"История одной любви" - читать интересную книгу автора (Тоболяк Анатолий Самуилович)

6

Кротов отсутствовал две недели. На пятый день он позвонил из Улэкита. Слышимость была отвратительной: эфир трещал, словно в небесных сферах шла пулеметная стрельба. Мне удалось понять, что он выезжает в оленеводческую бригаду на озеро Харпичи.

После телефонного разговора я зашел в фонотеку, где Катя наводила порядок в пленках, и передал ей привет от мужа. Весь этот день оттуда доносилось негромкое Катино пение.

Затем Кротов надолго замолчал, словно пропал, сгинул в ягельных пустошах. Катя перестала выходить из глухой прохладной комнатушки, заставленной полками с коробками пленок. Целыми днями она в полном одиночестве печатала карточки. Чтобы успокоить ее, я опять наведался в фонотеку и объяснил, что все бригады находятся очень далеко от населенных пунктов, в глухой тайге.

— А рация? — проявила она неожиданные познания.

Пришлось выдумать, что рация могла испортиться или нет проходимости для волн — это часто бывает в наших северных местах. Но, кажется, я не убедил ее.

В эти дни вместе с редакционной почтой пришло письмо из Москвы на имя Наумовой. Я не сразу сообразил, что оно адресовано Кате. Взяв конверт, я отправился в фонотеку и застал Катю за обычным занятием — перепечатыванием карточек. Я предложил ей на несколько минут прервать работу и немедленно, сейчас же станцевать. Она стиснула руки на груди.

— Письмо?

Я помахал в воздухе конвертом.

Катя так и взлетела со стула.

— От Сережи?

— По-моему, от вашей мамы.

— А-а! — протянула она, словно вместо шоколадной конфеты получила пустой фантик.

Я по-настоящему разозлился на Кротова. Он мог, конечно, дать о себе знать. В это время года рации в оленеводческих бригадах работают надежно, туда летают вертолеты. Не случилось ли в самом деле что-нибудь с этим шалопаем?

Он позвонил на двенадцатый день из Улэкита. На этот раз слышимость была неплохой. Бодрым, напористым голосом Кротов сообщил, что съездил очень удачно, исписал восемь кассет пленки, встречался с оленеводами и первым самолетом вылетает.

— Меня здесь торопят, очередь большая. До свиданья, Борис Антонович!

— До свиданья, — сказал я и бросил трубку на рычаг.

В обеденный перерыв я заглянул в комнату Кротовых. Катя стояла в фартуке перед плиткой и вяло помешивала что-то ложкой в кастрюле.

— Ну, Катерина Алексеевна, — заговорил я с порога, — перестаньте хандрить. Только что звонил Сергей. Он жив-здоров, вернулся из оленеводческой бригады, передает вам пламенный привет и поцелуи. Послезавтра будет здесь, если не помешает погода.

Она даже подпрыгнула:

— Правда? Как хорошо! Спасибо, что сказали!

— Это мой редакторский долг — поднимать дух своих подчиненных. Но на будущее постарайтесь сделать так, чтобы в отъездах он скучал больше, чем вы. Понимаете?

— Не-ет… Вы думаете, он не скучает?

— Не сомневаюсь, что скучает. Но не теряет ни бодрости духа, ни вкуса к жизни. Теперь понимаете?

— Кажется, да… Я постараюсь. Конечно, вам противно смотреть на мою скучную физиономию. Уже все смеются. Я случайно слышала разговор в аппаратной. Говорят, что я по Сереже сохну. Это, конечно, правда, но я не понимаю, что тут смешного?

Я улыбнулся.

— А почему вы в столовую не ходите? Здесь не очень удобно готовить.

— Там люди.

— Вот и прекрасно. Вы что, человеконенавистница?

— Нет, что вы! Просто Сережа просил меня не ходить.

— Это что за новости?

Она замялась. Видно было, что ей не очень хотелось разглашать маленькую семейную тайну.

— Понимаете… мы решили везде всегда ходить вместе.

