"Тьма сгущается" - читать интересную книгу автора (Тёртлдав Гарри)

Глава 20

Впервые с тех пор, как брошенное альгарвейским драконом ядро убило Эфориель, Корнелю вернулся в родную стихию: верхом на левиафане он мчался по волнам, чтобы нести погибель войскам короля Мезенцио. До стандартов сибианского военно-морского флота дрессированный лагоанцами зверь недотягивал, но самка была еще молода и, как успел заметить ее седок, поддавалась обучению.

Правду сказать, ныне Корнелю патрулировал воды близ побережья Валмиеры, а не более узкий пролив, отделявший архипелаг Сибиу от Дерлавайского континента. Собственная его держава оставалась во власти альгарвейцев. Силы горние, жена Корнелю оставалась во власти альгарвейцев. Но подводник не сдавался.

Он похлопал левиафана по спине — система сигналов, принятая на лагоанском флоте, мало отличалась от привычной ему. Чудовище покорно вытянуло над водою переднюю часть змеевидного туловища, подняв Корнелю над волнами, чтобы наездник смог оглядеться получше. Если альгарвейский корабль проскользит над становой жилой незамеченным, едва ли подводник сумеет потопить его.

Но даже в самой дальней дали не было видно ничего, кроме неба и моря. Корнелю вновь шлепнул зверя по спине, и левиафан вновь нырнул. Мышцы шустро ходили под толстой шкурой — должно быть, животное полагало команды седока частью веселой игры. Подводник не обижался. Пусть играет, лишь бы альгарвейцев не упустить. Морякам Мезенцио игра придется не по вкусу, а Корнелю будет только счастлив отправить их на дно морское.

— Вот-вот, — пробормотал он себе под нос. — Вроде бы мы плывем вдоль становой жилы, но проверить не мешает.

Поясной кошель его, как и облегающий комбинезон, скроен был из прорезиненной ткани. Из кармана на поясе подводник вытащил оправленный в бронзу пустотелый стеклянный шар. Внутри инструмента колыхались на подвесках два листка тончайшей золотой фольги. Сейчас они висели порознь, как разведенные ладони.

Корнелю довольно хмыкнул. Листочки отталкивались друг от друга в присутствии рассеянной магической энергии — а единственным источником волшебства посреди океана были становые жилы, проходившие равно по морю и суше. Если подводник задержится здесь достаточно долго, мимо обязательно проплывет корабль.

Но что в данном случае означает «достаточно», Корнелю понятия не имел. Кроме того, жгучая ненависть не позволяла ему пассивно ожидать удачи. Он жаждал кровавой охоты. Он был волком, идущим по следу, а не пауком, что сидит в своей сети, ожидая, пока пролетающая мимо бабочка по неосторожности не станет его пропитанием.

Подводник покрутил инструмент в руках, наблюдая, как трепещут золотые листочки: располагаясь параллельно становой жиле, они расходились шире, чем повернутые перпендикулярно к ней. Как и предполагал Корнелю, линия, на которой расположились он и его левиафан, проходила с северо-востока на юго-запад. Моряк без колебаний направил своего зверя вдаль, к берегу оккупированной альгарвейцами Валмиеры и самого Альгарве.

— В улей не залезешь — меду не видать, — наставлял он левиафана.

Разговаривать с новым животным было не так интересно, как с Эфориелью. С прежним левиафаном подводник делился всеми своими горестями, с новым же до сих пор испытывал определенное стеснение. И тем более не мог решить, много ли понимает зверь из его слов — в конце концов, чудовище привыкло к лагоанской речи, а не к языку Сибиу. Корнелю сам понимал, что волнуется из-за пустяков, но ничего не мог с собою поделать.

Левиафан повиновался командам с охотой. С его точки зрения, он был занят тем, на что никак не повлияло его знакомство с родом людским: добывал пропитание. Вот зверь ворвался в стаю скумбрии, и заработали длинные зубастые челюсти, разрывая тушку за тушкой. Седока на спине и притороченные к брюху ядра замедленного действия чудовище едва замечало — вот только плавать с ними было не так удобно, и оттого нескольким рыбкам удалось уйти от страшной пасти. Но в желудок левиафану попало немало рыбы, и зверь насытился.

— Давай же, красавица моя, — понукал зверя Корнелю. — Давай! Найди мне корабль! Хоть самый завалященький! Ну хоть какой-нибудь!

Подводник понимал, что лукавит — ему не нужен был абы какой корабль. Он знал, что хочет найти: плавучую крепость, ощетинившуюся тяжелыми жезлами и ядрометами. Отправив на дно такую громаду, он мог бы считать, что хотя бы начал мстить альгарвейцам за все, что они сотворили с его державой и с ним самим.

Но потопить плавучую крепость будет непросто. Корнелю осознавал это прекрасно. Потребуется хитрость, и опаска, и очень много удачи. Моряки на борту плавучей крепости неустанно несут дозор, высматривая приближающихся левиафанов, как и чародеи, хотя последних подводник опасался меньше. Инструмент на поясе позволял определять присутствие волшебной силы, но моряк редко пользовался ею, отчего в колдовском зрении оставлял лишь слабые, чуть заметные следы.

Небо… море… небо… море… И ничего, кроме моря и неба, насколько хватало глаза. Корнелю раздраженно буркнул что-то про себя и тут же увидел нечто, не принадлежавшее ни волнам, ни тучам. Однако никакой радости ему это не принесло. Выругавшись, подводник направил левиафана в глубину, надеясь, что плывущий в небесах дракон его не заметил.

Прорезиненый костюм и наложенные на него чары не давали подводнику замерзнуть в ледяных волнах. Другое заклятие позволяло получать воздух из окружающей воды, и Корнелю мог находиться в глубине так же долго, как его левиафан. К несчастью, наложить второе заклятие на левиафана не сумел еще ни один чародей, так что зверю приходилось время от времени всплывать, чтобы отдышаться. А кроме того, еще ни один волшебник не составил заклятия, которое позволяло бы человеку нырнуть так же глубоко, как мог это сделать левиафан, и при этом не погибнуть под тяжестью водной толщи.

Корнелю заставил левиафана продержаться на глубине, сколько тот мог, и, едва зверь вынырнул, с тревогой глянул в небо. Если драколетчик заметил его, в любой миг с неба могло рухнуть ядро или дракон мог промчаться над самыми волнами и огнем вышибить подводника из седла. Драконов и драколетчиков Корнелю ненавидел в первую очередь оттого, что они могли уничтожить его, а он не способен сделать с ними ничего.

Но взгляду вновь явились только небо и море. То же зрелище, что минуту назад вызывало только раздражение, теперь успокаивало. Моряк с облегчением вздохнул. Становые корабли он тоже ненавидел, но лишь потому, что они принадлежали Альгарве. Они тоже могли прихлопнуть его… но и Корнелю в силах был отправить их на дно.

— Ну, и куда мы направлялись, прежде чем ты нырнула? — поинтересовался Корнелю у своего левиафана.

Но зверь не мог ответить — да и вопроса скотина лагоанская не поняла, если придерживаться шутейной логики подводника.

Корнелю вновь снял с пояса детектор магической энергии. Оба золотых листочка провисли — это значило, что левиафан уплыл со становой жилы. Подводник крутил инструмент так и сяк, но листки оставались недвижимы. Корнелю облегчил душу черной руганью — почему бы нет, все равно никто не слышит.

Он подал зверю знак направиться на юг. Когда позади осталось, по прикидкам подводника, около полумили, он остановил левиафана и вновь вытащил инструмент. Золотые листочки обвисли еще более уныло.

Корнелю хмыкнул. Хоть он и не нашел становой жилы, зато выяснил точно, где ее нет. А это помогало определить, где она находится. Развернув левиафана на север, подводник миновал — или так ему показалось — место, откуда начал поиски, и вскоре снова обратился к детектору. Листки начали расходиться.

Очень скоро он вновь вышел на становую жилу и направил левиафана вдоль нее, на юго-запад, в направлении альгарвейских прибрежных вод. Вот только где прятались боевые корабли, что поддерживали власть Альгарве над этими водами?

Большинство патрульных рейсов по неизбежности — океан безбрежен, а цели в нем редки и малы — кончалось ничем. До сих пор все усилия Корнелю в ходе этой войны оказывались тщетны. Подводник не знал, сколько еще тщеты он в силах будет перенести.

Едва эта мысль успела сформироваться в голове, как подводник заметил на горизонте темное пятнышко. Надежда вернулась к нему. Если он сможет возвратиться в Сетубал, потопив альгарвейский корабль, даже надменным лагоанцам придется отдать ему должное.

