"Кэнди" - читать интересную книгу автора (Сазерн Терри, Хоффенберг Мэйсон)

Глава 9

Кэнди очень старалась не отставать от доктора Кранкейта, когда он шел по коридору решительным шагом, слегка наклонившись вперед, а его ястребиный нос рассекал воздух, словно ядерная боеголовка самонаводящейся ракеты средней дальности.

Она украдкой поглядывала на доктора и думала про себя, что вот они вместе идут на осмотр, и это, наверное, символично. Может быть, это ее судьба: быть рядом с ним? На взлете его медицинской карьеры и в минуты отчаяния, когда он будет терзаться мучительными сомнениями и ему станет казаться, что все его усилия не дадут никаких результатов, — она будет рядом, и пойдет с ним вместе, плечо к плечу, вот как сейчас, на очередное сражение с Врагом, и поддержит его, и утешит, если ему будет трудно, и отдаст ему все тепло своей женственности.

Кэнди Кранкейт, проговорила она про себя, и сердце забилось в горько-сладком восторге — да, она станет его женой! Все ее грезы о будущем, все размышления о том единственном и неповторимом… каким будет этот мужчина, любовь всей ее жизни, который разбудит в ней женщину… и вот однажды, в самый что ни на есть обыкновенный день, она открывает дверь и видит мужчину… и понимает, что это он. Вот так все просто.

И это значит, что и она, в свою очередь, тоже откроет в нем скрытый потенциал, хотя он, конечно, об этом еще не знает. И то, что Кранкейт еще ничего не почувствовал, что он пока не увидел, что они предназначены друг для друга самой судьбой, и что у них будет большая — большая-большая — любовь… от этого Кэнди любила его еще больше. Бедный мой, бедный, думала она, он пока еще не понимает, как сильно я ему нужна. Такой хороший, и такой глупенький… как все мужчины. Кэнди едва не рассмеялась вслух. Вот он, идет рядом с ней, весь поглощенный мыслями о работе, и пока еще даже не представляет, что у него в сердце уже поселилась любовь. Любовь, предначертанная судьбой. Ей хотелось его ущипнуть или игриво пихнуть локтем в бок, чтобы пробиться сквозь это нелепое — и такое мужское — бесчувствие. Но она понимала, что не стоит торопить события, да и вообще, сейчас его лучше не отвлекать. Сейчас он будет осматривать ее отца, и ему надо сосредоточиться.

Бедный папа, подумала Кэнди. И это все я виновата! Ну, то есть, если б не я… если б не я…

Кранкейт резко свернул в боковой коридор, и Кэнди даже слегка опешила от неожиданности, потому что увидела там такое… такое…

Коридорчик был маленький, в смысле, короткий, и выводил к лестнице вниз, и где-то на полпути к лестнице, прямо на полу, растянувшись на животе, лежала какая-то пожилая женщина.

Услышав шаги, тучная женщина с трудом поднялась на колени и принялась яростно натирать пол мокрой щеткой. Надо думать, она прилегла отдохнуть на минуточку, и тут как раз вошли Кранкейт и Кэнди. Когда они подошли ближе, женщина подняла голову и взглянула на Кэнди с такой неприкрытой злобой, что та едва не запнулась. Но Кранкейт спокойно прошел мимо и даже сказал, обращаясь к уборщице:

— Добрый день, Одри.

Одри, однако, демонстративно отвернулась, как бы давая понять, что она не то что здороваться — видеть их не желает, и что-то сердито пробормотала себе под нос. Она продолжала яростно натирать пол и даже и не подумала остановиться, чтобы их пропустить, так что Кэнди пришлось перешагнуть через ее вытянутую руку. Но как только они прошли, толстая тетка схватила ведро с мыльной водой и выплеснула чуть ли не половину прямо под ноги Кэнди…

А Кэнди как раз смотрела на Кранкейта, пытаясь понять, как он отнесся к такому явному проявлению недружелюбия. Судя по всему, его это нисколечко не задело. Он, похоже, вообще не заметил, что его, в сущности, обхамили… но она не успела додумать последнюю мысль, потому что предательский мыльный поток уже добрался до ее высоких каблучков, и она поскользнулась. Кэнди с ужасом осознала, что падает — причем, скорее всего, упадет на лестницу и скатится вниз по ступенькам, хорошо, если шею себе не свернет, — и в это мгновение громкий, раскатистый смех, от которого кровь стыла в жилах, разорвал больничную тишину.

Звуки этого жуткого смеха все-таки вырвали Кранкейта из глубокой задумчивости. Он увидел, что происходит, и успел подхватить Кэнди в самый последний момент, когда она уже падала в пустоту. Он обернулся и с отвращением взглянул на уборщицу, «Одри», которая даже и не пыталась скрывать своего злорадства и продолжала смеяться.

