она выудила книгу откуда-то сзади и открыла ее. Мэтью посмотрел на картинку.

– Это что, цирк? - поинтересовался он.

– Скажешь тоже! - презрительно воскликнула Полли. - Это очень интересная книжка про одного пони. Его звали Золотое Копытце. Раньше он выступал в цирке, а сейчас учится в балете.

– Вон что! - сказал Мэтью с достойной уважения сдержанностью.

Мы доехали до большой стоянки, где брали по пять шиллингов с машины, взяли вещи и отправились искать море. Каменистый берег у самой стоянки заполнили люди с транзисторами. Мы пошли дальше по камушкам и добрались до места, где от сверкающей воды нас отделяла только широкая лента нефти и мусора да кромка пены.

– О Господи! - сказала Мэри. - Надеюсь, ты не будешь тут купаться?

Присмотревшись получше, Мэтью заколебался, но все же возроптал:

– А я хочу плавать, раз я умею.

– Не здесь, - сказала Мэри. - Какой был хороший пляж несколько лет назад! А сейчас это… это…

– Самый краешек британской клоаки? - подсказал я. - Ну, пойдем еще куда-нибудь. Иди сюда, мы уходим! - крикнул я Мэтью, который все еще, словно во сне, смотрел на грязную пену. Полли и Мэри зашагали по берегу, а я подождал его.

– Что, Чокки вернулся? - спросил я.

– Как ты узнал? - удивился Мэтью.

– Да уж узнал. Вот что, окажи-ка мне услугу. Молчи про него, если можешь. Не надо портить маме поездку. И так ей здесь не понравилось.

– Ладно, - согласился он.

Мы отошли от берега и обнаружили деревню в ущелье, у подножия холмов. Там было тихо, а в кабачке мы очень прилично позавтракали. Я спросил, можно ли остаться на ночь, и, на наше счастье, у них оказалась комната. Мы с Мэри расположились в садике, в шезлонгах; Мэтью исчез, туманно намекнув, что идет побродить; Полли улеглась под деревом, и ей почудилось, что она - Золотое Копытце. Примерно через час я предложил прогуляться перед чаем.

Мы лениво побрели по тропинке, опоясывающей холм, и через полмили, по ту сторону, увидели, что кто-то стоит на коленях и рисует в большом альбоме.

– Это Мэтью, - сказала Мэри.

– Да, - ответил я и повернул обратно.

– Нет, пошли, - сказала она. - Я хочу посмотреть.

Я без особой охоты отправился за ней. Мэтью нас не заметил, даже когда мы подошли вплотную. Он выбирал карандаш решительно и точно, а линию вел уверенно - ничего похожего на прежнюю неопределенность. Потом и твердо, и нежно он растирал ее, растушевывал рукой, или большим пальцем, или углом платка, а после, вытерев платком руки, наносил новую линию и опять растушевывал ее.

Я всегда дивлюсь художникам как чуду, но сейчас сассекский ландшафт так явственно оживал на бумаге, материал был так прост, а техника - так необычна, что я стоял, словно зачарованный, и Мэри тоже. Так мы простояли больше получаса; наконец Мэтью распрямился, тяжело вздохнул и поднял готовый рисунок, чтобы его рассмотреть. Тут он заметил, что мы стоим сзади, и обернулся.

– Ох, это вы! - сказал он, не совсем уверенно глядя на Мэри.

– Мэтью, какая красота! - воскликнула она.

Мэтью явно стало легче. Он снова воззрился на рисунок.

– Наверное, сейчас он видит правильней… - серьезно, как судья, сказал он, - хотя еще немного чудно.

Мэри спросила:

– Ты мне дашь этот рисунок? Я буду его очень беречь.

Мэтью с улыбкой посмотрел на нее. Он понял, что наступил мир.

– Хорошо, мама, если хочешь, - сказал он и попросил на всякий случай: - Только ты с ним поосторожней.

– Я буду очень осторожна, он такой красивый, - заверила она.

– Да, ничего, - согласился Мэтью. - Чокки считает, что это красивая планета, если б мы ее не портили.

Домой мы вернулись в воскресенье вечером. В эти дни нам стало легче, но Мэри все же боялась думать о понедельнике.