«Надменные», впрочем, было не вполне точным определением. Лагоанцы полагали себя солью земли, но не бравировали этим, как жители Валмиеры, к примеру. Корнелю, со своей стороны, пребывал в твердом убеждении, что один сибианин стоит троих лагоанцев. Нельзя доверять типам, которые так зверски гундосят.

Сейчас Корнелю выдался случай проверить свои убеждения на опыте. Он направил левиафана в сторону корабля — а корабль двигался навстречу, да так быстро, что догнать его подводнику не удалось бы.

Моряк снял с пояса подзорную трубу. Простенькое заклятие сохраняло сухими оправленные в бронзу стекла, так что протирать их не пришлось. Корабль словно прыгнул подводнику навстречу, и тот задохнулся: на миг ему померещилось, что судьба и впрямь послала ему плавучую крепость, но, приглядевшись, он понял, что ошибся, — то был корабль рангом пониже, становой крейсер.

Корнелю злобно ухмыльнулся:

— Сойдет.

В подзорную трубу были ясно видны моряки на палубе. Развевался на ветру зелено-бело-алый вымпел. Подводник кивнул сам себе. Не хотелось бы по ошибке потопить лагоанский корабль — все равно что кусать руку, которая тебя кормит.

Дозорные, должно быть, выглядывают левиафанов в волнах. Если они засекут его, подобраться поближе и закрепить ядро на борту Корнелю уже не сумеет. Скрываться от альгарвейцев было удобнее всего, как ни странно, на поверхности. Моряки Мезенцио высматривают среди волн высокие фонтаны, которые вырывались из левиафаньего дыхала, когда зверь поднимался к поверхности. Но пока зверь дышит ровно, он не выдаст себя раньше времени.

Корнелю попытался прикинуть, когда придется уходить на глубину. Если промедлить, дозорные на мачтах все же увидят его. Если поторопиться, левиафан не сможет на одном глотке воздуха добраться до крейсера, придется всплывать на полпути… и вот тогда будет скверно.

Рассудив, что время пришло, он шлепнул левиафана по гладкому боку. Зверь неслышно ушел под воду и устремился к приближающемуся крейсеру. Животное было приучено держаться рядом с бортом до тех пор, пока седок не успеет закрепить на броне ядро. Подводник иногда думал про себя: а понимают ли левиафаны, зачем людишкам вся эта суета? Порою звери дрались между собой: обычно за самок, порою — за добычу. Знают ли они, что их хозяева тоже способны воевать?

Вскоре у Корнелю времени на раздумья не осталось: рядом замаячил борт крейсера. Погибшая Эфориель не смогла бы выполнить маневр сближения лучше. Подводнику оставалось только подать зверю сигнал перевернуться кверху брюхом, а самому переползти на бок и отстегнуть от упряжи заряженное ядро. Мина прилипла к борту крейсера, и, как только она коснулась брони, начало действовать часовое заклятие.

Корнелю вновь пристроился позади левиафаньего дыхала и погнал зверя прочь от крейсера. Бомба взорвется, окажется кто-то рядом или нет, и угодить под взрывную волну подводнику особенно не хотелось: ядро было тяжелей и мощней любого из тех, что мог поднять дракон. Кроме того, моряк торопился удалиться от крейсера как можно дальше, прежде чем левиафан поднимется к поверхности.

Второе ему удалось не вполне: левиафану пришлось вынырнуть раньше, чем планировал седок. На палубе засверкали гелиографы: альгарвейцы на крейсере пытались выяснить, на чьей он стороне. Корнелю вытряхнул из пояса зеркальце и послал в сторону крейсера солнечный зайчик. Правильного сигнала он, конечно, не знал, но пока альгарвейцы заняты гелиографами, они не станут швыряться ядрами. А левиафан с каждой секундой удалялся от крейсера все дальше.

Однако на судне быстро поняли, что зверь не принадлежал к их подводному флоту. В воздух взмыли ядра. Первые шлепнулись в воду далеко в стороне, но артиллеристы на борту быстро поймут ошибку.

И тут взорвалась заложенная Корнелю мина. Становой крейсер содрогнулся, будто налетел на невидимую стену. Альгарвейцы тут же забыли о своем противнике. Их отчаянные попытки спасти обреченный корабли ни к чему не привели. С перебитым хребтом крейсер неторопливо ушел под воду.

Торжествующий вопль Корнелю мог бы сорваться с губ древнего воителя:

— За короля Буребисту! За Сибиу!

На сей раз ему удалось нанести врагам державы тяжелый удар.

Альгарвейские офицеры, заходившие в портновскую мастерскую Траку, через одного при взгляде на Талсу заявляли: «Тебе повезло, что в живых остался, парень». Всякий раз приходилось вежливо кивать и бормотать что-то вроде: «Да, знаю, знаю…»

На самом деле Талсу вовсе не был уверен, что рад был остаться в живых. Рана в левом боку мучила нещадно. При ходьбе юноша волей-неволей скрючивался в три погибели. Сидя — ерзал на месте, пытаясь устроиться поудобнее. Но положения, при котором боль проходила вовсе, он так и не сумел отыскать. Если верить целителю, оно найдется еще нескоро… если вообще найдется.

Но гораздо труднее было сохранять спокойствие, зная, что альгарвейцы имели в виду не то, что юноше посчастливилось выжить после ранения. Посчастливилось ему в том, что оккупационные власти не схватили его, не привязали ко столбу, не завязали глаза и не расстреляли.

Один из офицеров Мезенцио так и вовсе поводил пальцем перед носом у Талсу:

— Тебе повезло, что военный комендант здешнего округа — добрый старикан, который предпочитает не делом заниматься, а ухлестывать за своей молоденькой пассией. Большинство из наших… — И он многозначительно провел пальцем по горлу.

— Ну да, я самый счастливый парень на свете, — согласился Талсу.

К тому времени он повторил эти слова уже столько раз, что прозвучало убедительно. Альгарвейский капитан заткнулся и ушел.

Но по какому праву рыжики могли брать любую приглянувшуюся девушку? По какому праву затеяли драку с тем, кто взялся защитить их жертву? По какому праву готовы были зарезать любого, кто взялся окоротить их разгулявшуюся похоть?

«По праву завоевателя» — так отвечали они. Тот альгарвеец, что ранил Талсу, начертал свой ответ острием ножа — и это сошло ему с рук. У Талсу не нашлось столь же впечатляющих контраргументов.

— Ну, отец, я еще не скоро смогу искать неприятностей на свою голову, как раньше, — заметил он тем вечером, когда Траку закрыл лавку.

Старый портной хотел было хлопнуть сына по плечу, как в былые времена, — и застыл с поднятой рукой. Любой толчок отзывался в теле Талсу болью.

— Да лучше бы искал, — буркнул Траку.

— Я бы тоже лучше искал, чем нашел, — ответил Талсу, — но что сделано, то сделано. Камни ворочать и мешки таскать я еще долго не смогу, но орудовать иглой и ножницами ты меня сам учил, так что обузой не стану.

— Когда-то я, как любой отец на моем месте, надеялся, что из тебя получится нечто большее, чем простой портной, — ответил Траку, задвигая засов. — Но выше головы не прыгнешь, а выше сословия не поднимешься, и я рад, что ты доволен своей долей. — Ничего похожего Талсу не говорил, но, не успел он напомнить отцу об этом, как Траку продолжил: — И если ты не против, мы могли бы сосватать тебе невесту нашего сословия, да так легко! — Он прищелкнул пальцами.

Талсу покраснел.

— Правда, что ли?

— Ну да. Гайлиса, знаешь, на тебя всегда поглядывала, а уж теперь, когда ты на рыжиков набросился, чтобы ее защитить сам догадайся от чего, она просто решила, что на тебе свет клином сошелся.

Губы Талсу тронула легкая улыбка.

— Я заметил. С тех пор, как меня порезали, она зачастила к нам, правда?

— Есть немножко, — серьезно подтвердил отец. — Милая девочка. И очень славная — а это в конечном итоге поважней будет, хотя в молодые годы об этом не думаешь. Она тебе очень благодарна. — Он покивал, соглашаясь со своими словами. — И не забывает об этом. Так сытно мы не ели с довоенных времен. Так что если решишь, что иголка с ниткой, ножницы с лентой да портняжные чары тебе не по душе — можешь в бакалейщики податься.

— Ну, это еще не скоро решать, — заключил Талсу. Из кухни потянуло чем-то необыкновенно аппетитным. Юноша улыбнулся. — На голодное брюхо плохо думается. Голубцы — или меня нюх подводит?

— Ноги тебя подводят, а нюх в полном порядке. — Отец протянул руку, помогая юноше встать. — По лестнице сможешь подняться?