— Ага! Выходит, вам и в кино одной нельзя появиться?

— Нет, почему же. Я, конечно, могу сходить в кино. Но мне не хочется обижать Сережу.

— Обижать?

— Ну, понимаете, это будет нечестно по отношению к нему.

— Нечестно?

— Ну да, нехорошо! — окреп ее голос. — Как будто я сама по себе, а он сам по себе… Понимаете?

— Пытаюсь. Вы извините, Катя, он что, современный Отелло?

Она опустила голову. Нога в тапке принялась чертить по полу.

— Не в этом дело… Сережа, конечно, ревнивый, как все мужчины… («Гм…» — кашлянул я, не вполне согласный с этим заключением.) Но, если хотите знать, мне самой без него никуда не хочется ходить. Мне скучно без него.

— И поэтому вы по вечерам сидите в этой келье или на завалинке. Так?

Кивок Кати подтвердил, что именно так.

— Ясно, — подытожил я. — Возможно, у меня устаревшие представления о семейной жизни, но, должен сказать, я не совсем вас понимаю… Что пишут из дома, если не секрет?

Ее тапка замерла, потом опять начала вычерчивать на полу петли и зигзаги.

— Ругают…

— Все еще? Кажется, пора бы им привыкнуть.

— Нет, мама очень сердится. Она такая впечатлительная, даже заболела от огорчения. Знаете, она пишет, что приедет сюда и заберет меня силой. И вам хочет написать. Вы не получали от нее письма?

— Нет, не получал. А чем, собственно, я могу помочь вашей матери? Запечатать вас, как бандероль, и отправить по почте в Москву?

Катя засмеялась, верхняя губа у нее вздернулась, как у симпатичного зверька.

— Сережа не даст вам меня отправить!

— Опять Сережа! Да я и не спрошу вашего Сережу. Очень он мне нужен, ваш Сережа! Кстати, а как его родители относятся к вашему браку?

— О, они молодцы!

— Вот как?

— Они просто молодцы! А Сережа смеется. Он говорит, что у всех родителей бывает стрессовая ситуация, когда их дети уезжают. Говорит, что чем раньше это случится, тем лучше.

— Да он философ к тому же! Она не приняла моей иронии.

— Понимаете, Сережа считает, что сейчас взрослые люди очень расчетливы. Все борются за теплые места, очень большое значение уделяют деньгам. А нам всякое приспособление противно. И поэтому родители нас не понимают. Они стараются сделать как лучше, а нам этопретит… Я с ним спорю, но он всегда побеждает. Я в логике очень слаба.

— А он, значит, силен?

— Да, с ним трудно спорить.

— Так-так… Приводите его как-нибудь ко мне в гости, хочу послушать его логические упражнения.

После обеда, проходя по коридору мимо фонотеки, я услышал, как за дверью стучит машинка. Почудилось, что она выбивает: «Сережа… Сережа…»

Накануне прилета Кротова мне пришлось кое-что услышать о нем.

Рабочий день был в разгаре: стучали машинки, крутились магнитофоны, ревели динамики, звонили телефоны — все, как водится в любой редакции радио, даже в такой захолустной, как наша.

Я просматривал и правил в своем кабинете выступление председателя охотничье-промыслового управления, когда вошел Иван Иванович Суворов. В последние дни мы встречались с ним лишь мельком — на утренних летучках да еще случайно в кабинетах. Как обычно, Суворов передавал мне свои материалы на подпись; я правил, нередко вычеркивая целые страницы; он принимал правку без возражений.

Итак, Суворов вошел. Он был в новом черном костюме, ворот белой рубахи сдавливал ему шею. Маленькие глаза необычно посверкивали.

— Разговор к вам имеется… дозвольте?

— Садитесь, Иван Иванович.

Он уселся, потер руки, расправил морщины на лбу.

— Даже два разговора. Первый такой. Заметку-то помните о медведе, которую этот сопляк исчеркал?

— Заметку помню. Сопляка не знаю.