– Эти газетчики такие наглые. Гонишь их, гонишь, а они все лезут, - жаловалась она.

– Не думаю, что они тебя будут сильно мучить. Во всяком случае, не в воскресенье. А к концу недели все уляжется. Знаешь, лучше всего убрать Мэтью куда-нибудь. На один день, конечно, - в школу ему со вторника. Сделай ему побольше бутербродов и скажи, чтоб не возвращался до вечера. И денег дай: соскучится - пойдет в кино.

– Как-то жестоко его выгонять…

– Да. Только вряд ли он предпочтет репортеров с ангелами.

Наутро Мэри выставила его - и не зря. За день наведались шестеро: наш собственный викарий; еще какой-то священник; дама средних лет, отрекомендовавшаяся духовидицей; дама из местного кружка художников, в который, по ее мнению, будет счастлив вступить и Мэтью; дама, полагавшая, что грезы детей мало изучены; и, наконец, инструктор плавания, надеявшийся, что Мэтью выступит на следующем водном празднестве.

Когда я вернулся, Мэри еле дышала.

– Если я когда-нибудь сомневалась в могуществе печати, беру свои слова обратно. Жаль только, что его тратят на такую чепуху.

Вообще же понедельник прошел неплохо. Мэтью вроде бы хорошо провел день. Он нарисовал два раза один и тот же ландшафт. Первый рисунок был явно в манере Чокки; второй -похуже, но Мэтью гордился им.

– Это я сам, - поведал он. - Чокки много мне говорил, как надо смотреть, и я начинаю понимать, чего он хочет.

Во вторник, с утра, Мэтью ушел в школу. Домой он вернулся с подбитым глазом.

– Мэтью! - вскрикнула Мэри. - Ты дрался!

– Нет, - гневно ответил Мэтью. - Меня побили.

По его словам, он стоял на переменке во дворе, а мальчик постарше, Саймон Леддер, подошел к нему с тремя приспешниками и стал острить насчет ангелов. Саймон заявил, что, если ангел спасет Мэтью от его кулака, он в ангелов поверит, а не спасет - значит, Мэтью трепло. Затем он претворил свое заявление в жизнь, ударив Мэтью так, что тот упал. Может быть, минуты на две он даже потерял сознание. Во всяком случае, он помнит только, что, встав, увидел не Саймона, а мистера Слетсона, директора школы.

Мистер Слетсон был так мил, что зашел к нам попозже справиться о здоровье Мэтью. Я сказал, что Мэтью лучше, хоть вид у него и неважный.

– Мне так жаль, - сказал мистер Слетсон. - Виноват только Леддер. Надеюсь, это больше не повторится. Странное происшествие! Я был далеко, помочь не мог, но все видел. Он ударил Мэтью и ждал, пока тот встанет - явно хотел ударить снова. Но когда Мэтью встал, они все ВДРУГ отступили, уставились на него, а потом бросились бежать. Я спросил зачинщика, Леддера, что случилось. Он отвечал, что "Мэтью был очень уж злющий". Странно… но это значит, что больше они не пристанут. Кстати… - и, понизив голос, мистер Слетсон принялся немного растерянно поздравлять нас с успехами сына в плавании и рисовании.

Полли очень заинтересовалась подбитым глазом.

– А ты им видишь? - спросила она.

– Да, - сухо отвечал Мэтью.

– Он смешной, - сообщила она и прибавила, подумав: - А Копытцу тоже чуть не выбили глаз.

– Балерина заехала ногой? - предположил Мэтью.

– Нет, еще в той книжке, где про охоту, - объяснила Полли и, помолчав немного, невинно спросила: - Это Чокки?

– Ну хватит! - сказал я. - Мэтью, а твоей учительнице понравилось, что "Домой" напечатали в газетах?

Мэтью покачал головой:

– Я ее еще не видел. Сегодня рисования не было.

– Наша мисс Пинксер видела, - вмешалась Полли. - Она считает, что это просто дрянь.

– Господи, Полли! - взволновалась Мэри. - Не может быть, чтобы она так выразилась.

– Она не выразилась. Она подумала. Сразу видно… Она сказала, у Мэтью стиг… стигматы, что ли, и наверняка он носит очки. А я ей сказала, на что ему очки, ведь это не он рисовал.

