"Пшеница и плевелы" - читать интересную книгу автора (Садовской Борис Александрович)

Часть седьмая БЛИЗНЕЦЫ

Высокопреосвященнейший Филарет, митрополит Московский, как всегда, пробудился в пять часов.

Сегодня канун Вешнего Николы.

Владыка строен, невысок и очень худ. На тонком прозрачном с темною бородою лице соколиные глаза под прекрасными ровными бровями; печать необычайного ума в проникновенном взоре и в твердой складке осмотрительно сжатых уст.

Разговаривает митрополит бесстрастным и тихим голосом. В приемах, в походке, во всех движениях царственная плавность, напоминающая лебедя. Службу совершает он смиренномудро, кадит легко и изящно.

Дома владыка носит черный подрясник и шитый бисером пояс; на маленькой девической руке голубые четки. Для приемов коричневое шелковое полукафтанье с двумя орденскими звездами, с бриллиантовой панагией.

Поднявшись со своей монашеской липовой кроватки, владыка после утренних молитв садится читать Библию. В восемь часов слушает обедню из секретарской комнаты; сюда за службой входит диакон с кадилом; сюда приносят антидор и теплоту. После обедни прием и чай.

Во втором часу владыка в ряске и скуфье переходит из кабинета в столовую, молится и благословляет яства. При гостях он кушает все; наедине лишь уху да морковный соус; кофе подается с миндальным молоком.

Отдых за чтением книг и газет: проницательный ум владыки все обнимает, все видит. И вот он опять у письменного стола.

Вечерний чай в шесть часов. Первая чашка с лимоном, вторая с вареньем, третья с вином. Иногда просфора или ломтик белого хлеба вместо ужина.

Откушав чай, митрополит возвращается в кабинет; за столом он остается до глубокой ночи, иногда до рассвета. И тут из-под пера его являются пространные записки и решающие мнения по вопросам догматическим, литургическим и высшего церковного управления; частные письма, где ни одного излишнего или праздного слова; важные политические отношения к восточным патриархам, к представителям американской и англиканской церквей. У него нет разделения жизни на официальную и частную, он не только исполнитель христианского закона, но и образец его: православный епископ от раннего утра до позднего вечера и от вечера до утра.

Владыка Филарет любит цветы и природу; в детстве был он искусный рыболов, неутомимый пловец; в юности прекрасно играл на гуслях. Ему по душе старинные немецкие композиторы; владеет он и стихом.

Соединяя размышление с молитвой, быстрее воспаришь к Богу.

Пользуйся для этого воскресными днями, болезнью, вечерним уединением.

Отложи праздные мысли о заботах, беспокойствах, удовольствиях.

К делу внимателен будь: святыми вещами не шутят.

Спеши поднять паруса, доколе попутный ветер иметь возможно.

Приемный час.

Митрополит у окна в глубоком кресле, обитом красным сафьяном; справа на столике бронзовый колокольчик; две-три книги, чернильница с гусиным пером.

Первыми приняты трое иноков, ожидающих рукоположения.

— Кто из вас младший?

— Я, владыка.

— Чем ты надеешься спастись?

— Смирением.

Митрополит укоризненно покачал головой.

— Много ли его у тебя? А ты?

— Вашими святыми молитвами.

Гневно сдвинулись стрелки бровей; забряцали четки.

— Где ты научился так лицемерить?

Митрополит отвернулся; минута молчания.

— Ну, а ты чем надеешься спастись?

— Крестным страданием и смертью Спасителя нашего, Господа Иисуса Христа.

Владыка перекрестился.

— Вот запомните этот ответ и помните всегда. Как звали тебя в миру?

— Епафродит Егоров.

— Из мещан?

— Из дворовых людей.

— Чем занимался?

— Живописью, владыка.

Митрополит опять помолчал.

— Вы двое ступайте, а ты останься. Подойди поближе. Отчего ты ушел в монастырь?

— Мир опротивел, владыка. Нечем стало жить. Нынешние люди себя заперли в башне без дверей и без окон, а ключ потерян. Этот ключ я долго искал и нашел у дверей церковных.

— Благо тебе, что обрел его. Будь же отныне иконописцем. И да послужит дар Божий святому делу.

Икона есть изображение тайных и сверхъестественных зрелищ; через икону открывается окно в горний мир.

