"Наглядные пособия" - читать интересную книгу автора (Айткен Уилл)

15 Кар-р!

Кеико плюхает подушку рядом с собственной, приглашая меня сесть.

Сесть — значит остановиться. Но я не хочу останавливаться. В голове у меня вперемешку звучат три поющих голоса. Отчего прошлая ночь не может длиться вечно?

Хотя от самого понятия вечность меня блевать тянет. И почему я нынче утром такая рассеянная? Что может быть унизительнее, чем сделаться романтической размазней?

— Итак, вот вам скелет истории, о которой я рассказывала на прошлом занятии.

— Скелет? — переспрашивает Фумико.

— Как в японской поговорке? — допытывается Мичико. — Красота утра становится выбеленными костями к вечеру; мир беспрерывно меняется.

— «Скелет» означает набросок в общих чертах, сюжет истории. Женщина-гайдзинка приезжает на работу в Японию и влюбляется в японца, который… э-э… работает в шоу-бизнесе. Оба знают: то, что между ними происходит, по сути дела, роман на одну ночь. — Я выдерживаю паузу, полагая, что здесь потребуется пояснение, но все вроде бы поняли. — Женщине в какой-то момент придется возвращаться на родину, для мужчины настоящая жизнь — это Япония. Но поскольку встреча их так мимолетна, а ситуация настолько безвыходна, любовь их становится все более крепкой, все более пылкой. Чем больше они понимают, что любви этой не бывать, тем больше они ее желают. А еще они ее желают потому, что любовь эта так непохожа на все, испытанное ими прежде, потому, что она существует за пределами того мира, который для каждого из них является реальностью. Они встречаются втайне, выкрадывая время, в экзотических местах.

— Важно то, что они любят друг друга, — говорит Кеико, буравя меня глазами.

— Я даже не уверена, что дело в этом. Может, самое важное — то, что оба они иностранцы.

— Вы сказали, он японец, — напоминает мне Фумико, — не иностранец.

— Он — иностранец для нее, она — иностранка для него. Каждый — воплощение неизвестности для другого. Каждый хочет…

— Вот поэтому так увлекательно! — говорит Кеико, массируя бедра.

— Вопрос в следующем, — девочки поворачиваются ко мне с открытыми ртами, — можно ли из этого сделать мюзикл, или это все ерунда на постном масле?

— Очень красиво, — вздыхает Мичико. — Очень печально.

— Любовная история всегда сработает. — Кеико поглаживает пустую подушку рядом. — Чем проще, тем лучше.

— Как я себе это вижу, главных ролей здесь всего две, женская и мужская, и полным-полно эпизодических: прохожий, официант в ресторане, незнакомцы на вокзале, бармен, ну, и в таком духе. Понятно, что японца-мужчину сыграет Кеико.

Кеико кланяется, стараясь не выдать, как она довольна.

— Но кто сыграет женщину-гайдзинку? — Я оглядываю девочек, пытаясь решить, которая из них будет наиболее убедительна в «западной» роли. Норико, пожалуй, потянула бы, да только она вся — воплощение трепетной, типично японской женственности. Мичико обладает необходимым эмоциональным накалом, но уж больно она застенчивая. Акико, с душой и улыбкой воспитательницы детского сада, вообще отпадает. А Хидеко слишком толста.

— Вы, Луиза, — говорит Кеико. — Вы сыграть гайд-зинку.

— Потому что я пахну как гайдзинка? Кеико вскакивает и встает напротив меня.

— Смотрите, лучше не бывает. Я чуть короткая — надену высокие туфли для шоу. В самый раз. — Она кладет ладони мне на плечи и заглядывает мне в глаза. — Идеальная романтическая пара.

Я убираю с плеч ее руки.

— Не думаю, Кеико. Во-первых, мне медведь на ухо наступил. Во-вторых, гайдзинка должна быть красивая, такая красивая, что мужчина-японец готов отдать все, что у него есть, лишь бы быть с ней. Мичико с Кеико переглядываются.

— Мичико, чему это вы с Кеико ухмыляетесь?

— Вы красивая, — говорит Кеико. Глаза ее сияют.

— Мужчина все для вас делать, — говорит Мичико. — Особенный мужчина.

— Мокка-мокка-мокка, — шепчет Кеико.

