"Твердая рука. Гамбусино" - читать интересную книгу автора (Эмар Густав)

Глава XIX. РАНЧО

Оставим на некоторое время наедине Огненного Глаза и Твердую Руку и вернемся несколько назад, к событиям, которые произошли в асиенде дель Торо еще до отъезда дона Хосе в Эрмосильо.

Молодые мексиканские девушки, выросшие в глуши, у самых индейских границ, за отсутствием общества и знакомых, проводят большую часть своего времени верхом на коне. Целыми днями они объезжают свои огромные поместья, протянувшиеся на двадцать-двадцать пять лье, скачут по горам и полям, навещают убогие хижины пастухов и пеонов. Донья Марианна, возвращаясь в асиенду после многих лет затворничества в монастыре города Сан-Росарио, горела желанием возобновить свои пленительные прогулки верхом по лесам и долам. В сопровождении слуги, а чаще всего одна, молодая девушка посещала то одного, то другого из тех, с кем были связаны лучшие воспоминания детства. Все восхищало ее во время этих прогулок: простор прерий, цветы, которые она собирала, солнце, под лучами которого она загорала, ветер, который дул ей в лицо, – одним словом, она была полна радостным и цельным ощущением жизни, тем светлым восторгом, который знаком одной лишь нетронутой юности. Чаще всего донья Марианна направлялась к одному ранчо, расположенному примерно в трех лье от асиенды среди густых зарослей мескита.

Это глинобитное строение возвышалось у берега реки, на довольно обширной прогалине бывшего леса, вырубленного и выкорчеванного под пашню бедными обитателями этого жалкого жилья. Позади ранчо виднелся загон, заменявший кораль для двух коров и четырех лошадей, составлявших все достояние хозяина ранчо. Надо, впрочем, сказать, что внутри это ранчо не казалось таким убогим, как снаружи. Оно состояло из трех помещений. Два из них были отведены под спальни; третье представляло собой большую комнату, служившую столовой, гостиной, кухней и всем чем угодно; сюда заходили даже куры, нахально поклевывавшие рассыпанные на полу зерна и крошки маисовых лепешек.

У правой стены этой комнаты находился низкий очаг – очевидно, для стряпни; середину комнаты занимал большой дубовый колченогий стол; в глубине комнаты виднелись две двери, ведущие в спальни. Стены этой комнаты были разукрашены теми безвкусными олеографиями, которыми парижские коммерсанты наводняют всю Америку; а ловкие коробейники для облегчения сбыта приписывают еще к ним объяснения, ничего общего не имеющие с содержанием картинки. Здесь, например, висела среди прочих олеография, изображающая переход Наполеона через Сан-Бернар[62]. Лошадь Наполеона ведет под уздцы горный проводник. Надпись под этой картиной гласила: «Великий старец Святой Мартин, разделяющий свою шинель с бедняком». Забавнее всего, что Наполеон был очень далек от того, чтобы «разделять» свою шинель с проводником (который, как видно, ничуть в ней и не нуждался), а, ежась от холода, сам кутался в нее. Несколько кресел дополняли обстановку комнаты. Такая незатейливая меблировка могла бы, пожалуй, сойти за роскошную в этих краях, где потребности весьма низки и люди не имеют ни малейшего понятия о бытовых удобствах. Это ранчо, с незапамятных времен принадлежавшее одной индейской семье, переходило из поколения в поколение от отца к сыну. Обитатели его были последними и единственными представителями многочисленного когда-то индейского населения, обитавшего на этой территории до вторжения испанских завоевателей.

Эти индейцы мансос, давно уже обращенные в христианскую веру, были старыми и верными слугами маркизов де Могюер, которые в свою очередь любили их и считали своим долгом оказывать им помощь и покровительство. Семья забыла свое индейское имя, ее знали только по фамилии Санхес. Она состояла из трех человек. Возглавлял семью слепой, но еще прямой и моложавый старик. Несмотря на свою слепоту, он уверенно расхаживал, не боясь заблудиться, по всем лесным тропинкам в сопровождении одной только своей собаки Бухало. Мать, сорокалетняя высокая и сильная женщина с крупными чертами лица, сохраняла еще следы былой красоты. Сын, хорошо сложенный молодой человек, отважный охотник, служил в асиенде в качестве тигреро[63]. Луиза Санхес вскормила донью Марианну, и молодая девушка, рано лишившаяся матери, питала к ней горячую привязанность. Вполне понятно, что в сердце юной доньи Марианны жила постоянная потребность излить на кого-нибудь свою нежность. Она не могла отдать ее вечно угрюмому на вид отцу и отдавала своей кормилице.