— Ишь как! Опять защищаете его. Ну да ладно, пускай не сопляк, пускай Кротов. Так вот Кротов-то этот, сопляк, исчеркал, а вы его писанину одобрили. А я заметку эту прямо в Москву послал, в редакцию «Маяка». И что бы вы думали?

— Судя по вашему виду, она прошла в эфир.

— Совершенно точно. Правильно угадали. Вот так-то! — он удовлетворенно хмыкнул.

— Поздравляю. Я думаю, вы понимаете, что после этого триумфа снисхождения к вашим материалам тем не менее не будет?

— Правьте, правьте! Правду не зачеркнешь, она завсегда наружу вылезет.

— Этот афоризм стилистически не безгрешен. Что еще, Иван Иванович?

Он помрачнел, насупился, но только на мгновенье.

— А еще вот что. Возвратился на днях из Улэкита один человек. Был он там по делам и прослышал про сопляка нашего.

— Последний раз предупреждаю…

— Ладно, ладно, не буду уж! Прослышал он, значит, про командировочного нашего и до сих пор, представьте себе, очухаться не может. Любимец ваш умудрил такое, что теперь не знаю уж, как это на вас лично отразится.

— Обо мне не беспокойтесь. Что случилось? Говорите яснее.

— Да что тут долго говорить-то! Вам лучше должно быть известно, откуда у вашего подопечного церковный крестик взялся.

— Что такое? Какой крестик?

— Какие бывают крестики? Видали, наверно, какие крестики верующие люди носят? Вот у вашего такой же оказался, хотя для сопляка этого Иисус Христос все равно что для оленя квашеная капуста… Проторговал он крестик, вот что! Обменял на шкурку! — выложил Суворов свою новость.

Я смотрел на него в полном замешательстве. Суворов сидел с тихой улыбкой на губах.

— Вы отвечаете за свои слова, Иван Иванович?

— Если мне не доверяете, расспросите Вениамина Ивановича Бухарева. Ему тоже стало известно.

— Это плохая новость.

— Да уж что ж тут хорошего, — согласился он.

— Подробностей не знаете?

— Всего не знаю, а известно только, что продал он этот крестик Филипповым, староверам. А те, надо полагать, кому-то проговорились, и слух до Бухарева дошел, — Суворов как-то горестно помолчал. — Предупреждал вас, что добра с ним не наживете. Теперь расхлебывайте кашу. Жалко вас даже… — посочувствовал он.

— У вас все?

— А вам мало?

— Достаточно. Можете идти работать.

— Сейчас пойду. Только хочу все-таки узнать, какие меры вы собираетесь принять против этого боголюба. Неужто и это ему с рук сойдет?

— Идите занимайтесь своими делами. И если сумеете, поменьше рассказывайте об этой истории.

— Это просьба или приказ? — хмуро уточнил Суворов.

— Просьба.

— Ну, коли просьба, то куда ни шло. Могу и помолчать. Я не зверь какой-нибудь, как некоторые думают. Могу и помолчать.

На этом беседа закончилась.

Через пятнадцать минут, предварительно позвонив и договорившись о встрече, я вошел в кабинет заведующего отделом культуры.

Вениамин Иванович Бухарев стоял около окна, заложив руки за спину, и разглядывал октябрьский пейзаж — замерзшую уже реку, поблескивающую льдом, а на той стороне ее — пустые снежные сопки. Когда он повернулся на стук двери, его темное, в отметинах оспин лицо было странно печальным.

— Хорошая погода, — заговорил Бухарев вместо приветствия. — Сейчас самая охота, снежок мелкий, собаки идут, не тонут. А тут сидишь, как лисица в клетке. Кабинетным человеком стал, — вдруг пожаловался он.

— Не вы один, — понял я настроение Бухарева.

Не отвечая, он некоторое время расхаживал вдоль своего длинного стола мягкой, неслышной походкой.

— Тянет меня в тайгу, Воронин. Я двадцать лет соболишку добывал.

— Слышал об этом.

