Глава 9 РАЦИОНАЛЬНОЕ СОЗНАНИЕ В СОВЕТСКОМ ОБЩЕСТВЕ НАКАНУНЕ КРИЗИСА

Согласно грубой классификации антропологов и культурологов, Россия относилась к категории традиционных обществ. Начиная с XVII века она находилась в состоянии интенсивной модернизации, которая протекала в форме более или менее радикальных волн. Эти волны порождали кризисы и расколы, однако, в целом, России удалось успешно освоить и адаптировать к собственным культурно-историческим условиям важные институциональные матрицы, сложившиеся на Западе. Для нашей темы главными из этих системообразующих институтов были европейская наука и основанное на науке светское образование, а также институты, действующие непосредственно в поле той рациональности, которая воспроизводилась и распространялась наукой и образованием, — армия, промышленность, государственное управление, европеизированная художественная культура.

В XIX веке Россия уже стала одним из мировых центров «общества знания» того времени. Ее ареал рационального знания строился на существенно иной культурной основе, чем на Западе. Здесь Просвещение было «привито» на ствол традиционного общества и идеократического государства. Синтез разных типов знания в целом удался.

Однако мы в данной книге исходим из того, что в современном «обществе знания» России системообразующим ядром служит знание, «записанное» на языке рациональных понятий согласно рациональной логике, выработанных в Новое время. Для существования национального «общества знания» необходимо, чтобы его социальная база была достаточно широкой, а рациональные язык и логика были доступны и использовались достаточно большой частью населения страны.

Советский период, в течение которого основанное на научном методе школьное образование охватило все общество, означал огромный шаг к тому, чтобы рациональное сознание и нормы Просвещения овладели массовым обыденным сознанием. Однако начиная с 60-х годов XX века в этой части массового сознания стали развиваться кризисные явления, связанные с быстрой сменой образа жизни большинства населения (урбанизация) и адаптационным стрессом, который привел к разрыхлению центральной мировоззренческой матрицы российского общества. Общий кризис политической и социальной систем СССР, вызванный перестройкой, вызвал разрушительные сдвиги в сфере рационального сознания.

Разум и мышление человека — едва ли не главная проблема философии. В XX веке она стала актуальной в практическом и конкретном плане, как проблема рациональности, ее границ, устойчивости и сбоев, отказов. Все виднейшие философы последнего столетия под разными углами зрения рассматривали эту проблему. Объясняется это тем, что индустриальная цивилизация, интеллектуальные основы которой были заложены Просвещением и Научной революцией, сформировалась именно как цивилизация рациональная, взявшая за матрицу познания, образования, мышления и общения научный метод. Будучи во все времена одним из «формообразующих принципов» жизни человека, в последние столетия рациональность вышла на первый план, в большей или меньшей мере оттеснив иные способы осмысления мира (например, религию, традицию или художественное чувство).

Однако в XX веке индустриальная цивилизация втягивается в глубокий кризис, одним из проявлений которого стали частые и массовые отказы и срывы рационального сознания, а также поразительная беззащитность массового сознания против манипуляции. Говорят даже, что одним из главных противоречий человеческого общества является столкновение иррационального с рациональным[77]. Кризис российского «общества знания» — часть общемирового кризиса, однако в России ситуация резко усложнена тем, что «отказы» рациональности происходят в условиях системного кризиса, которого не испытывают другие общества. Так, на Западе эрозию рациональности уклончиво называют постмодернизмом — мягким и постепенным отходом от норм Просвещения, лежавших в основе мышления индустриальной цивилизации.

Окакой рациональности будет идти речь? Известно много определений рациональности разных типов (обзор темы дает П.П. Гайденко [28]). Нам весь этот спектр не нужен, мы будем говорить о той рациональности, которая непосредственно принадлежит к социологии и экономике «общества знания». Это «рациональность для нашей жизни», соизмеримая с самыми жгучими вопросами, что ставит перед нами современный кризис именно России.

Кант в своем подходе к проблеме выделил три уровня познания: «Всякое наше знание начинает с чувств, переходит затем к рассудку и заканчивается в разуме, выше которого нет в нас ничего для обработки материала созерцаний и для подведения его под высшее единство мышления».

Рассудок, в его схеме, организует опыт посредством правил, а разум организует добротный сырой материал, обработанный рассудком, — «сводит многообразие знаний рассудка к наименьшему числу принципов». В этой книге мы не касаемся чувств, а обсуждаем работу рассудка и разума. Уровень рационального мышления, который нас интересует, это обработка исходного материала созерцания реальности рассудком и последующее действие разума, приводящее к принципиальным выводам. В этих операциях и происходит больше всего сбоев и отказов, которые делают развитые системы кодифицированного знания недоступными для быстрого и массового использования.

Кант различает два «среза» в применении разума — формальный (логический) и реальный (трансцендентальный). При логическом применении разума используется его способность производить умозаключения, делать конкретные выводы. Реальное применение использует способность разума производить понятия высокого уровня, рождать трансцендентальные идеи, высшие принципы. Для социологии важно прежде всего логическое применение разума, навыки которого даются социальными коммуникациями и образованием[78].

Главное подспорье логическим рассуждениям и умозаключениям в нашей жизни сейчас — здравый смысл. Суд я по многим обсуждениям, в среде высокообразованных людей здравый смысл ценится невысоко, они ставят его куда ниже, чем развитые в науке приемы теоретического знания. Возможно, в благополучные времена такое их отношение и может быть оправданно, но в условиях той неопределенности, которую порождает кризис, роль здравого смысла резко возрастает. В условиях кризиса у нас мал запас прочности, очень слабые тылы, а значит, мы вынуждены в нашей стратегии ориентироваться не на максимизацию выгоды, а на минимизацию ущерба.

