"Голубь и Мальчик" - читать интересную книгу автора (Шалев Меир)

Глава тринадцатая

На мемориальной доске со списком погибших учеников районной школы Иорданской долины есть также имя Малыша, но, по правде говоря, ученик он был так себе, занятия почти не посещал, и учителя не переставали делать ему замечания. В пятнадцать лет он решил, что голуби интересуют его больше всего, чему его учат в школе, а еще через два года Мириам сказала ему, что и ей больше нечему его учить.

И действительно, в свои семнадцать лет Малыш был уже бесспорный дуве-йек, авторитетный знаток, который принимал участие во всех семинарах по усовершенствованию, и выигрывал в соревнованиях, и занимался спариванием высококачественных самцов с чемпионками состязаний, и время от времени ездил в Тель-Авив, как по делам голубеводства, так и чтобы встречаться с Девочкой, говорить с ней, свистеть с ней пальцами, касаться ее так же, как она касалась его, привезти ей своих голубей и забрать у нее. А в восемнадцать лет он объявил, что ему приспело время вступить в Пальмах.

Дядя и тетя очень боялись за него, но доктор Лауфер успокоил их, сказав, что Малыш и в Пальмахе продолжит заниматься голубями и, как когда-то Мириам, тоже построит голубятню и будет ею руководить.

— Разжечь костер, и стрелять из «стэна», и воровать кур может любой, — добавил он, — но сколько наберется специалистов-голубятников?

И успокоил их, объяснив, что Малышу предстоит в Пальмахе только тренировать, дрессировать и выращивать голубей, а если понадобится, он будет отправлять голубя с почтой на командный пункт или передавать в часть, выходящую на боевое задание.

Перед мобилизацией Малыш отправился в кибуцную столярку и с помощью плотника соорудил себе единственную в своем роде голубятню, которую можно было переносить на спине. В ней были четыре полки, одна над другой, три из которых были из дерева и сетки, а четвертая была сшита из брезента, и в ней размещались карманы для футляров, нитей, перьев, бланков для голубеграмм, а также пачки минерального порошка, лекарства, посуда для голубиной еды и питья и чай, сахар, ложечка и стеклянная чашка для него самого. И еще он приладил там занавеску, чтобы защитить голубей от дождя и сильного солнца, а дядя сшил ему широкие и толстые наплечные ремни.

И вот так он ушел в Пальмах: в рабочих ботинках, в ношеной одежде хаки, полученной на кибуцном складе, в новой панамке на голове и с маленьким чемоданом в руке, в котором лежали одежда, белье, свитер и вязаная шапочка тетиной работы, сумка с принадлежностями для письма, и для мытья, и для шитья, и с переносной голубятней за спиной, где сидели три голубя — один от Мириам и два из Тель-Авива.

До изнеможения тяжело он нагрузился, но у него были всё те же широко открытые глаза — взгляд слегка вверх, немного в сторону, — и то же плотное тело, и такое же любопытство на лице, как в тот первый день, когда он поднялся на рассвете посмотреть на новую голубятню возле детского интерната. И легко себе представить, как его встретили в палатке Пальмаха в Кирьят-Анавим,[48] куда он был направлен. Раздался громкий смех, кто-то спросил, что это за «осел с голубями», а кто-то еще назвал его «келбеле», как называла тетя, но этот «келбеле» был произнесен не с любовью, а с грубой насмешкой, и его сопровождала недобрая улыбка, полная длинных крысиных зубов. И ко всему появился вдруг парень, который учился в одной школе с Малышом, но на два года старше, и сказал: «Да, похоже, что положение действительно тяжелое, если уж Пальмах решил мобилизовать малышей». Так его прежнее прозвище стало известно и прилепилось к нему и здесь.

Но Малыша всё это нисколько не задело. Он положил свои вещи, накормил и напоил голубей и пошел посмотреть на голубятню, где ему предстояло растить птенцов, которых он должен был получить из Центральной голубятни в Тель-Авиве. Увидев ее, он объявил, что ни сама голубятня, ни ее местоположение не годятся. Ни для потребностей голубей, ни для оперативных нужд.

— Голубь должен любить свой дом, — повторил он девиз голубятников. — В эту голубятню не захочет вернуться ни один голубь.

