"Голубь и Мальчик" - читать интересную книгу автора (Шалев Меир)

Глава седьмая

На стенке голубятни Мириам вывесила два плаката.

На одном плакате сверкало заглавие:

а под ним было написано:

На втором плакате Мириам сверкало заглавие:

а под ним было написано:

— Эти два списка ты должен выучить на память, — наказала Мириам Малышу и повторила ему то, что сказал ей самой доктор Лауфер, когда она девочкой пришла к нему работать, — что девять первых качеств хорошего голубятника важны для любого человека, даже не имеющего отношения к голубям, а десятое важно только для голубятников.

— У меня не получается свистеть, как ты, — сказал Малыш. — Я хочу, чтобы ты научила меня свистеть пальцами.

— Это не срочно, — сказала Мириам. — Есть время.

Через несколько дней он увидел, что она отобрала трех голубей и привязала к их ножкам цветные ленточки. Потом она позвала одного из пальмахников, дала ему карандаш и блокнот, объяснила, что он должен сделать, положила этих голубей в плетеную соломенную корзину, закрыла крышку, привязала корзину к багажнику велосипеда и поехала в сторону коровника и полей. Малыш бежал за ней до самых ворот кибуца, но она выехала за ворота, так и не повернув головы.

Он вернулся к голубятне и к оставшемуся там пальмахнику.

— Ты стоишь слишком близко к вертушке, — сказал ему Малыш. — Голуби побоятся войти.

Парень сказал:

— Не морочь голову.

Малыш замолчал, отошел, поднял глаза к небу и ждал. Через полчаса он крикнул парню:

— Вот они, возвращаются.

— Где? Где они? — испугался парень.

— Там. Вон. Ты не видишь? Они приближаются. Чего ты ждешь? Подымай флажок и свисти.

Пальмахник, которого смутили неожиданная напористость и ястребиные глаза Малыша, поднял флажок, но не тот. Голуби испугались и снова взмыли над голубятней.

— Голубой флажок! — воскликнул Малыш и закричал: — Гули-гули-гули, кушать!

Голуби сели, парень снова запутался: насыпал зерна на полку перед вертушкой, а не на полку за ней. Голуби немного поели и снова поднялись в полет.

Когда Мириам вернулась на своем велосипеде, вспотев и тяжело дыша, парень сообщил: «Все вернулись!» — и протянул ей блокнот. Мириам взглянула и сказала: «Ты ничего не записал!» — а Малыш не удержался и крикнул: «Голубой вернулся первым!» и: «Он насыпал им еду снаружи». Мириам рассердилась:

— Они должны знать, что нужно войти, иначе нельзя снять с них футляр. Теперь придется всё повторить.

Назавтра она проверила, сможет ли Малыш заполнить ее бланки разборчивым почерком, и объявила, что отныне он сам будет встречать возвращающихся голубей.

— Это очень важно, — сказала она. — Недостаточно того, что голубь возвращается домой. Это любой дикий голубь может сделать. Нужно рассчитать, с какой скоростью он возвращается, и проследить, что он делает, когда вернулся, — крутится вокруг или сразу же влетает через вертушку внутрь голубятни.

— А когда ты возьмешь меня с собой? — спросил Малыш еще через несколько дней, и Мириам сказала, что голубеводству учатся постепенно, шаг за шагом, и сейчас черед повысить его с должности встречающего и чистильщика кормушек до ранга повара.

— Тебе еще многому нужно научиться, пока ты сам запустишь первого голубя, — сказала она и вручила ему блокнот и карандаш.

Он записал: горох, чечевица и вика дают белки. Сорго, рис, кукуруза и пшеница — это углеводы. Лен, кунжут и подсолнечник — жиры. Мириам научила его секрету смешивания семян, и как важно понюхать, нет ли в них запаха плесени, и надавить на одно молотком или зубами: если зерно достаточно сухое, оно раскрошится, а если слишком влажное — сомнется.