Теоретическое научное знание может привести к блестящему, наилучшему решению, но чаще ведет к полному провалу — если из-за недостатка средств (информации, времени и пр.) человек привлек негодную для данного случая теорию. Здравый смысл не настроен на выработку блестящих, оригинальных решений, но он надежно предохраняет против наихудших решений. Вот этого нам сегодня очень не хватает.

Таким образом, рациональность в нашем обсуждении будет выступать, прежде всего, как метод, «технология» мышления, а не как содержание идей, позиций и установок. Конечно, отделение инструментальной, технологической части рациональности от содержательной — задача непростая. Но в принципе такой подход к рациональности правомерен.

Логичное мышление — сравнительно недавний продукт культурной эволюции человека. Навыки умозаключений люди приобретают частью стихийно — через чтение и общение друг с другом, но главное, этим навыкам стали учить в школе и университете, как умениям любого другого мастерства. Ницше писал: «Величайший прогресс, которого достигли люди, состоит в том, что они учатся правильно умозаключать. Это вовсе не есть нечто естественное, как предполагает Шопенгауэр, а лишь поздно приобретенное и еще теперь не является господствующим».

Понятно, что абсолютизация разума как «единственного судьи» в сложной реальности общественной жизни ведет, как и «сон разума», к тяжелым кризисам, но при ближайшем рассмотрении оказывается, что прямая предпосылка к кризису создается из-за того, что эта абсолютизация, продукт идеологии рационализма или сциентизма, ведет к «порче» инструментов рациональности.

Это и произошло в советском обществе начиная с 60-х годов. Оно стало слишком «интеллектоцентричным», голос интеллектуальной элиты (как отечественной, так и западной) стал заглушать историческую память и здравый смысл. Советская интеллигенция, в том числе политически активная, уповала на кодифицированное рациональное знание с энтузиазмом неофита.

Видимо, в этом проявился неустоявшийся, синкретический характер самой российской цивилизации в ее советских формах. Эта незавершенность мировоззренческой матрицы советской культуры усугублялась теми идущими от православия представлениями о человеке, которыми был проникнут общинный крестьянский коммунизм. Под его влиянием в советский проект была заложена вера в то, что человеку изначально присущи качества соборной личности, тяга к правде и справедливости, любовь к ближним и инстинкт взаимопомощи. В особенности, как считалось, это было присуще русскому народу — таков уж его «национальный характер». А поскольку все эти качества считали сущностными духовными субстанциями русского национального характера, данными ему изначально, то они и будут воспроизводиться из поколения в поколение вечно, сами собой. Этот стихийный примордиализм был укреплен марксизмом, который добавлял к нему веру в магическую силу справедливых производственных отношений.

Эта вера породила ошибочную антропологическую модель, положенную в основание советского обществоведения и практики жизнеустройства. Исторически обусловленные культурные устои русского народа, присущие ему в период становления советского строя, были приняты за его природные свойства. Требовалось лишь освобождать их от наслоений проклятого прошлого и очищать от «родимых пятен капитализма». Задачи «содержания, ремонта и модернизации» этих устоев в меняющихся социальных и культурных условиях (особенно в «агрессивной среде» холодной войны) не только не ставилось, но и сама эта постановка вопроса отвергалась с возмущением. Как можно сомневаться в крепости устоев! Как можно сомневаться в разуме и совести детей рабочих и крестьян, получивших хорошее образование при советском строе!

В этой вере в разум и совесть мы прятались, как страус, от того факта, что в XX веке на сцену вышло окрепшее и хорошо вооруженное иррациональное и бессовестное. Его напора не выдержала советская интеллигенция, ослабленная «парниковым эффектом» государственного патернализма, и она стала сдвигаться к образу мысли, который на Западе во время перестройки саркастически называли «социалистический идеализм». Вот, мол, ваш хваленый «соцреализм». Рациональность стала рушиться.

В ходе углубления культурного кризиса, в который советское общество втянулось в конце XX века, в рассуждениях и обобщениях по проблемам общественного бытия стала нарастать частота ошибок, в том числе фундаментальных. В результате этих ошибок были сделаны ложные выводы и приняты неверные практические решения. Одной из причин этих ошибок было нарушение норм рациональности. Однако вместо рефлексии, анализа этих ошибок и «починки» инструментов разумного мышления, в 90-е годы произошел срыв и возник порочный круг: эти ошибки побудили к дальнейшему и радикальному отходу от норм рациональности, в результате чего общество погрузилось в тяжелейший кризис.

Если бы высокообразованная часть общества исходя из тех же постулатов (ценностей) вела свои рассуждения согласно правилам и нормам здравого смысла и логического мышления, сверяла бы каждый промежуточный вывод с реальностью, анализировала ошибки, допущенные на предыдущем шаге, то общество могло бы избежать фатальных ошибок и найти разумный компромисс между идеалами и интересами разных социальных групп. Избежать нынешних страданий было возможно.

Перестройка в целом привела к тяжелому поражению рациональности. Сегодня наша культура в целом отброшена в зону темных, суеверных, антинаучных взглядов — Просвещение отступило. Поток мракобесия, который лился и льется с телеэкрана или выражается в действиях, настолько густ, что многие до сих пор удивляются, где же он копился, в каком овраге. Но разные типы знания связаны в систему, и отступление от рациональности, от норм Просвещения, сопровождалось нарушением и здравого смысла, и религиозного сознания, и художественного чувства. Например, 90-е годы были отмечены наступлением пошлости, поразительного примитивизма в рассуждениях и оценках (иногда с горечью говорилось, что русская интеллигенция наконец-то добилась «права на пошлость»)[79].