Для обитателей ранчо возвращение молодой девушки было радостным событием. Вся семья – отец, мать и сын – тотчас же села на коней и помчалась в дель Торо расцеловать свое дитя, как они, по душевной своей простоте, называли ее. На полпути они встретили донью Марианну: сгорая от нетерпения свидеться с ними, она как одержимая мчалась в ранчо в сопровождении своего брата, подтрунивавшего над ее привязанностью к кормилице.

С тех пор не проходило дня, чтобы молодая девушка не заглядывала а ранчо. Обычно она заезжала утром и делила с семьей незатейливый завтрак, состоявший из нескольких тонких лепешек, поджаренных в очаге на чугунной доске, из куска отварной говядины, приправленной красным перцем, из молока, из кесадилья[64]. Эти незатейливые деревенские кушанья пришлись по душе донье Марианне, которая уплетала их с видимым удовольствием.

Бухало, как и все обитатели ранчо, обожал донью Марианну. Это был длинношерстный мексиканский шпиц, белый с черными подпалинами, достигший десятилетнего возраста, задиристый и злой, как и все представители его породы. Этому псу было знакомо одно только чувство: чувство беспредельной преданности своему хозяину, за которым он шел всегда по пятам, у ног которого неизменно лежал. Но с возвращением молодой девушки у этого почтенного четвероногого появилась новая привязанность. Каждое утро Бухало убегал на дорогу сторожить появление доньи Марианны; завидев ее, он несся навстречу и приветствовал свою любимицу прыжками, оглушительным лаем и прочими собачьими нежностями. Что касается тигреро Мариано Санхес, то его нежная привязанность к Марианне подогревалась еще тем обстоятельством, что они были тезками. А в Мексике тождество имен рассматривается как своего рода духовное родство, дающее право на установление самых тесных дружеских отношений. Токайо и токайя[65] по этому трогательному поверью – почти брат и сестра.

Нередко случалось, что молодой тигреро проделывал в одно утро восемь-десять лье на коне, лишь только бы поздороваться со своей тезкой. За это его награждали улыбкой, приводившей Мариано а самое блаженное состояние. Старик Санхес с момента возвращения доньи Марианны горевал, как он сам говорил, лишь о том, что лишен возможности видеть ее и наслаждаться ее красотой; он вознаграждал себя поцелуями и объятиями.

Было около одиннадцати часов утра; солнце ярким светом заливало хижину, из леса доносился оживленный птичий гомон. Старик Санхес перетирал зерна между двумя ручными жерновами, а жена его, просеяв муку сквозь корзину, заменявшую сито, замешивала тесто для тонких маисовых лепешек. Поджаренные на противне, они и являются, по существу, основным питанием бедных мексиканцев. Бухало, конечно, уже поджидал донью Марианну на дороге.

– Что б это значило, что Мариано до сих пор нет? – спросил старик. – Обычно топот его коня бывает слышен намного раньше…

– Бог знает, где теперь наш бедный малыш, – отвечала мать. – Вот уже несколько дней, как здесь объявилась семья ягуаров; они успели задрать немало коней в асиенде. Наш малыш выслеживает их. Наверно, он и сейчас сидит где-нибудь в засаде. Только бы не попал ненароком бедняга в когти к этим зверям!

– Совсем ума лишилась, мать! – воскликнул старик, пожимая плечами. – Мыслимое ли это дело, чтобы ягуары справились с нашим сыном?!

– Все может случиться, – вздохнула мать.

– Это все равно что сказать, что Бухало способен совладать с пекари[66]; одна небывальщина стоит другой. А Бигот? Ты забыла про Бигота? Да Мариано шага не сделает без Бигота! Ну, а эта помесь волка с ньюфаундлендом, ростом с полугодовалого жеребенка, способна повалить и койота[67].