Голодный голубь более оживлен и активен, и тогда он легче поддается тренировке, поэтому после утреннего полета нужно давать ему легкую еду и только после возвращения из послеобеденного полета — главную. И не забудь: голуби любят пить сразу после еды.

Она раскрыла перед ним коробку с минеральной смесью, которую назвала «щебень», потому что в ней есть крошки базальта, чтобы помочь желудку голубя перемалывать твердые зерна, и порошок окиси железа, очищающий ему кровь, и уголь, прочищающий систему пищеварения, а также обломки ракушек и мела для строительства яичной скорлупы — «как в вашем кибуцном птичнике дают несушкам», — а также для укрепления костей. «Потому что почтовому голубю нужны более крепкие кости, чем обыкновенному. Более крепкие и легкие».

— А еще в этой смеси есть соль, — сказала она, — и поэтому нельзя давать ее голубю перед длительным полетом.

— Чтобы не захотел пить, — сказал Малыш.

— Совершенно верно. Что будет, если он захочет пить?

— Он умрет по дороге.

— Нет, — засмеялась Мириам, — он просто спустится попить, и тогда в лучшем случае задержится, а в худшем — кто-нибудь его поймает или растерзает.

Малыш осмелел и спросил, что это за маленькие темные гладкие зерна, которые она иногда дает возвращающимся голубям, и она сказала, что это зерна канабиса, на который голуби очень жадны. Их добавляют понемногу в ежедневную пищу и чуть больше — как особое поощрение и награду.

— И дважды в неделю их кормят из руки.

Это требует больше времени, сказала она, но это приятно и полезно, потому что дает важную возможность осмотреть голубя и углубить симпатию и дружбу. Всякое животное боится глаз человека, его запаха и хитрости его пальцев. Способ преодолеть этот страх — дать ему поесть из ладони. Так оно приближается, и привыкает, и становится верным другом.

— Голубь не так умен, и чувствителен, и сложен, как собака или лошадь, — сказала она, — и, вопреки тому, что о нем говорят и как он выглядит, у него тяжелый характер. Но и он знает, что такое дружба и верность. Это ты не должен записывать. Есть вещи, которые достаточно услышать и запомнить.

— Ты в полном порядке, — сказала она ему через несколько дней. — Из тебя выйдет настоящий дуве-йек.

— Что такое дуве-йек? — испугался Малыш.

— Когда станешь дуве-йек, узнаешь.

— Так когда же ты возьмешь меня посылать голубей?

— Не посылать! Запускать! А для этого ты должен сначала выучить еще одну важную вещь: как поймать и удержать голубя в руке.

Голубя, объяснила она, нельзя ловить в воздухе или вне голубятни, но только после того, как он опустился и вошел внутрь. Руки должны приближаться к нему открытым и плавным движением, а не украдкой или рывком, не слишком быстро, но и не слишком медленно или нерешительно. И всегда сверху, чтобы, если он взлетит, его удалось бы схватить. И наконец, сам захват: ладони обнимают крылья, пальцы спускаются и охватывают ноги меж ними.

— Осторожно. Всё — осторожно. Это не такое простое тело, как наше, это тело совершенное и утонченное, созданное для полета.

И не смотри ему в глаза! — сказала она и повторила: — Потому что у животных взгляд прямо в глаза — сигнал нападения. У голубей глаза повернуты в стороны, а у нас вперед, и поэтому наш взгляд кажется им взглядом наземного хищника или хищной птицы.

Руки Малыша приблизились к голубю, опустились к нему, охватили его, ощутили взволнованный перестук птичьего сердца. Его сердце забилось в ответ.

— Не сильно… — И он испугался.

— Прекрасно… — И он наполнился счастьем.

— А сейчас поймай другого. Они очень отличаются друг от друга. — И он тренировался, и учился, и узнавал — осторожно и мягко, со всё растущей уверенностью.