Он побежал в столярную мастерскую и сумел уговорить столяра, точную копию вечно недовольного и ворчливого столяра из своего кибуца — и, в сущности, еще одного представителя великой семьи вечно недовольных и ворчливых столяров всех столярных мастерских всех кибуцев того времени, — чтобы тот прервал свою работу и помог ему построить другую голубятню. Здешний столяр был человек низкого роста, но тщательно причесанный, и рабочая одежда на нем была очень чистая, нарядная и тщательно выглаженная. Галстук он, правда, не осмелился надеть, но зато рубашку застегнул до самого горла, и в мастерской у него было большое зеркало, какого не было ни у одной из женщин кибуца даже в семейной комнате.

Они вдвоем построили большую голубятню, защищенную от сквозняков и сырости, но полную солнца и воздуха и соответствующую тому, что сказал Малышу доктор Лауфер: «В строительстве голубятен нет абсолютных правил, как нет их при строительстве дома для людей. Всё зависит от потребностей и возможностей». Малыш нашел тихое и неприметное место и с помощью плотника, а также одного осла, одной телеги и двух пальмахников отвез голубятню туда и установил ее лицом на юг. Потом, закончив рыть яму для мусора, он взял в руки одного из двух голубей Девочки, надел на его ногу футляр и привязал полое перо меж хвостовых перьев. Голубеграмма в футляре предназначалась доктору Лауферу: «Голубятня готова для приема птенцов». А записка в пере предназначалась Девочке, и написано там было: «Да, и да, и да»: да, я люблю, и да, я скучаю, и да, я знаю и помню, что и ты тоже, — потому что она, в предыдущем послании, написала ему «нет и нет», то есть нет, не хочу никого, кроме тебя, и нет, не сплю по ночам.

Он поднял руки, и поднес к небу, и запустил, и видел, как ее голубь набирает высоту: сначала чернеет на фоне неба, а потом растворяется и исчезает в серой голубизне себе под цвет, — и снова ощутил то сладкое чувство, которое не исчезло в нем даже через сотни и тысячи запусков — с того, всё удаляющегося дня, когда он отправился с Мириам в поля и запустил там своего первого голубя, и до того всё приближающегося дня, когда он, лежа в луже крови, запустит своего последнего.

Почти девять лет прошло с тех пор, как на балкон жилого дома в Тель-Авиве опустился раненый голубь, а в кибуц в Иорданской долине приехали доктор Лауфер с Мириам и с голубями. Малыш и Девочка стали юношей и девушкой. Мириам уже выкурила больше трех тысяч ежедневных вечерних сигарет. Зеленый пикап накрутил километры и часы двигателя и годы жизни, состарился и теперь с трудом поднимался с равнины в горы. Но доктор Лауфер, несмотря на седину, которая начала серебрить его рыжие волосы, оставался всё таким же восторженным и энергичным. Он прибыл в Кирьят-Анавим с оборудованием и с голубятами и торопливо вышел из пикапа — худой, долговязый, слегка сутулый, размахивая всеми конечностями, со своим всегдашним не то величественным, не то приниженно-скромным «мы» женского рода.

— Мы привезли сюрприз! — крикнул он в сторону Малыша, и из пикапа вышла Девочка, высокая, серьезная и кудрявая, голубоглазая, розовощекая и светловолосая, точно такая, как в его снах и в его памяти.

— Я приехала тебе помочь, — сказала она, зардевшись, с сияющими глазами.

Сердце его остановилось. В присутствии доктора Лауфера он не осмелился притронуться к ней, но Девочка слегка наклонила голову. Их лица сблизились, соприкоснулись, вспыхнули. Руки сплелись и расстались, не зная, где опуститься.

Из столярки пришел щеголеватый столяр и установил вертушки в их рамках. Доктор Лауфер проверил его работу и сказал: «Это хорошо» и: «Это очень хорошо» — и, по своему обычаю, поискал в голубятне деревянные заусеницы и гвозди, которые могут поранить, щели, через которые могут проникнуть змея или мышь. Он закрывал, и задвигал, и стучал маленьким молотком, повторяя свое всегдашнее: «Ты думал, что мы тебя не видели, товарищ гвоздь», которым заканчивал проверку каждой новой голубятни.

Девочка и Малыш сняли с пикапа ящики с голубятами, мешки с зернами и постоянное оборудование для голубятни. Доктор Лауфер запустил несколько голубей, которых привез из Центральной голубятни, съездил проведать голубятню Хаганы в Иерусалиме и привез оттуда взрослых голубей — молодых для запуска из Кирьят-Анавим, опытных — для запуска из Хульды и еще более опытных — из Тель-Авива.