— По-моему, мы слегка опережаем события. У нас даже сценария еще нет. Я думала, сегодня мы начнем с разминочных упражнений, так, для разогрева.

— Упражнения? — Кеико плюхается на пол и раз десять отжимается.

— Пойдемте в аудиторию для репетиций, там места побольше. — Девочки поднимаются на ноги. — И подушки с собой захватите.

Мы мчимся по коридору. Мичико балансирует подушкой на голове. Норико на подушку уселась, а Фумико тащит ее за собой, точно санки. Кеико легонько наддает мне подушкой по затылку. Акико замыкает тыл в лучшем старостином стиле — во всяком случае, пытается, — а Хидеко шествует величаво и неспешно, как и пристало ее габаритам.

Приоткрываю дверь в малую аудиторию Б. Заслышав исполняющую «скат»[98] Сару Воэн[99], торможу на пороге. Сквозь окошечко в двери вижу, как мадам Ватанабе носится по комнате, точно свихнувшаяся ворона, длинные рукава черной пижамы развеваются по ветру. Девочки из труппы «Земля» следуют за ней по пятам. Оранжевые клювы из папье-маше закрывают лица, руки облеплены черными перьями до самых плеч.

Загоняю свой класс в малую аудиторию А. Норико бежит к пианино и наигрывает «Много восторгов сулит любовь»; Кеико кружит вокруг меня, ненавязчиво подбираясь все ближе.

— Кеико, уймись. Норико, прекрати. К делу, девочки, к делу.

— К делу, к делу, — эхом откликается Акико, тщательно отряхивая подушку, прежде чем на нее присесть.

Делю доску надвое вертикальной чертой, с одной стороны пишу: «ЯПОНЕЦ», с другой — «ГАЙДЗИНКА».

— Я подумала, сперва надо попытаться понять, что это такое — быть японцем. Вы когда-нибудь делали упражнения на свободные ассоциации?

Все непонимающе глядят на меня.

— Я называю слово, вы говорите мне первое слово, что приходит вам на ум. О’кей?

Все кивают. Норико выдает бравурную импровизацию «Палочек».

— Норико, брысь от пианино. Сейчас же. Хотя, пожалуй, для начала неплохо. Ладно, первое мое слово — «палочки».

Долгое молчание. Все неотрывно смотрят на меня.

— Нет, так не пойдет. Я говорю «палочки», вы говорите первое слово, что приходит на ум.

Снова — долгое молчание.

— Нет-нет-нет. Думать нельзя. Ассоциации должны быть спонтанными.

Опять ничего.

— Не понимаю. Чего тут сложного?

Норико разворачивается на крутящемся стульчике.

— Сперва надо сказать слово.

— Но я уже сказала. Несколько раз.

— Но не отдельно, — напоминает мне Фумико.

— О’кей. Палочки.

— Дерево, — кричит Кеико.

— Бумага.

— Дом, — говорит Акико.

— Огонь.

— Хорошенькая, — говорит Кеико и, словно испугавшись, закрывает рот ладонью.

— Кимоно.

— Кукла, — говорит Хидеко.

— Женщина.

— Кукла, — повторяет Хидеко.

— Мужчина.

— Отец, — зевает Мичико.

— Токио.

— Вонючий. — Акико зажимает нос.

— Грязный. — Кеико кашляет.

— Тараканы, — говорит Хидеко, поджимая пухлые губы.

— Тараканы? А что, в Токио с ними проблема? Все хохочут: это у них шутка такая убойная, только им одним понятная.

— Везде в Японии проблема, — сообщает Норико. Новый взрыв смеха.

— Правда? А почему я ни одного не видела?

— Видели, — заверяет меня Кеико. — Миллионы и миллионы.

Хидеко, извиваясь от хохота, падает на подушку. Наконец Мичико сжалилась над моим недоумением.

— Японский люди тараканы. — Она шевелит пальцами точно усиками. — Все толпиться, все быстро-быстро-быстро. Выбегать из вокзала как миллион тараканов из буфета, где еда. Японцы везде ходят стаей, как тараканы ходят. Японцы весь мир заполонить, как тараканы квартиру.

— Тараканы! Тараканы! — вопят Фумико с Норико, шевеля приставленными к головам пальцами.