Еще через несколько дней Мириам велела ему раздобыть велосипед, чтобы присоединиться к ней в одной из поездок. Мал он был, и невелик ростом, и еще не мог ездить на «велосипеде кибуцников», а потому попросил у тети ее «велосипед кибуцниц».

Тетя колебалась.

— Этот велосипед записан за коровником, — сказала она.

— Пожалуйста, мама, пожалуйста, — сказал Малыш. И она, услышав это «мама» и увидев, как сменяются на его лице надежда и отчаяние, согласилась, но с условием, что он не будет ездить далеко и сначала потренируется с «девушкой из голубятни».

Он тут же попробовал и упал, снова попробовал и тренировался таким образом до тех пор, пока не обрел достаточное равновесие. Весь в синяках и царапинах, поспешил он в голубятню и был благодарен Мириам, которая, не задавая лишних вопросов, велела ему побыстрее промыть раны водой с мылом, смазала их ветеринарной мазью и показала, каких трех голубей отловить.

Сначала они катили по проселочной дороге, которая тянулась параллельно главной, Мириам — ленивыми легкими движениями, а он — нажимая всем своим весом и тяжело дыша, но забыв свои раны и страх и наслаждаясь шелестом шин и волнением перед предстоящим. Возле большого электрического столба они свернули на кипарисовую аллею и поехали в сторону полей, в глазах рябило от быстрого чередованья света и тени, запах цветущей акации ласкал и щекотал носы.

Еще через несколько километров, возле насосной станции, Мириам остановилась, прислонила свой велосипед к стволу кипариса и вынула из корзинки голубя, помеченного красным.

— Возьми блокнот и карандаш, — сказала она, — и запиши цвет его ленточки, и дату, и время, и место, каждую цифру в свой столбец.

Он писал круглыми детскими буквами, гордый и очень испуганный.

— А сейчас цифры и буквы на его кольце, прекрасно, а в столбике места напиши «насосная станция», там, где «погода», — ясно, двадцать четыре градуса, легкий восточный ветер, а «время запуска» напиши тринадцать, двоеточие, сорок пять. Это без четверти два. Записал? Всё понял? Сейчас смотри внимательно.

Он видел ее руки, протянувшиеся вперед и вверх, ее напряженное тело, ее грудь, вдруг приподнявшуюся под серой рабочей блузкой, улыбку, незаметно для нее самой появившуюся на ее губах. Запуск был таким плавным, что голубь показался ему улыбкой, вспорхнувшей с ее лица, и это зрелище было таким красивым и влекущим, что Малыш не понимал, почему он стыдится своего волнения.

Затем Мириам запустила голубя с желтой ленточкой, и Малыш забеспокоился: даст она третьего голубя ему или и этого запустит сама? Он заполнил третий бланк и поднял на нее глаза, и Мириам сказала: «А теперь ты».

Он взял голубя и, вопреки ее предупреждению, бросил на него короткий взгляд хищника.

— Думай, что ты делаешь, — сказала ему Мириам, — это твой первый голубь, не забудь. Не выпускай его просто так из рук и не подбрасывай. Представь себе, что ты подносишь его небу. Мягко и плавно.

Еще до того, как его руки выпрямились до конца, он почувствовал, что его движение не получилось таким удачным, как у нее. Но голубь уже расправил крылья, и глаза Малыша провожали его при взлете, и его тело хотело взлететь за ним следом. Крылья били по воздуху, удаляясь. Поначалу голубь отливал серо-голубым, потом — против огромного светлого неба — потемнел и уменьшился. Малыш смотрел на него и не знал, что такой же будет последняя картина его жизни, которую он увидит девять лет спустя, когда будет лежать на спине в разрушенном монастырском складе, простреленный, изломанный и умирающий, истекая кровью, а голубь взлетит над ним, неся с собой его последнее желание.

— Молодец, — сказала Мириам. Она погладила его по макушке прохладной рукой, сначала маленький веселый завиток, а потом ее пальцы опустились по двум сторонам затылка и ласково соскользнули на спину.

