"Тьма надвигается" - читать интересную книгу автора (Тёртлдав Гарри)

Глава 11

Когда в дверь заколотили, в голову Ванаи пришла одна мысль: беда. Она уже научилась различать кауниан и фортвежцев по одному тому, как те стучат в дверь. Кауниане стучали тихо, как только могли, лишь бы их услыхали в доме — словно заранее извинялись за беспокойство. Фортвежцы Ойнгестуна приходили в дом, который Ванаи делила с дедом, реже, а когда являлись — решительно объявляли о себе.

Нынешний стук — пока Ванаи бежала к дверям, в них заколотили снова — нельзя было назвать ни «извинительным», ни «прямолинейным». Он словно говорил: «Откройте, или мы не отвечаем за последствия» или даже «Откройте, а за последствия мы все равно не отвечаем».

— Что за ужасающий грохот? — донесся из кабинета голос Бривибаса. — Ванаи, будь любезна, сделай что-нибудь!

— Да, дедушка, — ответила Ванаи.

Даже Бривибас почувствовал неладное, и это встревожило девушку. Старик старался не обращать внимания на столь обыденные мелочи, как разновидности стука в дверь. Ни один из древних каунианских философов, знакомых Ванаи, и ни один современный журнал о каунианских древностях не писали о них, а потому для археолога их словно и не существовало вовсе.

Она распахнула дверь, продолжая твердить себе, что ей мерещатся глупости и на пороге стоит фортвежский коробейник и раздраженно прикидывает, что же так задержало хозяйку. Но то был не фортвежец. Стучавший был высок и худощав. Рыжая бородка и длинные усы его были навощены до остроты иголок. На голове у него красовалась широкополая шляпа, щегольски сдвинутая набок и украшенная заткнутым за ленту фазаньим пером. Одет он был в рубаху, плоеную юбочку, гольфы и башмаки. Проще сказать, он был альгарвеец — чего Ванаи и опасалась с первой минуты.

Ванаи хотела было захлопнуть перед незнакомцем дверь, но не осмелилась. Кроме того, девушка сомневалась, что это поможет.

— Чего… чего изволите? — спросила она, стараясь подавить дрожь в голосе.

Альгарвеец изумил ее. Сорвав с головы шляпу, он склонился перед ней едва не до земли. А потом поразил снова — ответив не на фортвежском, а на древнем каунианском:

— Не это ли жилище прославленного ученого Бривибаса?

Ловушка? И если да, то как из нее вырваться? Оккупанты не могли не знать, где живет дед. И никогда не церемонились. Если бы престарелый археолог потребовался им в неких зловещих целях, рота солдат вышибла бы дверь и перевернула дом вверх ногами в поисках старика. Но, хотя соображения эти казались Ванаи неоспоримыми, произнести она смогла лишь:

— А кто его спрашивает?

И то по-фортвежски.

Альгарвеец снова поклонился.

— Имею честь быть майором Спинелло. Не окажете ли любезность представить меня вашему… деду, не так ли? Я желал бы обратиться к источнику его мудрости в делах, имеющих касательство к древней истории этого края.

Он продолжал изъясняться на старинном каунианском, и получалось у него превосходно. Даже причастия его не смущали. Только раскатистое «р» выдавало в нему чужака.

Ванаи сдалась.

— Проходите, прошу вас, — проговорила она на родном языке. — Я передам, что вы желаете его видеть.

Спинелло вознаградил ее очередным поклоном.

— Вы столь же добры, сколь и прелестны.

Ванаи отступила более поспешно, чем фортвежская армия. Руки альгарвеец, к счастью, не распускал, но она и не позволила ему подойти близко.

Когда Ванаи заглянула в дедов кабинет, Бривибас раздраженно глянул на нее.

— Кто бы там ни барабанил в дверь, — промолвил он, — надеюсь, ты напустила ему блох в уши. Составлять черновик научной работы на фортвежском достаточно тяжело и без лишних помех.

— Дедушка… — Ванаи набрала воздуха в грудь и с некоторым удовольствием огорошила деда: — Дедушка, с вами желает говорить альгарвеец, майор по имени Спинелло, касательно ойнгестунских древностей.