Мы с Мэри переглянулись.

– Ой, что ты натворила! - охнула Мэри.

– Так это ж правда, - возроптала Полли.

– Нет, - сказал Мэтью. - Это я рисовал. Учительница сама видела.

Полли фыркнула.

Когда они наконец ушли, я рассказал Мэри свои новости. Утром звонил Лендис. Он видел сэра Уильяма. Тот заинтересовался Мэтью. Время у него распределено по минутам, но все же он велел мне договориться с его секретаршей.

Я позвонил, и секретарша тоже упомянула о времени, но обещала посмотреть, зашуршала бумагой и наконец любезно сообщила, что мне повезло - в пятницу в два есть просвет, можно прийти, иначе придется ждать неделями.

Мэри колебалась. Кажется, за последние дни ее нелюбовь к Чокки ослабела; и еще, я думаю, ей не хотелось делить с кем-то Мэтью - как прежде, когда он пошел в школу. Однако присущий ей здравый смысл победил, и мы решили, что в пятницу я повезу Мэтью на Харли-стрит.

В среду было тихо. Мэри отказала только двоим посетителям и еще двоим - по телефону, а в школе прогнали предполагаемого репортера. Правда, сам Мэтью не поладил с Кефером.

Началось, по-видимому, с того, что Кефер на уроке физики сказал, что скорость света - предел, и ничто не может двигаться быстрее света.

Мэтью поднял руку. Кефер посмотрел на него.

– О, - сказал он. - Так я и думал. Ну, молодой человек, что вы знаете такого, чего не знал Эйнштейн?

Мэтью уже жалел, что выскочил, и буркнул:

– Это я так… Неважно.

– Нет, важно, - настаивал учитель. - Всякое возражение Эйнштейну чрезвычайно важно. Возражайте!

– Простите, сэр, скорость света - предел только физической скорости.

– Конечно. А что, по-вашему, движется быстрее?

– Мысль, - сказал Мэтью.

Кефер снова посмотрел на него.

– Мысль, милый мой Гор, тоже физический процесс. В нем участвуют нейроны, в клетках происходят химические изменения. Все это занимает время. Его можно измерить в микросекундах. Поверьте, скорость мысли окажется много меньше скорости света. Иначе мы могли бы предотвратить немало несчастных случаев.

– Простите…

– Что такое, Гор?

– Понимаете, сэр… Я, наверное, хотел сказать не "мысль", а "разум".

– Ах вон что? Психология - не моя область. Не объясните ли нам?

– Если вы, сэр, как-нибудь… ну, метнете ваш ум…

– Метну? Быть может, пошлю сообщение?

– Да, сэр. Если вы его пошлете, пространство и время, ну, исчезнут.

– Так, так. Чрезвычайно занятная гипотеза. Вероятно, вы можете это продемонстрировать?

– Нет, сэр, я не могу… - и Мэтью остановился.

– Однако знаете того, кто может? Я уверен, что будет чрезвычайно поучительно, если вы его нам покажете. - Он печально взглянул на Мэтью и покачал головой. Мэтью уставился в парту.

– Итак, - обратился учитель к классу, - ничто в мире (за исключением ума Мэтью Гора) не превышает скорости света. Продолжим урок…

В пятницу я встретил Мэтью на вокзале Ватерлоо. Мы позавтракали и пришли к сэру Уильяму без пяти два.

Сэр Уильям оказался высоким, чисто выбритым, горбоносым, полуседым человеком с темными, зоркими глазами и густыми бровями. На улице я бы принял его за юриста, а не за врача. Сначала мне показалось, что я его где-то видел - быть может, потому, что он был похож на герцога Веллингтона.

Я представил ему Мэтью, мы поговорили немного, и он попросил меня подождать.

– Сколько мне ждать? - спросил я у секретарши.

– Не меньше двух часов: пациент новый, - ответила она. - Приходите после четырех. Мы присмотрим за мальчиком, если он выйдет раньше.

Я пошел к себе на службу, а в пятом часу вернулся. Мэтью вышел в шестом и взглянул на часы.

– Ой! - удивился он. - А я-то думал, что пробыл там всего полчаса.

Тут вмешалась секретарша.