— Тараканы! — взвизгивает Мичико, а в следующий миг девочки затевают кучу малу, уже и не различишь, кто есть кто, носятся по аудитории как оглашенные, шевелят пальцами, и все кричат: «Та-ра-кан, та-ра-кан, всяк и каждый та-ра-кан!»

Дверь распахивается. Влетает мадам Ватанабе. Мои ученицы стайкой бегают от одного конца комнаты к другому, продолжая вопить. За спиной мадам Ватанабе толпится труппа «Земля» в полном оперении.

— Что есть значить? — вопрошает мадам Ватанабе. — Что есть значить?

— Да, мадам Ватанабе?

— Столько шумы, труппа «Земля» не репетировать.

— Я очень извиняюсь. — Кланяюсь, пока к щекам не приливает кровь. — Девочки, — кричу я, — у нас гостья.

Они стекаются ко мне, шевеля пальцами. Обступают меня и шепчут:

— Тараканы-тараканы-тараканы.

— Что вы репетируете, мадам Ватанабе?

— «Колыбельную страны Птиц». — Выстроившись за ее спиной, труппа «Земля» негромко каркает.

— Сара Воэн, — говорю я.

— Ничего не слышать, ваш класс так шуметь, — упрекает мадам Ватанабе.

— А что случилось с «Хижиной в небе»?

Из-за ее плеча высовываются клювы из папье-маше.

— Не есть хорошо. Аракава-сан говорить: «Интересно, но дешево». Теперь ставить новый шоу.

— Вы переключились на джаз?

— Только для увертюра, большой выходной номер. — Мадам Ватанабе поглаживает перья самой высокой представительницы труппы «Земля». — Вы знать фильму Альфреда Хичкока «Птицы»?

— Вы из этого мюзикл делаете?

Мадам Ватанабе кивает. Высокая девица наклоняется и легонько клюет ее в щеку. Карканье нарастает. Шумят крылья.

— Вы что репетировать?

— Вообще-то мы пока еще не репетируем. Просто делаем импровизированные упражнения «для разогрева».

— Это вы в «Воображаемый театр» научиться? — улыбается мадам Ватанабе.

— Разминочные упражнения необходимы для… Она окидывает взглядом сбившихся вокруг меня учениц.

— Они уже чересчур разболтаться. Почему они кричать «таракан»?

— Отрабатывают звук «р», мадам Ватанабе.

— Ясенно. — Она скрещивает объемистые рукава на груди. — Ваши девочки пусть надо осторожнее, очень-очень осторожнее.

— Отчего же?

— Они быть тараканы, мои птицы лететь склевать их, йоп-йоп.

— Спасибо, что зашли. — Я кланяюсь, подойдя к ней едва ли не вплотную, так что мадам Ватанабе вынуждена отступить на шаг — не то моя здоровенная башка врезалась бы ей прямо в лоб. Труппа «Земля» протестующе каркает — но тоже пятится. Закрываю за ними дверь.

Выхожу на веранду, сбрасываю туфли, раздвигаю ширмы. Стол завален полиэтиленовыми пакетами, плоскими коробочками и круглыми банками всевозможных размеров, плюс бутылки сакэ с серебристыми этикетками, двухлитровые канистры с «Саппоро», две низкие и широкие бутылки коньяка. Кто-то включил лампу котацу. Выключаю ее — исходя из канадского правила о том, что если начинать топить в октябре, что же делать, когда нагрянет настоящая зима?

Из ванной доносятся негромкие размеренные скрежещущие звуки. Распахиваю дверь. Оро, в белой набедренной повязке, с красно-белой лентой «камикадзе» на голове, стоя на четвереньках, надраивает трубы под раковиной; в одной руке — зубная щетка, в другой — чашка, до краев полная моющим раствором. Вся сантехника и аксессуары, вплоть до хромированных полотенцесушителей, блестят непривычным глянцем. На кафельном возвышении в сгущающихся сумерках призрачно мерцает унитаз.

— Оро, что ты вытворяешь? Улыбаясь, он демонстрирует щетку.

— Сегодня съемки закончились рано — декорации обвалились. Я для тебя прибираюсь. — Его золотистая грудь — вся в разводах песка и пота.