— По сотне хвостов таскал за сезон. В Ленинграде на пушном аукционе моих соболишек хвалили. А сейчас… Ну ладно! — оборвал он себя и свои воспоминания. — Зачем пришел?

— Сами знаете.

— Я все знаю. Фарцовщика взял на работу?

— Ерунда, Вениамин Иванович. Не может быть.

— Как не может быть? Люди говорят. Крест откуда взял?

— Крестик. Не знаю.

— Обменял на шкурку. А шкурка — утаенная от государства. Это как? Судебное дело может выйти. А ты что говорил про него?

— Я и сейчас повторю. Славный парень. Способный. Ершистый, разумеется.

— А шкурки берет?

— Не верю, Вениамин Иванович. Сами знаете, маленькая фактория — замочная скважина. Языки чешут таежники.

— Инструктор врет?

— Инструктор может ошибаться.

Бухарев нажал кнопку звонка. Вошла секретарь — нескладная высокая девушка. Бухарев попросил пригласить инструктора Потапова. Сидели молча, не глядя друг на друга. Вениамин Иванович барабанил пальцами по столу и тоскливо косился в окно. Появился коренастый молодой человек с румяным лицом, недавний житель в нашем поселке.

— Слушаю, Вениамин Иванович.

— Рассказывай, что в Улэките слышал.

Молодой человек сел, прокашлялся, поправил узел галстука и бойко изложил такую историю.

На фактории Улэкит к нему пришел заведующий местным красным чумом и сообщил, что старовер Филиппов, всегда подрывающий его лекционную пропаганду, приобрел у приезжего человека крестик в обмен на соболью шкурку. Заведующий красным чумом был слегка пьян («ма-аленько выпил бражки»). Инструктор выслушал его, махнул рукой и отпустил. В тот же день он вторично услышал о крестике — на этот раз от охотоведа. Видимо, слух распространился по фактории, где всех домов было двадцать два, не считая летних чумов. Охотовед назвал фамилию — Кротов — и должность — корреспондент окружного радио. Тут инструктор призадумался: черт его знает, все-таки идеологический работник… неудобно. Он хотел переговорить с Кротовым, но тот уже уехал в стадо.

— Вот и все. Следствия я не вел.

Бухарев из-под припухших век взглянул на меня, словно проверяя, какое впечатление произвел рассказ инструктора. Я хмуро уставился на розовощекого молодого человека.

— Вы верите в эту версию?

— Да как вам сказать… — пожал он плечами.

— Тем не менее Суворову вы ее изложили. А это все равно что объявили по радио.

Он замялся, сконфузился. Потом резко поднялся из-за стола.

— Тут рассуждать нечего. Проверить надо. Виноват — принимай меры. Вот так!

Молодой человек продолжал сидеть в выжидательной позе. Я поднялся и пошел к двери. Меня остановил голос Бухарева:

— Да, Воронин! Ты говоришь, он женат, твой парень?

Я обернулся. Бухарев стоял около окна. Глаза его превратились в совершенные щелки, лицо казалось вдвое шире от улыбки.

— Ну да, женат.

— А на фактории говорят, он медичку приглядел. Хорошая девка. Он не дурак, твой парень!

Я устало привалился плечом к косяку и посмотрел на бдительного молодого человека, облитого великолепным румянцем.

— Вранье это! Не может быть!

— Почему не веришь? Молодой парень — молодая девка. Мог присмотреть?

— Не мог!

— Сам разве молодым не был?

Я лишь махнул рукой и вышел из кабинета.

А назавтра появился Кротов. Сначала я услышал его голос за дверью, в общей комнате редакторов. Кротов что-то рассказывал взахлеб. Я отложил в сторону рукопись нештатного автора. Дверь распахнулась, вошел… нет, влетел… нет, ворвался Кротов.

— Здравствуйте, Борис Антонович!