— Справлюсь, — ответил Талсу. — Уже не так сильно болит.

Спускаясь по лестнице, а особенно поднимаясь, приходилось сильней, чем при ходьбе, напрягать заживающие мышцы. Получалось с трудом. Болело уже не так сильно — но все еще болело.

Однако юноша справился, всего лишь пару раз скрипнув зубами. Дело определенно шло на поправку — поначалу от боли его скрючивало пополам на каждой ступеньке. А пару дней назад он споткнулся на лестнице и упал. Тогда ему показалось, что он разбился на тысячу кусков, и Талсу пожалел, что этого не случилось: так больно не было с той минуты, как его ранили.

Усаживаться за стол тоже приходилось с опаской. Когда Талсу примостился на табурете и перевел дух, боль начала отступать — не ушла совсем, но ослабла. Аушра поставила перед братом полную миску дымящихся голубцов. Талсу тут же взялся за еду. Уксус и мед придавали остроты пресным капустным листьям, в которые была завернута начинка из фарша с овсянкой.

— Вкусно! — восторженно пробурчал он с набитым ртом. — Спасибо!

— Не меня благодари, а свою подружку, — ответила сестра. — Это она добыла для нас бараний фарш и мед.

— Моя подружка?.. — эхом отозвался Талсу. — Да… наверное…

Отец откашлялся. Мать только улыбнулась. Сестра расхохоталась в голос.

— Конечно, твоя, олух ты этакий! — выпалила Аушра. — Не меньше «твоя», чем тебе хочется.

Траку говорил, в сущности, то же самое, однако в женских устах слова отчего-то прозвучали более веско. (Хотя представить себе Аушру молодой женщиной, а не пронырливой настырной девчонкой тоже затруднительно.)

— Ну, может быть… — пробормотал Талсу.

— Не может быть, а точно. — Это вступила в разговор матушка. Голос Лайцины прозвучал на редкость уверенно.

Траку покашлял снова.

— Я парню вот что сказал: хочешь — иди, как я, по портновской линии, а хочешь — по бакалейной. Аушра, передай-ка мне кувшин с вином.

У Талсу запылали уши.

— Послушайте, — взмолился он, — а вам не кажется, что обсуждать чужую личную жизнь неприлично?

Аушра показала ему язык:

— Ты думаешь, что обсуждать ее у тебя за спиной приличней?

— Лучше бы вы ее вовсе не обсуждали! — возмутился Талсу. — Мною в армии уже накомандовались, спасибо — дома только кормят лучше.

— До недавних пор дома тоже кормили несытно, — парировала упрямая Аушра. — А почему стало лучше? Из-за Гайлисы, вот почему!

Если бы родные продолжали и дальше поддразнивать юношу, тот, наверное, возненавидел бы прекрасную бакалейщицу — ровно до того, впрочем, мгновения, как та в очередной раз заглядывала в портновскую лавку. После этого все обиды рассеивались, как туман над горами Братяну. Так и вышло на следующее утро. Гайлиса заглянула, когда Талсу раскраивал плащ для альгарвейского офицера.

— Привет, — бросила она. — Как ты себя чувствуешь?

— Неплохо, — отозвался юноша, неопределенно махнув рукой. — Уже лучше.

«Если повторять эти слова часто, — подумал он, — возможно, я в это поверю».

— Хорошо, — отозвалась Гайлиса. — Рада слышать. А те альгарвейцы не возвращались… с тех пор, как с тобой случилась беда.

— Рад слышать, — пробормотал Талсу. — Будем надеяться, что их отправили в Ункерлант воевать… или, того лучше, на Землю обитателей льдов.

Отец состроил унылую мину.

— Если верить газетам, они побеждают и там, и сям. Побеждают, даже если верить четверти того, что пишут в газетах.

Траку полез в ящик, побренчал там чем-то, захлопнул крышку, залез в другой и в конце концов проворчал:

— Забыл, должно быть, клятую штуковину наверху. Сейчас вернусь.

И он ушел, оставив сына с Гайлисой наедине. Талсу был совершенно убежден, что отец сделал это нарочно. Гайлиса, судя по тому, как она улыбалась — тоже.

— Славный человек твой отец, — заметила она, чем, с точки зрения Талсу, только подтвердила, что плохо знакома со старым портным.

Юноша рассмеялся. Гайлиса вопросительно подняла бровь.

— По мне, — заметил Талсу, — нам было вместе веселей, когда ты передо мной задирала нос. Если ты и дальше будешь на меня смотреть с открытым ртом, я, не приведи силы небесные, еще загоржусь — и чем это кончится?

— Да нашей Скрундой и кончится, — ответила Гайлиса. — Очень трудно задирать перед тобой нос после того, что ты сделал, понимаешь? Ты мне и раньше нравился, но теперь…

Она осеклась и густо покраснела.

Талсу хотел ответить, но у него вдруг закололо в боку. Он схватился за бок и невольно застонал.

— Это хорошо, что я тебе показался, но я не слишком рад, что вот так вышло, — если ты понимаешь.

— Конечно, понимаю! — возмутилась Гайлиса. — Я думала, ты у меня на глазах кровью изойдешь!

— Я тоже, — признался Талсу. — Спасибо, что привела помощь вовремя.

— Не за что.

Девушка шагнула к нему, обняла и поцеловала.

— Мне больше нравится так, чем задирать перед тобой нос. А тебе?

— Мне тоже нравится, — ответил Талсу. — Попробуем еще раз, для верности.

Они попробовали. Потом еще раз. Когда Траку спустился по лестнице в мастерскую, молодые его даже не заметили. Старый портной хмыкнул себе под нос и тихонько вернулся на второй этаж.

После тесной долины, где лежал Кунхедьеш, бескрайние просторы западного Ункерланта действовали на Иштвана особенно угнетающе. Казалось, что тайга — море сосен, елей и пихт — покрывает половину мира.

— Мы добрых полгода воевали, чтобы одолеть горы, — промолвил сержант, не отводя глаз от таежного простора, — а теперь придется воевать, чтобы одолеть вот это?! Да мы за год не управимся!

Если не больше. Похоже, в этом лесу может затеряться что угодно, включая действующую армию Дьёндьёша.

— Все не так страшно, сержант. — Капитан Тивадар вытащил из кожаного футляра карту и указал на петляющие по зеленому простору алые линии. — Видишь? В этой глуши немало дорог.

— Так точно, сударь, — отозвался Иштван.

Поспорить он не мог: негоже сыну деревенского сапожника в сержантском чине спорить с родовитым офицером.

— На что готовы поспорить, сударь, что парни Свеммеля будут драться за каждый перекресток?

— Если б воевать было легко, мы бы давно управились, — ответил Тивадар. Он указал куда-то вперед, потом снова уткнулся в карту и довольно хмыкнул. — Видишь? Вот по этому тракту мы движемся.

— Так точно, сударь, — повторил Иштван.

Пресловутый тракт даже в родной долине, где сержант только что отгулял отпуск, едва назвали бы проселком. Дорога была узкая, извилистая, разъезженная и грязная. Она ныряла в лес так решительно, словно вовсе не собиралась выходить из чащи на другом ее краю — если у этого леса вообще имелся противоположный край.

— Тогда вперед! — распорядился Тивадар. — Здесь прекрасные строевые леса, одни из лучших в мире. Если мы сможем отыскать становую жилу через горы, они озолотят Дьёндьёш.

Если в здешних забытых звездами краях имелись становые жилы, ункеры давно повырубили бы леса и озолотились сами — во всяком случае, так считал Иштван. А раз этого не случилось, значит, и становых жил тут раз, два и обчелся… или же здесь, на краю света, они остались неразведанными. Впрочем, Тивадар уже получил приказ и отдал команду сержанту.

Иштван обернулся ко своему взводу и гаркнул:

— Вперед! В лес! Вышвырнем отсюда проклятых ункерлантцев!

— Есть! — хором откликнулись солдаты.

То были истинные бойцы, прирожденные воины. Они исполнят приказ. Даже очкастый капрал Кун, тощий язвительный всезнайка, вместе со всеми крикнул «Есть!», шагнув к опушке.

— А может, — задумчиво предположил Соньи, — там в лесу спрятаны ядрометы. Только и ждут, когда мы до опушки доберемся, чтобы накрыть залпом. — Он вздохнул. — Иначе как на собственной шкуре не узнаешь.

— Правду глаголешь, — с деланным смирением отозвался Иштван. — Ну да будем живы — не помрем. Пошевеливайтесь! — Он повысил голос вместе с остальными сержантами и офицерами. — Топайте, неуделки! Нам еще ункеров по всему лесу искать.