— Вижу. Между прочим, ко мне из «Чистых сердец» раз в два дня уборщица приходит наводить порядок.

— Она плохо старается. — Широким жестом Оро обводит комнату. — Ужасно грязно.

— Спасибочки.

— Не сердись. Мне нравится для тебя прибираться. Я — аккуратист тот еще.

— О?

— Потом я туфли начищу.

— Оро, я…

— Но сперва обеспечу ужин.

Я следую за влажным треугольником его обнаженной спины в гостиную, он включает котацу.

— Очень холодно…

— Всей этой снеди, — открываю один из пакетов и выуживаю трубчатую, лохматую штуковину — возможно, клубень, — на неделю хватит, не только на ужин.

— Я забыл тебе сказать? Я пригласил гостей.

— Ты пригласил гостей — сюда? Кого же?

— Большой сюрприз. — Оро моет руки под краном, идет к столу, разворачивает бордовую ткань, извлекает на свет пакет размером с коробку «Монополии», сдирает розовую оберточную бумагу с узором из лебедей, счищает золотую фольгу и достает закатанную в целлофан коробку суши.

Окидываю взглядом неоткрытые картонные коробки и жестянки.

— У меня на кухне не особо развернешься. Даже духовки нет — только две горелки и гриль.

— Духовка? — Смеясь, он оборачивается ко мне. — Я не готовлю, я открываю.

Ободрав бесчисленные слои декоративной и защитной упаковки, мы оказываемся в окружении еды, которую либо вообще не надо готовить, либо она уже приготовлена: устрицы, что нежатся на жемчужном ложе, кусочки курицы на вертеле в кунжутном соусе, креветочная тэмпура, маринованный угорь, соленый редис, соленая репа, соленые соленья, холодный суп из осьминога, мясное соте, пастельные птифуры из бобового творога, мини-ящичек с круглыми желтыми грушами и коробка со спелыми персиками.

— О’кей, пора в душ, — сообщает Оро и приподнимается на цыпочки — поцеловать меня в щеку.

— Не о’кей. — Удерживаю его на весу. Он извивается у меня в руках — такой тепленький, такой голенький. — Разит от тебя, дружок.

— Разит? Это как? — Его расширенные глаза кажутся совсем темными.

— Ты пахнешь. Очень мерзко.

— Извини. — Он вешает голову.

— А я думала, японцам пахнуть не полагается. — Зарываюсь носом в пучок волос у него под мышкой. — Малявка-вонючка.

— Отвратительно, — шепчет он мне на ухо. — Я очень, очень извиняюсь.

— Запашок-с. — Лижу его пахучую соленую подмышку.

— Запашокс?

— Запах пота. — Одной рукой сдвигаю коробки, банки, бутылки к краю и укладываю его на деревянную столешницу.

Он без улыбки смотрит на меня снизу вверх.

— Луиза, скоро придут гости.

— Ну и хрен с ними. Подождут немного.

— Ты с ума сошла.

— Еще бы. — Вставляю палец в мешочек набедренной повязки. — А у тебя стоит.

— Сумасшедшая девчонка.

Сжимаю его в пальцах, осторожно надавливаю. Указательным пальцем размазываю вытекающий сок по всему узкому стволу, добываю еще, умащаю его яйца, крохотные, точно вишенки.

Ореолы его сосков на фоне кожи кажутся почти пурпурными, сами соски — крохотные темные шишечки. Пробую на вкус сперва один, затем другой, тереблю их языком, в игру вступают и зубы. Его очередь петь — высоко и чисто, как поют дети. До сих пор даже представить себе не могла всего богатства его диапазона.

Переворачиваю его на живот прямо там же, на твердой столешнице, выпутываю повязку из влажных черных волос, спадающих на загривок.

— Что ты делаешь? — шепчет он, уткнувшись в столешницу. — Что ты делаешь?

— Всякие грязные сумасбродства с вонючим мальчишкой-япошкой. — Развязываю повязку «камикадзе», обматываю тряпичной лентой его хрупкие запястья, крепко-накрепко стягиваю их у него за спиной. Полушария ягодиц подрагивают, приподнимаются. Узкий вертикальный клочок набедренной повязки исчезает в прорези между ними.