Он был в распахнутой меховой куртке, свитере, рубчатых туристских ботинках, джинсах; на голове лихо сидел сдвинутый к уху берет. Лицо его сильно обветрело, губы потрескались, голубые глаза лучились. Весь он, казалось, был заполнен ветром движения.

Я отрывисто поздоровался, предложил садиться. Кротов рухнул на стул, вытянул длинные ноги, шумно перевел дух. Я молча разглядывал его. Он сдернул берет, ладонью пригладил рассыпавшиеся волосы.

— Рассказывай, — потребовал я.

— В двух словах так: задание ваше выполнил. Впечатлений — тьма! Спасибо за поездку, Борис Антонович. Очень интересно.

— Напишешь официальный отчет. Благодарностей в нем не требуется, эмоций тоже. Укажешь, какие материалы записал на пленку, авторов, хронометраж. Приложи авансовые документы. Дашь мне на подпись.

— Ясно!

— Теперь рассказывай.

Мой тон сбил его с толку…

— Не знаю, с чего начать. Был в стаде у Чапогира. Потрясающе! Не хотелось уезжать. Вот бы где я поработал!

— Впечатления твои меня не интересуют. Оставь их для мемуаров. Начинай с самого главного — с крестика.

Кротов на мгновенье онемел и стал похож на голубоглазого, светловолосого ребенка, сокровенный секрет которого раскрыт…

— Откуда вы знаете?

— Как я узнал, не твое дело. Рассказывай.

— Ерунда, Борис Антонович. Обычный благородный поступок.

— Что-что?

— Подходит под рубрику «Так поступают советские люди», — охотно разъяснил он.

Я тяжело задышал.

— Послушайте, Кротов, надоели мне ваши остроты. Я, черт побери, не намерен их больше выслушивать. Перед вами не приятель. Извольте отвечать как положено. Здесь редакция. Я разговариваю с вами как официальное лицо. Сядьте нормально, не разваливайтесь, тут не солярий.

Он подобрал ноги, выпрямился. Он был, кажется, ошеломлен моим натиском.

— Что у вас за история с крестиком? Только без вранья.

— Да я и не думаю врать, Борис Антонович!

Зазвонил телефон. Я сдернул трубку и несколько минут разговаривал с окружкомом партии. Кротов рассеянно смотрел в окно. Я положил трубку, чиркнул спичкой. Отлетевший кусочек серы обжег щеку. Я выругался. Кротов фыркнул. Он уже пришел в себя.

— Можно рассказывать?

— Говори.

— Дело было так. Была у меня школьная приятельница. На мой день рождения подарила мне крестик.

— Ты что, верующий?

— Что вы, Борис Антонович! Я убежденный атеист. Мой бог — интеллект. А крестик валялся в этой куртке. Я про него и забыл… честное слово! — он перекрестился с самым дурашливым видом. — На фактории пошел к Филиппову. Он в прошлом сезоне восемьдесят пять соболей добыл. Отрекомендовался. Он сидит, жрет оленину, а сам на медведя похож. Стали есть вместе. Я болтаю, он молчит. Из него слово вытянуть — все равно что деньги стащить из сейфа. Интервью я все-таки взял… Потом выпили немного браги. Я ему про Москву рассказал. Мужик хороший! Он бобыль. Родственников нет, одна старая мать. Ей девяносто лет. Славная такая бабка… С кровати не встает, но в памяти и рассуждает так интересно… — он задумался, переносясь мысленно в Улэкит. — Ну вот. Говорит, что ей умирать пора, этой зимой умрет, а крестика нет. Попросила где-нибудь достать. Я вспомнил, пошарил в карманах и наткнулся… — Он помолчал и добавил с какой-то внезапной серьезностью. — Знаете, она мне руку поцеловала… не успел помешать… — и совсем умолк.

— Дальше?

— Что дальше?

— Дальше что было?

— А ничего. Мы с Филипповым выпили еще по стакану браги за бабушкино здоровье, и я ушел.

— Все?

— Все.

— Ничего не забыл?

— Да нет… что еще?