Спустя несколько недель Мириам попросила Малыша, чтобы он попросил свою тетю, чтобы она попросила водителя молочной цистерны, чтобы тот взял с собой голубей для более далеких запусков. Вначале из Цемаха, затем из Афулы и из Хайфы. Потом она сказала ему, что ей известно, что его дядя ездит иногда на совещания кибуцного движения в Тель-Авив, пусть Малыш попросит его взять с собой трех голубей и запустить их оттуда.

— Как я их повезу? — спросил дядя.

— Есть специальная корзина для голубей, — ответил Малыш, — она сплетена из соломы, с крышкой и ручкой.

— А если они начнут драться по дороге? Или нагадят?

Мириам не отступила. Она пошла с Малышом к дяде и сказала ему:

— Голуби не будут ссориться, а если немного нагадят — не страшно. Корзина выложена газетами.

— А где я их выпущу? — ворчал дядя. — Просто так? Посреди улицы? Остановлюсь и открою корзину?

— Ты помнишь доктора Лауфера? Того, что вылечил больного теленка твоей жены? Я уверена, что вы оба будете рады вернуть ему долг. Отвези этих голубей ему. Он находится в нашей Центральной голубятне, в зоопарке, — сказала Мириам. — Он их запустит и сам заполнит бланки, а возможно, даст тебе несколько своих голубей, чтобы запустить их отсюда. Это важно. Нам не каждый день представляется возможность запустить голубей с действительно большого расстояния.

На лице дяди обозначилась озабоченность. Его тело говорило «нет». И тогда Малыш, на которого слова «Центральная голубятня», как это свойственно всем напыщенным названиям, произвели магическое воздействие, с жаром воскликнул:

— Я поеду с тобой! Я буду заниматься корзиной и присмотрю за голубями! Только довези меня до Центральной голубятни в зоопарке!

— Прекрасная идея, — наклонилась к нему Мириам. — Я на тебя полагаюсь.

— А что будет потом? — всё еще сомневался дядя. — Так и будешь таскаться за мной весь день на все встречи и совещания?

— Оставь его в зоопарке, — сказала Мириам. — Доктор Лауфер найдет чем его занять. Центральная голубятня большая, и там всегда есть работа.

В три часа утра дядя разбудил Малыша и повел его — глаза закрыты, руки сжимают ручки корзинки с голубями — к грузовику-молоковозу. В дороге сон навалился на него с новой силой, но иногда он просыпался и каждый раз, открывая глаза, видел другой пейзаж, отчего поездка казалась ему прерывистой чередой сновидений. В Хайфе они пошли на автобусную станцию. Дядя достал ему из сумки бутерброд и купил у арабского лоточника чашку кисловатого напитка, а когда их автобус тронулся с места и пошел вдоль берега моря на юг, сказал Малышу, что мало смотреть из окна — надо глубоко вдыхать и нюхать то, что он видит, потому что запах лучше запоминается.

Автобус часто останавливался, впускал и выпускал пассажиров. Море, вначале близкое и синее, сильно пахнущее солью, отдалилось и позеленело. Его запах тоже изменился: сначала ослабел, потом усилился и превратился в запах цитрусовых плантаций. Голуби затихли в своей корзине, Малыш снова задремал и проснулся, только когда дядя толкнул его, чтобы он открыл глаза и смотрел.

— Уже приехали. Ты же в первый раз в Тель-Авиве. Смотри — это Центральная автобусная станция.

Малыш восхитился: «Здесь есть и Центральная голубятня, и Центральная автобусная станция?» — а дядя засмеялся: «А также Центральный комитет профсоюзов и Центральный универмаг. В Тель-Авиве всё центральное».