Взвод шел по лугу к опушке. Трава казалась ослепительно зеленой, особенно яркой на фоне почти черной еловой хвои. Лютики и красный клевер расцветили луг; с цветка на цветок перелетали бабочки. Какой-то суслик, едва очнувшийся от зимней спячки, вылез из норы и возмущенно что-то стрекотал в адрес проходящих мимо солдат.

Внезапно земля по левую руку от Иштвана вздыбилась с грохотом. Коротко взвизгнул какой-то солдат. Иштван запрокинул голову и уставился в небо, но вместо драконов там кружилась рыжая сойка — совсем такая, как дома. И на наступающих дьёндьёшцев не сыпались снаряды…

— Поберегись! — пронесся вдоль шеренги тревожный клич. — Козьи дети заминировали луг! Наступишь на зарытое ядро — и сразу к звездам!

Иштван остро пожалел, что не умеет ходить по воздуху. При каждом шаге у него заходилось сердце.

— Интересно, — промолвил Кун, — что нас ждет на дороге, которая якобы ведет через этот клятый лес?

Об этом Иштвану вовсе не хотелось думать.

— Есть у нас лозоходцы-саперы? — крикнул он.

Никто не отозвался.

— А ты? — Иштван обернулся к Куну: — Ты все-таки у чародея подмастерьем был.

Кун оскалил зубы в гримасе, которую трудно было принять за улыбку:

— Думаешь, если бы я это умел, то служил бы в пехоте?

— Ну за спрос-то денег не берут.

— Не берут, — огрызнулся Кун. — И за глупости — тоже, хотя следовало бы.

Это уже было «неуважение к старшим чинам», но сержант не стал поднимать шума. Он понимал, отчего волнуется Кун. Сам волновался не меньше.

В полумиле справа грянуло снова. Успел несчастный дьёндьёшец вскрикнуть, прежде чем мина разорвала его в клочья, или нет — Иштван не разобрал. Он стиснул зубы и зашагал дальше. Спустя полминуты утреннюю тишину разорвал новый взрыв. Сердито застрекотала сорока, которой грохот мешал добывать червей и кузнечиков.

Лес впереди вздымался все выше и выше. Тайга не знала топора, если не считать просеки, по которой проходила дорога. В Дьёндьёше таких лесов не осталось, да и с любыми другими тяжело было. А в этой части света жило немного людей, и тайга сохранялась, на взгляд Иштвана, такой же, какой предстала свету первых звезд.

— Кун — ведущий, — распорядился он, когда взвод вступил в лес чуть левей дороги. — Соньи — на правый фланг, Феньеш — на левый. Я пойду замыкающим. Не теряйте бдительности! Проклятые козлодеры где-нибудь нас да поджидают.

Стоило солдатам пересечь опушку, как мир вокруг них переменился разительно. Скрылось солнце — лишь редкие лучики просачивались сквозь плотный полог ветвей. Стало прохладней; в воздухе пахло сыростью и живицей. Под ногами Иштвана шуршала рыже-бурая опавшая хвоя. Кое-где между корнями пробивались кружевные листья папоротника.

На лугу за опушкой Иштван мог разом окинуть взглядом несколько миль. В лесу поле зрения разом сузилось до нескольких шагов — и не только по сторонам. Подняв голову, он у видел над собою лишь сплетение ветвей. Сержант покачал головой. Не нравилось это ему.

— Сегодня звезд не будет, — пробормотал он себе под нос.

Кто-то из солдат услышал его.

— Они-то нас видят, сержант, даже если мы их — нет.

— Само собой, — отозвался Иштван без особого энтузиазма, продолжая поглядывать вверх.

Порою ему удавалось нашарить взглядом клочок голубого неба, и всякий раз это казалось ему маленькой победой.

С низко нависшего сука черными глазками-бусинками глядела на солдат рыжая белка, сжимая в лапках шишку. Зверушка сердито заверещала. Иштван поднял руку, и белка мгновенно скрылась от двуногого врага за веткой толщиной с мужское бедро.

При виде ее Иштвану пришла в голову новая мысль.

— Поглядывайте наверх, — приказал он. — Если ункерлантцы не посадили на деревья снайперов, то я глупее, чем вам кажется.

Кун пробормотал что-то себе под нос. Иштвану показалось, что он услышал «да не может такого быть», но уверен в этом он не был, а спросить побоялся.

Идти все время на восток и не сбиться с дороги в этой чащобе было непросто для взвода — да и для всей армии, должно быть. Но тут помогало незаконченное чародейское образование Куна. Капрал раздобыл где-то кусок рудного камня магнита и, привязав его на бечевке, прочел какое-то заклинание. Камушек принялся раскачиваться в определенном направлении.

— Там, — уверенно заявил чародей, — юг. — Он выполнил поворот «нале-во». — А там — восток.

— А откуда рудному камню известно, где тут юг? — поинтересовался Иштван.

— А пропади я пропадом, коли знаю, — отмахнулся бывший ученик чародея. — Знаю только, что ему известно. А нам это и нужно.

— Нам нужно добраться, наконец, до ункерлантцев и вышибить их с нашей дороги, — проворчал Иштван. — У меня от ожидания уже кишки свело.

— Вот начнется пальба, так твои кишки и отпустит, — отозвался Соньи. — Я так спасибо звездам скажу, если не обделаюсь.

Прирожденному воину так говорить не полагалось, но Иштван только фыркнул. Может, на свете бывают такие герои, которые не думают о том, что может случиться с ними в бою. А Иштван думал. И отделаться от этих мыслей никак не мог.

В лесу уже смеркалось, когда наступающие дьёндьёшцы натолкнулись на первые заслоны, оставленные ункерлантцами на их пути.

— Ложись! — заорал Кун, и взвод разом залег.

Миг спустя над головой Иштвана возник огненный луч. Он ударил в ствол за спиной сержанта, пробил кору и глубоко прорезал древесину. Из отверстия повеяло душистым запахом хвои.

Иштван поспешно укрылся за другим деревом, потом осторожно выглянул, но не увидал впереди ничего, кроме стволов.

— Где они? — вполголоса спросил он.

— Впереди! — ответил Кун.

Это была, несомненно, правда, но совершенно бесполезная.

— Они же ункеры! — с раздражением пояснил ведущий. — Они от природы прятаться умеют, к тому у них время было, чтоб подготовиться!

В лесу раздавались крики, ругань, вопли раненых. Дьёндьёшская армия уперлась в череду огневых точек. Позади ункерлантских позиций стояли ядрометы, которые открыли огонь, едва противники столкнулись.

А еще командиры конунга Свеммеля оставили часть своих сил в лесу. Те выждали, пока дьёндьёшцы не прошли мимо, и, как только Иштван и его товарищи натолкнулись на основные позиции противника, ударили им в тыл. Об этом сержант догадался только тогда, когда ему выстрелили в спину. Он думал, что укрылся неплохо, но в стволе над его ухом внезапно появилась обугленная дыра.

Иштван упал на землю ничком. Откуда взялся луч? Отовсюду неслись крики «Хайль Свеммель!». На миг сержанта охватила паника. А что, если вся дьёндьёшская армия уже окружена и вот-вот погибнет? Если так, то ункерлантцам придется пройти по телам сотен упрямых бойцов вроде сержанта Иштвана. Может, и есть польза в том, чтобы быть прирожденным воином…

Что там мелькнуло в чаще? Сланцево-серая шинель? Иштван выстрелил. Послышался стон, и из-за ствола огромной пихты вывалился ункерлантский солдат. Сдернув с пояса складную лопатку, сержант принялся рыть окоп в мягкой сыпучей земле. Раз он сам себя назначил в арьергард — ему первому и обороняться от угрозы с тыла.

Запахло дымом. От выстрелов и разрывов ядер в лесу начался пожар. Сержант принялся окапываться еще усердней, но, даже орудуя лопатой, не переставал отгонять от себя мысль, что роет собственную могилу. Интересно, выйдет ли из таежной чащи хоть один живой солдат — будь то ункер или дьёндьёшец?

Когда Краста спустилась по лестнице из спальни, полковник Лурканио уже прохаживался взад-вперед по вестибюлю. При виде маркизы зеленые глаза его недобро вспыхнули.

— Что вас так задержало, сударыня? — прорычал он, но почти против воли склонился над женской ручкой. — Должен сказать, сегодня вы особенно прелестны. Это почти прощает вам вашу медлительность.

Если бы он забыл произнести слово «почти», Краста была бы уверена, что произвела на любовника надлежащее впечатление. Жить с Лурканио было непросто — порою почти невозможно. Но маркиза не жалела, что не выбрала капитана Моско. Больше не жалела. Отправиться в этот огромный Ункерлант… нет, об этом и подумать страшно!