— Господи! — прошептала Кэнди, когда они благополучно спустились по лестнице, и дородная тетка-уборщица уже не могла слышать их разговор. — Это кто?

— Эээ? — Кранкейт, похоже, уже позабыл о случившемся.

— Эта женщина… которая мыла полы. Это кто?

— Ну, просто женщина, которая мыла полы, — голос у доктора Кранкейта был спокойным и ласковым, как у психоаналитика, обращающегося к нервному, легко возбудимому пациенту.

— Да, но вы назвали ее «Одри».

— А как мне еще ее называть, если ее так зовут? — теперь в его голосе появилось легкое раздражение.

— Вот я об этом и говорю. Кажется, вы ее знаете… ну, то есть, знаете, кто она. Какая-то она странная, такая…

— Самая обыкновенная. Не вижу в ней ничего странного. Равно как и в том, что я знаю, как ее зовут. Я тут, в больнице, почти всех знаю по имени.

Похоже, он начинал сердиться, и Кэнди дипломатично решила, что эту тему лучше оставить. Бедный мой, бедный, такой сердитый, подумала она. Просто он слишком много работает, нервы уже на пределе.

Дядя Джек — с головой, забинтованной так, что даже лица было почти и не видно, — возлежал на подушках, точно восточный паша, и смотрел на своих молоденьких посетителей с кроткой улыбкой.

— Я привел Кэнди, — сказал молодой человек.

— Кэнди? Я знал одну девочку Кэнди, — мечтательно проговорил дядя Джек. — И она прямо вылитая та девочка… словно сестра-близняшка.

Перед тем, как войти в палату, Кранкейт объяснил Кэнди, что психическое состояние пациента на данный момент можно определить как «отделенный разум». Это когда человек перестает понимать, кто он такой и как все устроено в мире, даже на самом элементарном уровне. Ее отец потерял память, и его подсознание и его «я» — наиболее важные факторы для сохранения способности к рациональному мышлению — сейчас как бы стерлись. Он, может, и воспринимает, что происходит вокруг, но вряд ли осознает. Он потерял всякое ощущение себя, и поэтому лишь принимает сигналы и образы — как фотокамера или микрофон.

Так что Кэнди была подготовлена. Но ей все равно стало грустно и страшно, когда дядя Джек сказал, что она напоминает ему себя самое.

— Но, папа, — она очень старалась, чтобы у нее не дрожал голос, — это же я, Кэнди!

Дядя Джек вроде бы и не понял, что сказала ему Кэнди — он смотрел на Кранкейта и улыбался ему, как будто ждал ответа именно от него.

Кранкейт достал блокнот и ручку и записал: «агоническое подсознание». Он тоже улыбался, но не так, как его пациент. Он улыбался, довольный, потому что он занимался своей работой, погружался в свою стихию: он был как знающий оператор за сложным пультом, и сейчас ему предстоит разобраться, какие цепи работают нормально, а какие — нет. Он осторожно взял руку дяди Джека, положил ее поверх одеяла и раздвинул ему пальцы пошире.

— Где у вас большой палец? — спросил он. Благостная улыбка дяди Джека тут же застыла, превратившись в натянутую гримасу.

— Где большой палец? — терпеливо повторил молодой доктор.

Дядя Джек озадаченно уставился на свою руку. Потом неуверенно приподнял средний палец.

— А где тогда средний палец?

На этот раз дядя Джек приподнял мизинец.

— Безымянный? Вообще ничего.

— Мизинец?

Дядя Джек вновь поднял средний палец. Кранкейт протянул руку и прикоснулся к большому пальцу дяди Джека.

— Это какой палец? — спросил он. Дядя Джек радостно заулыбался.

— Вы знали, вы знали, — сказал он восхищенно. Кранкейт прикоснулся к его мизинцу.

— А это какой?

— Мизинчик! — отозвался пациент с неподдельным восторгом. — Я знаю, я знаю!

Кэнди едва не расплакалась. Бедный папа, подумала она, и это все я виновата, только я…

— Где у вас правая рука? — спросил Кранкейт.

— Наверное, вот, — сказал дядя Джек, — поднимая левую руку. — Что-то я как-то совсем запутался.

— А где левая?

Дядя Джек пристально уставился на свою руку, но ничего не сказал.

— Где у вас левая нога?

Дядя Джек пошевелил мизинцем на левой руке.

— Вы уверены, что это нога?

Дядя Джек оттопырил мизинец на правой руке.

— Где у вас большой палец на правой руке?

— Совсем я запутался, — повторил дядя Джек и указал на свою левую руку, потом — на правую, потом — на левую ногу Кранкейта. — Как-то все с ними сложно, — признался он. — Никак не могу разобраться.