Кризис рационального сознания в поздний советский и постсоветский период — огромная тема, к исследованию которой социологи и философы только-только

подступают. Здесь мы можем только наметить структуру этой проблемы и проиллюстрировать отдельные ее блоки «быстрыми мазками».

Как выразился Локк, прежде чем начинать плавание по океану знаний, мы должны изучить инструменты познания. Совокупность этих инструментов можно уподобить технической базе «общества знания». С конца 90-х годов интерес социологов привлек вопрос о том, какие «инструменты мышления» были испорчены во время перестройки и реформы. Это, без сомнения, прежде всего, язык.

Язык. Язык — важнейший инструмент познания и коммуникации между людьми. Любое «общество знания» стоит на языке. Эта проблема была поставлена в античной философии, затем в эпоху Возрождения и Научной революции. Гоббс в «Левиафане» писал, что «мысленная речь, если она направляется какой-нибудь целью, есть лишь искание или способность к открытиям». Эту же мысль развивал и Локк: «Невозможно говорить ясно и определенно о нашем знании, состоящем всецело из суждений, не рассмотрев предварительно природы употребления и значения языка». Прямое отношение к нашей теме имеет такое замечание П. Бурдье: «Социальный мир есть место борьбы за слова, которые обязаны своим весом — подчас своим насилием — факту, что слова в значительной мере делают вещи, и что изменить слова и, более обобщенно, представления ... значит уже изменить вещи. Политика — это, в основном, дело слов. Вот почему бой за научное познание действительности должен почти всегда начинаться с борьбы против слов» [18].

Как только было заявлено, что Россия «возвращается в лоно цивилизации», в СМИ произошел всплеск «улучшения» русского языка. Одни использовали свободу слова, чтобы узаконить мат в печатных изданиях и на телеэкране. «Ненормативная лексика» быстро расширила область своего применения, повлияв и на структуру рассуждений. Другим мощным течением в модернизации языка стало внедрение уголовного жаргона — как в массовую культуру, так и особенно в язык политиков. Эта языковая новация также оказала большое влияние на характер аргументации и на логику.

Кампания по переделке, с помощью СМИ, русского языка была большим культурным проектом, подавляющим способность населения к рациональному мышлению. Важной его частью было заполнение языка, особенно молодежного, словами без корней (словами-амебами), разрушающими смысл речи. Историки культуры считают, что заполнение языка словами-амебами было формой «колонизации» собственных народов буржуазным обществом. Но для нас важнее то, что создание этих «бескорневых» слов стало способом разрушения национальных языков и средством атомизации общества. Русский языковед и собиратель сказок А.Н. Афанасьев подчеркивал значение корня в слове: «Забвение корня в сознании народном отнимает у образовавшихся от него слов их естественную основу, лишает их почвы, а без этого память уже бессильна удержать все обилие сло- возначений; вместе с тем связь отдельных представлений, державшаяся на родстве корней, становится недоступной».

Когда русский человек слышит слова «биржевой делец» или «наемный убийца», они поднимают в его сознании целые пласты смыслов, он опирается на эти слова в своем отношении к обозначаемым ими явлениям. Но если ему сказать «брокер» или «киллер», он воспримет лишь очень скудный, лишенный чувства и не пробуждающий ассоциаций смысл. Так же происходит вытеснение слова избиратели и замена его на слово электорат. Когда депутат говорит «мои избиратели», порождаемые этим словом ассоциации указывают, что депутат — производное от того коллектива, который его избрал (создал). Выражение «мой электорат» воспринимается как «мой персонал». Электорат — общность пассивная и ведомая, она почти «создается» политиком.

Важный признак этих слов-амеб — их кажущаяся «научность». Скажешь коммуникация вместо старого слова общение или эмбарго вместо блокада — и твои банальные мысли вроде бы подкрепляются авторитетом науки. Начинаешь даже думать, что именно эти слова выражают фундаментальные понятия нашего мышления. Слова-амебы — как маленькие ступеньки для восхождения по общественной лестнице, и их применение дает человеку социальные выгоды. В «приличном обществе» человек обязан их использовать.

Политики во время реформы избегали использовать слова, смысл которых устоялся в общественном сознании. Их заменяли эвфемизмами — благозвучными и непривычными терминами. Так, в официальных и даже пропагандистских документах никогда не употреблялось слово «капитализм». Нет, что вы, мы строим рыночную экономику. Беженцы из Чечни? Что вы, у нас нет беженцев, это «вынужденные переселенцы».

Особый новояз был создан во время приватизации. Приватизация — лишь малая часть в процессе изменения отношений собственности. Она — лишь наделение частной собственностью на предприятие. Но это предприятие было собственностью народа, и государство было лишь управляющим. Чтобы приватизировать завод, надо было сначала осуществить денационализацию. Это — самый главный и трудный этап, ибо он означает изъятие собственности у ее владельца (нации). Это не сводится к экономическим отношениям (так же, как грабеж в переулке не означает для жертвы просто утраты некоторой части собственности). Однако и в законах о приватизации, и в прессе проблема изъятия собственности замалчивалась. Слово «денационализация» не встречается ни разу, оно было заменено специально придуманным словом «разгосударствление».

Одним этим было блокировано движение большого мирового массива знания по проблеме приватизации. Из когнитивной структуры было изъято ключевое понятие.

Чтобы ввести в обиход слова, разрушающие ткань естественного языка, очень важно и звучание, «звуковой облик» слова. В годы реформы критерием подбора слов в СМИ стало не благозвучие в его обычном смысле, а броскость, энергичность слова, необычность звучания. Для этого хорошо подходят иностранные слова, насыщенные звонкими согласными (брокер, консалтинг, миллениум), особенно удвоенными (триллер, саммит). Привлекательность достигается и сочетанием слов с несовместимыми смыслами (демоисламисты).