От тель-авивской автобусной станции они прошли по раскаленной и влажной улице, сели на другой автобус и поехали дальше. Дядя снова подталкивал его смотреть вокруг и показывал людей в шляпах, машины и магазины, всё, что есть в городе и чего нет в кибуце, но мысли Малыша были заняты только одним, и вблизи зоопарка, когда уже послышались его звуки и почуялся его запах, он сказал дяде, что должен сейчас же запустить голубей.

— Но Мириам сказала, что их запустит доктор Лауфер, — сказал дядя.

— Она полагается на меня, — сказал Малыш. — И только ради этого я проделал весь этот путь. Увидишь, папа, голуби прилетят благополучно, и Мириам даже скажет, что я хорошо их запустил.

Он поднес голубям немного зерен, легкий завтрак, который не затруднит их полет, но немного насытит, чтобы они не садились по дороге поесть, налил немного воды в мисочку и дал дяде бланки.

— Здесь напиши дату, — велел он и продиктовал: — Место запуска — ворота зоопарка в Тель-Авиве.

И дядя записал также время и погоду: жарко, и влажно, и тихо, и ясно. А номера голубиных колец Мириам записала заранее.

Малыш переписал данные на записку, что останется у него, вложил бланки в футляры и привязал их к ногам голубей. Потом поднял руки и запустил их одного за другим, вначале светлого, а через несколько минут двух серо-голубых. Дядя смотрел на него. Губы его улыбались, а сердце, так он вспомнит впоследствии, сжалось. Он был хороший и любящий дядя, и это мгновенье он не забыл и даже рассказывал о нем со слезами на глазах всем, кто пришел его утешать, когда спустя девять лет его племянник погиб. А Малыш пожалел, что Мириам не видит, какое правильное и плавное у него сейчас получилось движение, и сказал:

— А теперь зайдем в парк и пойдем к Центральной голубятне.

Но доктор Лауфер опередил их и вышел им навстречу, высокий и немного сутулый, в своих резиновых сапогах и со своим длинным носом, размахивая руками, с россыпью веснушек и рыжими волосами, а за ним шел очень толстый человек в кепке.

— Это он, — прошептал Малыш. — Это тот доктор Лауфер, который построил у нас голубятню.

— Смотрите, смотрите, — воскликнул доктор Лауфер, — вот мальчик, которого послала к нам Мириам, а вот его дядя, и нет только голубей.

Малыш смущенно молчал.

— «Не было ни голоса, ни ответа, — сказал доктор Лауфер, — и голубь с мальчиком все еще стучатся в ворота»![37] Сам запустил голубей, да? Мы видели, как они взлетели, две минуты назад.

— И все бланки я тоже заполнил. — Малыш с гордостью протянул оставшуюся у него копию.

Доктор Лауфер просмотрел его записи.

— Прекрасно, но, понимаешь, мы тоже хотели послать Мириам маленькую голубеграмму, а сейчас голуби уже улетели, и ничего не поделаешь.

— Она мне не сказала, — испугался Малыш.

— Ничего. Ты, товарищ дядя, — сказал ветеринар, — можешь теперь отправляться по своим делам. Твой племянник поработает у нас, пока ты вернешься.

Дядя ушел, и доктор Лауфер сказал толстому человеку:

— Видишь этого молодца? Он наш гость. Каждый раз, как он придет, пропусти его.

А Малышу сказал:

— Пошли!

Парк развернулся перед глазами Малыша, как волшебное царство первых детских картинок. Недалеко от входа его поджидали гигантские черепахи, в реальность которых, несмотря на их величину, а может быть, именно из-за нее, глаз решительно отказывался поверить. А дальше — обезьяны, при виде которых Малыш понял, что это те самые твари, которых он видел в своих страшных снах и до сих пор умудрялся забыть еще до своего пробуждения. И несколько клеток маленьких животных, жестоких и хитрых на вид, похожих на тех, что скользили в зарослях камыша возле Иордана, неподалеку от кибуца, а также бассейн с пеликанами и разными утками, которых он тоже видел в долине Иордана. А еще здесь были черный медведь и пара львов, и сегодня я развлекаю себя предположением, что это были те же самые Тамар и Герой, которых я видел много лет спустя, когда мама привела меня в тот же самый зоопарк. И тигр тоже был там, большой тигр по имени Тедди, пойманный в Галилее, — «Можешь себе представить, Яир? Тигр у нас в Стране! Возле Цфата…»

Но Малыш хотел прежде всего увидеть голубятню, ту Центральную голубятню, о которой он не переставал думать всю дорогу.