Кранкейт достал из карманов целый набор разнородных предметов — весело насвистывая в процессе — и разложил их на тумбочке у кровати. Потом указал пальцем на каждый и назвал его, четко и внятно.

Дядя Джек наблюдал за ним очень внимательно: однако когда доктор Кранкейт попросил его показать спички, он показал карандаш. Когда доктор Кранкейт показать зажигалку, он показал перочинный нож. Когда доктор Кранкейт показать жевачку, он показал жевачку, но тут же схватил ее, развернул и поспешно отправил в рот. Когда доктор Кранкейт показать карандаш, он опять показал жевачку…

— У меня рука поднята или опущена? — спросил Кранкейт и поднял вверх левую руку, а правой принялся что-то записывать у себя в блокноте.

— Наверное, поднята… хотя я не уверен.

— Поднята — это значит вверх. Где у нас потолок?

Дядя Джек поднял глаза к потолку.

— Он вверху? — спросил Кранкейт.

— Да, пожалуй, вверху.

— А где пол?

— Вон там, внизу.

— А потолок вверху или внизу?

Дядя Джек пару секунд помолчал и сказал:

— Я сдаюсь.

Кранкейт задумался, соображая, как пробудить в пациенте желание сотрудничать, но не успел ничего сказать, потому что дверь неожиданно распахнулась, и в палату ввалился кругленький толстощекий дядечка в сопровождении двух женщин.

Кэнди в изумлении вскочила со стула: это была тетя Ида с мужем Лютером, и вместе с ними — весело размахивая букетом тюльпанов — тетя Ливия собственной персоной!

— Всем привет! — тетя Ливия положила цвету дяде Джеку на грудь и игриво потрепала его по щеке. — Мы вот пришли, чтобы немножечко развеселить нашего приболевшего мальчика!

Ида и Лютер, явно желая отмежеваться от неуместной веселости тети Ливии, скромно топтались в сторонке, как бы давая понять, что они тут ни при чем. Но потом все-таки подошли к постели больного.

— Ну, ты как, Сидней? — спросил Лютер. — Нормально?

Тетя Ида, сухопарая, бледная, мрачная, во всем черном, молча смотрела на брата этаким скорбным взглядом.

Дядя Джек ласково улыбался им всем. Он ни капельки не возражал, если людям хотелось назвать его «Сиднеем», или «папой», или как-то еще. Но поскольку для них он был «Сиднеем» и «папой», а настоящий Сидней Кристиан в данный момент пребывал в помрачении рассудка, да и вообще находился сейчас непонятно где, «дядя Джек» стал «Сиднеем» и «папой», и на этом весь сказ.

Ливия обернулась, чтобы поздороваться с Кэнди, и только теперь заметила доктора Кранкейта, который с момента прихода нежданных гостей не произнес ни слова.

— А! — сказала она. — Доктор Ливингстон, если не ошибаюсь.

Доктор Кранкейт раздраженно скривился. Он взглянул на часы, делая вид, что вообще не замечает нахальную Ливию.

— Сейчас у меня консультация, — сказала он вполголоса, обращаясь исключительно к Кэнди. — Но я вернусь сюда сразу, как только закопчу. — Он пробормотал, глядя на дядю Джека. — Жалко, конечно… мы еще даже не перешли к цветам и звукам.

— А это еще что за еврейчик? — громко спросила Ливия еще до того, как Кранкейт закрыл за собой дверь.

— Господи, тетя Ливия! — вспыхнула Кэнди. — Вы хоть иногда можете… помолчать?!

— Помолчать? — переспросила Ливия с искренним недоумением.

— Кэнди права, — сказал Лютер. — Это было бестактное замечание, и он наверняка все слышал. Ты что, не могла подождать, пока он не уйдет?

— О Господи! — тетя Ливия театрально вдохнула, закатив глаза. — Как вы все любите придираться к словам. Мне теперь что, и слова сказать нельзя?! Или вы думаете, что у Сида поднимется настроение, если мы будем просто сидеть и молчать, как этот угрюмый еврейский доктор?

Тетя Ида, которая ставила тюльпаны в вазу на тумбочке, тяжко вздохнула и переглянулась с мужем, с выражением бесконечного терпеливого смирения — после исчезновения Джека Ливия стала совсем уже невыносимой…

— Бедняжка Сид, — продолжала Ливия. — Он, наверное, умирает со скуки. Лежит, бедолага. Заняться нечем, разве что стены разглядывать. — Она залезла в шуршащий пакет с эмблемой авиакомпании «Пан-Американ», который был у нее с собой. — Ладно, посмотрим, чем его можно развеселить.