В большом количестве внедрялись в язык слова, противоречащие здравому смыслу, подрывающие логическое мышление. Например, теперь говорят «однопо- лярный мир». Это выражение абсурдно, поскольку слово «полюс» по смыслу неразрывно связано с числом два, с наличием второго полюса.

Одна из важных функций СМИ в порче языка — замена русских слов, составляющих большие однокорневые гнезда, на иностранные слова. Так, во время войны в Чечне военных вдруг стали называть «федералы». Это слово лежит в совсем другой плоскости, нежели «армия — боевики», «милиция — бандиты». Какие ассоциации порождает в подсознании это слово? Федералы — конфедераты! Северяне и южане... Так в США называли стороны в Гражданской войне. Телезрителя подталкивали к мысли, что в Чечне идет вооруженное столкновение сторонников двух типов государственного устройства — федерации и конфедерации. Какое-то время ведущие даже называли боевиков Басаева партизанами.

Конструировались и внедрялись в широкий обиход сокращения с сильным отрицательным смыслом (например, бомж). Это ранее принадлежащее административному жаргону слово лишено полутонов и эмоциональной окраски, оно не содержит сострадания, которое звучит в слове бездомный или даже бродяга. Это — жесткое слово нового времени. С.Н. Булгаков называл такие аббревиатуры с враждебным смыслом «словами-манекенами». Он признавал их мистическую силу и писал: «Такие слова-манекены становятся вампирами, получают свою жизнь, свое бытие, силу ... сосут кровь языка».

В целом, за 90-е годы произошло изменение функции языка — его магическая функция стала доминировать над информационной. Это резко сузило каналы со- циодинамики знания.

Испорчены были не только слова, но и фразы — словесные конструкции, передающие информацию и мысль. Речь ответственных людей в 90-е годы была настолько невнятной и бессвязной, словно эти люди или стремились речью замаскировать свои истинные мысли, или у них по каким-то причинам была утрачена способность вырабатывать связные мысли. Скорее всего, обе эти причины вошли во взаимодействие и породили кооперативный эффект разрушения рациональности мышления и рациональности сообщения.

В связи с тем, как шло в Госдуме обсуждение одного из законопроектов, вызвавшего волнение в обществе (замена льгот денежными компенсациями), В. Глазычев писал: «Так уж у нас повелось, начиная с и.о. премьера Гайдара, что власть выражает себя крайне невразумительно. Дело не столько в том, что Гайдар обладает не самой счастливой дикцией, сколько в его — и многих его коллег — убежденности, что птичий язык представляет собой высшую форму коммуникации. Черномырдин потратил все силы на вытеснение из речи ненормативной лексики, но, если не считать восхитительных афоризмов, внятностью говорения похвастаться не может. Кириенко говорил вроде бы понятно, но так быстро и так настойчиво, что уж только этим вызывал у слушателей подозрительность. Что бормотал про себя Примаков, понять было решительно невозможно — запомнилась лишь манера повторять окончания фраз по два раза, что убедительности речам не добавляет. Роскошный баритон Касьянова, напротив, порождал у слушателя столь сильное эстетическое переживание, что уловить смысл было трудно. Фрадков говорить на публику только учится. Слышит ли Миронов то, что сам же говорит, неясно. У Грызлова, Жукова, Грефа, Кудрина или Зурабова с дикцией порядок, но и только».

Он предложил, среди прочих, и такое материалистическое объяснение этому явлению: «Объективная противоречивость ситуации, помноженная на внутреннюю конфликтность целей и возведенная в квадрат за счет разноголосицы лоббистских устремлений множества групп, не позволяет добиться структурности содержания каких бы то ни было программ» [317].

Сдвиг к аутистическому мышлению. Основу рационального представления о действительности создает реалистическое мышление, хотя элементы утопии оказывают на него стимулирующее воздействие. Цель реалистического мышления — создать правильные представления о действительности, цель аутистического мышления — создать приятные представления и вытеснить неприятные.

Главное в аутистическом мышлении то, что оно, обостряя до предела какое-либо стремление, нисколько не считается с действительностью. Аутизм советской интеллигенции достиг в 80-е годы небывалого уровня. Ведь действительно она всерьез поверила в фантазию «возвращения в цивилизацию», в «наш общий европейский дом». Наверное, сам Горбачев не мог ожидать такого эффекта от совершенно нелепого обещания. Ведь на Западе никто и никогда ни словом не обмолвился, не дал оснований считать, будто русских или чувашей в этот «дом» приглашают. Эта фантазия «братания с Западом» не согласовывалась ни с какими реальными признаками, сейчас даже трудно представить себе, что множество умных и образованных людей в нее верили. В таком состоянии у людей возникает сладкое чувство безответственности. А.С. Панарин трактует этот большой сдвиг в сознании в терминах психоанализа — как «бунт юноши Эдипа», бунт против принципа отцовства, предполагающего ответственность за жизнь семьи и рода [95].

Для широких кругов интеллигенции законодателем в постановке вопросов и способе рассуждений стал академик А.Д. Сахаров. Но его главные манифесты — плод аутистического мышления. Вот его меморандум 1968 г., с которым он обратился в Политбюро ЦК КПСС (как пророчески сказано в предисловии, это «веха нашего самосознания»). Это текст на тему «Как нам обустроить весь мир». Советы даются не только Брежневу с Косыгиным, но и всем президентам и монархам.