Легонько шлепаю его по одной ягодице, затем по другой. Извлекаю на свет полоску ткани. Она влажная, ближе к центру — золотистое пятнышко, бледное, едва заметное. Шлепаю еще раз, посильнее.

— Вонючий маленький грязнуля.

— Извини, — вздыхает он. — Извини, пожалуйста. Какие они крепкие и округлые, так и ходят под моими ладонями, с каждым шлепком плоть темнеет и теплеет.

— Подарочный фрукт, — шепчу я ему на ухо и вхожу в него одним пальцем. Он снова поет, но теперь — тише. Если бы кто-то прислушивался с веранды, ему бы почудился слабый стон. Только жар и нега, текучий сосуд и бархатистые стенки, хватка, точно в щупальцах актинии. С его полуоткрытых губ к столу тянется ниточка слюны. Он выпевает негромкий, торжественный напев — погребальную песнь наслаждения. Я медленно извлекаю палец, словно откупориваю бутылку дорогого вина, и вновь вхожу в него, на сей раз двумя. Голос срывается, набирает высоту. Чем глубже я забираюсь, тем выше ноты он берет, таз его приподнимается над столом. Свободной рукой проверяю кармашек набедренной повязки, пульсирующий член и сочащуюся жидкостью головку. Вот теперь, сейчас, миг настал — стиснуть пальцы, вычерпать его досуха. Чем сильнее я жму, тем больше он отталкивается назад, и вот наконец тело его выгибается над столом, пронзенное насквозь, и он выпевает последние, журчащие ноты; ягодицы стиснули мою руку, все тело напряглось. Он бьет струей прямо мне в ладонь, кармашек вымок насквозь, а пальцы мои в пене.

Он в изнеможении оседает. Мы застыли в неподвижности. Спустя столетия звучит последняя нота — я извлекаю палец.

Они выстроились в ряд в прохладной темноте веранды — ни дать ни взять коллекция готовой одежды. Пять — нет, целых шесть, те парнишки из Токио, с которыми я столкнулась за кулисами на концерте Оро в Осаке. Они низко кланяются — этакая чертова пропасть поскрипывающей кожи. Те, что без кожаных курток с «плечиками» аж вот досюда, втиснуты в кожаные брюки и черные ботинки на шнуровке с копытообразными подошвами. И к парикмахеру они небось одному и тому же ходят — большому любителю кудряшек а-ля fleur bleu[100] — множество спиралей, локончиков и завитков, смоченных и прилепленных ко лбам и вискам. Даже отсюда чувствую, как тянет муссом.

— Привет, парни. Я — Луиза. Оро еще в душе. А вы давайте заходите.

Чтобы загнать их с веранды на мощенную плитами площадку и на циновки-татами, приходится немало повозиться — и в прямом, и в переносном смысле. Сколько пряжек, «молний» и пуговиц расстегнуто, сколько шнурков развязано. Один коротышка — все прочие гораздо выше Оро — запутался в капюшоне кожаного блузона, и извлекать его приходится общими усилиями.

Едва ступив на татами, все снова принимаются бить поклоны. Какие белые у них рубашки — шелк, полушелк, атлас, джерси, фильдекос, коротышка — в чесуче.

Двое выходят вперед. Отлично знаю, как по-дурацки это прозвучит, если скажу, что все они похожи как две капли воды, однако возьмите комнату, битком набитую незнакомыми вам девятнадцатилетними япошками, у которых волосы и глаза одного цвета, одинаковые гибкие тела и безупречная кожа — и посмотрим, сумеете ли вы отличить одного от другого или нет. Как бы то ни было, это двое похожи на всех прочих, но при этом друг на друга похожи больше, нежели на остальных четверых, так что меня осеняет: они, должно быть, близнецы.

— Я — Кай, — сообщает тот, что в облегающей блузе из джерси, — а это, — он указывает на своего semblable[101] в атласной тунике, — мой брат Кей.

— Бесконечно счастлив с вами познакомиться, — говорит Кей и яростно пожимает мою ручищу сразу обеими хрупкими ручонками. — Мы о вас столько наслышаны.

— Ну, надеюсь, вы на меня за все за это зуб не держите.

Жду ответного смеха. С тем же успехом могу прождать до скончания века.

— Вы легко нашли дом?

