"Три орешка для Ксюши" - читать интересную книгу автора

– Ого, – равнодушно говорит Рита и протягивает мне пачку.

– Втроем? – без малейшего интереса переспрашивает она и недоверчиво прищуривается.

– Втроем, – пыхнув в сторону, подтверждаю я. – Это если меня не считать.

Пепельный сталактит обвалился, наконец, с Ритиной сигареты – единственный выдавший ее любопытство просчет. В совершенстве овладев наигрыванием равнодушия, она забыла о простой вещи: пепел время от времени нужно стряхивать.

Вот кобылка, как же она изнывает, весело думаю я, а ведь для ее полыхающего любопытства у меня еще найдется угля. Рите остается мириться с тем, что если у женщины нет собственного пожарника – мужика с мощным и безотказным огнетушителем, всегда найдется стерва вроде меня, готовая в любой момент плеснуть новую порцию бензина в ее вырабатывающую зависть топку.

– Ну и как с тремя? – спрашивает Рита с такой интонацией, что это даже вопросом не назовешь. Ее бы за кадр, озвучивать прощальное письмо самоубийцы, получится так же уныло и безнадежно: никого не виню, ничего не хочу, простите и прощайте.

Океюшки, подруга, сейчас ты у меня кончишь, мысленно резвлюсь я и добиваю несчастную.

– Господи, Рита, чего только не было в общаге! И вшестером, и двенадцать парней с тремя девчонками. Студентками были, дурами наивными. – я снова затягиваюсь и словно вижу себя глазами Риты: выглядящей на удивление юно шлюшкой. – Ну а тогда, да. На одном сверху, а двое во рту. И знаешь в чем фишка? Сперма отдает едой. Серьезно. Вот что ели недавно, тем и пахнет, даже привкус какой-то есть. А эти двое… Как же их звали-то? Павлик, тот что на курс старше, а второй… Второго забыла. В общем, они пива нажрались и кислятины какой-то, то ли капусты, то ли помидор соленых. Фу, гадость какая! Мне и сейчас противно вспоминать.

– И ты блеванула. – говорит Рита тоном врача, осматривающего пятидесятого за дежурство пациента.

– Ага, бля. – на прощание поцеловав бычок взасос, я бросаю его, чтобы тут же растереть подошвой об асфальт: счастливая быстрая смерть.

– Все мужики – животные, – выношу вердикт я.

– Или педики, – вносит поправку Рита и идет к себе в киоск.

Рита – толстая неудачница, и в мужчинах она разбирается так же, как я в ее диоптриях. Не удивлюсь, если каждую ночь она спит и видит, что, простите за каламбур, спит с существом мужского пола, хотя бы и с педиком.

Ничего странного в этом нет: Рита – тридцатипятилетняя девственница. Ну, или жирная целка, как характеризует себя она сама.

– Где они, мужики-то? – безнадежно машет она рукой, и по ее подражательной интонации я понимаю, что Рита, хотя и усвоила, что Москва слезам не верит, даже при сотом просмотре будет лить счастливые слезы в концовке наизусть заученного фильма, плакать и мечтать о главном призе – точно таком же интеллигентном слесаре по имени Гога (можно Гоша), умеющим выглядеть поразительно элегантно даже после недельного запоя.

Но жизнь – далеко не лотерея. Это самотек, в котором выигрышный вариант равнодушно проплывает мимо, затертый мусором, смешавшийся с ним, и уже не понять, а был ли алмаз в этой куче дерьма. Поэтому Рита пробует сто из ста, заигрывая с каждым покупателем-мужчиной. А поскольку торгует она цветами, то и большинство клиентов представляют именно сильную и, увы, менее многочисленную половину человечества.

– В этом вульгарном цветнике я – единственная маргаритка, – говорит каждому посетителю (но не посетительнице) Рита и кокетливо прикрывает нос совершенно не пахнущей голландской розой.

Нужно признать, что Рите повезло с именем: была бы она Розой, ее уродство слишком бросалось бы в глаза на фоне неправдоподобно идеальных, словно рукотворных голландских тезок.

Но думаю, она с удовольствием поменяла бы свое имя на любое другое, с одним лишь условием: чтобы в ее интимной жизни наконец прорвало, как выражается Рита, имея, конечно же, в виду физиологическую кульминацию трансформации девушки в женщину. Сталкиваясь с явно озабоченной продавщицей цветов, мужики ей, конечно, улыбаются, но в этих улыбках нет ни капли интереса, им просто весело от глупости вздорной толстухи, поэтому никто из них, этих бездушных циников, телефончик у Риты не «стреляет» и уж тем более не оставляет своего.

У меня, может, и не такое цветастое имя и, в отличие от Риты-Маргариты, оно никак не связано с родом моей деятельности. Зато я моложе Риты на девять лет, выше на двенадцать сантиметров и красивее на сто порядков. И еще, если верить подсчетам девственницы Риты, за свои двадцать шесть я переспала с сорока двумя мужчинами.

Нетрудно заметить, что с Ритой у нас мало общего, но общаемся мы не только из-за взаимного притяжения противоположностей. Все куда как банальней: целыми днями я сижу в киоске, расположенном в пяти шагах от киоска Риты. И хотя торгую я не цветами, по ароматической насыщенности мой киоск, смею заверить, не уступает Ритиному. А если вспомнить, что в последнее время не только розы, но и герберы, и лилии почему-то скупы на запахи, будто цветам и вправду известно, что на свете почти не осталось ценителей их благородного аромата, можете поверить, что мои товары гораздо ближе к флоре, чем вычурные, но бездушные растения, населяющие Ритин киоск.

Бодрящая свежесть лимона, снежный аромат горных цветов, сладкий запах спелого персика – все это можно приобрести и поверьте, совсем недорого. Не у Риты – у меня. Так пахнут жидкость для дезинфекции унитаза, стиральный порошок и средство для мытья посуды. И еще десятки других средств, которыми я, продавщица в киоске бытовой химии, и торгую.

– Ксюша, пойдешь к нам работать? – спросила Мария Афанасьевна, знакомая настолько давняя, что, расскажи я ей свою детскую эпопею с именем из шкатулки, в ответ, скорее всего, услышала бы ее похожий на хрюканье смех.

Но с предложением она, похоже, не шутила. Во всяком случае, я его приняла.