Вот небольшие выдержки: «Сейчас «белые» граждане США не проявляют желания пойти на минимальные жертвы для ликвидации неравноправного экономического и культурного положения «черных» граждан США, составляющих немногим более 10% населения. Но необходимо так изменить психологию граждан США, чтобы они добровольно и бескорыстно, во имя одних только высших и отдаленных целей, во имя сохранения цивилизации и гуманности на нашей планете поддержали свое правительство и общемировые усилия в изменении экономики, техники и уровня жизни миллионов людей (что, конечно, потребует серьезного снижения темпов экономического развития в США). По мнению автора, необходим своеобразный налог на развитые страны в сумме порядка 20% их национального дохода на протяжении примерно пятнадцати лет».

А вот плановое задание А.Д. Сахарова для СССР и США на три с лишним пятилетки: «СССР и США, преодолев разобщенность, решают проблему спасения более «бедной» половины земного шара. Осуществляется упомянутый выше 20%-ный налог на национальный доход развитых стран. Строятся гигантские фабрики минеральных удобрений и системы орошения, работающие на атомной энергии, колоссально возрастает использование моря, обучаются национальные кадры, проводится индустриализация. Строятся гигантские предприятия по производству синтетических аминокислот и микробиологическому синтезу белков, жиров и углеводов. Одновременно происходит разоружение (1972—1990 годы)» [108].

Это — рассуждения в духе страны Тлён[80]. Они логичны, но исходят из постулатов и предположений, которые лежат в плоскости, параллельной реальности, они не пересекаются. Они плод аутистического сознания. Такие взгляды на реальность стали характерны для советской интеллигенции, включая ту, которая профессионально действовала в сфере жесткого знания. В 1989 г. Институтом социологии АН СССР были проведены опросы с целью «дать ответ о предпосылках и факторах, способствующих и мешающих утверждению нового политического мышления в сознании масс» [116]. При опросах социологи формулировали «суждение» и измеряли долю тех, кто с ним согласен и не согласен.

Вот позиция большой представительной группы — «естественно-научной интеллигенции». Ей дают суждение: «Сила (или угроза силой) не может быть инструментом внешней политики». И 94% интеллигентов из науки согласны с этим абсурдным суждением! Такого не может быть, чтобы во внешней политике применялась сила или угроза силой! Формулировка ясна, людей не спрашивают, хотят ли они, чтобы сила была инструментом внешней политики. Они воочию видят, что сила есть инструмент внешней политики, — и грезят наяву.

Вот другое суждение: «Сегодня мы вступили в эпоху, когда в основе прогресса будет лежать общечеловеческий интерес». С ним согласились 81% опрошенной «естественно-научной интеллигенции»! Ну как можно было вообще соглашаться оценивать суждение, в котором два понятия (прогресс и общечеловеческий интерес) неопределимы? И каково же должно было быть понимание сути этих понятий, чтобы согласиться с этим нелепым суждением?

Мера. Важную роль в становлении современного «общества знания» сыграли количественный подход и мера как инструмент рационального мышления. Одним из самых тяжелых ударов, которые перестройка нанесла по рациональному сознанию, стало разрушение у человека способности «взвешивать» явления — у него отняли чувство меры. Речь идет не о том, что человек потерял инструмент измерения, снизил точность, стал «мерить на глазок». Перестройка разрушила саму систему координат, в которую мы помещаем реальность, чтобы получить о ней достоверное знание.

Общество надеялось, что наша многомиллионная интеллигенция, поднаторевшая в высшей математике, не позволит обмануть нас, разоблачит двойную бухгалтерию, даст верные гири, чтобы подавить назревающий хаос надежным числом. Этого не случилось, в применении меры наше «общество знания» оказалось несостоятельным, интеллигенция как будто забыла все, чему ее учили в школе.

Овладение числом и мерой — одно из важнейших завоеваний человека. Умение мысленно оперировать с числами и величинами — исключительно важное интеллектуальное умение, которое осваивается с трудом и развивается на протяжении жизни человека. Перестройка привела к необычной интеллектуальной патологии — утрате расчетливости. Произошла архаизация сознания слоя образованных людей — утрата ими того «духа расчетливости» (calculating spirit), который, по выражению Вебера, был важным признаком современного общества. Откат назад в «технологии мышления» большой части интеллигенции чреват тяжелым культурным кризисом.

Это и произошло в СССР, затронув все отряды интеллигенции. Утрата меры наблюдалась в мышлении и левых, и правых, и западников, и патриотов. В этом подрыве одного из инструментов рационального мышления особую роль сыграли те сообщества интеллигенции, которые интенсивно использовали числа и меру для подтверждения своих идеологически нагруженных тезисов, — прежде всего экономисты. Экономические выкладки с применением числа и меры оказывали на общественное сознание наибольшее воздействие. Они прилагались непрерывно к очень широкому спектру житейских ситуаций и выглядели гораздо более нейтральными, чем цифры историков и социологов, а следовательно, пользовались доверием. Идеологическое использование числа повлияло и на самих экономистов — они в большой мере уверовали в свои собственные мифы и утратили способность измерять и взвешивать явления.

Важнейшее свойство расчетливости, даваемое образованием и опытом, — способность быстро прикинуть в уме порядок величин и сделать «усилительный анализ», то есть прикинуть, в какую сторону ты при этом ошибаешься. Когда расчетливость подорвана, сознание людей не отвергает самых абсурдных количественных утверждений, они действуют на него магически. Человек теряет чутье на ложные количественные данные.

Вот пример. Во время перестройки видные экономисты и социологи стали пропагандировать безработицу. Т.И. Заславская писала в важной статье: «По оценкам специалистов, доля избыточных (т.е. фактически не нужных) работников составляет около 15%, освобождение же от них позволяет поднять производительность труда на 20—25%. Из сопоставления этих цифр видно, что лишняя рабочая сила не только не приносит хозяйству пользы, но и наносит ему прямой вред... По оценкам экспертов, общая численность работников, которым предстоит увольнение с занимаемых ныне мест, составит 15—16 млн человек, т.е. громадную армию» [44].