— Нужно использовать каждую поездку, — сказал он, а потом пожелал Малышу успеха и исчез.

Девочка еще два дня оставалась с Малышом в Кирьят-Анавим. Они расставили мешки с зернами на приподнятых над землей деревянных рельсах, защитили их от мышей густой сеткой, предназначенной для курятников, а затем начали готовить для птенцов опознавательные кольца с месяцем и годом кольцевания в соответствии с датой рождения птенца, а также с первой буквой имени ответственного голубевода — чтобы не писать название деревни или подразделения Пальмаха. Эти кольца они надевали на три передних пальца голубенка, собранные вместе, протягивали через задний палец, прижимая его к ножке, а под конец отпускали все пальцы.

Потом Девочка приготовила «личную карточку» для каждого голубенка и «карточку группы» для всей голубятни, чтобы заполнять их по мере того, как молодые голуби будут взрослеть и пароваться, и занесла в дневник группы первые данные.

Вечером Малыш пошел в столовую и принес хлеб и маслины. Они сидели возле голубятни и ели, была ночь конца лета, теплая и сухая, и, как это не раз случается в иерусалимских горах, в ее жаркие дуновения уже вплетались прохладные струйки. Поев, они расстелили на земле возле голубятни шерстяное военное одеяло и легли рядом.

Из Абу-Гоша послышался первый ночной призыв муэдзина, и шакалы, как каждой ночью, подхватили протяжный крик. Девочка выдохнула ему в шею:

— Они так близко.

— Они не так близко, как кажется, — успокоил ее Малыш.

Какие-то люди прошли мимо них в темноте, спустились в овраг и исчезли.

— Кто это? — спросила она.

— Это наши ребята. Они идут на задание.

На рассвете они проснулись одновременно. Из соседнего вади подымался металлический звук. Кирки били по скале, лопаты выгребали осколки камня и комья земли.

— Что это? — прошептала Девочка.

Он заколебался. Хотел сказать, что это люди из кибуца роют ямы для саженцев, но сказал правду, что это его товарищи, они копают могилы для тех, кто не вернется, и улыбнулся:

— Обычно я тоже копаю, потому что я не хожу на задания, но этой ночью меня освободили в твою честь.

Назавтра Девочка вернулась в Центральную голубятню. У Малыша остались только новые голубята, еще не прирученные и не обученные, и у него не было своего голубя, чтобы дать ей с собой, но она оставила ему одну свою голубку и села на грузовик, направлявшийся в Тель-Авив.

Когда грузовик скрылся из глаз, Малыш почувствовал себя как никогда одиноким. Он вдруг вспомнил свою мать, которая бросила его и вернулась в Европу и там погибла в Катастрофе, — сейчас он уже знал то, о чем догадывались и шептались взрослые. И подумал об отце, который приезжал навестить его в кибуц, но избегал смотреть ему в глаза, и о жене отца, которая разглядывала всё вокруг, щебеча: «Какое красивое местечко, я бы и сама хотела здесь жить…»

И вспомнил себя, в тот день, когда сказал: «Не привози ее больше сюда. Если ты ее еще раз привезешь, я выгоню вас обоих».

Его сердце сжалось от грусти. Он вернулся к голубятне, недоумевая, как такое плохое начало привело к такому хорошему концу: ведь если бы его мать не рассталась с отцом и не вернулась в свою страну, отец не женился бы на другой женщине, и его не изгнали бы в кибуц, и он никогда не узнал бы ни Мириам, ни доктора Лауфера, ни голубей, ни свою любимую. Он отряхнулся от грусти и утешил себя мыслью, что отныне в его жизни больше не будет взлетов и падений, а только постоянная любовь к Девочке и рутина голубеводства. Так оно лучше всего. Четкий распорядок дня, рабочие дневники, записи заданий — всё это успокаивает и лечит сердце, и он с радостью отдастся им целиком.