Ида и Лютер неодобрительно нахмурились, услышав характерный звук звякающих друг о друга бутылок, но дядя Джек, который до этого полулежал на кровати, заинтересованно встрепенулся и принял сидячее положение.

— Я думаю, рюмка бурбона мне бы пе пометала, — заявил он убежденно.

— Никакого бурбона, дружище, — заговорщески подмигнула ему тетя Ливия, доставая из пакета две бутылки. — Шнапс! Настоящий! Тирольский! Пробирает до самых жабр!

— Нет, Ливия, правда, — встревожено запыхтел Лютер. — Ты, вообще, соображаешь, что делаешь?!

— А что тут такого?! — тут же взвилась тетя Ливия. — Что ж теперь человеку и выпить нельзя? Никто же не собирается напиваться. Кстати, может, мы все тоже хлопнем по маленькой? Вы как? Ида? Тебе со льдом или просто? Слушай, Кэн, может, поищешь тут где-нибудь лед?

Кэнди чуть не плакала от злости.

— Это… это неслыханно, — она в ярости топнула ножкой.

— Да нет, почему же, — рассудительно проговорил дядя Джек. — Вряд ли мне повредит одна рюмочка, — и он строго взглянул на Кэнди, как бы давая понять, что возражения не принимаются.

Тетя Ливия принесла с собой и стаканы, и сейчас сооружала импровизированный бар на больничном столике на колесах.

— Да, Кэн, пожалуйста, сделай нам одолжение. Принеси лед, — сказала Ливия. — И побыстрее!

А то нашему храброму мальчику нужно скорее принять лекарство. В общем, поторопись.

Кэнди выбежала из палаты, хлопнув дверью.

Она понятия не имела, куда идти и что делать, и поэтому просто пошла, не разбирая дороги, по больничным коридорам… На самом деле Кэнди хотела разыскать Кранкейта, вот только она совершенно не помнила, как вернуться к нему в кабинет — и, вообще, она, кажется, заблудилась в лабиринте проходов и лестниц.

Завернув за угол, она оказалась в очередном длиннющем коридоре. Она вроде бы тут уже проходила? Этот новый коридор ничем не отличался от всех предыдущих. Кэнди чувствовала себя абсолютно беспомощной, и от этого ей хотелось расплакаться. На самом деле она уже чуть не плакала. И вдруг дверь, что слева, резко распахнулась. Огромная красная лапа схватила Кэнди за руку и втащила ее в комнату…

То есть, не в комнату, а в тускло освещенную кладовку без окон, заставленную швабрами, щетками и ведрами… Кэнди испуганно замерла, буквально оцепенев от страха и не смея взглянуть на того, кто так яростно затащил ее в это зловещее место.

Одри, толстая злая уборщица, привалилась спиной к двери и молча смотрела на Кэнди. Просто смотрела и все.

— Ты уж меня извини, — вдруг сказала она, — если я дернула слишком сильно.

Да уж, дернула. Рука у Кэнди болела, и она принялась осторожно растирать больное место, тихо радуясь про себя, что эта кошмарная тетка просто с ней разговаривает — она-то боялась, что ее сейчас будут убивать.

— Я хотела с тобой поговорить, — призналась Одри.

— Ага, — Кэнди нервно кивнула.

— Собственно, вот: ОСТАВЬ В ПОКОЕ МОЕГО МАЛЬЧИКА!

— Кого оставить в покое? Боюсь, я вас не понима…

— Да что ты?! — перебила ее уборщица. — Я тебя видела со своим Ирвингом! Я видела, как ты на него смотрела…

Кэнди ошеломленно уставилась на эту дородную седовласую женщину.

— …как голодная мышь на кусок колбасы!

— Ирвинг — ваш… «мальчик»?

— Оставь его в покое! ОСТАВЬ МОЕГО МАЛЬЧИКА!

— Вы хотите сказать… то есть, вы — миссис Кранкейт… его мама?!

— Да, я его мама. Но я не миссис Кранкейт. «Кранкейт» — это Ирвинг придумал такую фамилию, а то настоящая наша фамилия ему не нравится.

— Придумал? А какая у вас настоящая фамилия?

— Семит, — сказала уборщица. — Миссис Сильвия Семит.

Кэнди все понимала. Можно представить, каково было Кранкейту в детстве с таким-то именем — «Ирвинг Семит». Да и в институте, наверное, не лучше. Но, с другой стороны, имя — это не так уж и важно! И она постарается сделать так, чтобы он это понял. Она покажет ему, в свое время, что она совершенно не против стать «Кэнди Семит». Даже наоборот, она будет этим гордиться.

— Ирвинг сменил фамилию, потому что он очень чувствительный мальчик, — не без гордости проговорила уборщица.