Кай выступает вперед как официальный представитель группы.

— Очень легко, благодарю вас. Водитель Оро нас подбросил. Он, по всей видимости, знает дорогу.

Кей икает от смеха и закрывает лицо руками. Кай представляет остальных:

— Ясудзиро, Нагиса, Масахиро и Стив.

— Стив, — повторяю я. — И как это тебя угораздило подцепить такое имечко?

— Ливз Стив, — сообщает коротышка, гордо выпячивая грудь.

— Стив Ливз — это еще кто такой?

— Стив Ривз[102], — вклинивается Кай. — Стив не говорит по-английски, но он взял себе имя в честь великого американского актера, Стива Ривза.

— Стив Ривз, — повторяю я, думая про себя, что, верно, не все поняла в переводе.

— «Геркулес освобожденный», — говорит Кей. — «Последние дни Помпей», «Гигант Марафона», «Троянский конь», «Дуэль титанов».

— Пожалуй, он значительно больше прославился своей мускулатурой, — поясняет Кай, — нежели талантами трагика.

— …Будучи, — подхватывает Кей, — «Мистером Америка», «Мистером Мир» и «Мистером Вселенная», прежде чем в начале пятидесятых перебраться в Италию, где его ожидала слава международной звезды.

Стив шепчет что-то на ухо Кею. Кей шепчет на ухо Каю, Кай обращается ко мне:

— Стив, находя, что в вашем обиталище температура воздуха несколько повышена, испрашивает вашего разрешения снять рубашку.

— Чувствуй себя как дома, Стив. Мы с Оро вечно воюем за котацу.

Кай кивает Кею, тот пихает в бок Стива, тот сбрасывает чесучовую рубашку, и взглядам открывается торс, который хотя и кажется непропорциональным по отношению к остальному телу — в ширину он почти таков же, как сам Стив в высоту, — тем не менее смотрится весьма впечатляюще — этакий монолитище.

— Может, нам заодно и котацу отключить? — спрашиваю я у Кая.

— Здесь решать только вам, Луиза.

— Стива ведь не нужно ежечасно поливать маслом или что-нибудь в этом духе?

Наконец-то на скульптурных губах Кая промелькивает некая тень улыбки.

— Стив стремится лишь ко всеобщему восхищению. Помимо этого, он особой заботы не требует. Что до меня, я вовсе не нахожу, что здесь чрезмерно тепло.

Входит Оро, лицо его раскраснелось, сам завернут в юката, ту самую, что я слямзила из «Акасака Перл». Он пересекает комнату, чтобы поздороваться с друзьями, юката волочится по татами, точно тихо шипящая змея.

Всех заново представляют друг другу, следует новый обмен поклонами, затем Стив всех и каждого, включая и меня, хлопает по плечу и крепко, по-медвежьи, обнимает; его обнаженный торс излучает больше тепла, чем лампа котацу.

Чувствую, что надо бы войти в роль хлопотливой японской хозяйки, изъясняться писклявым шепелявым голосочком, щебетать, хихикать, тошнотворно угодничать, ну да тут мне Оро сто очков вперед даст: одной рукой он откупоривает сакэ, другой обдирает целлофан с коробок с суши и при этом любезно тараторит, не умолкая. Нагиса — или, может, Ясудзиро? — предлагает мне плоское блюдо с печеньем с шоколадной крошкой — по крайней мере так оно выглядит.

— Это что такое? — спрашиваю я, беря печенюшку.

Ясудзиро — или все-таки Нагиса? — торопливо совещается с Каем и Кеем. Наконец Кай поворачивается ко мне:

— Печенье с шоколадной крошкой по совершенно уникальному рецепту Ясудзиро. Вместо шоколадной крошки он использует грибы. Постарайтесь не съесть слишком много.

Мне не терпится показать, что я за «молоток». Хватаю печенье, жадно в него вгрызаюсь. Вязкое, так сразу не прожуешь — прямо как я люблю, а кусочки грибов довольно безвкусные. Прежде чем Ясудзиро уносит блюдо, цапаю еще парочку.

— Э, Луиза, — мнется Кай, стараясь не смотреть на печенья у меня в горсти.

— Что такое?

— Она большая девочка, — успокаивает Оро и протягивает Каю два шампура с куриным шашлыком.