У Бривибаса отвисла челюсть. Он вернул ее на место и попробовал заговорить:

— А… альгарвеец? Майор? — Каждое слово, судя по всему, требовало особенного усилия. — И что же мне делать? — пробормотал старик себе под нос. Ответ, впрочем, был очевиден даже для кабинетного ученого. Бривибас поднялся с кресла. — Тогда мне, наверное, следует с ним встретиться?

Он последовал за Ванаи в коридор, ведущий к дверям. Спинелло разглядывал терракотовый барельеф, изображавший шорника за работой.

— Превосходная копия, — заметил он, раскланявшись с Бривибасом и в очередной раз — с Ванаи. — Я видел оригинал в музее города Трапани.

Ванаи была ошарашена тем, что гость не только признал малоизвестную находку, но и вспомнил, где она выставлена. Дед ответит только:

— Какая жалость, что она не осталась на месте раскопок.

Спинелло погрозил ему пальцем на манер актера, изображающего альгарвейца на сцене.

— Этот шедевр нашли на раскопках в Ункерланте, сколько мне помнится, — парировал он на безупречном каунианском. — Туземные дикари, скорей всего, разбили бы его спьяну.

— Хм-м… — протянул Бривибас. Ванаи прямо-таки чувствовала, как старик взвешивает две неприязни. В конце концов он резко кивнул. — Возможно, и так. А теперь не будете ли вы столь любезны сообщить, зачем я потребовался майору оккупационной армии?

Спинелло опять поклонился — у Ванаи уже голова начала кружиться.

— Майор, верно, — согласился он. — Я служу своему королю, и служу достойно. Но я также любитель древностей и как таковой стремлюсь припасть к источнику мудрости у ног великого ученого, обитающего, как выяснил я, в ничем более не примечательной деревне, где я обнаружил себя расквартированным.

Девушке показалось, что от лишнего меда и стошнить может. Она ожидала, что дед отправит наглеца прочь — возможно даже, выдрав ему уши. Но Бривибас оказался не более стоек к лести, чем большинство людей.

— В меру своих скромных сил, — пробормотал он, откашлявшись, — стараюсь…

— Вы слишком скромны! — воскликнул Спинелло. Как ни бойко он изъяснялся по-кауниански, но от альгарвейской театральности избавиться не мог. — Ваши исследования керамики Западной Каунианской империи позднего периода первоклассны! Более чем первоклассны! — Он послал историку воздушный поцелуй. — А монография о бронзовых монетах узурпатора Мелбардиса? Опять-таки — работа, которой ученые будут пользоваться и через сто лет. Разве мог я упустить возможность разделить мудрость подобного мастера?

— Кхм! — Бривибас потер шею, словно воротник разом стал ему слишком тесен, и явственно порозовел. Ванаи не могла и упомнить, когда дед краснел в последний раз. Старик снова прокашлялся. — Возможно, нам следует обсудить это в гостиной, а не стоять в проходе. Внучка моя, не будешь так добра налить нам с майором вина? И себе тоже, если пожелаешь.

— Да, дедушка, — бесстрастно отозвалась Ванаи.

Она только рада была сбежать в кухню, хотя каждый выпитый альгарвейским майором стакан не достанется им с дедом.

Когда она вернулась в гостиную, Спинелло расточал украшениям похвалы знатока. Взяв стакан, он широко улыбнулся Ванаи.

— За прекраснейшее из украшений этого дома! — провозгласил он, поднимая стакан в ее честь.

Девушка порадовалась, что не стала пить с мужчинами. И вообще не задержалась в гостиной. Она поспешно сунула стакан деду и скрылась на кухне. Уши ее горели.

На кухне она и осталась: замочила горох и бобы, нарезала лук для скудной похлебки, которой им предстояло ужинать. Не хватало совершенно всего. С тех пор как закончилась война, девушка оставила уже надежду запастись провизией вдоволь. Достаточно было уже и того, что им с дедом удавалось не умереть с голоду.

Над внутренним двориком разносились голоса Спинелло и деда. Слов было не разобрать, но интонация — дело другое. Спинелло говорил оживленно, но он был альгарвеец — чего еще ожидать? А вот дед не был столь бодр уже… Ванаи попыталась вспомнить, вел ли старик себя столь живо на ее памяти, и не смогла.