Какова аргументация! «Освобождение» от 15%; «ненужных» работников, по расчетам специалистов, поднимет производительность труда на 20%. Нетрудно видеть, что объем производства при этом возрастет на 2%. И из-за этого прироста (меньше «ошибки опыта») социолог предлагает превратить 15—16 миллионов человек в безработных! Академик, насытив свой текст числами, даже не удосужилась посчитать результат[81]. Но важнее тот факт, что неубедительные и даже нелепые расчеты Т.И. Заславской не привлекли внимания людей, обязанных уметь считать.

Академик Н.П. Шмелев разрушает меру, придавая количественному аргументу тотальный характер. Он пишет в 1995 г., что в России якобы имеется огромный избыток занятых в промышленности работников: «Сегодня в нашей промышленности 1 /3 рабочей силы является излишней по нашим же техническим нормам, а в ряде отраслей, городов и районов все занятые — излишни абсолютно» [135].

Здесь утрата меры ведет к абсурду. Вдумайтесь: «в ряде отраслей, городов и районов все занятые — излишни абсолютно». Как это понимать? Назовите хоть одну такую отрасль или город! А ведь Н.П. Шмелев утверждает, что таких отраслей в России не одна, а целый ряд. Что значит «быть излишним абсолютно»? Это печатается в журнале Российской академии наук! Если редакция и образованные читатели журнала это принимают, значит, иррациональный алгоритм умозаключений прочно вошел в сознание.

И алгоритм этот устойчив. В 2003 г. («Московская среда», № 4) Шмелев написал: «Если бы сейчас экономика развивалась по-коммерчески жестко, без оглядки на социальные потрясения, нам бы пришлось высвободить треть страны. И это при том, что у нас и сейчас уже 12—13 процентов безработных. Тут мы впереди Европы. Добавьте к этому, что заводы-гиганты ближайшие несколько десятилетий обречены выплескивать рабочих, поскольку не могут справиться с этим огромным количеством лишних».

В сообществе экономистов не возникло никакой рефлексии, так что активные разрушители меры не только не испытали на себе никаких профессиональных санкций.

В годы перестройки призывы к радикальному слому основных систем жизнеустройства подтверждались количественными данными, которые, если в них вчитаться, любого разумного человека убедили бы как раз в том, что никакого слома не требуется, а надо постепенно улучшать именно то, что мы имеем.

Вот, в важной книге 1989 г. автор пишет: «За 1975— 1984 гг. свое жилищное положение улучшили 48% семей руководителей высшего звена (первых руководителей предприятий и организаций) и 22% семей рабочих... Вряд ли вызывает сомнение утверждение о том, что социальная политика нуждается в коренной перестройке...» [13].

Опыт и здравый смысл подсказывают, что при назначении человека директором предприятия (очень часто с переездом в другой город) ему дают квартиру чаще, чем рабочему, и это разумно. Но ведь и сейчас, когда все мы знаем, какая готовилась «коренная перестройка социальной политики» и как теперь отличается быт «первых руководителей предприятий» и рабочих, никакого переворота в структуре рассуждений интеллигенции не произошло.

Тяжелый по своим последствиям провал в способности считать произошел в отношении интеллигенции к энергетическому балансу страны. Атака на почти уже выполненную Энергетическую программу велась объединенными силами научной и художественной интеллигенции. Вдумайтесь в логику аргументов: «Зачем увеличивать производство энергоресурсов, если мы затрачиваем две тонны топлива там, где в странах с высоким уровнем технологии обходятся одной тонной?» [79].

Миф о «двух тоннах вместо одной» — продукт нежелания узнать фактические данные. Где у нас расходовалось две тонны топлива вместо одной? На пахоте? В промышленности? На транспорте? Энергетический баланс всех производств известен досконально, это обязательное знание технологов любого профиля. Если доктора наук подписывают «меморандумы» с такими количественными оценками, должны же они посмотреть хотя бы учебники и обзорные статьи.

Главный потребитель топлива — производство электроэнергии. В РСФСР был самый низкий в мире удельный расход топлива на 1 кВт-ч отпущенной электроэнергии. Если принять его за единицу, то в 1985 году в США он был равен 1,14, в Великобритании 1,09, в ФРГ 1,05 и в Японии 1,04. Это существенная разница. Другой крупный потребитель — транспорт. В США он потреблял 28% от всей производимой энергии, а в СССР с его огромными расстояниями только 13,4%. Известны абсолютные и относительные величины расходов топливно- энергетических ресурсов по видам транспорта, и из них следует, что в целом энергетическая эффективность транспорта в СССР была вдвое выше, чем в США и в полтора раза выше среднемировой. Так например, в «Аэрофлоте» в 1980 году на один пассажиро-километр расходовалось 91,5 г условного топлива, а в США 113 г (то есть на 25% больше) [130].

Разрушение меры происходит и при использовании чисел как магических образов, оказывающих на людей гипнотическое воздействие. Классический пример — утверждения, будто в ходе сталинских репрессий было расстреляно 43 млн человек. Сейчас движение населения ГУЛАГа по годам, со всеми приговорами и казнями, освобождением, переводами, болезнями и смертями изучено досконально, собраны целые тома таблиц. Ясно, что «43 миллиона» — художественная гипербола, но ведь значительная часть культурного слоя воспринимала их как чуть ли не научные данные лагерной социологии. Возникает расщепление сознания: человек прочтет достоверные документальные данные — и верит им, но в то же время он верит и «сорока трем миллионам расстрелянных».