Горним миром во веки веков на земле пребудет страшный алтарь церковный; умную грань между нами и им знаменует иконостас.

Иконостас является живою цепью божественных стражей; ангелы и святые не допустят в область горнего мира тех, кто не ведает премудрого страха Божия.

Страх Божий есть чувство, при котором человек постоянно сознает себя лицом к лицу с Божеством.

В Николин день над Москвой с утра загудели колокола. Первым забил воздушный поход Иван Великий; за ним Симонов монастырь. Симонову ответил Данилов, Данилову Страстной, Страстному Донской.

И трезвонят московские колокольни: у Богоявления в Елохове, у Воскресения на Остоженке, у Троицы на Листах, у Николы в Звонарях, у Покрова на Ордынке, у Григория на Полянке, у Харитония в Огородниках, у Параскевы в Охотном, у Благовещения на Тверской, у Вознесения на Никитской, у Преображения на Песках, у Успения на Могильцах, у мученика Трифона, у Симеона Столпника, у Адриана и Наталии, у Бориса и Глеба.

Заговорили, застонали, запели все сорок сороков. А у Иверской и Пантелеймона по-всегдашнему неизбывная шепчущая, вздыхающая, молящаяся толпа.

Обедня отошла. Заструились по тротуарам живые волны; из окон заманчиво тянет зелеными щами, ватрушками, сдобным пирогом.

Москва вдруг опустела.

На большую деревенскую усадьбу похожа первопрестольная. Парки, сады, цветники, огороды; на бульварах воробьиное чириканье, детский крик. Изредка проползет полусонный извозчик, прогремит карета.

В барских особняках перед белой парадной лестницей важный золотоливрейный швейцар, сияя булавой, охраняет зеркальную переднюю с мраморными колоннами, с бронзовым камином. Отсюда ряды напудренных, в красных кафтанах и белых чулках лакеев укажут гостю дорогу наверх, в высокие, с лепными потолками прохладные залы, в полутемные гостиные. Таинственно поскрипывает матовый паркет; в золоченых рамах улыбается благосклонно Екатерина, недоверчиво хмурится Павел, чарует женственной прелестью Александр. С гигантских холстов величаво взирают суровые непобедимые фельдмаршалы в высоких ботфортах, в боевых плащах и шляпах, с подзорными трубками, со шпагами, с жезлами. Кенкеты, люстры, жирандоли, шитые экраны, фарфоровые куколки, чугунный Наполеон.

У профессора Михаила Петровича Погодина новый дом с большим садом подле Девичьего поля. В просторных покоях по столам и этажеркам горы древних фолиантов, тысячелетние камни и плиты с непонятными письменами, рукописи на славянском языке. А в весеннем саду над свежими клумбами вплоть до рассвета рокочут, свищут и рассыпаются соловьи, навевая спящему в мезонине Гоголю юные грезы об украинских ночах.

Как всегда, справляет Гоголь именины в саду Погодина; как всегда, готовит к обеду макароны.

Гости ждут именинника — и вот он сходит с террасы в сад, просветленный и умиленный.

— Сегодня я могу объявить, куда еду: ко гробу Господню.

— Мы будем ждать от вас описания святых мест, — сказала Екатерина Михайловна Хомякова.

— Я их опишу, но для этого надо сначала очиститься и быть достойным. Неискоренимы московские предания, московские заветы. Ведь сердце России в Кремле, подле царских гробниц и мощей святителей. Москва, Москва! Не могли осилить тебя ни татары, ни ляхи, ни шведы, ни французы. Кто же, какой народ наругается над тобой? Кто дерзнет осквернить православные святыни; неужели сам русский в союзе с врагом Христовым занесет на них безбожную, самоубийственную руку?

Несокрушима белокаменная Москва. Ее хранит державный меч Николая, за нее молится Филарет.

Трое молодых людей отдыхают под стеною Новодевичьего монастыря. Один уже не очень молод: ему лет тридцать. Стальные очки на кончике носа, засаленный фрак.

— Спой, Аполлоша.

Благообразный студент лениво коснулся струн гитары.

— Уж больно жарко. Спой лучше ты, Иринарх.

— Я, как тебе известно, пою только в пьяном виде. А вот пускай Афоня прочтет стишки.

На Афоне щёгольский студенческий сюртучок, рейтузы со штрипками, на левой руке перчатка. Прической и профилем напоминает Гейне.