— Ничего не понимаю. Почему тогда вы… — Кэнди умолкла на полуслове, растерянно глядя на грязный рабочий халат миссис Семит.

— Вы вот об этом? — мама Ирвинга с презрением указала глазами на швабры и ведра.

— Ну… да.

— Чтобы держаться поближе к моему мальчику.

— Но… но… — Кэнди беспомощно оглядела кладовку.

— Мой сын Ирвинг, он гений, — напомнила ей миссис Семит. — И мне хочется быть рядом с ним, чтобы видеть его… каждый день. У него в кабинете не посидишь, я знаю. Его это «смущает», да и перед пациентами неудобно — что матушка вечно торчит поблизости. Я все понимаю.

— И вы устроились на эту работу, чтобы… чтобы быть рядом с сыном?

— Все верно. И никто даже не знает, что я его мама… но тебе я сказала, потому что хочу, чтоб ты оставила моего Ирвинга в покое. Он не для таких вот девиц!

Кэнди смутилась и отвела глаза, приготовившись к самому худшему. Наверняка мама Ирвинга тоже слышала всю историю про нее и про… ну, в общем, про то, что случилось, и сейчас она будет ее оскорблять и клеймить, как ее оскорблял и клеймил доктор Данлэп.

Но та вдруг замолчала. Она замерла, приложив ухо к стене, и, казалось, прислушивалась к чему-то…

Потом она вдруг метнулась к полке, где лежали запечатанные бруски мыла и стояли флаконы с моющей жидкостью. Одним суетливым движением она сдвинула эти бруски и флаконы в сторону, и за ними обнаружилась узкая скользящая панелька в стене. Мама Ирвинга обернулась к Кэнди, приложив палец к губам — мол, ни звука, — отодвинула панельку и приникла к открывшейся щели. Через пару секунд она вновь повернулась к Кэнди.

— Вот он, мой мальчик! — прошептала она в экстазе.

Кэнди подошла ближе и тоже заглянула в щель, которая, видимо, изначально предназначалась для кинопроектора. Там был большой зал, устроенный по принципу амфитеатра. В зале не было никого, кроме доктора Данлэпа, который сидел внизу, в круге яркого света в центре «сцены», и Кранкейта, который стоял на самом верху, у последнего ряда сидений, так что его было почти и не видно в полумраке.

Голову доктора Данлэпа сжимало какое-то странное приспособление наподобие обруча, с электродами, закрепленными на висках, и проводами, что шли от обруча к небольшому экрану с флюоресцирующим покрытием, установленному непосредственно перед ним, на расстоянии в два-три фута. По экрану бежали какие-то ломаные линии — видимо, отображавшие длину волн электрических импульсов мозга, — а сам Данлэп сидел, чуть подавшись вперед, и смотрел на них, как завороженный, широко распахнутыми глазами.

— Ну что, начнем? — обратился к нему Кранкейт, поднеся ко рту небольшой мегафон.

— Начнем! — отозвался Данлэп, почти не разжимая губ.

— Готовность номер один. Подтвердите.

— Есть готовность номер один.

Кранкейт наклонился вперед, пристально всматриваясь в экран и мерцающий пульт перед ним, и снова поднес к губам мегафон.

— Начинаю обратный отсчет! Вы готовы?

— Готов.

Кранкейт принялся отсчитывать секунды, глядя на часы у себя на руке:

— 8… 7… готовность номер один… 6… полная готовность… 5… А… пошел!.. 3… 2… 1! Готовность номер два. Подтвердите. — Теперь он кричал в полный голос. Было видно, что оба доктора увлечены, словно дети, играющие в волшебников.

— Есть готовность номер два.

— Начинаю обратный отсчет! Вы готовы?

— Готов.

— Готовность номер два! — выкрикнул Кранкейт и начал отсчет. Его голос звучал как-то странно, слегка механически — словно он проходил сквозь динамики радиотрансляционной сети.

— 100… 99… 98… 97… 96… 95… 94… 93… 92… 91… 90… 89… 88… 87… 86… 85… 84… 83… 82… 81… 80… 79… 78… 77… 76… 75… 74… 73… 72… 71… 70… 69… 68… 67… 66… 65… 64… 63… 62… 61… 60… 59… 58… 57… 56… 55… 54… 53… 52… 51… 50… 49… 48… 47… 46… 45… 44… 43… 42… 41… 40… 39… 38… 37… 36… 35… 34… 33… 32… 31… 30… 29… 28… 27… 26… 25… 24… 23… 22… 21… 20… 19… 18… 17… 16… 15… 14… 13… 12… 11… 10… 9… 8… 7… 6… 5!.. 4!.. 3!.. 2!.. 1… МАСТУРБАЦИЯ!