Казалось, прошла целая вечность, наконец Бривибас проводил Спинелло к дверям и заглянул в кухню. Глаза у него были как плошки.

— Цивилизованный альгарвеец! — воскликнул он. — Кто бы мог представить!

— Кто бы мог представить… — холодно отозвалась Ванаи.

У старика хватило совести смутиться.

— Именно так, — заметил он, невзирая на это, — каким бы странным это не казалось. Он весьма компетентно обсудил со мной множество вопросов древнекаунианской истории и литературы. Особенно, как оказалось, его привлекает история чародейства, и он искал моей помощи в розысках силовых источников, которыми пользовались древние кауниане в здешних краях. Ты, конечно, понимаешь, насколько близко это касается моих собственных исследований?

— Дедушка, он альгарвеец.

Ванаи поставила на огонь котелок с бобами и луком.

— Внучка, он прежде всего ученый. — Бривибас прокашлялся — по-иному, чем в те минуты, когда Спинелло его нахваливал; должно быть вспомнил, какой бранью поливал прежде варварских любомудров. — Он выказывает задатки поистине великолепного историка. Я многому мог бы его научить.

Ванаи молча занялась ужином. Вскоре Бривибасу надоело оправдываться, и старик удалился. К столу он вышел, но трапеза прошла в угрюмом молчании.

Проблемы с майором Спинелло это не решало. Альгарвеец вернулся несколько дней спустя, и не с пустыми руками: он принес бутылку вина, банку соленых оливок и пакет из промасленной бумаги, содержавший пару фунтов ветчины, нарезанной тонкими до прозрачности ломтиками.

— Я знаю, что времена сейчас нелегкие, — объяснил он. — Надеюсь, что смог хоть немного помочь вам. — Он рассмеялся. — Считайте это платой за обучение.

В пропитании они нуждались отчаянно. Ни Бривибас, ни Ванаи не сказали вслух — насколько отчаянно, но Спинелло, должно быть, знал и сам. С той поры он ни разу не явился без подарка: сухофрукты, пара ощипанных голубей, оливковое масло, сахар. В желудке у Ванаи установился покой, какого она не знала давно. В душе…

Ей не так часто приходилось выбираться на улицы Ойнгестуна. Но когда нужда заставляла покинуть дом, она заново выясняла, что соотечественников ей следовало опасаться больше, нежели альгарвейских солдат. Мальчишки кидали в нее грязью. Юноши-ровесники плевали на ее тень. Светловолосые девицы отворачивались. Взрослые попросту делали вид, будто ее не видят.

Ночью кто-то написал на фасаде их с Бривибасом дома: «АЛЬГАРВЕЙСКАЯ ШЛЮХА». Ванаи нашла ведерко известки, и замазала как могла огромные алые буквы. Дед только квохтал вокруг.

— Сущий позор! — восклицал он, качая головой. — Чтобы наши же собратья не понимали зова учености…

Если деревенские жители и ему отравляли жизнь, старик об этом не упоминал никогда.

— Они понимают, что у них сводит животы, а у нас — нет, — ответила Ванаи. — Что к нам каждые несколько дней заглядывает альгарвеец, а к ним — нет.

— Что же нам — выбрасывать еду? — поинтересовался Бривибас язвительнее, нежели обычно.

Ванаи прикусила губу, но ответить ей было нечего.

Так что майор Спинелло продолжал к ним заглядывать. Остальные кауниане в Ойнгестуне — и некоторые фортвежцы — продолжали отворачиваться от изменников. Бривибаса больше волновали ископаемые древности, нежели мнение соседей. Ванаи пыталась подражать его независимости, но без особого успеха.

В ясную погоду — а с приходом весны таких дней выдавалось все больше — Бривибас водил Спинелло за город, показывал места раскопок. Ванаи старалась оставаться дома, но не всегда получалось. Порой Спинелло предлагал ее присоединиться — в присутствии девушки он болтал легкомысленно и непрерывно. Порой Бривибас брался что-нибудь откапывать, и девушке приходилось таскать за ним инструменты.

Как-то раз — они направились на восток от деревни — старик поднял черепок от каунианского горшка с таким видом, будто вылепил его собственноручно, а не извлек из-под корней. Спинелло захлопал в ладоши. Ванаи вздохнула — ей хотелось оказаться дома. Она за свою жизнь навидалась черепков, и еще один не произвел на нее впечатления.