– Сэр Уильям просит прощения, что не может повидаться с вами, у него срочная консультация. Он вам напишет дня через два, - сказала она, и мы ушли.

– Ну как? - спросил я Мэтью в вагоне.

– Он очень много спрашивал. Насчет Чокки он совсем не удивился. И еще мы слушали пластинки, - прибавил он.

– Доктор собирает пластинки? - спросил я.

– Нет, не такие. Это спокойная музыка… добрая.,, ну, музыкальная. Он спрашивал, а она играла. А когда одна пластинка кончилась, он вынул из шкафа другую и спросил, видел я такую или нет. Я сказал - "нет", потому что она была странная, в черных и белых узорах. Он подвинул стул и говорит: "Сиди здесь, увидишь", - и поставил ее. Она зажужжала, а музыки не было. Потом зажужжала громче. То тише, то громче, то тише, то громче, жужжит и жужжит. Я смотрел, как она крутится, а узоры так завихряются, как вода, когда из ванны уходит, только не вниз - просто уходят сами в себя, исчезают. Мне понравилось - как будто вся комната кружится, а я падаю со стула. А потом вдруг все остановилось, и смотрю - играет обыкновенная пластинка. Сэр Уильям дал мне оранжаду, еще поспрашивал и говорит - на сегодня хватит, я и вышел.

Я передал все это Мэри.

– А, гипноз! - сказала она. - Мне это не очень нравится.

– Да, - согласился я. - Но ему видней, что тут нужно.

Мэтью мог заартачиться. Лендису он легко все рассказал, но то случай особый. Чтобы не биться за каждый ответ, сэр Уильям, наверное, решил облегчить им обоим дело.

– М-м… - сказала Мэри. - Что ж, будем ждать его письма.

На следующее утро Мэтью вышел к завтраку усталый, вялый и рассеянный. Попытки Полли завязать беседу он отверг так решительно, что Мэри велела ей замолчать.

– Тебе нехорошо? - спросила она Мэтью, ковырявшегося в корнфлексе.

– Нет, - Мэтью покачал головой. - Мне хорошо, - и он демонстративно набросился на корнфлекс. Ел он так, словно хлопья душили его.

Я пристально смотрел на него и видел, что он вот-вот расплачется.

– Эй, Мэтью! Мне сегодня надо в Чичестер. Хочешь со мной?

Он снова покачал головой:

– Нет, папа, спасибо… Я бы лучше… Мама, можно мне взять бутербродов?

Мэри вопросительно взглянула на меня. Я кивнул.

– Можно. Я после завтрака тебе сделаю.

Мэтью поел еще и ушел наверх.

– Золотое Копытце тоже не ел, когда погиб его друг Глазастик. Очень печально было, - заметила Полли.

– Иди-ка причешись, - сказала Мэри. - Смотреть противно.

Когда она ушла, Мэри сказала:

– Честное слово, это из-за вчерашнего типа.

– Может быть, - согласился я. - А скорее - нет. Он вчера был веселый. И вообще, если он хочет куда-то идти, мы не должны его удерживать.

Когда я вышел, то увидел, что Мэтью кладет альбом, краски и бутерброды в багажник велосипеда. Я понадеялся, что бутерброды выдержат путешествие.

– Ты поосторожней. Помни, что сегодня суббота, - сказал я.

– Помню, - ответил он и уехал.

Вернулся Мэтью в шесть и ушел к себе. К обеду он не спустился. Я спросил Мэри, в чем дело.

– Говорит, что есть не хочется, - сказала она. - Лежит и глядит в потолок. Его что-то мучает.

Я пошел к нему. Он и впрямь лежал, вид у него был измученный.

– Устал, старик? - спросил я. - Ложись совсем. Я тебе принесу поесть.

Он покачал головой:

– Спасибо, папа. Не хочу.

Я оглядел комнату и увидел четыре новые картинки. Все ландшафты. Два стояли на камине, два на комоде.

– Это сегодня? - спросил я. - Можно посмотреть?

Я подошел поближе. На одном я сразу узнал докшемский пруд, на другом был угол пруда, на третьем - вид на деревню и холмы с более высокой точки, а на четвертом - что-то мне незнакомое.