По утрам он просыпался, сгонял голубей с их подруг, выпускал их в тренировочные полеты, которые с каждым днем всё более удлинялись, потом созывал их обратно в голубятню, поднимал флажки и свистел, кормил и чистил, по ночам копал могилы, а те часы, которые должен был отрабатывать в кибуце, проводил в коровнике или столярной. Некоторые пальмахники смотрели на него с пренебрежением и даже с насмешкой. Он не сражался рядом с ними, не терял друзей, не проливал кровь, не подбрасывал щепки в их костры, не сопровождал продовольственные автоколонны, прорывавшиеся в Иерусалим, и, как тогда шутили, не убил и не был убит ни единого раза. Но те, что подобрее, смотрели на него с любопытством, потому что в этом невысоком полноватом парне было что-то привлекательное и необычное, так что голуби — даже чужие голуби — спускались к нему, кружились вокруг его головы и садились ему на плечо.

Голуби, так говорил доктор Лауфер на семинарах, вовсе не выглядят такими целеустремленными и быстрыми, какими становятся, когда стремятся домой, или такими злыми и жестокими, какими оборачиваются, когда защищают гнездо или дерутся за партнера. Так и Малыш — его внешность тоже была обманчива. Он по-прежнему был небольшим и округлым, как в детстве, но его уверенность в себе возросла, и под ямочками, которые есть у всех малышей на локтях, на коленях и обратной стороне ладони, окрепли мышцы. Он немного похудел — совсем как я, когда Тирца заставила меня работать на строительстве моего нового дома, — и понимающие люди могли прочесть в уголках его губ и взгляде твердость и целеустремленность.

И в нем всё еще жило давнее желание научить голубей лететь туда и обратно. Такие почтовые голуби, говорили с восхищением голубеводы, есть только в Индии и в Америке — но у индийцев за плечами опыт многих тысяч лет, а американцы хоть и молодой народ, но у них денег немерено.

— А вот наш Малыш, — воскликнул доктор Лауфер на семинаре голубеводов того года, — сумел здесь, у нас, без всякой помощи и денег, вырастить голубей двустороннего полета, которые способны поддерживать регулярную связь из Кирьят-Анавим в Иерусалим и обратно.

Как же он это сделал? Он выбрал двух молодых голубей, у которых крылья уже образовались, но еще продолжали расти, и после серии основных тренировок приучил их, что отныне они будут получать пищу в той голубятне, где живут, а воду — в другой, передвижной голубятне, отмеченной ярким, бросающимся в глаза цветом. И эту другую голубятню он постепенно удалял, пока голуби привыкли есть в Кирьят-Анавим, а пить в Иерусалиме. И поскольку две голубятни разделяли всего десять километров по прямой — то есть минут десять полета, — эти голуби каждый день дважды летали туда и обратно, пили там и ели здесь, а заодно переносили отчеты и приказы от одного командного пункта к другому.

Ведь и возвращение голубя в Ноев ковчег — так он говорил — тоже можно рассматривать как возвращение к передвижной голубятне, сильно выделявшейся на фоне безбрежных вод вследствие своего одиночества. И он начал проектировать большую передвижную голубятню, которая будет перемещаться на машине, как прицеп, сопровождая нашу армию, и вместит много голубей. Но у него не было ни нужных средств, ни машины, а дороги были небезопасны, и тренировки невозможны. Поэтому его план так и остался далекой мечтой, а сам Малыш пока продолжал ухаживать за обыкновенными почтовыми голубями, теми, чьим домом была его голубятня в Кирьят-Анавиме, и теми, которые принадлежали голубятне в Иерусалиме или Центральной голубятне в Тель-Авиве и которые ждали, и тосковали, и не думали ни о чем, кроме решетки на окне их тюрьмы, да большого неба, что за ней, и своего дома, что за краем неба, и не знали еще, что именно они понесут в своих крыльях — любовное письмо или военный приказ.

В зоопарке тем временем кончили тренировать новую группу голубей, необычно большую, и доктор Лауфер объяснил Девочке, что этим голубям предназначена важная роль. Приближается война, поселения на юге будут единственным барьером между египетской армией и Тель-Авивом, и поэтому нужно выехать во все эти места и раздать там голубей, чтобы сохранить с их помощью связь с местным командованием.

— Ты поедешь в Негбу и Рухаму, — сказал он, — а потом и близлежащие кибуцы на юге, в сторону Газы, и, если окажется возможным, также в Кфар-Даром и в Нирим и в Гвулот.[49] В каждом таком месте надо оставить голубей, чтобы наши смогли передать сообщения, если окажутся, не дай Бог, отрезаны от Страны. И не забудь сказать там, что их нельзя выпуекать, чтобы полетали немного, потому что мы все, если нас выпускают, тут же летим домой, а для нас домой — это здесь, в Тель-Авиве.