Воображение рисовало ему большой мраморный зал, как в сказках, которые рассказывал ему дядя, и как на картинках во французском альбоме, а в зале — сотни сияющих голубизной и сверкающих белизной голубей, которые клюют золотые зерна из алебастровых кормушек, и пьют воду из бассейнов слоновой кости, и дремлют на кроватях из эбенового дерева и на вышитых батистовых подушках.

Но оказалось, что Центральная голубятня — это самая обыкновенная голубятня, с окнами, и решетками, и пометом, и полками, и вертушками, только намного больше, чем в кибуце. И еще в ней были отдельные отсеки для отборных голубей, а также множество отделений для кладки яиц, потому что здесь, сказал доктор Лауфер, в этой Центральной голубятне, мы кладем большинство яиц и выращиваем большинство наших птенцов, которые уходят затем в новые голубятни.

На стене Центральной голубятни Малыш увидел два пожелтевших плаката: список качеств хорошего голубятника и распорядок работ на голубятне, — а потом оттуда появилась кудрявая, светлая и серьезная девочка, на полгода старше и на полголовы выше, чем он.

Доктор Лауфер представил их друг другу.

— Так же, как ты у нас самый молодой голубьятник, — сказал он Малышу, — она самая молодая голубьятница. Но она уже хорошо знает все работы в нашей голубьятне, и она скажет тебе, что нужно делать.

Малыш посмотрел на нее и почувствовал, что хочет продлить этот свой визит на много-много дней, чтобы эта девочка каждый день говорила ему, что нужно делать, и уже представил себе, будто он возвращается к ней, как голубь, не только из кибуца и сейчас, но всегда и отовсюду. И так как ему очень захотелось ей понравиться, он сказал:

— Меня послали из Иорданской долины специально, чтобы запустить отсюда голубей.

— Ты не должен рассказывать такие вещи, это секрет, — сказала девочка.

Малыш смутился:

— Я думал, что тебе можно.

— Это секретная голубятня Хаганы, — сказала девочка. — Никому ничего нельзя рассказывать.

— Почему же ты сейчас мне рассказала?

Они оба покраснели.

— Не надо спорить, — сказал доктор Лауфер. — Между собой мы можем говорить о чем угодно. Только с чужими нельзя.

Малыш немного помолчал и спросил:

— В котором часу вы выпускаете их в первый полет?

Девочка сказала:

— Вскоре после восхода. Мне приходится вставать очень рано, чтобы вовремя прийти сюда, а в школу я иду уже прямо отсюда.

Малыш сказал:

— Я встаю еще до рассвета, чтобы успеть поработать с голубями, потому что наша школа далеко от кибуца. И еще на нашей голубятне написано «голубьятня». А на сколько времени они улетают?

— Смотря какие, — сказала девочка. — Взрослые улетают дальше, а молодые еще боятся.

— А тебе уже разрешают брать и держать голубя в руке?

— Давно. Я уже беру с собой корзинки с голубями для запуска. Позавчера я запускала с лошадиной фермы, а один раз — с Яркона.

— Я тоже уже держу и запускаю, — гордо заявил Малыш. — А сегодня я запустил их отсюда в наш кибуц, но иногда я не могу сдержаться и все-таки смотрю им в глаза.

— А как зовут вашего голубятника? — спросила девочка.

— Она голубятница, и я не знаю, можно ли тебе рассказать, потому что, может быть, и это секрет.

— Я могу спросить доктора Лауфера, — сказала девочка. — Все голубятники и голубятницы в стране вышли отсюда.