– Только филфак, – твердо сказал он, когда мы собирали документы для моего поступления, – девочке нужен базовый культурный уровень.

– Конечно, солнышко мое, – погладила меня по голове мама, но ее поддакивающая интонация поразительно напоминала полное несогласие, – без культурной базы руки в мозоли не сотрешь, да и лицо до наждака не обветришь.

– Зачем ты так? – насупился отец.

Было заметно, что он пожалел о разговоре, который не мог закончиться ничем иным, кроме обвинительного вердикта в его же адрес. Свыкшись за годы своей челночной эпопеи с равнодушным спокойствием супруга, мама редко выходила из себя, но, даже сорвавшись, умело сдерживала гнев, отчего ее обвинения даже выглядели надуманно.

– Отчего же, я не против, – судя по тому, что мамины пальцы завели круговерть в районе моей макушки, ее мысли были заняты отнюдь не массажем. – Филфак так филфак. Все правильно – Достоевский, Ахматова, Солженицын. Потом школа с зарплатой в половину прожиточного минимума и, как следствие, вещевой рынок. Хотя, знаешь, доча? – она не больно вцепилась мне в волосы и посмотрела в глаза, – ты молодая и, скажу честно, красивая, так что сможешь выбирать – рынок или панель.

– Анна, – скорее с мольбой, чем с упреком произнес отец.

– Федя, ничего не говори, не надо, – так же спокойно перебила мать. – Династические традиции – это прекрасно. Только вот уверен ли ты, что Ксюша продолжит славную филологическую линию матери? Да и есть ли она, это линия, Федор? Какое отношение к языковедению имеет реализатор на рынке, а?

-   Анна, – повторил, уже безнадежно, папа.

-   Ох, Федор, Федор, – вздохнула мама, – хочешь дочери добра – найди богатого жениха.

-   Между прочим, – оживился отец, – как раз на мечтательных и начитанных мужики больше всего и клюют.

-   Разве что некоторые долбоебы, – осадила мама и оглядела отца с головы до ног.

-   Анна, – испуганно вытаращился он.

-   А от тебя, – мама снова повернулась ко мне, – подобных слов чтобы я не слышала. По крайне мере, пока не прочтешь половину русской классики. Начать, так уж и быть, разрешаю с «Лолиты».

Маме было неловко, и она все обратила в шутку. На самом-то деле читала я всегда, и не только небрежно спрятанные документы. Уже некуда было пристраивать книжные полки, поэтому книги, словно тараканы, расползались по всей квартире и даже вытеснили из гардероба перекочевавшие на балкон одеяла и пледы. Набокова, кстати, мы получили по подписке на закате советской эпохи – черный четырехтомник с «Машенькой», «Приглашением на казнь», «Даром» и другими замечательными вещами, но, увы без «Лолиты», которую мама приобрела через пару лет отдельной книгой.

Неудивительно, что литературные сливки были мною впитаны с детства, а кое-что, кажется, и с молоком матери. Помню, как потрясла меня сцена обеда деда Щукаря из никогда не читанной мною «Поднятой целины». Вернее, не сама сцена, а рассказ матери о ней, ведь еще до кульминации я угадала, что в котле Щукаря никакие на раки, а донские лягушки. Тогда-то я впервые и решила, что знание литературных сюжетов может передаваться по наследству, хотя, случись подобное сейчас, подумала бы, что слышала эту историю от кого-то раньше или, возможно, видела фильм.

Как бы то ни было, а мамина безупречная логика не смогла перевесить один, весьма сомнительный довод отца, и через пять лет я вышла из Кишиневского университета дипломированным филологом. Или, если точнее, профессиональной безработной. Так что к пяти дополнительным годам обучения – на этот раз на факультете бизнеса и управления, я была подготовлена морально, а до третьего курса – и материально, пока не умерла мама, а с ней и возможность оплачивать учебный контракт.

– За восемь лет студенчества можно трижды замуж выскочить и развестись пару раз, – щурится на меня Рита, пытаясь натолкнуть на возбуждающе-излюбленную тему.

– Да ну их всех, – привычно растаптываю бычок я и понимаю, что собственными руками подарила Рите очередную порцию извращенных фантазий.

Я мысленно посылаю Риту и возвращаюсь в киоск. В киоск, в киоск, какой это на хрен бутик!

Боже, как же они меня достали! Твои поклонники, как называет их Рита, имея в виду, конечно же, моих. И не лень им пялиться, думаю я – с трудом, потому что снова не выспалась: Афанасьевна перенесла начало рабочего дня на семь часов, потому что, видите ли, по утрам мужики обнаруживают, что опустел закончился крем для бритья или затупилось лезвие. Что ж, побреются тупым, намылив морду чем придется, раздражаюсь я, правда молча, а на самом деле согласно киваю хозяйке.

Моя покорность когда-нибудь вгонит меня в могилу, но что поделать, если страх перед потерей работы полностью парализует мою волю? Рассчитывать я могу разве что на отца, но он после смерти матери совсем сник, и вместо того, чтобы устроиться, наконец, хоть на какую-то работу, сидит у меня на шее, не расставаясь с одной лишь привязанностью – ежедневной дозой крепкого алкоголя.

Мама была права: меня спасет лишь выгодный брак. Увы, исподлобья вглядываясь в рассматривающие меня с улицы лица – а это определение к ним подходит с большой натяжкой – я грустнею. Никто из моих потенциальных ухажеров категорически не подпадает под категорию не то что выгодного, но даже привлекательного жениха, а на других у меня совершенно нет времени, да и доступа, если откровенно, никакого, не считая случайной встречи.

В данную минуту их, моих непривлекательных воздыхателей, четверо. Один на соседней остановке – таких я называю временно влюбленными, до первого подходящего им троллейбуса.

Еще двое, в голубых выцветших куртках – слева от меня, но справа от моего киоска, если, конечно, вы стоите лицом к бутику «Золушка» и соответственно, ко мне – это сотрудники расположенного чуть ниже магазина бытовой техники «Максимум», или – кажется, у них это так называется – продавцы-консультанты. Полагаю, они и так много пили, а с моим появлением в «Золушке» их и вовсе не согнать с пивных столиков, откуда открывается прекрасный вид на мой профиль. Столики, кстати, расставлены на улице, сбоку от продуктового магазина «Атараксия», название которого почему-то совершенно не внушает мне безмятежного состояния духа, что бы там не утверждали античные мудрецы, придумавшие это колючее слово.