Я увидел равнину. На заднем плане, на фоне ярко-синего неба, тянулась цепь древних на вид холмов, прерывавшаяся какими-то приземистыми, округленными башнями. Посередине, чуть вправо, высилась пирамида - огромная и не совсем правильная, потому что камни (если это вообще были камни) не были пригнаны друг к другу, а, если верить рисунку, громоздились кучей. Я не назвал бы ее сооружением, но и не сказал бы, что это природная формация. За ней извилистой линией располагались какие-то сгустки материи, иначе я их не назову, потому что таких не видел; быть может, это мясистые растения, быть может, - стога, быть может, - хижины, и дело осложнялось тем, что каждый из них отбрасывал по две тени. От левого края рисунка к пирамиде шла ровная, как по линейке, полоска и резко сворачивала к дымке у подножия холмов. Вид был мрачный и цвета невеселые, кроме яркой лазури неба: охряный, тускло-красный, серый. Сразу чувствовалось, что "там" сухо и ужасно жарко.

Я все еще смотрел и дивился, когда услышал сзади всхлипывания. Мэтью с трудом произнес:

– Это последние. Больше не будет.

Я обернулся. Он щурился, но слезы все же текли. Я присел на кровать и взял его руку.

– Мэтью, милый, скажи! Ну, скажи, что с тобой такое?!

Мэтью втянул носом воздух, откашлялся и выговорил:

– Это из-за Чокки, папа. Он уходит. Навсегда.

Я услышал шаги на лестнице, быстро вышел и плотно закрыл дверь.

– Что с ним? - спросила Мэри. - Болен?

Я взял ее за руку и увел подальше.

– Нет, - сказал я. - Все будет хорошо. - Я повел ее по лестнице вниз.

– Да в чем же дело? - настаивала она.

Здесь, в холле, Мэтью не мог нас услышать.

– Понимаешь, Чокки уходит… освобождает нас, - сказал я.

– Ох, как я рада, - сказала Мэри.

– Радуйся, только смотри, чтоб он не заметил.

Мэри подумала.

– Я отнесу ему поесть.

– Нет. Не трогай его.

– Что ж ему, голодать, бедняге?

– Он… Я думаю, они там прощаются… а это нелегко.

Она, недоверчиво хмурясь, глядела на меня.

– Что ты, Дэвид! Ты говоришь так, как будто Чокки и вправду есть.

– Для Мэтью он есть, и прощаться с ним трудно.

– Все равно голодать нельзя.

Я всегда удивлялся, почему это самые милые женщины не могут понять, как серьезны и тяжелы детские огорчения.

– Позже поест, - сказал я. - Не сейчас.

За столом Полли безудержно и невыносимо болтала о своих пони. Когда она ушла, Мэри спросила:

– Я думала… Как по-твоему, это тот тип подстроил?

– Какой?

– Твой сэр Уильям. Он ведь Мэтью загипнотизировал. А под гипнозом можно внушить что угодно. Предположим, он ему сказал: "Завтра твой друг уйдет навсегда. Тебе будет нелегко с ним прощаться, но ты простишься, а он уйдет, и ты его со временем забудешь". Я в этом плохо разбираюсь, но ведь внушение может вылечить, правда?

– Вылечить? - переспросил я.

– Я хотела сказать…

– Ты хотела сказать, что, как прежде, считаешь Чокки выдумкой?

– Не то чтоб выдумкой…

– А плавание? И потом - ты же видела, как он рисовал на днях. Неужели ты еще считаешь…

– Я еще надеюсь. Все же это лучше, чем одержимость, о которой толковал твой Лендис. А сейчас как будто про нее и речи быть не может. Смотри: он идет к этому сэру, а на следующий день говорит тебе, что Чокки уходит…

Мне пришлось признать, что кое в чем она права; и я пожалел, что мало знаю о гипнозе вообще, а о вчерашнем - в частности. Кроме того, я пожалел, что, изгоняя Чокки, сэр Уильям не сумел провести это как можно менее болезненно.

Вообще я сердился на Торби. Я повел к нему Мэтью для диагноза, которого не услышал, а мне подсунули лечение, о котором я не просил. Чем больше я думал об этом, тем больше мне казалось, что он действовал не так как надо, а, точнее говоря, своевольно.