— Не сомневаюсь, ваш кучер доставит нас на бал вовремя, — ответила она. — Он не спит на облучке, как мой.

— Во-первых, он альгарвеец, а во-вторых — солдат, — ответил Лурканио.

Голос его уже не походил на звериный рык, и Краста решила, что полковник попросту решил припугнуть ее. На сей раз не сработало, а добиваться своего любой ценой, как это с ним бывало, Лурканио на сей раз не стал.

— Пойдемте, моя дорогая. — Он обнял маркизу за талию.

Кучер его действительно был альгарвейским солдатом, что и доказал тут же, скользнув по фигуре Красты сальным взглядом, пока полковник усаживал любовницу в коляску. Конечно, слуга был молод, высок ростом и хорош собою, но породы в нем не было, а иметь дело с чернью маркиза полагала ниже своего достоинства.

Лурканио сказал что-то кучеру на своем языке; тот, кивнув, хлестнул лошадей вожжами. Но, вопреки надеждам Красты, гнать коляску он не стал — улицы вечернего Приекуле озарял лишь тонкий месяц. Лагоанские драконы нечасто появлялись в небе над столицей оккупированной Валмиеры, но альгарвейцы из принципа не желали облегчать бомбардировщикам работу.

Пользуясь темнотой, Лурканио как бы невзначай положил ладонь Красте на колено. Постепенно рука его скользила все выше и выше.

— Сегодня у вас игривое настроение, — легкомысленно заметила маркиза.

— Сегодня у меня отличное настроение, — объявил полковник, и ладонь его сдвинулась еще немного. — И знаете ли, отчего?

— Могу догадаться, — насмешливо отозвалась Краста, накрыв его руку своей.

— О, и от этого тоже, дорогая моя, само собой, — хохотнул Лурканио, — но это я могу получить, когда заблагорассудится.

Краста напряглась.

— От меня — нет. Особенно если будете изъясняться в подобном тоне!

— Не от вас, так от кого-нибудь еще. В завоеванной державе это нетрудно.

В голосе Лурканио звучало омерзительное самодовольство. К несчастью, полковник говорил чистую правду, и Краста это понимала — и если она в приступе гордыни вышвырнет его из своей постели, то останется без покровителя.

— Нет, — продолжил Лурканио, когда стало ясно, что маркиза не поддалась искушению обидеться, — настроение у меня сегодня отличное в основном потому, что мы сорвали наступление ункерлантцев к югу от Аспанга.

— Прекрасно, — произнесла Краста, хотя найти упомянутый городок на карте не смогла бы даже под угрозой смертной казни.

— Без сомнения, — подтвердил Лурканио. — Солдаты Свеммеля всю зиму громили нас — это главная причина, почему ублюдок капитана Моско едва ли увидит когда-нибудь своего отца. Если бы они громили нас и дальше, когда пришла весна, это было бы вовсе не забавно.

— Ну, в конце концов, они всего лишь ункерлантцы, — промолвила Краста.

Лурканио кивнул.

— Именно так. И они снова доказали, что всего лишь ункерлантцы, если мне будет позволено так выразиться.

Краста не вполне поняла, что он хотел сказать, и вовсе не собиралась догадываться. И, отвернувшись, она уставилась в окно.

— И все же плохо, что посреди парка больше нет Колонны побед. Она была такая высокая, светлая, такая миленькая!

— Ее бы не стали подсвечивать прожекторами — время военное. — Порою Лурканио бывал до отвращения педантичен. — Быть может, когда-нибудь король Мезенцио воздвигнет на ее месте новую, более величественную — Колонну альгарвейских побед, которая простоит вечность, а не жалкий десяток веков.

— В Приекуле? Да это же… — Краста вовремя вспомнила, с кем разговаривает, и прикусила язычок: то, что она готова была ляпнуть, рассердило бы Лурканио всерьез.

Пару минут спустя коляска подкатила к воротам особняка Сефаню, племянника герцога Клайпеды. Герцог Марсталю командовал армией Валмиеры, разбитой в боях с Альгарве. После поражения он удалился в свое родовое поместье, племянник же его был вполне счастлив, принимая в своем доме оккупантов.

Как обычно, на подобных приемах альгарвейцы и валмиерцы присутствовали в равном числе. А вот спутницы и тех и других были неизменно светловолосы, молоды и красивы — Краста первым делом взялась оценивать потенциальных соперниц. Среди валмиеранок попадались и дворянки, как она сама, и уже знакомые по другим балам лица из простонародья, и какие-то совсем неизвестные. Маркиза поджала губки. Альгарвейцы могли выбирать: находить и отбрасывать — и пользовались этой привилегией бесстыдно.

К иным симпатичным личикам прилагались неестественно стройные фигурки. Эти по большей части толпились вокруг буфета, с восторженным писком поглощая благородные сыры и мясные закуски, каких не видывали, должно быть, уже много месяцев. Ни одна дворянка не стала бы объедаться столь позорным образом, но альгарвейские кавалеры следили за пиршеством своих подружек со снисходительными усмешками. «Должно быть, привели их сюда на откорм», — злорадно подумала Краста.

А вот юбки в альгарвейском стиле носили больше дворянки, чем содержанки низкого сословия. Краста провожала их мрачным взглядом. Кое-кто из мужчин тоже перешел на моду победителей. Маркизе они нравились не больше.

Виконт Вальню позволил себе явиться на прием в юбке настолько короткой, что вряд ли мог нагнуться, не выставив себя на посмешище. Тонкое симпатичное лицо его сияло улыбкой.

— Привет, моя дорогая! — Он помахал Красте рукой, потом подошел, обнял маркизу и расцеловал в обе щеки. После чего обнял и столь же нежно облобызал Лурканио. — Привет, ваша светлость! Как поживаете?

— Благодарю, неплохо, — проронил Лурканио и с этой минуты старался держаться от Вальню подальше.

Альгарвейцы чаще жителей Валмиеры целовались на людях, но не столь… страстным образом, хотя, подумав, Краста припомнила, что на один из приемов Вальню явился с альгарвейским офицером вполне определенных склонностей, которые сам не разделял — или разделял не вполне.

— А вы с кем поживали в последнее время? — не без сарказма поинтересовалась она.

— С кем мог, разумеется, — отозвался виконт. — Давайте прогуляемся по саду, и я представлю вам подробнейший отчет. — Он обернулся к Лурканио: — Я бы не стал похищать вашу даму без разрешения, ваша светлость, это было бы непростительной дерзостью…

— Ничего-ничего, — снисходительно промолвил полковник.

Судя по всему, он с легкостью мог доверить Красту этому созданию неопределенного пола. Краста была знакома с виконтом гораздо ближе, и мысль о том, чтобы изменить своему рыжеволосому любовнику, внезапно захватила ее — не столько от похоти, сколько из желания отомстить Лурканио. Она взяла Вальню под руку.

— Да, я желаю услышать самый подробный отчет!

Улыбка Вальню засияла ярче прежнего.

— Без сомнения, — промолвил он, увлекая маркизу за собой сквозь толпу.

Лурканио за ее спиной расхохотался. Краста тоже посмеялась — мысленно, незаметно. «Ты знаешь гораздо меньше, чем тебе кажется», — мелькнуло у нее в голове.

Она протащила Вальню мимо буфетной стойки, где взяла бокал пива, и вышла с виконтом в сад.

— Вам следует иметь в виду, что я приехала в коляске Лурканио, а не в своей, — пробормотала Краста вполголоса.

— Да? И почему же? — полюбопытствовал Вальню.

— Потому что его не заставишь катать нас по тихим переулкам, покуда мы заняты своими делами, — отозвалась маркиза.

— Своими делами? — Вальню хихикнул тихонько. — В последний раз, как мы попробовали это проделать, вы меня вышвырнули из коляски и заставили возвращаться домой пешком, в полной темноте. Не могу говорить за вас, прекрасная маркиза, но когда мы садились в коляску, я имел в виду нечто совсем иное.

Краста дернула плечиком.

— Вы заслужили такое обращение своей неуместной болтовней о каких-то лавочницах!

— Обещаю, сегодня о лавочницах ни слова. — Вальню приобнял ее за талию. — Пойдемте со мной. Вместе посмотрим на звезды… или займемся еще чем-нибудь, как нам заблагорассудится.

Глазеть на звезды в Приекуле стало проще с тех пор, как началась война. Над темными улицами ночные светила горели ярко: искристые самоцветы, щедрой рукою разбросанные по черному бархату. Краста бросила на небо один короткий взгляд, и забыла о звездах совершенно. Она отправилась на прогулку с Вальню не для того, чтобы пялиться в вышину. А для того, чтобы на свой лад посмеяться над излишне самодовольным покровителем-альгарвейцем.