Наконец, на остановке через дорогу меня караулит маньяк. Да-да, самый что ни на есть: похож на школьного учителя, появляется ежедневно в пять вечера и просиживает на остановке ровно час. Правда, в шесть он встречает выходящую из спортивного комплекса девушку, но ведь это только предлог, правда? Даже если он целует ее в губы и они, держась за руки, вместе дожидаются маршрутки, а?

– Смотри-ка, запал на тебя, – даже Рита не удержалась, признавая очевидное, и на этот раз я ей поверила сразу и всецело.

Чуть дольше, чем нужно, я задерживаю взгляд на странном незнакомце через дорогу, который почему-то кажется мне родным. Внезапно меня охватывает паника – я вдруг представила, что завтра он не придет, и я его больше никогда не увижу. Да нет, бред, думаю я, но сердце уже колотится и глаза бегают, пока я не натыкаюсь на два, как я сразу поняла, знакомых взгляда. Расположенных гораздо ближе моего знакомого незнакомца и, что хуже всего, целящихся прямо в меня.

Стряхнув оцепенение, я вижу Афанасьевну со Светой. Почти прильнув к стеклу входной двери, они не сводят с меня глаз.

– Это была Светкина идея, – разоткровенничалась Афанасьевна, принимая меня на работу.

Я помню, как Света смотрела на меня на кладбище, во время прощания с мамой. На ней была ярко-розовая куртка с капюшоном, вызвавшая рефлекторную столбняк у присутствующих. Не заметить ее в это серо-черной людской массе было трудно. Ее и кроваво-красный гроб.

Зато не уверена, что кроме меня и Афанасьевны, кто-то еще заметил зареванное лицо Светы, по которому мать испуганно размазывала платком коктейль из слез и туши. Ее, разумеется, мать, ведь мою в тот момент Света и оплакивала, а я, застыв над гробом вместе с ничего, судя по ошалелому взгляду, не соображавшим отцом, жутко нервничала, что не могу дать волю эмоциям. Внутри меня словно перекрыли вентиль – на этот раз не газовый, я слезный, и как я не напрягалась, по моим щекам так и не пролилось ни капли. Зато я хорошо поняла, что чувствовала Света в день похорон своего отца, а она, судя по всему, теперь отлично понимала меня.

Сказать, что мы с ней породнились горем, было бы преувеличением, и все-таки в Светином сердце определенно поселилась если не симпатия, то хотя бы сочувствие ко мне. В конце концов, у меня не было богатого родителя и бизнеса, охватывавшего к тому времени не только торговые точки на вещевом рынке и бутики одежды в крупнейших торговых центрах города, но и крупнейшую в Кишиневе сеть по продаже предметов бытовой химии. Не знаю, что она сказала матери, может, снова разрыдалась, но факт остается фактом: уходя с девятидневных поминок, Афанасьевна осторожно обняла меня и спросила:

– Ксюша, пойдешь к нам работать?

Поначалу мне даже нравилось. Не сама работа, и уж тем более не тошнотворные бредни вроде «сплоченного коллектива» – какой, к дьяволу, коллектив, когда я торчу одна-одинешенька в этом треклятом «бутике», даже сменщицу, и ту нанять не могут. Нравилась мне зарплата – не ее размер, а сам факт получения зарплаты, что казалось мне – не важно, стольник ли я получаю или миллион – залогом того, что с голоду мы с отцом не умрем. Первые пару месяцев мне еще повышали оклад – не намного, конечно, но я все равно воодушевлялась – видимо, в Афанасьевне еще теплилась жалость к бедной сиротке, а может, просто Света пускала слезу, кто знает?

А потом все замерло, словно хозяева, вернее хозяйки, решили, что зарплата, которую и суммой-то стыдно назвать – слово «сумма» напоминает о пузатом кошельке – достигла отметки, превышение которой отрицательно скажется на моем моральном облике, ну или, в крайнем случае, подорвет благополучие всей сети мыльно-порошковых бутиков.

Потом Афанасьевна решила, что и эти деньги я не отрабатываю и сделала все, чтобы из свободного времени у меня оставалась лишь ночь, да и та не от заката до рассвета. Поводы, надо отдать ей должное, она находила оригинальные. Например, все лето я, как дура, каждый вечер засиживалась на работе до полуночи, пока последний покупатель не вспомнит, что без таблеток от комаров ближайшей ночью ему не заснуть.

На все сумасбродные идеи Афанасьевны, которые ей мнились гениальными маркетинговыми ходами, я реагировала одинаково. Послушно кивала, надеясь, что моя почти рабская покорность, или, как это принято называть, корпоративная лояльность, в конечном итоге чудесным образом облегчит мою участь. Увы, вскоре меня лишили и утреннего сна, но об этом я уже упоминала.

Единственным преимуществом работы в «Золушке» было то, что хозяек я видела редко: такими мелочами, как доставка товара, или даже ревизия, они не занимались, поэтому внезапное появление их обоих стало для меня неожиданностью. И, скажу прямо, неприятной.

Ну, чего уставились, спросила я – естественно, про себя, пока Афанасьевна со Светой смотрели на меня улыбающуюся.

– Здравствуй, Ксюш, – сказала Афанасьевна, переступив порог, – красиво улыбаешься.

– Спасибо, – еле слышно, даже для себя, ответила я.

Я почувствовала, что краснею, и градус моей неприязни к вошедшим повысился до температуры ненависти, что заставило меня улыбаться еще теплее.

– Ну-ка, выйди из-за прилавка, – попросила Афанасьевна, хотя это больше прозвучало как приказ.

– Покрутись, пожалуйста, – сказала Афанасьевна.

– Что? – не поняла я.

– Ну, – она сделала вращательное движение кистью, – вокруг себя покрутись.

– Тишшше, – зашипела Афанасьевна, испуганно схватившись за звякнувший стеклянный прилавок.

– Ладно, – махнула она рукой, – а теперь пройдись – и снова махнула, на этот раз указав на выход.

– Куда?

– До края тротуара и назад.

Плохо соображая, я вышла на улицу. Дошла до бордюра, вернее доплелась, потому что ноги с трудом отрывались от асфальта, будто на подошве выросли присоски и, опустив голову, потопала обратно в киоск.