Кай низко кланяется, признавая эту самоочевидную истину, и шпагоглотателем набрасывается на куриный шашлык. Кто-то протягивает мне кружку с теплым сакэ — запить печенья. В уголке кто-то другой запихивает кассету в мой видак: Мойра Ширер стоит на пуантах, рыжие волосы искрятся в свете прожектора.

— Это знаменитый фильм «Красные башмачки»[103], — объясняет Кай. — Любимый фильм Нагисы. Вы его знаете?

Явно не так хорошо, как Нагиса; он повторяет дословно все до одной реплики вместе с актерами.

— Нагиса, тебе всегда нравился этот фильм?

— Извинять, — кланяется он, — моя не говорить англиськи. «Ты никогда не снимешь этих башмачков. Ты будешь танцевать, пока не умрешь!»

Далее следует лакуна в вечеринке, в результате пробела в моем сознании; когда же я вновь поворачиваюсь к столу, всевозможные тарелки и коробки вылизаны дочиста, бутылки с сакэ пусты, и кто-то уже откупорил обе бутылки с коньяком. На усыпанном крошками блюде красуется одно-единственное печеньице. Знаю, что утром бедра мои об этом пожалеют, но удержаться не в силах.

В какой-то момент Кай выскальзывает из комнаты и возвращается с восьмиугольным кожаным футляром. Он ставит футляр на пол перед Оро, тот хлопает в ладоши и говорит: «Черепаха!»

Затем расстегивает футляр и осторожно извлекает на свет блестящий черепаший панцирь. Долго возится, скрупулезно подтягивая струны, берет бравурный журчащий аккорд, призывая нас всех ко вниманию. Это не так-то просто: Нагиса устроил покадровый просмотр грандиозного Мойра-Ширеровского финала с падением через балюстраду, а Стив разоблачился до раковины из тонкой золотой пластинки, умастил мышцы детским маслом и принимает в углу эффектные позы на радость Ясудзиро с Масахиро. Оро снова ударяет по струнам, на сей раз резче, и все застывают. Нагисо выключает звук в телевизоре, Мойра летит в отточенном прыжке.

Оро произносит учтивую речь, щедро мешая японский и английский, и умудряется всех нас оставить в недоумении. Из того, что я поняла, та песня, что он собирается спеть, либо обо мне, либо для меня. Как только дело доходит до припева, становится ясно, что верно последнее: эти ребята знают песню не хуже, чем Нагиса наловчился синхронизировать движения губ с фонограммой «Красных башмачков». Каждый стих в песне звучит жалостно и печально — покажите мне японскую балладу, в которой все иначе, — но в хоровом припеве слышится неспешная раскатистость. Мальчишки вступают в конце каждой второй строчки, выпевая «Ту-ут, ту-ут». Этот мерный гул настолько убаюкивает, что в какие-то моменты мне кажется, будто я могу находиться где угодно, даже дома, в Летбридже, внимая тоскливому свистку. Ностальгические сопли, мы отродясь не жили поблизости от железной дороги.

Песня закончилась, однако аплодировать никто не пытается: воцаряется долгое задумчивое молчание. Я так понимаю, сейчас Оро продолжит играть — это его вечеринка, в конце-то концов! — но он убирает черепаховый панцирь обратно в футляр и улыбается мне.

— Твоя очередь, Луиза. Я качаю головой.

— Дохлый номер, беби. Я ни одной ноты пропеть не могу.

— Ну, хоть одну-то песню ты знаешь. Все знают хоть одну песню.

— Я знаю массу песен, просто не хочу осквернять их своим исполнением.

Оро облизывает губы.

— Но вчера ночью ты пела.

— Это была не я, — напоминаю ему.

— Если не ты, то кто же?

— Пустота. Все смеются.

— Есть одна песня, очень она мне нравится, я могу пересказать ее. Я переняла ее от одного парня, с которым зналась давным-давно. Жан-Луи его звали. Он был из Монреаля. Ее поет французская певица по имени Франсуаза Арди[104].

На сей раз все бурно аплодируют: они же знают, что у гайдзинов так принято. Складываю ладони, отвешиваю смиренный поклон — точь-в-точь мать Тереза перед кинокамерами в международных аэропортах.