Кэнди сперва не поверила своим глазам. Когда отзвучало последнее эхо громогласной команды Кранкейта, Данлэп… ну, в общем, понятно. Где-то через минуту Кэнди оторвалась от щели в стене и проговорила упавшим голосом:

— Я, пожалуй, пойду. А то у меня голова разболелась.

— И не забудь, что я тебе говорила, — мама Кранкейта злобно уставилась на нее. — Оставь Ирвинга в покое!

Кэнди медленно побрела по лабиринту больничных коридоров, пытаясь найти дорогу обратно к папиной палате. По пути она размышляла обо всех неприятных странностях, что случились с ней за сегодня: кошмарная сцена в приемной, разговор с миссис Семит и теперь еще эксперимент в амфитеатре. Она знала о необычных теориях доктора Кранкейта (от той медсестры, что подсказала ей, как пройти в регистратуру), но одно дело — знать, а другое — увидеть своими глазами, как все это происходит на практике. Для нее это стало большим потрясением. Кэнди была смущена, озадачена и растеряна — и плюс к тому она страшно устала. Она вытерла мокрый лоб носовым платком. Ей хотелось скорее добраться до стула и сесть…

Прошло еще две-три минуты, Кэнди уже начала отчаиваться, но тут громкий смех, донесшийся из одной из палат, подсказал ей, куда идти.

Она открыла дверь и ошарашено замерла на пороге. Зрелище было и вправду не для слабонервных: дядя Джек и Лютер лихо отплясывали на пару какой-то дикий, первобытный танец.

«Папа» встал в постели и теперь вполне бодро скакал по палате в своем банном халате и тюрбане из бинтов, подражая ритуальным пляскам североамериканских индейцев. Лютер, видимо, изображал из себя танцора эстрадного шоу с элементами фарса — он то и дело закладывал руки за спину и совершал неприличные движения тазом. Он снял пиджак и рубашку и остался теперь в одной майке. Тетя Ливия от души хохотала, глядя на этого кругленького лысенького коротышку, который выделывал этакие кренделя — не очень умело, но зато с большим воодушевлением. Собственно, этот заливистый смех Кэнди и услышала из коридора.

Очевидно, они решили не дожидаться, пока Кэнди принесет лед.

Тетя Ида — невозмутимая и спокойная до безумия — сидела в уголке и читала «Популярную механику» из больничной библиотеки.

Заметив Кэнди, застывшую на пороге, мужчины тут же прервали свои первобытные пляски и перешли на величественный, благопристойный менуэт. Дядя Джек отвесил Лютеру степенный поклон, а тот присел в очаровательном реверансе.

— Ой, не могу! Не могу! — взвыла Ливия и плюхнулась на кровать, давясь смехом.

О Боже, подумала Кэнди, они тут все точно с ума посходили!

Менуэт очень быстро наскучил мужчинам, и они вновь вернулись к своим диким пляскам — Лютер принялся ползать по комнате на коленях, а дядя Джек топал ногами, издавая пронзительные боевые кличи.

А потом дверь открылась, и в палату вошел Кранкейт.

Ко всеобщему изумлению, сам Кранкейт изумления не выказал — на самом деле, он даже приветливо помахал танцорам, как бы желая сказать: не обращайте на меня внимания, продолжайте — я не хочу прервать ваше веселье.

Может быть, это все ради меня, подумала Кэнди, и на глаза у нее навернулись слезы. Может быть, он понимает, что мне за них стыдно, и просто не хочет меня смущать.

Видимо, преисполнившись благодарности к великодушному и понимающему Кранкейту и желая хоть чем-то его порадовать, дядя Джек и Лютер взялись за руки, словно девочки в хоре, и принялись топать ногами, выбивая мотив «Передавайте привет Бродвею».

Молодой доктор добродушно улыбнулся, но когда Лютер махнул ему рукой, приглашая присоединиться к ним, отрицательно покачал головой.

— Беру свои слова обратно! — весело крикнула Ливия Кранкейту. — Мне сперва показалось, что вы тоже из этих… скорбно-меланхоличных… но вы, вроде, нормальный парень… Господи, по мне так нет ничего ужаснее, когда люди пытаются веселиться, а какой-то еврейчик с угрюмой рожей портит им настроение, вы согласны?

Щека у Кранкейта задергалась нервным тиком, но он быстро взял себя в руки и сказал, обращаясь к дяде Джеку:

— Меня очень радует, что вы встали с постели и так лихо пляшете. Вы только не переборщите. В первый день лучше не переутомляться… И осторожнее… чтобы бинты не слетели…

Впрочем, это последнее предупреждение несколько запоздало. Бинты уже слетели, и теперь дядя Джек размахивал ими над головой, одновременно задирая ноги в зажигательном канкане. Надо сказать, что он проявлял поразительную подвижность и изобретательность: теперь он уже изображал из себя гориллу — топал ногами, чесался подмышками и презрительно скалился на присутствующих.