— В чем я должен тебе сейчас помочь? — спросил Малыш.

— А что ты умеешь делать?

— Все, кроме свистеть пальцами.

Она прыснула со смеху и тут же посерьезнела:

— Я не могу дать тебе трогать наших голубей, потому что, может быть, у вас в голубятне нечисто и ты принес болезни. Но ты можешь почистить вокруг.

— А ты что будешь делать?

— Я покормлю птенцов, которые уже начали есть самостоятельно.

Малыш вынужден был признать, что Мириам еще не поручала ему такое тонкое дело, и девочка с видом победительницы вышла в соседний отсек. Сюда помещали подрастающих птенцов, когда приходило время отучать их от «птичьего молока», которым кормили их родители.

Малыш чистил кормушки, а его глаза следили за ней сквозь решетки. Она смешала зерна, размокавшие несколько часов в воде, насыпала немножко порошка из толченых ракушек и минералов, села и положила птенца себе на колени. Левой рукой она открыла ему клюв и маленькой узкой ложечкой вложила туда несколько зерен. Она повторила это несколько раз, пока зоб не наполнился, а под конец той же ложечкой влила в горло птенца немного воды.

— Это несложно, — сказал из-за его спины доктор Лауфер. — Но это из тех работ, которые лучше оставить постоянным работникам голубятни, а не поручать гостям. Но ты не беспокойся, у вас тоже будут птенцы, и ты тоже вскоре научишься этому.

Под вечер дядя вернулся в зоопарк, увидел, как Малыш работает с высокой кудрявой девочкой, и почувствовал странную вещь: стайки слов, которые обычно витают в мозгу у каждого человека безо всякого закона и порядка, вдруг сложились в его мозгу в законченную фразу. И фраза эта шепнула ему, что этим двоим суждено полюбить друг друга. Буквально так.

Он окликнул Малыша, и тот повернул к нему сияющее и счастливое лицо и сказал шепотом, чтобы не испугать голубей:

— Минуточку, папа. Я уже кончаю работу.

Дядя спросил доктора Лауфера, не помешал ли им молодой гость, и ветеринар сказал: «Напротив! Он был очень полезен и очень помог нам. Ты всегда можешь послать его сюда на несколько дней. Нам иногда нужна помощь, а он умелый и старательный работник».

Дядя сказал: «Мы не хотим быть обузой» и: «Где он будет жить?» — и Малыш поторопился ответить: «Я устроюсь», а доктор Лауфер сказал: «В клетке для обезьян как раз освободилось место». И засмеялся своим хрипловатым смехом, предназначенным привлечь внимание слушателя: «Кххх… кххх… кххх…» — а девочка вдруг шепнула на ухо Малышу: «Это йеке так смеются, чтоб ты знал».

Теплое дыхание ее рта трепетало в его ушной раковине. Говори еще, не уходи, останься, кричал он ей в душе, и девочка, подумав, добавила: «Мой отец тоже так смеется. Этим смехом йеке извещают, что сейчас сказали что-то в шутку».

— Большое спасибо, — сказал дядя, а Малыш, еще не опомнившись от ее близости, взмолился в душе, чтобы не только доктор Лауфер, но и она сама пригласила его приехать снова. Но девочка посмотрела на него и не сказала ни слова. Легкий румянец спустился с ее лба на щеки, и Малыш почувствовал, как красиво это сочетание оттенков — розовый, голубой и золотой. Ее кожа, ее глаза, ее волосы.

— Перед тем как вы уходите, нужно сделать еще одно дело, — сказал доктор Лауфер.

Он написал что-то на клочке бумаги, скатал и всунул его в тонкую картонную трубочку, а потом сказал Малышу: — А сейчас, пожалуйста, руку.

Малыш протянул руку. Ветеринар напел про себя: «Пошлите голубя-гонца, пусть нет в устах его словца, но привяжите под крыло ему листочек письмеца»,[38] — и привязал трубочку тонкой лентой к пухлой детской руке.