– Ничего так. Правда, Свет? – повернулась к дочери Афанасьевна, когда я снова стояла перед ними и пыталась понять, что же это такое со мной вытворяют.

Молчавшая до сих пор Света и на этот раз рта не раскрыла, лишь слегка кивнула и с какой-то странной заинтересованностью скользнула взглядом по моей фигуре – от груди и далее вниз, чуть ли не до каблуков.

Господи, неужели, подумала я, не решаясь плыть дальше по течению мысли, которая – откуда она взялась-то? – затапливала мне мозг каким-то уж совершеннейшим дерьмом. Теперь-то мне не страшно признаться, поэтому я все скажу: тогда я и в самом деле подумала, что они лесбиянки. Причем обе и, вдобавок, сожительствующие друг с другом. Этакий лесбийский инцест – как нужно было испугаться, чтобы нафантазировать подобную хренотень?

Но в тот момент я испугалась по другому поводу. За отца, а если откровенно, за себя. Папа был прав: нам этого не надо. Ну, этой моей сумасшедшей затеи с его женитьбой на Афанасьевне. А ведь я, страшно вспомнить, месяца два носилась с этой идеей. Вернее, крутилась возле отца, равнодушно вертевшего в руках бутылку. Думала я, признаюсь честно, о себе и совсем не рассчитывала, что новый брак вытащит отца из запойного болота. Нет, на раздольную Светкину жизнь – из Таиланда в ночной клуб, из клуба – в шоппинг-тур, – я не рассчитывала то, мне вполне хватило бы, в виде материнского, вернее, как это правильно будет – мачхинского, или мачехинского, в любом случае звучит как простуда или что-то литературно-театральное, – в общем, я вполне бы удовлетворилась такими послаблениями, как сменщица в киоске и удвоение зарплаты.

К счастью, папа и слушать не захотел, более того, впервые в жизни прогнал меня и, я заперевшись у себя в комнате, проплакала всю ночь. Наутро он испуганно барабанил в мою дверь, хриплым от похмелья и волнения голосом уверяя, что вчерашнее не повториться. Я, конечно, не выдержала, открыла дверь, и папа, весь в слезах, бросился целовать меня в щеки, в лоб, в виски, в наполненные соленой водой глаза – да, я тоже плакала, но теперь от счастья.

В третий раз за сутки я разрыдалась вечером, извиняясь перед отцом. Он как в воду глядел: две уродины – старая и молодая, украли у меня и обеденный перерыв. Ведь другие люди тоже обедают, резонно заметила Афанасьевна, многие из них дома, так почему бы им не прихватить по дороге бумажные салфетки, да и рулон туалетной бумаги не помешает и все это именно из нашего киоска, то есть в бутика, разве ты не согласна, Ксюша?

Мои слезы папа, проводивший, как и предыдущий вечер, в компании с водкой, воспринял спокойнее, чем накануне, вероятно потому, что успел до моего возвращения ополовинить бутылку. В разгар моих признаний он внезапно уронил голову на стол и проспал в таком виде до утра.

Поэтому, собравшись, насколько это было возможно, я задрала подбородок и поочередно посмотрела в глаза Афанасьевне и Свете: будь что будет, решила я, других союзников у меня не осталось.

– Да, вполне подходишь, – довольно кивнула Афанасьевна и прищурилась, – на конкурс красоты пойдешь?

– Я не смогу, Мария Афанасьевна, правда не смогу!

Шантаж оказался чертовски приятным делом. И к тому же на удивление плевым. Афанасьевна допустила простейшую ошибку, не воспользоваться которой было преступлением даже для такой дуры как я: взяла и выложила все как есть, не оставив мне ничего иного, кроме чувства, что теперь все в моей воле. И прежде всего – их гребанный бизнес.

– Ну чего ты ломаешься Ксюш? – Афанасьевна смотрела на меня, склонив голову на бок, – вон, бери пример со своей Риты.

– С кого? – не удержалась от смеха я.

– Да-да, с нее. С половиной города переспала, а ведь и не скажешь.

Я закрыла рот ладонями, но смех от этого не стал приличней – вышло и вовсе какое-то лошадиное фырканье.

Вдвоем с Афанасьевной (Света неожиданно выпала из семейного дуэта, укатив «клубиться» с подружками) мы сидели друг напротив друга в дорогущем японском ресторане в самом центре Кишинева и изредка бросали невидящие взгляды на прохожих, которым приходилось задирать головы, чтобы увидеть нас. Ничего подобострастного в их действиях не было бы – ресторан на самом деле как бы нависает над тротуаром, – если бы я не знала, какие мысли скрываются за каждой парой любопытных глаз. Сама я, каждый раз проходя мимо, видела паривших наверху людей, не на небе и все же недостижимо высоко, в сферах, куда мне путь был заказан, хотя, казалось бы, чего проще: семь ступенек и твое пальто ненавязчиво принимает ресторанный швейцар.

– Рекомендую «Зеленого дракона», – посоветовала, глядя в меню, Афанасьевна, – и жареное мороженое на десерт.

Я кивнула так, чтобы не дать застывшему над нами официанту иного повода для размышления, кроме моего безграничного доверия вкусу Афанасьевны. Четыреста семьдесят леев – вот во что обойдется ей мой ужин. Почти треть моей зарплаты – интересно, чувствует ли хозяйка неловкость, придя к аналогичному выводу? Я подняла глаза на Афанасьевну – она так увлеклась темой, ради которой и притащила меня сюда, что не заметила, как я ем суши руками: палочки я испуганно отодвинула, а подзывать официанта ради вилки мне было неловко.

– Понимаешь, для нас этот конкурс – прекрасный шанс, – она так ловко подхватила завернутую в рис рыбу, что я не удивилась бы, узнав, что и с пловом Афанасьевна управляется при помощи палочек. – Все ж как думают: а, Крэчун, это которая шмоточница. Или, еще хуже, мыльница, или там, порошочница. Кстати, порошком, – она понизила голос, – ну, ты понимаешь о чем я, так вот, я бы этим занялась. Серьезно, чего улыбаешься? И продюсерством занялась бы. Этой, как ее… «Фабрикой звезд». У меня средств свободных знаешь сколько? Надо в перспективные проекты влезать, бензин там, или ресторанный бизнес. Знаешь, это ведь со стороны все кажется простым, а попробовала бы ты пятнадцать лет тряпками да порошками заниматься! Тошнит уже от всей это мелочевки.