— Тогда я скажу. Мне стало известно, что вы унесли из дома Филипповых соболью шкурку, что получил ты ее в обмен на свой крестик, что душеспасительная беседа имела для вас меркантильный интерес. Так или нет? Только без вранья!

Скулы Кротова потвердели, под тонкой кожей вспухли желваки. Он вдруг стал заикаться.

— Кто… в-вам… эт-то… сказал?

— Неважно. Отвечай.

— Я… ему… м-морду набью!

— Сомневаюсь. Да или нет?

— Я… в-вам… отвечать не намерен.

— Вот как!

— Я от вас этого не ожидал, — он стал подниматься, не спуская с меня глаз. — Не ожидал… Я д-думал, вы умнее.

— Да или нет?

— Я у вас работать не желаю! — он выпрямился во весь рост.

Я обошел стол и преградил ему дорогу к двери.

— Садись, прекрати истерику. Слушай! До меня дошли разговоры. Я вынужден их проверить. Мне противно это делать, но я обязан.

— Рюкзак показать?

— На черта мне нужен твой рюкзак?

— А что вам нужно?

— Ни черта мне не нужно! Садись, — я подтолкнул его к стулу, а сам заходил по кабинету. — Я не верю, что ты мог взять эту поганую шкурку. Но сам факт, что у тебя оказался крестик, оброс фантастическими деталями. Пойми, ты здесь новый человек, броский к тому же. Каждый твой шаг заметен.

— Невидимкой… стать… не могу.

— Этого и не требуется. Элементарное чувство меры — вот что нужно. Ты уже представляешь не только Кротова, а всю редакцию. На кой черт нужно было таскать с собой этот крестик, а тем более презентовать его умирающей старухе? Ей нужны лекарства, больница, а не крестик.

— А что бы вы сделали на моем месте?

— Не знаю, что я сделал бы на твоем месте! Понятия не имею, что я на твоем месте сделал бы! Я в такие ситуации вообще не попадаю. Я в семнадцать лет не женился, не ехал к черту на кулички по веленью указательного пальца, не писал романов… Все это достаточно экстравагантно и без церковных амулетов, пойми.

— Что вы от меня хотите?

— Только одного: веди себя разумней. Если бы это сделал я, то лишился бы этого кресла. Тебе еще делается скидка на молодость.

— Мне скидок не нужно. Можете меня уволить.

— Да перестань ты, черт возьми! Я тебя не увольняю пока! Я тебе делаю предупреждение! Учти, что твое умение писать — это ненадежная броня. На все случаи жизни она не годится. Подумай о Кате! Ты женатый человек.

— Я о ней думаю. Я ей шкурок на манто наторговал.

— Ладно, побереги свою иронию. Курить будешь?

— Буду.

— Вот держи. И чтобы покончить с этой историей, хочу тебя предупредить, что Иван Иванович Суворов знает о ней. Хорошего в этом мало, но не вздумай устраивать ему сцены.

Он промолчал с подавленным видом. Я подсел к нему на соседний стул.

— Есть у меня к тебе еще вопрос, Сергей… деликатного свойства. Только не кидайся на меня с кулаками… Что за знакомство ты завел в медпункте на фактории?

— Отчет написать?

— Не глупи. Я спрашиваю по-товарищески.

Он покосился на меня, недоверчиво так…

— Интервью брал. Интересная девчонка. Приехала после училища из Горно-Алтайска. А в чем дело?

— Да ни в чем. Тебя не удивляет моя осведомленность?

— Еще как!

— А странного в этом ничего нет. Я тебе, кажется, говорил, что здесь каждый новый человек на виду. Будь осмотрительней в своих знакомствах.

— Обалдеть можно!

— Это почему?

— Шагу нельзя сделать без оглядки! В яслях — правила, в детсаде — правила, в школе — целый свод. Я свободный человек?

— Допустим.

— Вот и все. Никому нет дела до моих знакомств.

— Даже Кате?

Он крутнулся на стуле.

— При чем тут Катя?