— Тебе не давит?

— Нет.

— Подвигай слегка рукой. Хорошо. Теперь согни и выпрями.

Малыш выполнил его указание, и ветеринар сказал:

— Все в порядке. Ты можешь лететь. Кххх… кххх… кххх… И что ты сделаешь, когда вернешься в голубьятню?

— Я дам это Мириам.

— Не давай! Просто войди вот так, — и ветеринар широко раскинул свои длинные руки, — с письмом на руке. Но не бегом, да? Чтобы не испугать других голубей.

— И что тогда?

— То же, что каждый раз, когда голубь возвращается в голубьятню. Мириам возьмет письмо и даст тебе что-нибудь вкусное, — сказал доктор Лауфер, а дядю спросил, не откажется ли он взять с собой тель-авивских голубей, чтобы Мириам запустила их из кибуца в зоопарк.

— Я сам запущу их! — воскликнул Малыш.

На этот раз дядя согласился охотно, и доктор Лауфер положил трех голубей в плетеную корзинку, принесенную Малышом, и добавил к этому также мешочек с футлярами, лентами, кольцами и бланками для передачи Мириам.

Солнце зашло. Парк наполнился новыми звуками. Малыш понял, что это те рычания, и призывы, и рев, о которых рассказывала ему Мириам, а девочка, провожавшая их к воротам парка, улыбнулась ему и сказала ему:

— Я ужасно люблю это время.

Малыш и его дядя попрощались с ней и пошли к автобусной остановке.

— Очень симпатичная девочка, — сказал дядя Малышу.

Малыш задумался, хорошо ли он попрощался с ней и поняла ли она его твердое намерение вернуться, а дядя сказал:

— Знаешь, что ты можешь сделать? Напиши ей что-нибудь короткое и пошли с одним из голубей, которых дал нам доктор Лауфер, чтобы послать из кибуца. Женщины очень любят получать письма, а получить письмо с голубем — это уж точно очень приятно.

Мириам уже собрала голубей с утреннего полета и приступила к кормлению, и тут появился Малыш, размахивая руками в воздухе и загребая пыль ногами.

Она улыбнулась. Казалось, эта игра была ей знакома. Она протянула ему несколько очищенных семечек подсолнуха, приятно обняла сзади и сказала: «А это для меня, правда?» — и отвязала от его руки картонную трубочку.

— Голуби вернулись? — спросил Малыш.

— Двое голубых вернулись, — сказала Мириам. — Молодой голубой через полтора часа. Очень хорошее время. А второй через час сорок две минуты.

— А светлый?

— Светлый не вернулся.

Малыш огорчился и почувствовал себя виноватым. Может быть, надо было запустить его вместе с двумя другими, а не перед ними?

— Ты запустил их совершенно правильно, — сказала Мириам. — Возможно, он еще вернется в ближайшие часы.

Но это не успокоило Малыша. Картины вонзающихся когтей, летящих пуль, разлетающихся перьев проносились перед его глазами. Он снова и снова оплакивал утрату, но Мириам сказала, что, если бы речь шла о старом опытном голубе, было бы о чем сожалеть, но молодой голубь, не вернувшийся после первого серьезного запуска, явно не был хорошим голубем, и так даже лучше.

Тут появился и дядя, неся голубей, которых дал им доктор Лауфер. Мириам перенесла их из плетеной корзинки в просторный ящик, поставила перед ними зерна и воду и сказала:

— Мы запустим их завтра утром, когда они отдохнут от поездки.

Назавтра Малыш записал данные запуска в соответствующих бланках, отдал одну копию Мириам на хранение, а другие засунул в голубиные футляры. А потом каждый из них добавил маленькую записочку в отдельной трубочке. Мириам написала что-то доктору Лауферу, а Малыш написал девочке: «Я хочу, чтобы у тебя был мой голубь. А у меня твой».