Перед сном мы зашли к Мэтью - вдруг ему захотелось есть? У него было тихо, он мерно дышал, и, осторожно прикрыв дверь, мы ушли.

Наутро, в воскресенье, мы не стали его будить. Мэтью выполз очень заспанный часам к десяти, глаза у него порозовели, вид стал совсем рассеянный, но аппетит к нему вернулся.

Примерно в половине двенадцатого к дому подъехала большая американская машина, похожая спереди на пианолу. Мэтью, грохоча, скатился по ступенькам.

– Папа, это тетя Дженет! Я бегу, - задыхаясь крикнул он и ринулся к черному ходу.

День выдался трудный. Это было похоже на прием без почетного гостя или на выставку курьезов без главного экспоната. Мэтью знал, что делает. Весь день шла болтовня об ангелах-хранителях (с примерами "за" и "против"), а также о том, что все знакомые художники были весьма неприятными, если не опасными людьми.

Не знаю, когда Мэтью вернулся. Должно быть, он пробрался в дом (и, кстати, в кладовую), а после пролез к себе, пока мы болтали. Когда все ушли, я поднялся к нему. Он сидел у открытого окна и смотрел на заходящее солнце.

– Рано или поздно придется ее увидеть, - сказал я, - но сегодня и впрямь не стоило. Они ужасно расстроились что тебя нет.

Мэтью с трудом улыбнулся.

Я оглядел комнату и опять увидел те четыре рисунка. Пруд я похвалил, но не знал, говорить или нет о четвертой картинке.

– Это что, по-твоему? - все же спросил я.

Мэтью обернулся.

– Это где Чокки живет, - сказал он и немного помолчал. - Жуткое место, а? Потому ему у нас и нравится.

– Да, место не из приятных, - согласился я. - И жарко там, наверное.

– Днем - жарко. Видишь, сзади что-то вроде пуха? Это озеро испаряется.

– А это что за пирамида? - спросил я.

– Сам не знаю, - признался он. - То мне кажется это - здание, то - город. Трудно немножко, когда нет подходящих слов - ведь у нас такого не бывает.

– А это? - я имел в виду симметричные ряды холмов.

– Это там растет.

– Где "там"? - спросил я.

Мэтью покачал головой:

– Мы так и не выяснили, где - мы, где - они.

Я заметил, что он употребил прошедшее время, снова взглянул на рисунок, и меня опять поразила его сухая одноцветность и ощущение жары.

– Знаешь что, - сказал я, - прячь его, когда уходишь. Маме он не очень понравится.

Мэтью кивнул:

– Я и сам так думал. Сегодня спрячу.

Он замолчал. Мы смотрели из окна на алый полукруг солнца, перерезанный темными стволами. Наконец я спросил:

– Он ушел, Мэтью?

– Да, папа.

Мы молчали, пока не исчез последний луч. Потом Мэтью всхлипнул, на глазах его выступили слезы.

– Папа, от меня как будто кусок оторвали…

На следующее утро он был невесел и немножко бледен, но в школу пошел твердо. Вернулся усталый; однако неделя шла, и он как будто приходил в себя. К субботе Мэтью совсем оправился. Мы вздохнули с облегчением, хотя каждый имел в виду свое.

– Все, слава Богу, прошло, - вздохнула Мэри в пятницу вечером. - Наверное, этот твой сэр все-таки был прав.

– Торби, - сказал я.

– Ладно, Торби. Он ведь тебе объяснил, что это - "переходная фаза". Мэтью создал целый фантастический сюжет - так бывает в его годы, и нам беспокоиться незачем, если это не затянется. По-видимому, все пройдет само собой, и довольно скоро. Видишь, прошло.

– Да, - согласился я, чтоб не спорить. В конце концов, если Чокки ушел, важно ли, ошибся Торби или нет? Честно скажу, во вторник мне было очень трудно читать его письмо. Он писал, что плавать Мэтью умел, но ему мешал безотчетный страх перед водой. Шок снял запреты; однако сознание приписало это постороннему вмешательству. С рисунками - примерно то же самое. Несомненно, у Мэтью в подсознании таилась сильная тяга к рисованию. Она была подавлена - скорей всего из-за каких-нибудь страшных картинок, которые он видел в детстве. Когда его теперешняя выдумка достаточно окрепла, чтобы затронуть и сознание и подсознание и создать между ними мост, тяга эта высвободилась и претворилась в действие.