— Она твоя жена. Как ты думаешь, безразлично ей или нет, с кем ты знакомишься? Или, скажем, так: как бы ты отнесся к ее знакомству с молодым человеком, одиноким и скучающим? Это предположение, разумеется, — поспешно добавил я, так как он сразу насторожился.

Кротов отрезал:

— Это останется предположением!

— Не сомневаюсь. И все же?

— Сначала Катя спросит меня. И поступит так, как я посоветую. У нас договор.

— Двусторонний?

— Я от нее ничего не скрываю. О медпункте тоже скажу.

— Правильно сделаешь. Но ты недоучитываешь силу домыслов. Они способны превращать комара в оленя.

— Катя не дура.

— Но она женщина, молодая женщина.

— Катя не ревнивая.

— Но впечатлительная, правда? Хватит уже того, что для ее спокойствия я вынужден передавать ей от тебя несуществующие приветы.

Кротов крепко стукнул себя кулаком по голове.

— Ох, черт! Я замотался и забыл совсем. Можно, я пойду? Она, наверно, ждет.

— Ты разве ее еще не видел?

— Нет, я сразу к вам.

С полминуты я молча рассматривал его под каким-то новым для себя углом зрения…

— Ну, знаешь, Кротов, я, конечно, ценю такую добросовестность, но она выше моего разумения. Жена сидит в двух шагах, считает каждую минуту, ждет тебя как манну небесную, а ты вначале являешься докладывать о своих дурацких впечатлениях. Пошел отсюда! И не появляйся сегодня!

Он кинулся к двери, но замер на пороге.

— Один вопрос… можно?

— Ну!

— Почему вы послали меня в командировку?

— Чтобы поменьше тебя видеть, романист. Ты в больших дозах приедаешься.

Кротов устремил глаза в потолок, усиленно что-то соображая, потом преподнес:

— Вы неплохой человек, Борис Антонович. Ладно, подожду еще увольняться!

И, одарив меня таким образом, исчез.

А я остался сидеть, негодующий и растерянный, и вдруг почувствовал себя старым, как сама земля, усталым и больным, и зависть заполнила мое сердце…

Из коридора долетел восторженный дикарский вопль: Кротов приветствовал свою жену.

«Москва — огромная матрешка, а внутри нее — крошечное подобие. Москва — улей из миллионов сотов, один из которых — комната моей дальней родственницы. Она уехала лечиться на юг. Ключи бренчат в моем кармане.

Киношки забыты.

Библиотеку побоку.

Москва съежилась, усохла до десяти квадратных метров. На этой площади — кровать, стол, стул, сервант. Окна выходят в глухой двор.

За степами — суета, бряканье кастрюль, сварливые голоса, кухонный чад коммунальной квартиры.

Еще дальше — день и ночь бьет прибой Арбатской площади.

Дверь на ключ. Мы внутри барокамеры. Здесь — безвременье, тишина, шепот.

— Ты любишь меня?

— Очень. А ты?

— Люблю.

Кто спрашивает, кто отвечает? Что за магическое слово «люблю»! Миллиарды раз его произносят миллиарды людей, а оно не тускнеет, не стирается. Слово-бессмертник.

Первый раз в жизни, говоря «люблю», понимаю, что это значит.

Прикосновение ее руки — дрожь.

Ее губы — затемнение.

А дальше — обморок.

Как все произошло?

Наши губы боролись.

Вдруг мои руки стали агрессивными.

Одежда, одежда — проклятье ей!

Вдруг пахнуло холодом ее тела.

Мы стали новорожденными, близнецами в люльке.

Минуты, вычеркнутые из жизни. Или наоборот — жизнь, спрессованная в минуты.

Наши новые имена — мужчина и женщина.

А она бормотала так беспомощно, сквозь слезы: что делать теперь, любовь, мама, я боюсь, какой выход, жизнь, мама, несчастье, люблю.

А я говорил: люблю, никогда в жизни, первый раз, плевать на всех, люблю, самая красивая, никто, никогда, случилось, не бойся, твой…»