Но Вальню, похоже, действительно собрался на прогулку. Несколько минут Краста, закипая понемногу, тащилась за ним, но потом заупрямилась. Расставив ноги пошире, она вцепилась в рукав своего спутника:

— Если вы привели меня сюда, чтобы развлечь, то когда же приступите к делу?

— Жду, когда мы отойдем подальше, — ответил Вальню, чем привел Красту в некоторую растерянность. — Хотя… можно и здесь.

Он сгреб маркизу в охапку. Краста поцеловала его жарче, чем целовала когда-либо Лурканио. Альгарвеец был умелым и опытным любовником, но власть в их союзе принадлежала ему целиком. И Краста вполне осознавала это.

Вальню уже целовал ее шейку и щекотал губами мочку уха, когда взрывная волна сбила обоих с ног. Первое, что заметила Краста, придя в себя, — что брюки ее порвались на колене. Выругавшись по этому поводу, маркиза воскликнула:

— Силы горние! Что случилось?

— Я бы сказал, что в особняке Сефаню разорвался снаряд.

Виконт вскочил и с неожиданной силой поднял на ноги свою спутницу.

— Идемте.

Он вел себя так уверенно и решительно, что Краста безропотно зашагала за ним в сторону особняка. Догадка виконта угодила в цель. Снаряд, сколько можно было судить, — тоже. Второй и третий этажи обрушились полностью, развалины уже занялись пламенем.

В глухой ночи особенно жуткими казались вопли раненых и оставшихся под завалами. Несколько растрепанных, истекающих кровью гостей сумели выбраться из-под обломков сами. Краста опасливо потянула торчащую из груды кирпичей руку и с воплем отпустила — рука подалась свободно, на месте плеча остались кровавые лохмотья. Под ложечкой у Красты засосало, словно маркиза сидела на пикирующем драконе.

— Лурканио… — пробормотала она.

Рука определенно принадлежала не ему — она была женская. Но много ли шансов уцелеть было у полковника в разрушенном доме?

— Я здесь, — послышался голос за ее плечом.

Лурканио где-то потерял шляпу. Из порезов — один над бровью, другой на предплечье — текла кровь. Самоуверенности он, впрочем, не лишился.

— Рад видеть вас в добром здравии, сударыня, — промолвил он с поклоном. — Ваш щеголек выбрал самое удачное время, чтобы развлечь вас прогулкой.

— Да-да, — пробормотала Краста.

Маркиза только теперь осознала, что могла быть в особняке, когда грянул взрыв. У нее екнуло сердце.

— Чтоб им пропасть, этим лагоанцам, вместе с их драконами! — выругалась она.

— Драконы? — Лурканио покачал головой. — Никаких драконов. Это ядро не рухнуло с небес, сударыня. Его пронесли в дом и взорвали изнутри. Способов сделать это достаточно. И когда мы найдем того, кто это сделал, то сплетем из его кишок макраме. Умирать он будет долго.

Похоже было, что эта перспектива его весьма привлекает. Во многом альгарвейцы до сих пор оставались сущими варварами. Ночь была тиха и сладка… но Красту бил озноб.

Ванаи коснулась ладонью лба Эалстана. Юноша горел в жару — как и час назад, как и вчера, как с той минуты, когда слег с лихорадкой три дня тому назад. Забормотав что-то, он дернулся и уставился на девушку невидящими глазами.

— Конберга… — прошептал он.

Закусив губу, Ванаи обмакнула тряпку в чан с холодной водой, отжала немного и положила больному на лоб. Если Эалстану мерещится сестра вместо возлюбленной, ему и впрямь худо. Перепутать Ванаи со смуглой, крепко сбитой фортвежкой можно было только в горячечном бреду.

— Ну что же мне делать? — горестно воскликнула она.

Порой ей удавалось впихнуть в больного по нескольку глотков воды или бульона, но этого явно не хватало. И с лихорадкой не справлялись холодные компрессы. От Эалстана исходил такой жар, что мокрая тряпка высыхала за считанные минуты.

«Ему нужен врач, — подумала Ванаи. — Или хотя бы настоящее лекарство». Мысль эта преследовала ее весь вчерашний день — с той минуты, как стало ясно, что сама собой лихорадка не уймется. Эалстан сбегал бы ради нее за врачом — девушка понимала это… но его не схватили бы прямо за порогом меблирашки.

— Холодно, — пожаловался юноша и задрожал.

Какой там холод — на нем можно яичницу жарить! Но ему казалось, что он стынет на морозе. Зубы юноши стучали. Ванаи навалила на него груду одеял, но и под ними Эалстан трясся от холода. Это был уже не первый приступ, но всякий раз Ванаи сама трепетала от ужаса.

Девушка стиснула зубы, приняв, наконец, решение. Эалстану нужна помощь, которую она не могла оказать своими средствами.

— Я выйду ненадолго, — шепнула Ванаи ему на ухо по-фортвежски, чтобы не встревожить. — Вернусь, как только смогу.

Ради него она старалась сделать вид, что все нормально — будто она могла выбежать из дому в любой миг, словно ничего дурного не могло приключиться с ней на улицах Эофорвика.

Быть может, она даже преуспела в своем намерении, потому что Эалстан прошептал с улыбкой:

— Хорошо, мама. Не заблудись — на улице вьюга.

Ему казалось, что холодно не только в доме, но и на всем белом свете.

— Ладно.

Ванаи выгребла все деньги, какие смогла найти в доме, — их оказалось гораздо больше, чем, по ее мнению, могли скопить они с Эалстаном. Альгарвейцы славились продажностью. Майору Спинелло она платила собственным телом. По сравнению с этим серебра было вовсе не жалко.

Переступить порог квартиры, увидеть стены лестничной клетки, а не комнаты или кухни, было непривычно и страшно. Девушка подумала было, что следовало бы переодеться в длинное платье, которое купил ей Эалстан, но ясным весенним днем замаскироваться таким образом было совершенно невозможно. Она торопливо сбежала по лестнице и вышла на улицу.

Гомон ударил по ушам словно кувалдой. Эофорвик был куда больше ее родного Ойнгестуна; девушка и забыла, как велика и многолюдна столица. Когда в самый первый день они с Эалстаном добирались до меблированных комнат, она успела разглядеть немногое. Но с тех пор Ванаи сидела в запертой клетке, глядя сквозь оконные стекла на мир, но не соприкасаясь с ним.

Непривычно было даже видеть вблизи незнакомые лица. Люди смотрели на нее. Какой-то фортвежец, похожий на хорька, схватил ее за руку:

— Девушка, вы с ума сошли? Хотите рыжикам в лапы попасть?

Ванаи не сразу сообразила, что вопрос прозвучал по-кауниански: на местном жаргоне карманников и домушников, не слишком схожем с ойнгестунским говором. Должно быть, этот тип нахватался от здешних светловолосых воришек.

— Мне нужен аптекарь, — промолвила она по-фортвежски: не стоило привлекать внимание еще и чужеплеменной речью. — Мой… брат заболел.

— М-гм. — Востроносый фортвежец явно не поверил ей. Ванаи почти сразу поняла, отчего: брат ее в этом районе был бы столь же приметен, что и она сама. Это значило, что незнакомец догадался — у нее есть любовник-фортвежец.

— Два квартала вперед, — сообщил воришка, — и полтора направо. — Этот аптекарь не станет спрашивать лишнего. Только по дороге не отсвечивай.

— Спасибо, — поблагодарила Ванаи, но фортвежец уже пропал куда-то, словно глаза ей отвел.

Немногие из темноволосых смуглых прохожих замечали каунианку. В Эофорвике, вспомнилось ей, фортвежцы и кауниане вместе бунтовали против оккупантов, когда истина о судьбе отсылаемых на западный фронт выплыла наружу. В Ойнгестуне было иначе — как и в большинстве фортвежских городов. Иначе альгарвейцам было бы гораздо трудней проводить свою политику.

— Чего изволите? — поинтересовался седобородый фортвежец, растирая что-то в ступке медным пестом.

Как и предрекал ее случайный знакомый, аптекарь будто не заметил, что его посетительница каунианка.

— Средство от лихорадки, — ответила она и перечислила признаки болезни, не упоминая при этом имени юноши и своих с ним отношений.

— А-а! — Аптекарь кивнул. — Эта зараза по всему городу гуляет. От нее хорошо помогают ивовая кора и маковый сок, да еще лохматой клюквы добавлю — имя смешное, но ягода пользительная.

Он достал склянки с корой, темным густым соком и сушеными листьями, растер твердые части в порошок и, смешав все компоненты, добавил прозрачной текучей жидкости:

— И немного спирту — для запаха, так сказать.