— С тех пор, как Сид получил по башке, он стал таким уморительным, — заметила Ливия.

«Горилла» метнулась в угол, где тетя Ида, бледная, как смерть, так и сидела, уткнувшись в свою «Популярную механику». Она вцепилась в журнал обеими руками и продолжала упорно таращиться на страницу, демонстративно не замечая дядю Джека.

Дядя Джек скорчил ей рожу и отвернулся к стене. Похоже, он что-то там быстренько подправлял в своем костюме. Время от времени он издавал тихие вскрики, подражая гиканью обезьян. Когда же он, наконец, обернулся к присутствующим… оказалось, что он развязал халат, задрал ночную рубашку и, плотоядно оскалившись, выставил на всеобщее обозрение свой причиндал.

Ой, нет! — подумала Кэнди чуть ли не в панике. Сколько можно?!

— Нет, правда, он просто прелесть! — с воодушевлением воскликнула Ливия. — Душа компании!

Увидев, что происходит, бедняга Лютер с размаху уткнулся лицом в сидение стула, словно страус, прячущий голову в песок.

Дядя Джек стоял всего в паре шагов от Иды и цинично помахивал у нее перед носом своей мужской принадлежностью. Она, наконец, оторвалась от своего журнала.

— По-моему… то есть, наверное, надо что-нибудь сделать, — невозмутимо проговорила она, поймав взгляд Кранкейта.

— Ни в коем случае! — объявил Кранкейт, изображая профессиональную заинтересованность.

— Ну, то есть… разве не нужно… (Человек-обезьяна стоял совсем рядом. И его внушительных размеров член буквально лез ей в глаза — в прямом смысле слова.)

— Ни в коем случае! — повторил Кранкейт. — Это нормально. И для него это только на пользу.

— Понимаете, тетя Ида, доктор Кранкейт считает, что все наши психические проблемы можно решить с помощью… мастурбации, — объяснила Кэнди.

Ида восприняла это на удивление спокойно, разве что чуточку позеленела и нервно сглотнула.

— АААА!

Все испуганно обернулись к Ливии, которая резко вскочила с кровати. Она зажимала ладонью рот, как бы силясь сдержать рвущийся крик, а другой рукой тыкала в сторону дяди Джека, вытянув указательный палец в направлении его голого члена.

— ДЖЕК!.. АААА! — выдохнула она и упала без чувств.

Дядя Джек и Лютер тут же принялись ее передразнивать — они падали на пол, поднимались и снова падали, изображая потерю сознания в состоянии тяжкого алкогольного опьянения.

— Боже правый! — воскликнул Кранкейт, глядя на Ливию, распростертую на полу. — Ее надо срочно в амбулаторию. Боюсь, у нее это серьезно, — и, сделав знак остальным, чтобы они продолжали веселье и ни о чем не беспокоились, он поднял Ливию с пола, уложил ее на каталку и вывез из палаты.

Лишившись главного зрителя, мужчины как-то разом сникли, прекратили кривляться и в полном изнеможении плюхнулись на кровать под напряженными взглядами Кэнди и Иды.

— Уф! — выдохнул Лютер, усиленно делая вид, что их безумное представление было всего лишь невинной шалостью. — А хорошо иной раз растрясти жирок! А то я и не помню, чтобы я что-то такое проделывал за последние лет этак шесть. — Он хихикнул и робко взглянул на женщин, которые смотрели на него в угрюмом молчании. — Ну ладно, Сидней, — он встал с кровати и поднял с пола свою рубашку, — мы замечательно провели время, и я надеюсь… я надеюсь, что мы хоть немного тебя развлекли…

— Погоди! — закричал дядя Джек, вскакивая с кровати. — Мы тут кое-что забыли! — и он принялся насвистывать знакомый мотивчик парижского «Танца апашей». Потом, напустив на себя угрожающий вид, сделал пару шагов вперед и замер на месте в нелепой позе, повалив на пол воображаемую мадмуазель. — Да? — обратился он к Лютеру и вдруг заорал дурным голосом: — Ну, давай! СПЛЯШЕМ! — недвусмысленным жестом побуждая пухленького Лютера выступить в тяжкой роли партнерши.

— Может быть, хватит уже на сегодня, а, Сидней? — нерешительно пролепетал Лютер. — Вот и доктор сказал, что тебе нельзя переутомляться…

— ДАВАЙ! — взревел дядя Джек и вдруг шагнул к Лютеру и со всего маху ударил его по лицу. То ли его взбесило нежелание зятя поддержать его в его начинании, то ли это была просто фигура танца.