— Постой, постой! Какие мужики крестят народ, что за дичь?

— Да разве ты не видал, как наше мужичье колотит не на живот, а на смерть всех, кто перед Спасскими воротами не ломает шапки?

— Оно, положим, так, а все нескладно. Да и Аполлоша в обиде: за православие. что ли?

— За русскую народность.

Иринарх отплюнулся.

— И что за ослиная челюсть, прости. Господи! Когда же ты поймешь наконец, что нет народности русской. Нет и нет!

— Это софизм. Докажи наукообразно.

— Изволь. Православие с самодержавием суть теории, построяющие государственный порядок. Пусть православие дали нам греки, а самодержавие немцы: не в этом сила, а в том, что мы все это чувствуем на собственной шкуре, познаем практически. А народность? Что это за птица: растолкуй, сделай милость. Такой штуки не бывало на Руси. Ее Уваров да Шевырев придумали.

— Так без народности и Бог и Царь ни к чему.

— Ага, договорился! Нет, друг ситный: без Бога и Царя ни к чему народность.

— Как же так?

— Сейчас объясню. Что вручается епископу при посвящении? Палка, называемая жезлом. А царский скипетр разве не та же палка? Ежели русскую историю взять… Ты Грановскому не верь, ты меня послушай. Иван Грозный управляет посохом, Петр Первый дубинкой, теперешний царь кнутом. Соображаешь теперь? На кнуте, друг ситный, на одном кнуте держится наша святая Русь-матушка. Опусти только кнут попробуй, и вся твоя народность слиняет через день.

Иринарх огляделся.

— Дай Бог, чтобы скорее.

Я, Иринарх Введенский, утверждаю, что Афанасий Фет, упорно отвергающий Бытие Вседержителя Бога и бессмертие души, лет через двадцать вследствие не известных ни мне, ни ему причин совершенно изменит свой образ мыслей.

Ежели это действительно случится, обязан он идти пешком в Париж.

— Чем позволите служить?

— Прежде всего прошу прощения, что осмелился обеспокоить Ваше высокопреосвященство. Я коллежский асессор Эгмонт. Занимаясь изучением Писания, пришел я к выводам, которые без помощи вашей не в силах решить.

— Изложите ваши сомнения.

— Вам лучше моего известно, владыка, что едва ли не в один день недавно дотла сгорели в Петербурге дворец, в Лондоне биржа, в Париже театр. Во многих местах Европы наблюдаемы были воздушные и физические явления. Как понимать все это? И чем объяснить ужасающий рост всемирного зла?

— Испытывать знамения времен дается не всякому, но вспомните притчу о плевелах у Матфея, в 13-ой главе. Развитие доброго семени есть истина веры, благо любви, сила надежды, чистая мысль, непорочное желание, здравое слово, праведное и святое дело. А что есть развитие душевных плевел? Ложь неверия, зло нелюбления, бессилие отчаяния, нечистая мысль, порочное желание, неверное слово, неправедное и беззаконное дело. Поэтому все помышляемое и слышимое необходимо испытывать словом Божиим. Мудрость и добродетель одно.

— Откуда узнать истинную мудрость, владыка?

— Все из того же евангельского источника. Что говорит апостол Иаков? «Мудрость, свыше сходящая, прежде всего чистая, затем мирная, кроткая, благопокорливая, исполнена милости и плодов благих, несомненна, нелицемерна». Теперь проверим словами апостола новую европейскую мудрость, что собирается перестроить Божий мир. — Чиста ли она? — Нет, потому что не говорит о Боге, едином источнике чистоты. — Мирна ли она? — Нет, она живет раздором. — Кротка? — О нет: надменна и дерзка. — Благо-покорлива? — Нет, мятежна. — Исполнена милости от плодов благих? — Жестока и кровожадна. Несомненна? — Ничего не дала, кроме сомнений и подозрений. — Нелицемерна? Меняет личину за личиной. Какая же это мудрость? Очевидно, не та, что сходит свыше.

— О, как я благодарен вам, владыка! Ваши слова просветили слабый мой разум.

— Не в моих словах просвещение, а в свете Христовом. Сами вы заметили, что плевелы разрастаются по мере приближения жатвы. О, как уже теперь видны их всходы на ниве Господней! Скоро начнут они связываться в снопы: в нечестивые и беззаконные сообщества.

— Ты ли это, Афродиша? Здравствуй.