— Я поеду одна? — удивилась Девочка.

— Тебе выделили джип с двумя пальмахниками. Это намного больше, чем дают для других заданий. Один парень — лучший водитель в Пальмахе, а другой ранен в бою, но замечательный разведчик и хорошо знает дороги. Они должны доставить тебя во все эти места и вернуть обратно, а ты должна передать туда голубей и проинструктировать тамошних людей. В Рухаме и в Дороте у нас есть обустроенные голубятни и обученные голубеводы, привези оттуда несколько голубей, чтобы мы могли посылать к ним голубеграммы, а в других местах попробуй поймать голубя в коровнике. Если расстояние невелико, есть шанс, что и простой голубь вернется. Мы покрасим ему два пера желтым и зеленым, чтобы его узнали при возвращении.

Они приготовили походную сумку и снаряжение, отобрали, пометили и записали голубей в двух одинаковых блокнотах. Один блокнот остался у доктора Лауфера, а второй Девочка положила в свой ранец и назавтра утром поднялась рано, попрощалась с родителями и пошла в зоопарк. Мать заплакала: «Что, у них уже не хватает парней, что они посылают девочек?» — а отец сказал только: «На тебя там надеются. Береги себя и голубей».

— Каждому кибуцу выделено шесть голубей, — напутствовал ее доктор Лауфер. — Четыре наших, а остальных ты возьмешь по пути у Шимона, голубятника из Гиват-Бреннера. Ты наверняка помнишь его по нашим семинарам. Мы просили его отметить своих голубей красными кольцами, чтобы в любом поселке знали, какой голубь вернется в какой поселок.

Он чуть помолчал и сказал:

— Это не совсем безопасная поездка. Следи, пожалуйста, за ребятами, которые едут с тобой, чтобы не делали глупостей. И не забудь взять с собой голубя Малыша, чтобы он не беспокоился, куда ты вдруг исчезла.

С улицы послышался свист. Толстяк из Зоопарка открыл хозяйственные ворота, и джип въехал и медленно двинулся к складу. В нем сидели двое пальмахников — водитель, невысокий, черноволосый и плотный, слегка напомнивший ей Малыша, но с более жесткими и решительными чертами лица, и разведчик, смуглый, большой и припадающий на одну ногу. Они привезли Девочке шинель («По ночам еще холодно», — объяснили они) и вручили ей пистолет.

— Я не умею этим пользоваться, — сказала она.

— Это очень просто, — сказал большой, — ты всовываешь руки в рукава и застегиваешь пуговицы доверху. Вот так, смотри.

А маленький сказал:

— А если тебе всё еще холодно, подними воротник.

Девочка рассердилась и покраснела. Парни громко расхохотались, изрядно вспугнув зверей.

— Всё будет в порядке, — сказали они. — В Гиват-Бреннере мы устроим тебе стрельбище.

В джипе уже громоздились груды свертков со снаряжением и почтой. Толстяк из Зоопарка погрузил и привязал ящики с голубями и мешки с провизией. Девочка попрощалась с доктором Лауфером, взобралась на машину и уселась на сиденье, которое парни устроили ей из ящиков и одеял.

Джип выехал из зоопарка и направился на юг, проезжая городские улицы. Во всем чувствовалось приближение войны. У входов в дома были навалены мешки с песком, образуя защитные стены. Тут и там виднелись баррикады, заграждения из мотков колючей проволоки и шлагбаумы на дорогах. Царила тишина. Деловито шагали люди в одежде хаки, и их лица были напряженными и озабоченными.

На выезде из города они присоединились к нескольким машинам с продовольствием, ожидавшим их там, и при первой возможности их маленькая колонна сошла с главной трассы и продолжила свой путь среди виноградников и цитрусовых плантаций, следуя по желто-красным песчаным проселочным дорогам. Тут не было заметно никакой специальной подготовки, кроме весенней. Сияли полевые цветы, благоухали фруктовые деревья, птицы галдели над своими гнездами, куда-то торопились ящерицы, бабочки порхали в воздухе. Необыкновенно красивый апрель завладел всей округой, но двое парней всё время напряженно смотрели по сторонам. Маленький черный, державший руль, даже положил себе на колени две ручные гранаты в коробке, а большой смуглый двумя руками держал свой «стэн» и то и дело переводил взгляд с дороги, что была нарисована на его карте, на ту, по которой они ехали. Когда одна из машин застряла в песке, ее людям было приказано залечь вокруг и охранять колонну, пока джип вытащит ее обратно на дорогу.