– Я не отрицаю этого, отец, – отвечала жена. – Но при всем том наш сын занимается опасным ремеслом, за которое может когда-нибудь поплатиться жизнью.

– Полно, мать! Мариано слишком ловкий охотник, да и ремесло его очень выгодное. Ведь за каждую шкуру ягуара он получает четырнадцать пиастров, а это что-нибудь да значит для нас, особенно с тех пор как из-за этой слепоты – будь она проклята! – я перестал работать. Эх, раз уж я ни на что не годен, не лучше ли было бы, в самом деле, моим старым костям отправиться на покой в могилу?

– Не смей так говорить, отец! Особенно при нашей дочке, она не простит тебе этого. Неправильно ты сказал: ты немало поработал на своем веку и заслужил свой отдых; пусть теперь сын поработает за тебя.

– Да, кстати, мать, – смеялся старик, – меня, кажется, не задрали ягуары. А между прочим, я сорок лет проработал тигреро. Может быть, ты думаешь, что тогдашние ягуары были покладистее нынешних?

– Уж помолчал бы лучше! Тебя они, действительно, не тронули, но они растерзали отца твоего и деда. Что ты теперь скажешь, отец, а?

– Гм-м… – пробормотал опешивший старик. – Я скажу… я скажу…

– Ничего ты не скажешь, потому что тебе нечего ответить!

–Что?! За кого ты меня принимаешь, мать!.. Да, это верно: мой отец и мой дед попались ягуарам в когти, но случилось это потому… потому…

– Ну же! Почему? Говори!

– Да потому, что эти звери нечестно дрались с ними! – обрадовался старик найденному объяснению. – Эти коварные бестии знали, с кем они имеют дело, и пустились на хитрость, изменив свои обычные звериные повадки; иначе им никогда не удалось бы схватить таких искусных охотников, какими были мой дед и мой отец!

Хозяйка только улыбнулась, пожав плечами. Она не стала больше возражать, зная, что бесполезно спорить с мужем, который никогда не согласится с ее взглядами на рискованное ремесло тигреро. А старик, торжествуя, что за ним, как ему казалось, осталось последнее слово, не стал, однако, злоупотреблять своей победой. Лукаво улыбаясь, он принялся свертывать свою пахитоску. Луиза Санхес тем временем занялась приготовлениями к завтраку. Но, убирая комнату и накрывая на стол, она с замиравшим от тревоги сердцем чутко прислушивалась к малейшему шуму в лесу.

Где-то залаял Бухало; его лай, сначала глухой и отдаленный, с каждым мгновением звучал все громче и явственнее. Старик привстал со своего кресла, а Луиза Санхес бросилась к дверям и на пороге столкнулась с доньей Марианной, улыбающееся лицо которой, казалось, дышало свежестью полей.

– Добрый день, мать! Добрый день, отец! – произнесла она своим мелодичным голосом, целуя старика, нежно обнимавшего ее. – Ну, будет, будет. Бухало! – продолжала она, лаская пса, бурно выражавшего свой собачий восторг. – Мать, попросите токайо отвести моего Негро в кораль; он вполне заслужил свою порцию овса.

Все это было сказано почти не переводя дыхания, с веселой игривостью, свойственной молодым девушкам.

– На этот раз, моя дорогая, придется мне вместо Мариано отвести Негро, – сказал старик, выходя из ранчо.

– Мать, – весело произнесла молодая девушка, – где же мой молочный брат?

– Он еще не вернулся, нинья.

– Не вернулся?! Не может быть!

– Теперь уж, верно, скоро будет… Так я надеюсь, – отвечала мать, подавляя тяжелый вздох.

Молодая девушка испытующе взглянула на нее.

– Что с вами, мать? – произнесла она, схватив за руку бедную женщину. – Что-нибудь случилось с ним?

– Сохрани Боже, голубка! – воскликнула женщина, сложив молитвенно руки.

– Но вы встревожены, мать, вы что-то скрываете от меня! Что случилось, скажите!

– Ничего, дитя мое. Прости меня, ничего особенного не случилось, и я ничего не скрываю от тебя. Вот только…

– Только?