Я молчала, переваривая извивающимся с непривычки желудком огненное васаби, а мозгом – изреченную хозяйкой истину. Ну да, ведь свою работу я знаю лишь со стороны, точнее, с очень узкого угла – нелепо, конечно, но не более чем непосвященность инкассатора в финансовые махинации банка.

– Ты должна выиграть «Мисс Компания-2008», – сформулировала задачу Афанасьевна, – или хотя бы дойти до финала.

– Что вы, Мария Афанасьевна, – притворно испугалась я.

– Ты это брось, – пригрозила мне палочками хозяйка, похожая в этот момент на учительницу с двумя игрушечными указками в руке – ты думаешь, что выигрывают достойнейшие? Дурочка ты, прости меня, Ксюш!

– Мария Афанасьевна, можно, я заплачу за себя?

– Ксения! – перешла на официальный тон Афанасьевна. – Дурочка, это же и твой шанс, ты что, не понимаешь? Ты, главное, не переживай, – снова смягчилась она, – председатель жюри – мой давний знакомый. Дима Кырлан – слышала о таком?

– Ксюша, мне нужен новый круг общения. Мне во как – она полоснула большим пальцем по горлу, – нужно в этот блядский кишиневский бомонд. Выручай, а? Будешь получать триста долларов в месяц.

– Мария Афанасьевна, я…

– Восьмичасовой рабочий день.

– Я не смогу, Мария Афанасьевна, правда не смогу!

– Напарницу тебе найдем, а если приглянешься кому – кстати, может прямо на конкурсе – сразу отпущу, обещаю.

– Что значит приглянусь? – покраснела я.

– А то и значит, – закокетничала Афанасьевна (фу ты, ужас какой!). – А по-хорошему, ты мне в ножки должна кланяться. Другие девчонки на все пойдут, только чтобы попасть туда.

– Ой, что вы, я так стесняюсь…

– А еще – она вдруг стала серьезной, – с отцом помогу.

Перестав жевать мороженое, я почувствовала, что у меня задергался правый глаз.

– В клинику для алкоголиков положу. Извини, конечно, – спохватилась она.

– Мария Афанасьевна, – с искренней страстью я схватила ее за руку.

– Ладно, ладно, – улыбнулась хозяйка, – ну так что, договорились?

– Зачем? – я почему-то решила, что в кармане деньги.

– Это гормоны, – сказала Афанасьевна, – начинай пить с завтрашнего дня. До конкурса две недели, а таблеток хватит на месяц.

– Зачем? – повторила я, теперь этот вопрос был куда более уместен.

– У тебя что, месячных не бывает? – вытаращилась на меня хозяйка. – Зачем тогда спрашивать? Вот все повеселяться, если из под трусов прокладка будет торчать, да? Сюрпризы нужно исключить, понимаешь? – добавила Афанасьевна и, конечно, была права.

– А зачем вы про Риту наплели?

В подобной, с позволения сказать, форме я общалась крайне редко и уж точно никогда – с собственной работодательницей. Я мысленно поблагодарила неизвестного мне изобретателя шантажа. Афанасьевна, однако, и бровью не повела.

– Про Риту? – задумчиво прищурилась она, словно забыв, что именно о ней говорила, – сама не знаю. Чтобы взбодрить тебя, что ли.

– А-а, – протянула я и, подумав пару секунд, не удержалась от еще одной шалости, – Мария Афанасьевна, а почему вы на конкурс дочь не отправляете?

Спросила невинно-задорным голосом пионервожатой и стала внимательно наблюдать за перипетиями борьбы мышц на некрасивом лице хозяйки. Вот чуть приоткрылся рот, но нижняя губа, словно спохватившись, плотно сцепилась с верхней, а кончик длинного носа, казалось, еще немного вырос. Но наибольшую активность развили скулы – они несколько раз заходили вправо-влево, будто по всему ротовому пространству метались вот-вот готовые взорваться слова.

– Света, – приглушенно, словно ей не хватало воздуха, начала Афанасьевна, – официально не состоит в «Золушке». А по регламенту, в конкурсе участвуют только штатные сотрудники компании.

– Понятно, – улыбнулась я, давая понять, что неуместные шутки не повторятся.

– Да и знаешь, Ксюшенька, не ее это уровень – конкурсы-шмонкурсы. Она – совладелица бизнеса и будущая единоличная хозяйка. Зачем ей это? А вот тебе – для какого-никакого начала – очень даже полезно.

Вот уродка, подумала я – не о Свете, да и не о ее не менее уродливой мамаше. Идиотский характер, вечно подводит меня, когда дело, казалось, на мази. Лишь только обо мне складывается впечатление, как о молчаливой, покорной овечке, как я вдруг кусаюсь коброй и тут же ныряю в кусты, откуда, если раздвинуть ветки, вновь приветливо глядит простодушная овечья мордашка. Какая же я настоящая, размышляю я и с сожалением понимаю, что если и кусаюсь, то совсем не тогда когда нужно и не того, кого в данный момент требуется укусить.

На остановке я вспоминаю про обещание Афанасьевны насчет отца, и во мне вскипает любовь ко всему живому. Ловлю первое же такси и мчусь в другой конец города, туда, где своей роли – дарить людям радость или печаль – дожидаются прекраснейшие создание во Вселенной.

– Рита, Рита! – радостно орала я, перепрыгивая высокий ангарный порог, но оказавшись внутри, застыла с открытым ртом.

Сообрази я тогда заглянуть в зеркальце, идеальный образ тупой блондинки в моем представлении сложился бы окончательно.

– Где тебя носит? – визжит он в трубку.

– Спрашиваешь, что, блядь, случилось? – таращится он на меня.

– И ты еще спрашиваешь? – с ненавистью повторяет он в телефон.

– Нет, что ты, я спокоен, – ужасно противно кривляется он.

– Я спокоен, как мишка клоака на своем сранном эвкалипте, – он, конечно, хотел сказать «коала».

– Спасибо тебе, родная, низкий поклон, – кланяется он трубке.

– За что? Ты еще спрашиваешь, за что? – снова орет он.

– За мои окровавленные брюки, в которых мне предстоит вручать главный приз этой суке!