Вот типичное умозаключение из книги, вышедшей в издательстве «Наука»: «Четверть миллиарда — 250 миллионов потеряло население нашего Отечества в XX веке. Почти 60 миллионов из них в ГУЛАГе» [62]. Ни редакторы издательства, ни соавторы по книге, ни читатели не удивились этим величинам. Но что значит «250 миллионов потеряло Отечество в XX веке»? Что каждый месяц в России умирало по 2,5 млн человек? А сколько умирало в XIX веке? За десять лет демократического режима в одной только РФ умерло 20 млн человек, без всякого ГУЛАГа. Сами по себе все эти числа ни о чем не говорят, они лишь создают зыбкий образ как инструмент внушения.

Выступая по телевидению 20 августа 1990 г. и приветствуя изданный Горбачевым указ о тотальной реабилитации «всех, кто был репрессирован в 20—30— 40—50-е годы», А.Н. Яковлев говорит: «Сотни тысяч искореженных судеб, расстрелянных и умерших, покончивших с собой» [138, с. 260]. Здесь он называет величину, соизмеримую с той, что надежно установлена — число расстрелянных и умерших (видимо, в ГУЛАГе) в сумме составляет сотни тысяч. Затем, в предисловии А.Н. Яковлева к «Черной книге коммунизма», читаем: «Насильственно уничтожены более шестидесяти миллионов людей, в основном молодых, красивых и здоровых, родившихся, чтобы жить, творить и радоваться жизни. Их нет. Подорвана сама корневая система народа» [65, с. 28].

Шестьдесят миллионов — это только «молодых, красивых и здоровых» и только убитых насильственно, а если взять с умершими в ГУЛАГе и покончившими с собой, то, дескать, и все сто миллионов выйдут. Тут он изменил величину почти на три порядка (правда, в тексте самой книги на с. 37 сказано: «СССР: 20 миллионов убитых»; видимо, академик пишет предисловия, не читая книг). Коллеги по ученому цеху академика не упрекнули.

Конкретных примеров разрушения меры из всех сфер общественной жизни можно привести множество. Важнее выделить главные структурные блоки этого явления.

Отказ «чувства меры» проявляется в широком использовании «средних» показателей при резком расслоении объектов. Люди как будто забыли школьное правило — средним числом можно пользоваться только в том случае, если нет большого разрыва в показателях между разными частями целого. И при обсуждении жизни общества у нас получается как в больничной палате: один умер и уже холодный, а другой хрипит в лихорадке, но средняя температура нормальная. Вот, в середине реформы и власти, и оппозиция утверждали, что потребление в стране упало на 30%. В 1995 г. по сравнению с 1991 г. потребление мясопродуктов упало на 28%, масла на 37%, молока и сахара на 25%. Но ведь этот спад сосредоточился почти исключительно в той половине народа, которую сбросили в крайнюю бедность. Значит, в этой половине потребление самых необходимых для здоровья продуктов упало на 50—80%! А власть, да и вся интеллигенция, делали вид, что не понимают этой простой вещи.

Еще одно нарушение меры характерно для переходных процессов, для слома равновесия, когда система быстро меняется. В этих случаях измеримые показатели связаны с выражаемыми через них скрытыми (латентными) величинами резко нелинейно. Это касается, например, сравнения таких социальных показателей, как уровни потребления и уровни доходов. В России произошел разрыв между измеряемыми и скрытыми величинами, а значит, эти измеряемые величины перестали быть показателями чего бы то ни было. А ими продолжают пользоваться. Уровень жизни снизился на 42%! Нет, всего на 37%! Какой регресс в знании! «Зона критической точки», область возле порога, граница — совершенно особенные части любого пространства, особый тип бытия. Доходы богатого человека и человека, находящегося на грани нищеты, — сущности различной природы, они количественному сравнению не поддаются. Это все равно, что приравнивать снижение на один метр летящего в небе самолета и утопающего человека, который захлебывается в озере.

Число, служащее индикатором состояния системы, всегда встроено в контекст, который и насыщает это число смыслом. Обеднение контекста видоизменяет смысл показателя, а после некоторого предела может совершенно исказить его. Изъятие из контекста стало общим приемом «отключения рациональности». Это приняло столь широкий характер, что нанесло сильный удар по всей культуре «количественного мышления». Применяя меру для оценки общественного явления и устраняя при этом реальный контекст, авторы сообщений разрушали пространственно-временные координаты и опорные точки, вне которых число теряло смысл.

В 1994 г. член Президентского совета доктор экономических наук Отто Лацис сообщил: «Еще в начале перестройки в нашей с Гайдаром статье в журнале «Коммунист» мы писали, что за 1975—1985 годы в отечественное сельское хозяйство была вложена сумма, эквивалентная четверти триллиона долларов США. Это неслыханные средства, но они дали нулевой прирост чистой продукции сельского хозяйства за десять лет» [68].

Итак, вложения 250 млрд долларов за десять лет, то есть 25 млрд в год, названы «неслыханными средствами». Что же тут «неслыханного»? Годовые вложения в сельское хозяйство страны масштаба СССР в размере 25 млрд долларов — сумма не просто рядовая, но очень и очень скромная. Если бы доктор экономических наук О. Лацис следовал нормам рациональных рассуждений, он обязан был бы сказать, сколько, по его оценкам, следовало бы ежегодно вкладывать в сельское хозяйство. Он обязан был бы встроить свою «неслыханную» величину в международный контекст. Например, упомянуть, что в 1986 году только государственные бюджетные дотации сельскому хозяйству составили в США 74 млрд долларов[83].