— А что значит эта песня? — спрашивает Оро.

— Если я правильно понял, — вклинивается Кай, — лирическая героиня песни сообщает своему возлюбленному, что если он ее позабудет, она…

— Отрежет ему яйца и слопает их на завтрак.

Оро приходит в дикий восторг, хохочет, бьет себя по коленям. Думает, я шучу. Наконец, слегка успокоившись, говорит:

— Кай, Кей, теперь ваша очередь. И смотрите не подведите.

Одним неуловимым движением близнецы вскакивают на ноги, срывают с себя рубашки, отбрасывают их в стороны. Кланяются комнате в целом, мне, Оро, всем присутствующим, друг другу. И тут Кай, улучив момент, быстро и резко бьет Кея по лицу. Кей отлетает назад, в последний момент делает обратное сальто и встает на ноги. Еще раз кланяется и, размахнувшись левой ногой, изо всех сил вмачивает Каю в челюсть. Кай в прыжке через голову перелетает через стол, отбрасывает коньки, перекатывается и встает передо мною, широко ухмыляясь.

— Охрененно классно. Как вы это делаете?

— Кай и Кей — лучшие каскадеры во всем… — Оро считает на миниатюрных пальчиках, — во всем Токио, Гонконге и Тайбэе. Они и в моем новом фильме про самураев участвуют.

— Луиза, пожалуйста. — Кай протягивает руки и помогает мне подняться на ноги. — Мы тебе покажем парочку простых трюков.

Лишь на третьем — причем Кай атакует меня справа, Кей слева, а я в последний момент отхожу в сторону и выкручиваю им запястья, так что они, описав грациозную дугу, перелетают через мои плечи и, совершив двойное сальто, приземляются на пол — я теряю равновесие (отход назад — это так сложно!), проламываю ширмы-сёдзи и, опрокинувшись на спину, приземляюсь на веранду. Кай и Кей вываливаются следом за мною, за ними по пятам поспешают Оро и остальные. Они помогают мне подняться на ноги — и тут внезапная вспышка молнии озаряет веранду, и расщепленное дерево, и изодранную рисовую бумагу.

Оро оборачивается: глаза настороженно расширены.

— Все в дом, — кричит он, — быстро-быстро.

— Это просто гроза, — пытаюсь сказать я, но Оро зажимает мне рот рукой, и они втаскивают меня обратно в дом.

Оро смотрит мне в глаза.

— Ты кому-нибудь говорила, что я здесь буду? Я качаю головой.

— Может, кто-то из моих учениц. Они такие любопытные… — Мысленно беру на заметку придушить Кеико, как только увижу.

— Может, и так, — отвечает Оро. — Может, и нет.

— А что такое?

— Может, у нас большие проблемы. Может, в кустах за стеной журналисты. Отвратительно.

— А с какой бы стати?.. — начинаю я и тут вспоминаю, кто он, вспоминаю, как тысячи поклонников смотрели на нас снизу вверх, пока осакский ресторан медленно вращался вокруг своей оси. Все, что Оро делает, представляет самый живой интерес для миллионов и миллионов людей. Что кажется мне, гм-м, своеобразным. Я принимаюсь хохотать.

Оро глядит на меня.

— Не смешно.

— Знаю. — Я подавляю смех. — Печеньем объелась.

— А можно, — Оро разводит руки, включая и своих друзей, — мы останемся на ночь, пожалуйста?

— Конечно. — У меня есть два футона и три стеганых одеяла в узоре из розочек или как бы уж эти стеганые штуки ни назывались. Одним из одеял завешиваем дырку в ширмах-сёдзи. Оро включает лампу котацу на полную мощность, так что алый отсвет заливает всю комнату. Раскладываем футоны рядышком, я ложусь в середину, Стив, этакий монолитный калорифер, с одной стороны от меня, Оро — с другой. Кай и Кей — «на форзаце», Нагиса и Масахиро сворачиваются калачиком у нас в ногах, а бедро Ясудзиро заменяет нам подушку.

Но вот наконец все устроились; кожаные куртки и свитеры свалили поверх тонких одеял. Меня опять разбирает смех.

— Что не так, Луиза? — спрашивает Оро.

Но я слишком устала, чтобы объяснять ему про Белоснежку и семь гномов.