– Да ты сам козел! – не выдерживаю я и получаю пощечину.

Я всегда мысленно посмеивалась, когда слышала, что у кого-то, якобы, голова идет кругом. Обычно от обилия проблем. Глупое выражение: голова не может крутиться как волчок, а значит и проблемы ненастоящие.

Но теперь я убедилась, что это правда. Не про вращающийся череп – про мысли внутри него. В моей голове хозяйничает настоящий торнадо: японский ресторан, Рита, визажисты и платье, парикмахеры и примерки, кулисы и модный ведущий Александр Елкин, приглашающий конкурсанток, и меня в их числе, на сцену, пот, заструившийся прямо во время прохода с моего лба – все это завертелось со страшной скоростью и провалилось в какую-то черную дыру и остались лишь двое – председатель жюри и я, и, судя по нашему виду, у нас обоих проблемы.

Сколько мы здесь? Минут семь, не больше. В комнате с подушками в розовых слониках на бежевом диване и с гелем для анального секса на столике. Даже комната знала, что меня ожидает. Что комната – такое ощущение, что все были в курсе.

– Что…, – в нашу компанию вливается третий персонаж, разумеется, Афанасьевна, прискакавшая в связи с телефонной истерикой занудного паникера. Председателя жюри по фамилии Кырлан.

«Что у вас происходит?», примерно это, полагаю, она намеревалась произнести, но вместо этого уставилась на председателя. Не на всего, а чуть ниже пояса. Теперь она походила на тупую, правда, брюнетку, да к тому же уродливую.

Тупая же блондинка в моем лице, застывшая на пороге цветочного ангара, тоже смотрела чуть ниже пояса, только на Риту, хотя имелся повод повнимательней рассмотреть ее целиком. Все-таки совершенно голой, да еще верхом на голом мужчине, Риту я еще не видела. Рита ойкнула и, схватив охапку тюльпанов, попыталась прикрыться ими, но не удержала, поочередно роняя цветы на мужскую грудь и живот.

– Не понял, бля, – усыпанный тюльпанами мужик приподнял голову на макушке, чтобы увидеть, хоть и в перевернутом виде, обломавшую весь кайф идиотку.

Я бы узнала его и без этого небезопасного для шейного позвонка упражнения. Под Ритой, прямо на полу огромного склада, среди моря цветов, лежал он.

– Не поняла, бля.

Я вздрогнула, вспомнив о Рите с маньяком, хотя Афанасьевна не поняла совсем другое, и именно от этого другого мне и следовало бы вздрагивать. Хозяйку можно было понять: до меня тоже не сразу дошло бы, как это получилось, что у председателя жюри спущены брюки, да не просто спущены, а заляпаны кровью, а еще кровью заляпан его съежившийся член. Возможно, предположила бы на месте Афанасьевны я, источником кровопотери является голая женщина, которая, как мне, Афанасьевне, доподлинно известно, служит у меня продавщицей в «Золушке» и в триумф которой на этом гребанном конкурсе я вбухала совсем немалые, даже для моего кошелька, бабки.

– Ты что, идиотка, гормоны не пила? – совсем тихо спрашивает хозяйка, и прежде чем я успела ответить: пила, конечно же пила, Марья Афанасьевна, Кырлан издает страшный хохот, от которого вздрагиваем мы обе – я и Афанасьевна.

– Какие на хуй гормоны? – кричит он. – Она целка, Маша, цее-лкаа!

– А ну, оба за мной, – развернулась Афанасьевна и выскочила в коридор.

Я схватила купальник и, прикрывая почему-то груди, выбежала за ней. Глухо выругавшись, за мной последовал Кырлан. Брюки он приподнял, но застегиваться не стал, так и шел, поддерживая их и раскорячивая ноги.

– Ты же обещала, что все будет нормально, – берется он за старое.

– Слушай, заткнись! – срывается Афанасьевна, не замедляя шагов. – Ты бабло получил? Не фальшивое ведь. Извини, что девка оказалась не идеальной. Что, кстати, еще вопрос.

– А ты, оказывается, быстро добро забываешь. Я ведь тогда был сааавсем не большим человечком. Рядовым майором. Знаешь, чего мне стоило снять должок твоего повесившегося муженька?

– А у тебя, бля, память тоже говенная. Или может, ты какую другую за это ебал в своем сраном ментовском кабинете? Это при живой-то жене и двух детях, а?

– Ну хватит! – взвизгиваю я и сама вздрагиваю от собственного крика.

– Девчонка права, – говорит Афанасьевна, и останавливается между двумя туалетными комнатами, мужской и женской. – Быстренько отмывайтесь и одевайтесь. Не бойтесь, никто не зайдет.

– А как же… – Кырлан смотрит вниз, демонстративно выставляя свое окровавленное хозяйство.

– Привезут тебе штаны, успокойся, – заталкивает его в туалет Афанасьевна и достает мобильник.

Перед зеркалом в умывальнике я расплакалась. Мне стало жаль себя, да так, что я даже не стала развлекать себя мыслью о том, был ли Кырлану в удовольствие секс с Афанасьевной.

Что будет дальше, я не решалась даже подумать, не из-за страха – когда все случилось, бояться глупо. Если честно, мне было лень выбирать из вариантов, ни один из которых не сулил пусть даже призрачной надежды. И все же я плакала, и, уже подмывшись и одевшись, поняла, что и слезы, и головокружения, и боль в низу живота связаны с тем, что произошло совсем недавно. Что и говорить, потерю девственности я представляла совсем иначе: если не с фейерверком, то с шампанским, это уж точно.

И все же я набираю, прямо из под крана, воду в найденный на окне стакан, чокаюсь с зеркальной Ксюшой, и мы говорим друг другу:

– Поздравляю, ты – женщина!

А еще через час, сверкая природной красотой и взятыми на прокат бриллиантами, я получаю из рук улыбающегося Александра Елкина главный приз. Меня, словно пчелиный рой, облепляют конкурентки и мне кажется, что сквозь их липкие поцелуи я и в самом деле чувствую пару укусов.

Впрочем, возможно, мне это почудилось, но двух человек, ручаюсь, я буду помнить до конца жизни. Председателя жюри, пожавшего мне – нет, не ладонь, а кончики пальцев, да так, будто через него пропустили электрический разряд. И Афанасьевну, которая, сдавив меня в своих объятиях, шепнула, целуя в левую щеку «поздравляю», а чмокнув в правую – «ты уволена».