Они въехали в Ришон ле-Цион, и за винодельческим заводом от них отделились остальные машины, направлявшиеся в Хульду. Из Ришона джип проехал через поля в Гиват-Бреннер. Шимон, голубятник из Гиват-Бреннера, очень обрадовался Девочке и спросил, встречается ли она еще с Малышом.

— Когда получается, — сказала она.

— Очень хороший парень, — сказал Шимон.

— Мы все, как одна, с этим согласны, — сказала Девочка, и Шимон засмеялся:

— Только бы кончилась война, тогда найдется время и для этих ваших дел, — и тут же извинился: — Прости, может быть, я слишком сую свой нос. Я больше не буду.

Его голуби, отмеченные красными кольцами, уже ждали в своих ящиках. Шимон сказал:

— Доктор Лауфер думает, что только специалист-голубятник может содержать их как следует, но ты не беспокойся. Их не нужно ни обучать, ни тренировать, только кормить, и поить, и следить, нет ли больных, и к тому же там, в этих южных кибуцах, все — крестьяне и все умеют выращивать кур, а между голубем и курицей нет большой разницы.

— Ты только не говори это на следующем семинаре, — сказала Девочка. — Доктор Лауфер сильно обидится.

— И еще я тебе советую в каждом таком месте поискать серьезного ответственного мальчика, чтобы ухаживал за ними, — сказал Шимон. — Такой мальчик лучше любого взрослого — мы с тобой это хорошо знаем, потому что сами были такими. А если оттуда тоже начнут эвакуировать детей, как уже вывезли в некоторых других местах, пусть этот мальчик возьмет с собой несколько голубей, а ты научи его, как посылать голубеграммы, чтобы подбодрить родителей, которые остались воевать. А сейчас удачи тебе и до свидания.

Они проехали среди кустов ракитника, заснеженных своим бурным цветением, вдоль бесконечных насаждений миндальных деревьев, которые уже кончили цвести, по краям виноградников, которые только готовились к цветению. Глинистая почва становилась всё желтее, воздух — всё горячее, ребята рассказывали ей об арабских деревнях и поселках, жителей которых надо опасаться, и произносили названия, знакомые ей по газетам: Бербара — к северу от кибуца Яд-Мордехай, Мадждал — неподалеку от Ашкелона, Бейт-Дарас — возле Кирьят-Малахи.

Маленький парень вел машину совершенно бесподобно. Один раз из недалекого оврага появилась какая-то группа людей, послышались крики, в сторону джипа начали стрелять, и водитель, буквально пролетев по песчаным дюнам, вывел тяжелую машину из-под обстрела. Большой смуглый так же поразительно указывал направление и еще более поразительно ухитрялся угадывать ту единственно верную дорогу, которую нужно было выбрать на каждой развилке. А в ранце у него оказалась коробка с «ушами Амана».[50]

— Это мамины, — объяснил он, — я их ем круглый год, не только в Пурим.

Так они ехали. От кургана к оврагу, от поля к бахче, от невозделанной целины к цветущей плантации. Ехали, останавливаясь, от поселка к поселку, и это была незабываемая поездка. Они углублялись всё дальше и дальше на юг, Девочка и двое сопровождавших ее парней, которые не переставали развлекать ее загадками и рассказами, и петь ей песни, и готовить ей крепкий и несладкий кофе, хотя, конечно же, заметили, что она запустила голубя с дороги, и поняли, что ее сердце отдано тому, в чьей голубятне опустится этот голубь.

— Наверное, такой же высокий и красивый блондин, как и ты, — сказал маленький.

Она засмеялась:

— Он как раз похож на тебя. Маленький, некрасивый и черный, но ты уже парень, а он еще Малыш.

— А что он делает?

— То же, что я. Скучает, и ждет, и возится с голубями Пальмаха.

