Дилан Томас Сорочка

Он позвонил. Никакого ответа. Ушла. Он повернул в замке ключ.

В закатных лучах холл был полон теней. Они сливались в один почти осязаемый образ. Снимая пальто и шляпу, он глядел по сторонам, чтобы в свете, идущем из гостиной, можно было не замечать этого образа.

– Есть кто дома?

Тени смущали его. Она бы вымела их прочь, как выметала назойливую пыль.

Камин в гостиной почти потух. Он сел у огня. Руки у него замерзли. Ему хотелось, чтобы языки пламени осветили углы комнаты. По дороге домой он увидел сбитую автомобилем собаку. Вид крови взволновал его. Ему захотелось опуститься на колени и потрогать пальцем круглую кровавую лужицу посреди дороги. Кто-то потянул его за рукав и спросил, не стало ли ему плохо. Он запомнил, что звук и напор чужого голоса погасили в нем первый импульс. Он пошел прочь от крови, перед его глазами все мелькали запачканные колеса и все сочилась чернота под капотом той машины. Ему хотелось тепла. Уличный ветер исполосовал его кожу между большими и указательными пальцами.

Она бросила свое шитье на ковре возле ведерка с углем. Это была нижняя рубашка. Он поднял рубашку с пола и потрогал ее, ощущая, как желтая ткань будет облегать ее грудь. В то утро он видел ее голову, обернутую платьем. В своей наготе она казалась ему выступающим из света созданием из хны и кожи. Он выпустил рубашку из пальцев, и она снова упала на пол.

Почему, думал он, его не отпускало видение той краской, раздавленной собаки? До этого ему не случалось видеть мозг живого существа, вылетевший из черепа. От последнего собачьего взвизга и от внезапного хруста ребер ему сделалось дурно. Он мог бы убивать и кричать, как ребенок, который давит в пальцах черного таракана. Тысячу ночей назад она лежала рядом с ним. В ее объятьях он подумал, что руки ее состоят из костей. Он тихо лежал рядом с ее скелетом. Но на следующее утро она встала во всей своей порочной плоти.

Он побил ее, чтобы спрятать свою боль. Он хлестал ее по щекам – пока они не начали гореть, – чтобы прекратить конвульсии в собственной голове. В тот раз она рассказала ему о смерти своей матери. Чтобы скрыть следы болезни на лице, матери приходилось носить маску. Ему казалось, что эта болезнь, как саранча, облепила его лицо, лезет к нему в рот, бьется на веках.

В комнате становилось все темнее. Он слишком устал, чтобы расшевелить умирающий огонь, и последний язык пламени погас на его глазах. Потянуло новым холодком наступающей ночи. Он различил на кончике языка привкус боли умирающего пламени и сглотнул его. Боль слилась с его сердцем, и этот стук вытеснил все остальные звуки. Вся боль проклятого существа.

Боль человека, об голову которого разбили бутылку, и боль коровы, от которой убегает теленок, и боль собаки пронзили его от ноющих волос до израненных ступней.

Силы вернулись к нему. И он, и мокрый теленок, и человек с порезанным лицом, и собака на нетвердых ногах поднялись разом, единым красным телом и мозгом, чтобы противостоять дьявольскому зверю. Он почувствовал угрозу в том, как щелкнули его пальцы, когда она вошла.

Он увидел, что на ней были ее желтая шляпка и платье.

– Что это ты сидишь впотьмах? – спросила она.

Она прошла в кухню, чтобы разжечь плиту. Он поднялся с кресла. Вытянув перед собой руки как слепой, он двинулся за ней. Она держала в руке коробок. Пока она доставала негодную спичку и чиркала ею о коробку, он закрыл за собой дверь.

– Сними платье, – сказал он.

Она не расслышала его и улыбнулась.

– Сними платье, – сказал он.

Она перестала улыбаться, достала хорошую спичку и зажгла ее.

– Сними платье, – сказал он.

Он подошел к ней, руки все еще как у слепого. Она нагнулась над плитой. Он задул спичку.

– Ты что? – спросила она.

Губы его шевелились, но он не произнес ни звука.

– Да что с тобой? – спросила она.

Он ударил ее по лицу, несильно, ладонью.

– Сними платье, – сказал он.

Он услышал, как зашуршало платье над ее головой и как она испуганно всхлипнула от его прикосновения. Незрячими руками он методично обнажал ее тело.

Он вышел из кухни и закрыл за собой дверь.

Единый образ из теней в холле распался. Повязывая шарф и поправляя поля шляпы, он не мог разглядеть в зеркале своего лица. Там было слишком много лиц. У каждого из них были какие-то его черты и торчащий, как у него, клок волос. Он поднял воротник своего пальто. На дворе стояла промозглая зимняя ночь. По дороге он считал фонари. Он толкнул дверь и шагнул в тепло. В баре было пусто. Женщина за стойкой улыбнулась ему, крутя в пальцах две монетки.

– Холодно сегодня, – сказала она. Он выпил виски и вышел.

Он брел под усиливающимся дождем, продолжая считать фонари, но их число стремилось к бесконечности. Бар на углу был пуст. Он прошел со стаканом в зал, но и там никого не было.

В «Восходящем солнце» было пусто.

Он не слышал шума машин на улице. Он вспомнил, что по дороге ему не встретилось ни души. В отчаянии одиночества он закричал:

– Где же вы, где вы?

И тогда он услышал шум машины, окна вспыхнули в свете фар. Из дома на углу до него донеслось пение.

В баре было полно народу. Женщины смеялись и кричали. Они проливали вино себе на платья и задирали подолы. Девушки танцевали на опилках. Какая-то женщина схватила его за руку и потерлась лицом об его рукав и, взявши его ладонь в свои, положила ее себе на горло. Он ничего не слышал, кроме голосов смеющихся женщин и выкриков танцующих девушек. Затем неуклюжая женщина, вся из углов и седалищ, заколыхалась ему навстречу. Он увидел, что комната полна женщин. Медленно, продолжая смеяться, они обступили его.

Задыхаясь, он прошептал какое-то слово и почувствовал, как та же самая боль свернулась, как молоко, у него в животе. Перед его глазами стояла кровь.

И тогда он тоже расхохотался. Он запустил руки глубоко в карманы пальто и хохотал им прямо в лицо.

Его рука нащупала в кармане нечто мягкое. Он вытащил руку, зажавшую эту мягкость.

Смех оборвался. Комната замерла. Застывшие и притихшие женщины стояли, не сводя с него глаз. Он поднес руку к лицу. В ней была мягкая тряпка.

– Кому нужна женская сорочка? – сказал он. – Смелее, дамы, смелее, кому нужна женская сорочка?

Послушные и кроткие, неподвижно стояли женщины со стаканами в руках, пока, откинувшись на стойку, он махал с громким смехом окровавленной тряпкой перед их лицами.