Но на этом терпение Иды переполнилось: она набросилась на дядю Джека и принялась решительно подталкивать его к кровати.

— Убери руки! — заорал он возмущенно. — Убери руки, коза!

«Я больше не выдержу, — подумала Кэнди. — Господи Боже!» И она бросилась вон из палаты — за помощью.

Она пролетела почти весь коридор, глотая слезы отчаяния, открыла первую же дверь, что попалась ей на глаза, и испуганно замерла на пороге, потому что это оказалась та самая кладовка со швабрами и ведрами, где она познакомилась с мамой Ирвинга Кранкейта.

Но как такое возможно… Кэнди могла бы поклясться, что та кладовка находилась в другом крыле, может быть, даже на другом этаже этого огромного здания. Тут идти-то всего полминуты, а Кэнди тогда искала папину палату минут десять, не меньше.

Она подошла к полке и сдвинула в сторону флаконы с моющей жидкостью… Да, все правильно. Вот эта самая панелька в стене!

Панелька была приоткрыта, и Кэнди заглянула туда. Но еще до того, как она что-то увидела, она услышала, как кто-то там, в амфитеатре, произнес странное слово, вроде как «Пинь!». Ей почему-то вдруг стало страшно. Внутренний голос подсказывал, что не надо туда смотреть, но любопытство оказалось сильнее…

— Чжань!

Тетя Ливия — полностью голая, без сознания, руки привязаны за запястья к вертикальному операционному столу — была похожа на красивое, грациозное животное на жертвенном камне.

У нее за спиной сидел Кранкейт. Он сидел тихо и неподвижно, словно медитируя на обнаженное тело, распростертое перед ним, а потом встрепенулся, протянул руку, взял что-то со столика сбоку, наклонился вперед и воткнул это «что-то» Ливии в правую ягодицу.

— My! — явственно произнес он, вновь откинувшись на спинку стула.

Это была та самая «древняя китайская терапия», о которой ей говорил Кранкейт, подумала Кэнди чуть ли не с благоговением. Теми же самыми китайскими иглами он привел в чувство и ее тоже, теми же самыми серебряными иголками…

— Дань!

… которые он теперь втыкал в Ливию.

На Кэнди вдруг навалилась такая усталость… и еще ей было очень неприятно и как-то даже обидно, что Ливия заняла ее место на наклонном столе… Странное ощущение, подумала Кэнди. Как будто что-то кончается. Может быть, мое детство…

— Цзу! — объявил Кранкейт, откинувшись на спинку стула.

Но уже через минуту он снова подался вперед, держа в руке очередную иголку. Так он и качался вперед-назад — это напоминало движения человека, который делает искусственное дыхание, только очень-очень медленно, — и грозди иголок росли, словно два крошечных колючих букета, на красивых тетиных Ливиных ягодицах…

— Мунь!

Тетя Ливия казалась такой беззащитной… привязанная к столу, голая, без сознания… а ведь всего пару часов назад на ее месте была она, Кэнди. Да, Кранкейт — врач, думала Кэнди. Но он еще и мужчина! А Ливия такая красивая. Почему-то это казалось Кэнди неправильным, несправедливым, и она едва подавила безумный порыв сорвать с себя всю одежду и броситься туда, в амфитеатр.

— Пинь!

«Я не хочу это видеть! — подумала Кэнди со злобой. — Пусть они прекратят! Вот бы сейчас оказаться подальше отсюда…»

— Мэй! (С каждой новой иголкой в возгласах Кранкейта появлялось все больше воодушевления. Даже можно сказать — возбуждения.)

«… Где-нибудь далеко-далеко от Расина… да и школа уже достала».

— Фу! — Кранкейт уже перешел на крик. — Фэн! Хуа! (три иголки, одна за другой).

— Мне все равно, — произнесла Кэнди вслух. — Больше видеть ее не хочу, тетю Ливию… и Кранкейта тоже.

— Вэй!

Кэнди заметила, что Кранкейт запустил одну руку под полу своего халата. Его рука как-то странно задергалась. Что он там делает… он… он терзает себя… Кэнди уже ничего не понимала.

И тут она почему-то подумала про Нью-Йорк, и решила уехать туда…

— Вэй-Шу! Вэй-Шу! — надрывался Кранкейт. …Там она никого не знает, и никто не знает ее…

— ПУ! ФЭН-ДАН-ПУ! — торжествующе завопил Кранкейт и вдруг завалился вперед, упал на пол со стула и так и остался лежать вниз лицом, скорее всего, без сознания.

…И там, на безымянных улицах незнакомого города, она сможет избавиться от прежней Кэнди и наконец станет… собой…