Объяснял сэр Торби и историю с машиной, и многое другое - в том же духе. И хотя он разобрал не все случаи, которые казались мне важными, я не сомневался, что он мог бы найти объяснение и тут. Я был разочарован, более того - письмо оскорбило меня нарочитой мягкостью и покровительственным тоном. Меня бесило, что Мэри приняла его всерьез; еще больше бесило меня, что события подтверждают его правоту. Теперь я видел, что многого ждал от Торби, а дождался пустой отписки.

А все же - он прав… Чокки действительно исчез, как он предсказывал. Боль действительно утихает, хотя в этом я меньше уверен…

И вот я сказал "да" и терпеливо слушал рассуждения Мэри. Она говорила как можно мягче, что я напрасно усматриваю столько сложностей в новом варианте Пифа. Сама она при этом успокаивалась; и я ей не мешал.

Я всегда верил газетам, убеждавшим нас, что всякие общества (тем более Королевские) долго заседают, совещается, выслушивают свидетелей и взвешивают все и вся, прежде чем присудить ту или иную награду. Я прикинул, что пройдет с полгода до того, как представленному к награде вручат ее в торжественной обстановке. Но в Королевском обществе плавания все было не так.

Медаль прибыла тихо, по почте, в понедельник утром на имя мистера Мэтью Гора. К сожалению, я не смог ее перехватить. Мэри расписалась за Мэтью, и, когда мы, мужчины, вошли в столовую, пакетик лежал у его тарелки.

Мэтью взглянул на него, окаменел и долго не отрывал взгляда. Потом принялся за корнфлекс. Я тщетно пытался переглянуться с Мэри. Она наклонилась к сыну через стол.

– Что ты не откроешь? - подбодрила его она.

Он посмотрел снова, взгляд его заметался по столу и встретился с выжидательным взглядом Мэри. Медленно, неохотно Мэтью взял нож и взрезал пакет. На стол выпала красная кожаная коробочка. Мэтью снова заколебался, нехотя открыл ее и застыл, глядя на золотой диск, сверкающий на синем бархате.

– Не надо мне… - буркнул он.

На сей раз я поймал взгляд Мэри и едва заметно покачал головой. Нижняя губа Мэтью чуть-чуть отвисла и задрожала.

– Это нечестно!.. - начал он. - Нас Чокки спас… Это неправда, папа…

Он все глядел на медаль, опустив голову. Меня пронзило воспоминание об ударах, которые не забываешь и взрослым. Открыть, что в этом мире воздают почести не тем, кому надо, - как раз такой удар. Ценности сместились, надежное пошатнулось, золото стало медью, правда - неправдой.

Мэтью вскочил и, ничего не видя, выбежал из комнаты. Медаль поблескивала золотом в коробочке, на столе.

Я взял ее. По краю, кругом, красовалось полное название Общества, потом шли всякие завитушки в довольно современном стиле, а в центре мальчик и девочка, держась за руки, смотрели на восходящее солнце, которое сияло вовсю.

Я перевернул медаль. Та сторона была проще. Надпись, окаймленная лаврами, - и больше ничего.

Наверху:

ПРИСУЖДАЕТСЯ

ниже, другим шрифтом:

МЭТЬЮ ГОРУ

и еще ниже:

ЗА ПОДВИГ

Я протянул ее Мэри. Она внимательно все рассмотрела и положила медаль на место.

– Какой стыд, что он ее так принял!

Я сунул коробочку в карман.

– Жаль, что она пришла сейчас, - сказал я. - Подержу ее, отдам позже.

Мэри, кажется, хотела возразить, но тут явилась Полли, которая очень боялась опоздать в школу. Перед уходом я зашел к Мэтью, но его уже не было, а учебники лежали на столе.

Вернулся он в седьмом часу, сразу после меня.

– Где ж ты был? - спросил я.

– Гулял.

Я покачал головой.

– Знаю, - кивнул он.

Больше мы не говорили. Мы оба все поняли и так.