– Ну, коли ты требуешь, дорогая, я сознаюсь тебе: я очень волнуюсь, боюсь, как бы не приключилось с ним несчастья… От этих тигров всего можно ждать!

– Полно, мать, что за мысли! Мариано – искусный и бесстрашный охотник. Второго такого не сыщешь, пожалуй, на всем белом свете.

– Ах, нинья, ты говоришь то же, что и старик! И никто из вас не понимает, что станется со мной, если я потеряю сына!

– Как можете вы говорить так, мать! Мариано не грозит никакая опасность. Он запоздал немного и скоро появится. Вот увидите!

– Дай Бог! Дай Бог!

– Я так уверена в этом, что не сяду за стол без него.

– И тебе недолго придется ждать, дочка, – сказал старик, входя в дом.

– Едет?! – радостно воскликнула мать, украдкой смахивая слезу.

– Что я говорила вам! – весело подхватила девушка.

– Чу! Слышите, как скачет! – произнес старик с облегчением, сам свободно вздохнув при этом.

Обе женщины выбежали навстречу Мариано. На опушке леса показался всадник, мчавшийся во весь опор, с развевающимися на ветру волосами, с мужественным и энергичным лицом, разгоревшимся от быстрой езды. Рядом с конем бежала собака, великолепная помесь волка с ньюфаундлендом – с мощной грудью и огромной мордой. Не отставая от лошади, пес то и дело поглядывал на нее своими умными и выразительными глазами.

– Vivo dios, дорогая токайя! – воскликнул Мариано, одним прыжком соскакивая с коня. – Как я счастлив, что застал вас! Я так боялся опоздать!.. Бигот, – крикнул он, бросая поводья собаке, подхватившей их зубами на лету, – отведи-ка лошадь в кораль!

Собака послушно направилась к загону, ведя коня за повод. " Мариано и обе женщины вошли в дом, где сын прежде всего поздоровался с отцом, поцеловав его в лоб и пожав ему руку. Потом подошел к матери и нежно обнял ее.

– Почему так запоздал, жестокий? – выговаривала ему мать.

– Не слушай ее, мальчик! – воскликнул старик. – Она совсем помешалась.

– Как не стыдно, отец! – вмешалась донья Марианна. – Лучше бы вы побранили Мариано. Я ведь тоже беспокоилась за него.

– Не сердитесь на меня, – отвечал молодой человек. – Мне никак нельзя было отлучиться раньше из лесу: я выслеживаю семью ягуаров.

– Это здешние ягуары?

– Нет, это бродячие звери; должно быть, их загнала сюда засуха. Тем они опаснее: не имея постоянного логова в наших краях, они охотятся где попало, там и сям, и следы их то и дело исчезают.

– Лишь бы только они не вздумали забраться и сюда поближе! – с тревогой заметила мать.

– Вряд ли, звери избегают близости человеческого жилья, Но все же будет благоразумнее, донья Марианна, если вы на некоторое время ограничите свои прогулки и не будете слишком углубляться в лес.

– А чего мне, собственно, бояться?

– Да, пожалуй, нечего; серьезных оснований для тревоги пока еще нет. Но лучше все же соблюдать осторожность: мы еще так мало знаем о повадках хищников, особенно пришлых хищников.

– Ха-ха-ха! – рассмеялась девушка. – Вы просто хотите напугать меня, Мариано!

– Ничуть. Впрочем, мы с Биготом проводим вас до самой асиенды.

Собака, вернувшаяся из кораля, услышав свою кличку, завиляла хвостом.

– Ни в коем случае! – отвечала Марианна, запустив свои тонкие пальцы в шелковистую шерсть собаки и трепля ее за уши. – Оставьте Бигота в покое. Я приехала сюда одна и уеду одна. И если только тигры не засели в засаду где-нибудь на моей дороге, пусть-ка попробуют они настигнуть моего Негро!

– Но послушайте, нинья… – начал было снова Мариано.

– Ни слова больше на эту тему, прошу вас! Я буквально умираю от голода. Мне кажется, что даже этим ягуарам, явись они сюда, не удастся лишить меня аппетита.