Часто числа приобретают ложный смысл из-за того, что они не помещены в систему координат, в которых возможна их разумная интерпретация, не заданы стандарты для сравнения. Вот, например, солидный академический журнал аргументирует тезис о вредоносности испытаний ядерного оружия на Семипалатинском полигоне данными о заболеваемости жителей Алтайского края: «С 1980 по 1990 г. заболеваемость злокачественными новообразованиями возросла в этом крае с 276 до 286 случаев на 100 тыс. населения» [7, с. 64.]. Сам тезис мы здесь не обсуждаем, речь идет о количественной мере в качестве аргумента.

Итак, в зоне испытания прирост заболеваемости онкологическими болезнями составил за 10 лет ровно 10 случаев на 100 тыс. человек. Много это или мало? Чтобы установить связь между ядерными испытаниями и онкологическими заболеваниями, нужно как минимум привести данные о динамике заболеваемости в тех областях, где не было подобных испытаний. Это элементарное правило логических умозаключений. Но издатели журнала, ученые из Института философии РАН, такого стандарта сравнения от авторов не требуют.

Сделаем это сами, данные публикуются ежегодно. Согласно этим данным, за те же десять лет с 1980 по 1990 г. прирост заболеваемости злокачественными новообразованиями по России в целом составил 33 случая на 100 тыс. человек! Согласно логике авторов, ядерные испытания очень полезны для здоровья. В действительности цифры, приведенные в журнале, ни о чем не говорят — слишком много факторов влияет на заболеваемость. Еще шаг назад от рациональности.

Разрушение чувства меры ведет к утрате чутья на ложные числа, которое является важным условием для рациональных рассуждений. В 1990 г. был устроен т.н. «сероводородный бум» — нагнетались нелепые страхи перед Черным морем, которое якобы вот-вот выбросит из себя огромное облако сероводорода. Например, «Литературная газета» писала: «Что будет, если, не дай бог, у черноморских берегов случится новое землетрясение? Вновь морские пожары? Или одна вспышка, один грандиозный факел? Сероводород горюч и ядовит... в небе окажутся сотни тысяч тонн серной кислоты».

Почему эта и другие газеты могли писать такую чушь? Потому, что читатели ЛГ, в основном образованные люди, ее принимали. У них была разрушена способность взвешивать величины. Максимальная концентрация сероводорода в воде Черного моря составляет 13 мг в литре, что в 1000 раз меньше, чем необходимо, чтобы он мог выделиться из воды в виде газа. В тысячу раз! Ни о каком воспламенении, опустошении побережья и сожжении лайнеров не могло быть и речи. Но миллионы людей с высшим образованием не почувствовали этой разницы в три порядка.

Неспособность отсеивать или хотя бы переводить в разряд «сомнительных» ложные количественные данные — результат массового поражения инструментов рационального мышления.

Чрезвычайным нарушением меры является несоизмеримость приводимых величин. Вот типичный пример. Во время перестройки началась кампания за ликвидацию колхозов, потому что «они убыточны и камнем висят на шее государства». А.Н. Яковлев, говоря о «тотальной люмпенизации общества», которое надо «депа- разитировать», приводил такой довод: «Тьма убыточных предприятий, колхозов и совхозов, работники которых сами себя не кормят, следовательно, паразитируют на других» [138, с. 24]. Вот мера академика-экономиста: убыточных предприятий, колхозов и совхозов в СССР — тьма. Хотя прекрасно известно и общее число предприятий и колхозов, и число убыточных, так что можно дать определенные величины — и абсолютные, и относительные.

Реальные величины таковы. В 1989 г. в СССР было 24 720 колхозов. Они дали 21 млрд руб. прибыли. Убыточных было на всю страну 275 колхозов (1%), и все их убытки в сумме составили 49 млн руб. — 0,2% от прибыли колхозной системы. В целом рентабельность колхозов составила 38,7%. Величина убытков несоизмерима с размерами прибыли. Колхозы и совхозы вовсе не «висели камнем на шее государства». Аргумент, основанный на количественной мере, был ложным.

Так же обстояло дело и с промышленными предприятиями. Когда в 1991 г. начали пропаганду приватизации, говорилось: «Надо приватизировать промышленность, ибо государство не может содержать убыточные предприятия, из-за которых большой дефицит бюджета». На деле за весь 1990 г. убытки нерентабельных промышленных предприятий СССР составили менее 1% произведенной в промышленности добавленной стоимости — и такую систему предлагали приватизировать, аргументируя ее «нерентабельностью». Кстати, в 1991 г. убыток от всех нерентабельных промышленных предприятий составил менее 1 °к от дефицита госбюджета[84].

Все подобные примеры структурно схожи и говорят об общем характере явления — о разрушении инструментов меры, позволяющих человеку почувствовать (почти «мышечным» сознанием) несоизмеримость величин. При этом теряется и умение «взвешивать» качества, которое выводит обществоведческий анализ за рамки простых математических действий. В любой реальной проблеме исследователь общества имеет дело с несоизмеримыми величинами, обладающими разными качествами. Это касается и ценностей, и интересов, и условий деятельности людей.

Провал советского обществоведения в конце 80-х годов во многом и был предопределен неумением обращаться с несоизмеримостью и совмещать в одной модели несоизмеримые элементы, отходом от диалектического взгляда на ценности и идеалы, вступившие в противоречие. Вместо того, чтобы «взвесить» все элементы системы, господствующая в то время группа обществоведов просто объявляла какую-то одну ценность высшим приоритетом («общечеловеческой ценностью») и пренебрегала альтернативными ценностями. Так, например, ценность свободы ставилась неизмеримо выше ценности равенства, так что в дискурсе обществоведения даже возобладал социал-дарвинизм. Ценность экономической эффективности ставилась неизмеримо выше ценности социальной справедливости и т.д. В результате в моделях, положенных в основание доктрины реформ, возникла острая некогерентность. Социальная справедливость как ограничение для социальной инженерии была отброшена, но вместе с этим рухнула и экономическая эффективность.