— Здравствуй, Виссарион.

— Что за маскарад, глазам не верится. Неужели ты и вправду пошел в монахи? Я до сих пор считал тебя человеком умным.

— И не ошибся. Потому я так и одет. Что скажешь?

— Нет ли у тебя неизданных лермонтовских стихов?

— Были, только я давно все сжег. И его стихи, и свои рисунки.

— Ты шутишь?

— И не думаю. Впрочем, тебе этого не понять. Твое дело строчить статейки о героях нашего времени, а возвыситься над этим временем ты не можешь.

— Значит, одна только Церковь непогрешима?

— Церковь есть союз Богочеловеческий. Один только Бог вне греха, а человек грешит вечно. Правда в догматах, неправда у меня.

— А для чего все эти догматы и таинства? Ведь Бог есть дух.

— Да, но человек не только дух. Ему нужна земная точка опоры. Христианство не теория и даже не учение: это сама жизнь.

— Так что же, по-твоему, надо делать?

— Прежде всего оставаться на месте, свыше тебе назначенном.

— А как же быть с прогрессом?

— Никакого прогресса нет. Дай только время: люди бросят фабрики, переломают машины и станут жить по извечному закону Божию. Стальная подошва когда-нибудь да сотрется, а вот подошва живая все будет цела, хоть ходи на ней сотню лет.

— Какая чепуха.

— Второго откровения не будет. Человечество отходило от Христа и опять возвращалось. Вернется и еще.

— К чему тут Христос? Я говорю о прогрессе.

— А я о чем? Ведь в этих возвращениях весь твой прогресс. Пусть мир меняется, — Христос вовеки все тот же.

— Мир накануне всеобщей революции.

— Революция — затея тленных умов человеческих; от нее пахнет гробом. В мире лишь одна живая действительность: святая Церковь, все остальное хаос и мираж. Мне тебя жаль, Виссарион. Оставайся при стишках и статейках, но если бы ты знал, каким бессмертным счастьем наградил меня Господь! Религия держит душу мою в царстве благодатных вдохновений. Я предвкушаю вечность.

Липовую ровную доску легко и прочно высветлил блистающий левкас. Яичные нежные вапы в муравленых горшочках; в раковине яркая киноварь; кисть тоньше иглы,

На высоком золотом амвоне Богоматерь в лазоревой звездной тунике под царскою багряницей, в правой руке расцветающий жезл, в левой латинский крест. На коленях младенец Христос с благословляющей десницей. Два серафима с двух сторон возносят царскую тиару над троном Приснодевы; парит над нею в образе белого голубя Дух Святой.

Справа Иоанн Предтеча в кожаных ризах; за иим первоцерковный Петр с ключами и неботечник Павел со свитком; смиренномудрый Матфей, внимающий Ангелу; неустрашимый Марк подле крылатого льва; кроткий Лука, на тельца возложиаший руку; юный тайнозритель Иоанн под сенью орлиных крыл.

Слева три волхва слагают перед царем иудейским злато, ливан и смирну; падают с воскресшего Лазаря погребальные пелены; обливается слезами, простирает алавастр многоценного мирра Мария Магдалина; за нею разбойник с крестом и с плащаницей Иосиф.

Икона светит райским отблеском таинственного дня.

Троицкая Лавра. Весенний вечер. Владыка Филарет отдыхает на крылечке; перед ним в облаке траурной кисеи склоняется заплаканным лицом Наталия Соломоновна Мартынова.

— В самой суровой пище от Бога положен вкус и есть утешение в самом тяжелом жребии. Что нам потребно, знает один Господь.

— Я хочу постричься, владыка.

— Не всем под силу иноческий крест. Идите в мир. У вас есть близкий человек: он любит вас с детства. Будьте ему верной и послушной женой. Воспитывайте детей в отеческих преданиях, в верности православной церкви и самодержавному Царю. Долг жены — ограждать труды и досуги мужа от житейских мелочей. Прощайте. Бог с вами.

Долго стоит на крылечке, перебирая четки, владыка Филарет. Пушистые, рассыпчатые волокна медлительных облаков; сияющие главы и кресты святой обители; светлый, как стекло, монастырский пруд с поникшими ветлами, изумрудным тростником и краснокрылой цаплей; перекличка радостных пташек на дряхлой дуплистой иве; тихий вечерний благовест.

Слава Богу за все.