— Как полагаете нужным.

Ванаи доверилась аптекарю с первого взгляда. Он явно знал свое дело. И если бы к нему с теми же проблемами явился альгарвеец или голый чернокожий зувейзин, он прописал бы то же самое лекарство — в этом девушка была уверена.

— Прошу, — промолвил старик, закончив. — С вас три сребреника.

Ванаи расплатилась. Тамулис в Ойнгестуне, скорей всего, взял бы с нее меньше, но в провинции все обычно дешевле. Она уже направилась к выходу, но тут аптекарь наконец дал понять, что обратил внимание на цвет ее волос:

— Возвращайся домой, девочка. Возвращайся и не показывайся лишний раз на улице.

Ванаи обернулась:

— Я так и собиралась сделать. Спасибо.

Старик не ответил. Он уже вернулся к работе над снадобьем, прерванной приходом Ванаи.

Возвращаясь в меблирашку, Ванаи жалась к стенам домов, точно мышь. И снова большинство встречных фортвежцев делали вид, что не замечает ее. Лишь однажды какая-то баба взвизгнула: «Вонючая ковнянка!», но доносить не побежала.

«Слава силам горним! — Ванаи наконец добралась до угла доходного дома, где жила. — Пронесло». Она свернула за угол… и нос к носу столкнулась с парой шедших навстречу альгарвейских жандармов.

Если бы Ванаи заметила их хотя бы за полквартала, ей удалось бы сбежать: оба были немолоды и пузаты. Но она не успела даже взвизгнуть от испуга, как один из них ухватил ее за рукав.

— Ну-ну, и что же мы видим? — поинтересовался он на вполне внятном фортвежском.

— Пусти!

Ванаи попыталась пнуть его в обтянутую гетрой лодыжку, но жандарм оказался ловок, невзирая на тучность, и увернулся. Тогда девушка решила воспользоваться хитростью:

— Отпустите меня — я вам заплачу. — Она сунула руку в карман и многозначительно позвенела монетами.

Второй жандарм похотливо ухмыльнулся:

— Чем заплатишь, а?

Фортвежским он владел хуже, чем его напарник, но Ванаи без труда поняла, чего от нее ожидают.

Она застыла от ужаса — но в ужас ее привела мысль о том, что, в сущности… она не испытывает особого ужаса. Если, чтобы избавиться от альгарвейцев, придется отдаться им — ну и что с того? Майор Спинелло терзал ее месяцами. Что по сравнению с этим несколько минут в лапах незнакомцев? Ей следовало бы пугаться даже собственных мыслей. Она и пугалась — но не слишком. Общение со Спинелло выжгло из нее… стыд?

Альгарвейцы перемолвились несколькими фразами на своем певучем щебечущем наречии. Один указал на темный переулок напротив. Если они затащат ее туда, то могут творить что вздумается, если только жертва не станет кричать.

— Пошли, — бросил тот, что держал ее за руку, и потянул девушку за собой.

Ванаи ухватилась бы за малейший шанс бежать, но жандармы не дали ей этого шанса. «Теперь остается только надеяться, что они меня отпустят, когда натешатся», — подумала она, скрипнув зубами. При мысли о том, что полагаться ей придется на честность людей очевидно бесчестных, у нее подкосились ноги.

И тут перед жандармами как из-под земли вырос какой-то фортвежец.

— Отпустите ее, — пророкотал он. — Девочка ничего не сделала.

— Ну да, — поддакнула незнакомая женщина за его спиной.

— Она каунианка, — отрезал жандарм таким тоном, будто это все объясняло.

В большинстве городов Фортвега этого было бы довольно.

Но не здесь.

— Она-то каунианка, — бросил преградивший жандармам дорогу здоровяк, — а ты — курвина!

Вокруг начала собираться толпа.

— Отпусти девочку, холера! — повторил фортвежец.

Если бы он потребовал крови Ванаи — толпа поддержала бы его и в этом, но теперь каждый чувствовал себя обязанным вступиться за нее перед жандармами. Альгарвейцы переглянулись. Улицы Эофорвика патрулировали служаки, а не герои, поскольку молодые, дерзкие и отважные воевали на фронте. Перестрелять всех в округе жардармы не смогли бы. Их просто затопчут, и начнется очередной бунт.

Тот, что держал Ванаи за плечо, протянул свободную руку:

— Штраф — десять сребреников! За выход в город без разрешения.

Ванаи расплатилась не раздумывая. Второй жандарм тоже протянул руку, и первый отдал ему половину «штрафа». Оба просияли. А что? Они остались в выигрыше, даже несмотря на то, что им не удалось затащить девушку в подворотню и развлечься вдоволь.

Жандарм потрепал Ванаи по голове, будто собачку:

— Беги домой.

Та не стала дожидаться, когда он передумает — или когда толпа разойдется, что могло заставить жандарма передумать. Кроме того, за спинами собравшихся фортвежцев жандармам было не разглядеть, в какой подъезд она юркнула.

— Вырвалась! — прошептала Ванаи, взбегая по лестнице.

Поднимаясь по высоким ступенькам, она крепко прижимала к груди пузырек с лекарством. Микстура стоила дорого, но — силы горние! — могла обойтись еще дороже.

Гаривальд возвращался с поля, вскинув мотыгу на плечо, точно боевой жезл. Завидев его, Ваддо заковылял навстречу и, ухватив крестьянина за локоть, оттащил его в сторонку.

— Он пропал! — выдохнул он, испуганно выпучив зенки.

— Кто пропал? — спросил Гаривальд, хотя и знал ответ.

— Хрусталик, конечно! — подтвердил его догадку Ваддо. — Пропал, и только силы горние знают, кто его забрал и что с ним делать будет. — Он уставился на Гаривальда: — Слушай, а он не у тебя? Мы же вдвоем собирались его выкопать и перепрятать!

— Нет, у меня его нет.

Ваддо не пришло в голову спросить, не его ли односельчанин выкопал злосчастный шар. Впрочем, Гаривальд все равно соврал бы. Чем меньше знал Ваддо, тем меньше мог выболтать кому-либо — в особенности альгарвейцам.

Сейчас Ваддо готов был разрыдаться от ужаса.

— Кто-то его забрал! — воскликнул он. — Кто-то забрал! И непременно на меня донесет! И меня повесят! Как пить дать, повесят!

Трусоват был староста — это Гаривальд знал с тех пор, как бриться начал. Пока Ваддо принадлежала в Зоссене какая-никакая власть, тот наслаждался ею вовсю. Теперь, когда власть кончилась, староста пребывал в неизбывном ужасе перед альгарвейцами: не приведи силы горние, те заставят его расплатиться за все провинности с того времени, когда деревня находилась во власти конунга Свеммеля.

— Да не трясись ты, — посоветовал Гаривальд, хотя и понимал, что с тем же успехом мог посоветовать солнцу не вставать поутру. Он подумал было, а не сообщить ли Ваддо, что деревенским хрустальным шаром теперь пользуются партизаны в лесу… подумал — и отказался от этой мысли. Вот уж действительно, чем меньше Ваддо знает, тем лучше.

— Тебе легко говорить! — возмутился староста. — Как так можно-то?!

Гаривальд пожал плечами: чем еще утешить Ваддо, он не знал.

Староста побрел прочь, на каждом шагу подковыривая землю острием посоха и спотыкаясь.

— Что это на него нашло? — поинтересовался Дагульф.

— Силы небесные его знают, — пожал плечами Гаривальд. — Ты же знаешь Ваддо. Вечно он попусту шумит.

— В таких растрепанных чувствах я его не видел с тех пор, как альгарвейцы в деревню вошли, — заметил Дагульф, потирая шрам на щеке. — А тогда он думал, что они его на похлебку изведут.

— Им бы долго пришлось жир сливать с той похлебки, — отозвался Гаривальд, отчего приятель его рассмеялся… и перестал задавать вопросы. На что Гаривальд и рассчитывал.

На следующее утро, собираясь на работу в поле, крестьяне услышали набат: это альгарвейский сержант, что командовал деревенским гарнизоном, колотил молотком по крышке казана, созывая всех на площадь. Оказалось, что он собрался зачитать воззвание к народу — по бумажке, так что на ункерлантском вышло понятно, хоть и не вполне разборчиво.

— Его величество король грельцкий Раньеро сим объявляет, что с помощью доблестных его союзников из Альгарве вторжение на исконные грельцкие земли войск гнусного конунга Свеммеля было остановлено, вражеская армия разбита и уничтожена до последнего человека. Трижды ура силам горним за эту великую победу в преддверии многих других!