В каждом месте она оставляла голубей и учила всему, чему можно научить за несколько часов. Всюду напоминала, что нельзя выпускать их в полет, потому что их дом в другом месте. Всюду объясняла столяру, как приспособить для них большой старый сарай или достаточно большой упаковочный ящик для мебели, чтобы они могли немного полетать в нем и не ослабеть от неподвижности. Всюду предлагала поймать простых голубей в коровнике и передать в соседний кибуц, на всякий случай. И всюду находила и учила мальчика с широко открытыми глазами, которые напоминали ей, какими были когда-то она сама и Малыш.

В тех местах, где они не могли присоединиться к колонне, они ехали ночами, одни, — с погашенными огнями, приглушенным мотором, ворчавшим так тихо, что можно было услышать крики шакалов, и шорох далекого моря, и царапанье голубей, которые силились удержаться когтями за пол своих ящиков, когда машину бросало из стороны в сторону.

Приближалось полнолуние. Золото песков переливалось серебром и синевой. Огромные сикоморы, росшие тогда в тех местах, казались стадами темных животных. Внезапно пошел дождь, наполнив двух парней весельем, — вероятность застрять в песке уменьшилась, объяснил ей большой, с маковыми точками вокруг рта, и, когда облака разошлись, показал ей карту неба. Он знал каждую звезду, и всех мифологических героев, и знаки зодиака и указал ей охотника Ориона с его большим псом, а рядом с ними его соседа Колумбу, небесного голубя, устремленного на юг в своем неустанном полете.

— У него даже оливковая ветвь есть в клюве, — сказал он, — но чтобы ее увидеть, нужна неполная луна и желательно телескоп.

В кибуцах, куда они приезжали, тоже не забыли ту поездку, тех трех гостей, что появлялись неожиданно, черной точкой вдали, которая всё росла, приближаясь, и под конец превращалась в двух парней в длинных военных плащах: один большой и хромой, щеголяющий в потрепанной австралийской шляпе, другой невысокий, темный, в вязаной шапочке, — и высокую девушку в выцветшей розовой косынке, со светлыми кудряшками на голове, тоже одетую в военный плащ и тоже с запыленным лицом. По всему югу начали передаваться слухи. Где лаем, где дуновением ветра, из клюва в ухо, от голубя в одном коровнике к голубю в другом. И теперь их уже повсюду ждали, знали, что вот-вот должна приехать «девушка с голубями из Тель-Авива».

Они раздавала голубей, как будто раздавая подарки, как будто сообщая приговоры, как будто вручая письма любви и извещения о близкой смерти. Никогда раньше она не испытывала такой смены тревоги и надежды, беспокойства и уверенности. Она чувствовала, что сразу повзрослела, что навсегда запомнит эту тишину, которая была страшнее грохота идущей за нею войны, и эти предательские песчаные дороги, что приятнее надежных и опаснее мощеных, и шипение воздуха, который двое парней то и дело выпускали из шин, чтобы не застрять в песке и не стать легкой мишенью.

И их самих, которые громко пели ей, когда можно, и тихо напевали, когда нельзя. И кибуцников, которые наполняли мешки песком, и рыли окопы, и готовились к войне за свои дома, и старались не думать, кто погибнет в ней, и не гадать, кто останется жив.

Но главное, она запомнила военные части, ожидавшие вдоль дорог. Люди лежали на земле, расхаживали, беседовали, проверяли оборудование, чистили оружие, сидели вокруг маленьких костров. Кто-то радовался возможности немного поспать, некоторые говорили об уже проделанном, а другие спорили о том, чему предстоит произойти. Она смотрела и знала, что всё, что видит сейчас, она уже никогда не забудет.

А через несколько дней она обратила внимание еще на одну странность — как много ребят писали письма. Они клали листок на крыло грузовика или расстилали на колене, или на стволе дерева, или на плече товарища, который сам в это время писал на спине другого. Не раз они останавливали их джип и давали ей конверт: «Положи в почтовый ящик, когда вернешься в Тель-Авив». Она складывала их в мешок, освободившийся от зерен, и хранила его, как зеницу ока. Везла этот огромный почтовый футляр, который всё раздувался, заполняясь просьбами, завещаниями, тревогами, тоской, детьми — теми, что родятся, и теми, что нет, — мечтами о возвращении и встрече, надеждами расстающихся, благословениями идущих на смерть. И огромная страсть к Малышу вдруг обожгла ее лоно, и еще — запретная радость: ее Малыш не пойдет в бой, он останется со своими голубями, он будет ждать ее в голубятне.