– Карета подана, – улыбается Виорел, услужливо открывая дверцу.

И хотя каждое утро он встречает меня одной и той же фразой, я все равно улыбаюсь, чтобы хоть как-то отблагодарить человека, подбрасывающего меня на работу. Обычно мы едем молча, изредка обмениваясь короткими вопросами и еще более емкими ответами о предыдущем рабочем дне. Однажды Виорел собрался с духом, после чего я почти месяц не слышала от ничего, кроме уведомления о поданной к моему подъезду карете.

– Давай сходим куда-нибудь вечером, – предложил он тогда.

– Если хочешь меня трахнуть, дай лучше вечером выспаться, – ответила я, – ты же видишь, как я устаю.

– Что ты, – дал по тормозам Виорел, едва не прозевав красный сигнал светофора, – я вовсе не это имел в виду.

– Ааа, – понимающе, но не без притворного разочарования протянула я.

Виорел – славный парень. В своем, конечно, роде. Колесит без устали по районам и оптовым рынкам, возвращаясь на перегруженном мешками «москвиченке» на продуктовый рынок Алешина, который так называют по привычке из-за бывшего названия улицы, и передает их в надежные руки – реализаторов, одна из которых, да-да, ваша покорная слуга.

На базар меня устроила Афанасьевна, у нее, как оказалось, и здесь имеется доля. Должно быть, ей стало жаль меня, во всяком случае, при встрече она даже прослезилась, назвав меня «бедной сиротинушкой». А может, просто рассеялся гадкий туман, окутывавший в ее, да и в моей памяти конкурс, который я успела проклясть столько раз, что, всем, имевшим к нему хоть какое-то отношение, не исключая даже безвестную уборщицу, проклинавшую, в свою очередь, меня за кровавые пятна на полу туалета, гореть в аду в нестерпимых муках.

Афанасьевна на базаре не появлялась, хотя присматривала за нами тоже Мария, только по отчеству Георгиевна, поэтому неудивительно, что с моей легкой руки все очень скоро перестали называть ее по имени. Впрочем, в «Золушке» Афанасьевну теперь тоже было не застать, о чем я узнала от Риты, принятой – представьте себе – на освободившееся после меня место.

– Ты правда не обижаешься? – осторожно спрашивает Рита.

Мы стоим у столика перед «Атараксией», пьем пиво, и Рита искоса поглядывает на мои почерневшие ногти. За соседним столом на бог знает какой круг пошли парни из «Маскимума» – у них заляпанные рукава и опухшие лица, и еще они смотрят на новую продавщицу цветочного киоска.

– Такая стерва! – негодует Рита, и я понимаю, для чего ей понадобилась: перемыть косточки новой соседке, с которой у Риты явно не заладилось общение.

Наклонив голову, я присматриваюсь к девушке. Ничего так. Стройная шатенка, довольно высокая и стильная, насколько это позволяет ее работа. Синие джинсы, серая кофточка, зато туфли на высоком. Сдержанная элегантность, ни капли неряшливости, но и никакого выпендрежа – ничто не должно отвлекать покупателя от цветов.

– Как у тебя с ним? – спрашиваю я.

На самом деле мне абсолютно все равно, и Рита это прекрасно понимает. Сгорай я от ревности или злорадствующего любопытства, вопрос вышел бы совсем другим, что-то вроде: «на личную жизнь не жалуешься?».

– С ним? – удивленно переспрашивает Рита, словно я единственная, кто еще не в курсе, – с ним давно ничего. Они, представляешь, все-таки оказались супругами. А у тебя как? – тихо добавляет она.

– Работаю, – отрывисто отвечаю я, разрывая тараньку.

– Просто Афанасьевна предложила больше, вот я ушла, – сказала Рита дрожащим голосом и вдруг заплакала, – господи, ну за что тебе все это?

Господи, мысленно повторяю я, неужели мне и вправду так не везет, что даже Рита не в состоянии сдержаться? Себя же жалеть у меня, если честно, совершенно нет времени.

Каждое утро ровно в шесть пятнадцать я начинаю раскладывать на прилавке пробирающие холодом от кончиков пальцев до сердечной мышцы морковь и свеклу, картошку и капусту, счищаю, стирая пальцы, окаменевшую землю. Тщательно перебираю овощи: те, которые один к одному, будут заискивающе встречать покупателей, остальные – кривые, мелкие, подсохшие, размягченные и просто гнилые, а таких большинство, летят в мешок, откуда, уж будьте уверены, непременно доберутся до вашей кухни.

– Что за кипеш? – кивает за окно Виорел, когда мы въезжаем на рынок.

Повернув голову, я вижу, что на рынке действительно царит непривычное в этот рассветный час беспокойство. Георгиевна, отбиваясь от толпы теток, в которых я узнаю таких же реализаторов, как я, пятится в нашу сторону. Судя по жестам и артикуляции наступающих, Георгиевну ожидает непростой денек, раз уж с утра все пошло наперекосяк. Женщины дерут глотки, не скупятся на театральные жесты и даже тычут пальцами в небо, ведь это на его на фоне высится огромный крест с купола возводимой прямо за рыночным забором церкви.

– Ксюша, отойдем, разговор есть.

Заметив «москвич», Георгиевна сбежала с поля битвы и схватила меня за руку, стоило мне выйти из машины.

– Ксюха, не слушай! – закричали мне бабы. – Христа на ней нет!

– Ой, дуры дремучие, – вздохнула Георгиевна и потащила меня в старый строительный вагон, в одной половине которого располагался ее «кабинет», а в другой, за фанерным листом – ночная сторожка.

– Чаю хочешь? – подняла чайник Георгиевна.

Раньше я здесь не бывала, и теперь выглядела, наверное, забитой, с удивлением рассматривая пожелтевший от старости дисковый телефон и небольшой дребезжащий холодильник. Мне и в голову не могло прийти, что в вагончике может быть хоть какая-то техника. Благодарно кивнув, я приняла из рук Георгиевны раскаленный стакан и еще раз кивнула, когда хозяйка предложила мне брынзы.

– Ксюша выручай, – сказала Георгиевна, доставая из холодильника отдающий овцой пакет, – ты у нас молодая, должна понять.