Гаривальд вместе со всей деревней покорно прокричал «ура». Он успел усвоить, что, если радостные кличи покажутся альгарвейцам недостаточно искренними, они не выпустят никого с площади, пока не добьются результата. А работа ждать не может. Эффективней было с самого начала орать во всю глотку — не хватало еще попусту время терять.

Много ли в королевском воззвании правды, крестьянин боялся и гадать. Альгарвейцы имели привычку объявлять о сокрушительных победах даже посреди зимы, когда партизаны ясно давали понять, что гоняют рыжиков и в хвост и в гриву. Но за последние дни через Зоссен прошло на запад немало солдат, а это значило, что дела Ункерланта идут не блестяще.

Когда Гаривальд пропалывал огород, в деревню вошел эскадрон кавалерии на единорогах, но крестьянин как-то не обратил внимания на очередное подразделение, даже когда те задержались в Зоссене. Он уже настолько привык к рыжикам, что едва замечал их. Год назад он увидел альгарвейца впервые в жизни. Сейчас он больше всего на свете мечтал никогда больше их не видеть — но это желание было не из тех, что исполняются сами собою.

Когда солнце скатилось к окоему, Гаривальд взвалил мотыгу на плечо и, как обычно, двинулся обратно в деревню. Стоящих у околицы солдат он заметил краем глаза, но не пригляделся внимательней. А Дагульф пригляделся.

— Эй, наш драный сержант, скотина брехливая, на тебя показывает!

— А?

Гаривальд недоуменно поднял голову. Действительно, читавший давеча воззвание рыжик тыкал в его сторону пальцем, а увидев, что Гаривальд его заметил, поманил крестьянина к себе.

— Что ему от тебя надо? — поинтересовался Дагульф.

— Да провалиться мне, коли знаю, — пожал плечами Гаривальд и вздохнул. — Придется спросить, что ли.

Он свернул с дорожки, ведущей к дому, и подошел к стоявшему на краю поля сержанту.

— Ты есть Гаривальд, так ли это есть? — спросил рыжик.

Когда он не читал по бумажке, его ункерлантский давал позорные сбои.

— Ну, я Гаривальд, — согласился крестьянин.

Вопрос явно был задан неспроста — командир гарнизона и так знал, как зовут жителей деревни.

Новоприбывшие альгарвейцы все как один наставили на Гаривальда свои жезлы.

— Именем короля Раньеро и короля Мезенцио — ты арестован! — провозгласил главный из них. Ункерлантским он владел куда лучше сержанта, но сквозь звон в ушах Гаривальд едва мог разобрать слова: — Ты будешь отправлен в Херборн на суд по обвинению в государственной измене, а именно — в сочинении недозволенных песен. После объявления приговора ты будешь казнен согласно закону. При попытке сопротивления ты будешь расстрелян на месте. Следуй за нами.

Гаривальд подчинился. Уже потом ему пришло в голову, что следовало бы схватиться за мотыгу и, если повезет, уложить пару-тройку рыжиков, прежде чем те спалили бы его на месте. Но в тот миг, потрясенный свалившимся на него несчастьем, крестьянин безропотно отдал единственное оружие, после чего ему связали руки за спиной, подтащили его к единорогу и посадили в седло.

Прежде Гаривальд никогда не ездил на единорогах верхом и предпочел бы приобрести этот опыт иным способом. Однако выбора не было — право на выбор он потерял вместе с мотыгой. Ноги ему тоже связали — под единорожьим брюхом.

— А что, если я выпаду из седла?

— Расколотишь себе башку о землю или попадешь под копыта, — ответил альгарвеец, объявивший об аресте. — Какая разница? Мы можем доставить и твое тело. Если хочешь прожить чуть дольше — не падай.

Времени попусту они не тратили. Ункерлантцы под водительством конунга Свеммеля добивались эффективности. Рыжики ее воплощали. И вместе с Гаривальдом ускакали из Зоссена раньше, чем зареванная Аннора с воплями выбежала из дома.

Даже когда спустилась ночь, они продолжали двигаться на восток, в направлении грельцкой столицы. Гаривальду доводилось слышать партизанские байки о том, что случалось с застигнутыми вдалеке от своих небольшими отрядами альгарвейцев. Прежде он верил им. Но в ту ночь обнаружил, что не стоит принимать за истину чужие сказки.

Альгарвейцы обходились с ним, точно со скотиной — без злобы и снисхождения, озабоченные лишь тем, чтобы пленник не сбежал. Когда он попросил остановиться, чтобы справить нужду, его просьбу исполнили. Ближе к полуночи они добрались до какой-то деревни. Там Гаривальда накормили полевым пайком — колбаса была острей той, к которой он привык, но не хуже — и дали вина, а потом позволили уснуть в амбаре, но выставили часового у дверей. К этому времени крестьянин так вымотался, что заснул, не успев даже подумать о побеге.

На рассвете альгарвейцы — и, волей-неволей, Гаривальд — двинулись в путь. Если бы крестьянин не был так напуган и измучен, он изумился бы выносливости своего единорога. Но больше поразило его другое…

К середине дня всадники одолели уже немалое расстояние. Так далеко от дома Гаривальд еще ни разу в жизни не оказывался.

— Спой нам какую-нибудь свою песню, чтобы скоротать время, — попросил альгарвеец, который владел ункерлантским.

— Не понимаю, о чем вы толкуете, — невозмутимо ответил Гаривальд. — Я никаких песен отродясь не знал.

К изумлению его, альгарвеец кивнул:

— Я бы на твоем месте сказал то же самое. Но, когда мы прибудем в Херборн, запираться будет бесполезно. И что бы ты там ни говорил, тебя или расстреляют, или повесят, или живьем сварят.

— Сва… — Гаривальд осекся. Все знали, что случилось с Киотом в последние дни Войны близнецов. Но самому оказаться на месте узурпатора…

Всадники скакали все дальше, мимо лугов и лесов, полей засеянных и полей, заросших сорной травой, мимо деревень, удивительно походивших на родной Зоссен, и деревень, сожженных дотла. Гаривальд слышал о том, что натворила война, но не видел своими глазами — до сих пор. Слова сами начали складываться в голове. Крестьянин не знал, плакать ему или смеяться. Какие бы песни он ни сочинил теперь, спеть их ему не придется.

Когда наступил вечер, выяснилось, что деревень поблизости нет. Нимало не смущенные этим фактом, аьгарвейцы разбили лагерь на вершине небольшого холма и расположились там как дома. Всю ночь в лагере дежурили трое часовых: один следил за Гаривальдом, другой — за единорогами, третий — за окрестностями. Гаривальд не уставал надеяться, что партизаны воспользуются темнотой и нападут на конвойный отряд, но этого не случилось.

— Еще пара дней — и Херборн, — заметил альгарвейский командир на следующее утро. — А там суд и казнь.

Он не глумился — голос его звучал так деловито, словно речь шла о погоде. Но это пугало крестьянина еще больше.

Единороги без передышки скакали в сторону огромного города, которого Гаривальд никогда не видел и увидит лишь перед смертью. Во второй половине дня дорога нырнула в смешанный лесок, где росли березы, буки и черные ели. Переговариваясь на своем наречии, альгарвейцы тревожно озирались: им не по душе было, что деревья подступают к дороге так близко, на расстояние вытянутой руки.

И они опасались не зря. Засада обрушилась на них внезапно. Впереди показалась засека. Солдаты Мезенцио едва сдержали скакунов, как из подлеска открыли огонь ункерлантские партизаны. Один за другим вылетали из седел альгарвейцы. Один поднял жезл, чтобы срезать Гаривальда лучом, — и сам повалился, зажимая пробитый живот.

Падали и единороги, жалобно визжа от непонятной им муки. Гаривальду оставалось только сидеть смирно. Если кто-нибудь пристрелит его скакуна, упавший единорог раздавит седока своей тушей.

Вскоре партизаны выбрались на дорогу, чтобы добить двоих еще стонущих рыжиков. Один подошел к Гаривальду:

— Ты кто такой? Куда эти сучьи дети тебя тащили?

— На плаху тащили, вот куда, — ответил тот. — Я Гаривальд, миннезингер.

Он не знал, слышали ли о нем в здешних лесах, но судя по тому, как у партизана глаза вылезли на лоб, — слышали.

— Гаривальд-миннезингер в моем отряде?! — воскликнул он. — Вот удача привалила! Я, Мундерик, освободил тебя! — Он ударил себя в грудь и вытащил нож. — Теперь ты мой человек.

Заброшенный в неведомые края, чудом спасшийся от неминуемой смерти, Гаривальд восторженно кивнул. Он уже не был крестьянином и пленником тоже не был. Нож Мундерика рассек его путы, и сочинитель с радостью вступил в ряды ункерлантских партизан.