Через полчаса я вышла из вагона и, приподняв горло свитера, почувствовала, что руки мои насквозь пропахли брынзой. В кармане у меня лежали пятьсот леев – аванс за работу и компенсация за предательство. Во всяком случае, бабы встретили меня хмурым молчанием, догадавшись, что так долго отнекиваться я не могла.

Плевать на шушуканье за спиной, решила я, мне деньги нужны. А еще – клиника для отца – Георгиевна побожилась, что теперь-то Афанасьевна точно поможет.

Неделю спустя Виорел заезжает за мной без десяти шесть, вот только не утра, а вечера и, видимо поэтому, а может оттого, что затея ему нравилась не больше, чем базарным теткам, встречает меня он хмуро и даже не произносит привычных слов о карете. Подъезжая к центральной площади, «москвич» останавливается напротив японского ресторана, и я вдруг понимаю, что мой сегодняшний маршрут начался, по большому счету, именно здесь.

– Как я выгляжу? – поворачиваюсь я к Виорелу.

– Ты очень красивая! – отвечает он и поворачивает ко мне зеркало заднего вида, видимо, опасаясь, что я могу заподозрить его в неискренности.

Из зеркала на меня глядит стерва с тонко прочерченными бровями, ярко-алыми губами со стекающей искусственной струйкой «крови» и голубыми глазами на фоне фиолетовых век. Поверх черного свитера на мне – двуцветная накидка, оранжевая изнутри и черная снаружи – сувенирная подачка от оператора мобильной связи.

– Настоящая вампирша, – восторженно объявляет Виорел.

Что ж, ничего не имею против, особенно, если ассоциация с вурдалаками будет первым выводом, к которому придут мои покупатели.

«Москвич» останавливается у ночного клуба «Сити», и я оборачиваюсь назад. Если бы позади нас выстроилась целая вереница машин, пусть и с настоящими вампирами внутри, я бы их все равно не заметила.

Просто потому, что никакого окна сзади не было. А была гора из улыбающихся тыкв, из-за которой Виорелу пришлось даже корячиться, вытаскивая из машины заднее сиденье.

Из-под сиденья я достала толстую свечку, подпалила фитиль и, сняв с тыквы импровизированную крышку, сунула свечку внутрь. К моему удивлению, тыква как будто повеселела, во всяком случае ее вид не бросал в дрожь подобно темнеющем в полумраке «Москвича» глазам и улыбкам, вырезанным на, если так можно выразиться, лицах ее товарок.

– По-моему, нормально, – говорит Виорел, кивая на светящуюся тыквенную башку.

– Ну, пошла, – выдыхаю я.

– Удачи! – выдыхает Виорел.

У входа в «Сити» меня ждет толпа совсем не кишиневских персонажей. Черный монах с накинутым на голову капюшоном и женщина-ведьма с плюшевыми рогами, палач в окровавленном переднике с огромным картонным топором на плече и девушка-ковбой в отчаянно короткой джинсовой юбке и шпорами на высоченных сапогах. Бесчисленное количество Дракул и даже один Дарт Вейдер в полном облачении.

– С Хэллоуином, нечистая сила! – кричу я, прислонив тыкву к животу.

Бодрое гудение сразу сникло, а еще через пару секунд наступило полное молчание. Все повернулись в мою сторону, и я почувствовала то, что должен чувствовать актер, персонаж которого стоит лицом к лицу с полчищем врагов: кураж в предвкушении кульминационного момента своей роли.

– Какой же праздник без светильника Джека! – снова кричу я. – Свежевыращенные отборные джеки! Спешите, чтобы успеть до полуночи!

– Ой, давайте купим! – визжит девушка в костюме леопарда. – А почем?

– Сто леев штука.

– Дороговато вообще-то – девушка задумчиво чешет леопардовое ухо.

– Это включая зажженную свечу.

– Ну что, берем? – спрашивает, оглядываясь, леопардиха.

В десять вечера я уже была дома. Первоначальный маршрут включал шесть ночных клубов, и мне даже пришлось звонить в справочную, чтобы узнать их точные адреса: Виорел, оказывается, слышал только о двух из них. Впрочем, это не пригодилось – тыквы закончились уже во втором клубе, и по дороге назад мы не умолкали ни на минуту, возбужденно комментируя наш триумф.

– Давай в клуб сходим, – говорю я, когда «москвич» останавливается у моего подъезда.

– Сейчас? – удивляется Виорел.

– Ну, не прямо. Через час, полтора. Как получится. Я переоденусь, ты тоже съезди домой, а потом бери такси и заезжай за мной.

– А куда поедем?

– Не знаю, – пожимаю плечами я. – Хэллоуин все-таки, везде должно быть весело. Ты мужчина, ты и решай. Тем более, у тебя и адреса теперь есть.

– Можно я тебя поцелую?

Я поднимаю на него глаза. Сколько ему лет, вдруг задаюсь вопросом я и удивляюсь тому, что по лицу Виорела не в состоянии определить его возраст. Кто-то решит, что тридцать, а возможно, ему девятнадцать. Юношеские любопытные глаза и внезапная седина на висках, нежная, похожая на пушок щетина и огромные мужицкие пальцы – эти контрасты сбивают с толку, мешают ответу на вопрос «сколько» со сносной поправкой в два-три года.

– Ладно, мне нужно успеть, – говорю я и пальцами осторожно касаюсь руки Виорела, намертво вцепившейся в руль, – принять душ и переодеться. Еще и покраситься, кстати.

– Да-да, – смущенно суетится Виорел и дергает рычаг коробки передач, – конечно.

– Ты заезжай за мной, хорошо? – кротко говорю я.

Улыбнувшись, Виорел кивает. Я выхожу на улицу, и заглянув в машину, машу рукой.

– Я скоро, – говорит Виорел, все так же улыбаясь.

Взбежав на крыльцо, я оглядываюсь. На перекрестке «москвич» пропускает три встречные машины, поворачивает влево и скрывается из вида.

Прямо передо мной, над домом напротив я вижу тонкий месяц. Странно, Хэллоуин и без полнолуния, думаю я, достаю из кармана сигарету и закуриваю. Папа, наверное, спит уже, соображаю я и, взглянув на часы, учащаю затяжки. Где-то надо мной работает телевизор и ругаются соседи.