Зашуршали кусты. Ванаи обернулась. Ни Бривибас, ни Спинелло в своем археологическом экстазе не заметили ничего. Сквозь молодую листву Ванаи и двоих историков разглядывал молодой фортвежец. Миг спустя девушка признала Эалстана. А он узнал ее… и Спинелло. Поджал губы. Покачал головой. И исчез.

Ванаи разрыдалась. Дед и альгарвейский майор уставились на девушку с равным недоумением.

На рукавах сланцево-серого мундира Леудаст теперь носил тонкие черные нашивки. Пережив войну в пустыне с чернокожими зувейзинами, он получил свою награду: чин капрала. Во всяком случае, ункерлантское командование сочло, что большего он не заслуживает.

С точки зрения самого Леудаста, куда более весомой наградой был перевод в оккупационные части, расквартированные в западном Фортвеге. Голых чернокожих дикарей он навидался до конца дней своих. Если при этом он упустил случай поглядеть на голых чернокожих дикарок — что ж, придется обойтись, невелика потеря.

— Страшны, небось, ихние девки горелые, — заключил он, обсуждая данный вопрос с сержантом Магнульфом.

Тот кивнул.

— А не удивлюсь, коли так. Да по мне, которая баба скорей мне в морду плюнет, чем улыбнется, та и страшна — голая там или нет.

— Пожалуй, что так, — согласился Леудаст, поразмыслив. — За теми, что улыбаются, ухлестывать эффективней.

— Само собой. — У Магнульфа сомнений не было. С какой стати? Он был сержант. — А если улыбку из них звоном монет выманивать приходится, так что с того? Куда ты еще свои деньги потратишь? — Он сменил тему разговора: — Пригляди, чтобы хвороста собрали сколько надо.

— Так точно, сержант!

Что Леудасту больше всего нравилось в капральской жизни — больше не приходилось самому бегать за водой и собирать хворост. Зато эдакой своры ленивых прохвостов, как солдаты, которым он передал приказ Магнульфа, ему видеть еще не доводилось.

— Пошевеливайтесь, халявщики! — прорычал он. — Волочите ноги, если не хотите жрать свой паек сырым!

Неужто он сам в бытность свою рядовым был такой безрукой скотиной? Он оглянулся через непреодолимую бездну времени — несколько недель, — отделявшую его от той поры. И расхохотался. Неудивительно, что командовавшие им унтеры орали без устали!

На следующее утро полковник Рофланц, командир подразделения, устроил общий смотр, чего не случалось с того дня, как они вернулись в Фортвег. Кроме трех полковничьих звездочек на погонах Рофланц мог похвастаться серебряным поясом ярла. Мужчина он был видный, и серебра на пояс ушло изрядно.

— Хватит отдыхать! — провозгласил он. — Хватит расслабляться! Это путь к поражению! Сегодня начинаем учения! Мы должны быть готовы! Всегда готовы! Всякое может случиться! Но мы будем готовы!

Леудасту стало интересно: он так разговаривает, потому что сам дурак или потому что держит за дураков своих подчиненных? Потом ему пришло в голову, что одно другого не исключает. Да и какая разница? Если командир дурак, то немало его людей погибнет. А если он держит солдат за дураков, то какая ему разница, сколько их поляжет в бою?

На учениях им противостояла конница, и лошади были укрыты серыми попонами.

— На этих учениях кавалерия будет изображать бегемотов, — с серьезным видом пояснил сержант Магнульф.

— Может, нам изобразить драконов? — поинтересовался кто-то из задних рядов и вдобавок не своим голосом.

— Разговорчики! — рявкнул Магнульф, и Леудаст, к собственному изумлению, его поддержал.

Конники надвигались ленивой рысью. Магнульф окинул отделение мрачным взглядом.

— Вот идут бегемоты! Что нам делать?

Если бы бегемоты были настоящие, Леудаст, скорей всего, заколебался бы между «Бежать как подпаленным!» и «Застрелиться!». Но поскольку дело происходило на учениях, он мог подойти к вопросу более спокойно.

— Рассеяться, — отозвался он, — чтобы нас не смогли всех разом накрыть одним ядром или одним выстрелом из тяжелого жезла.

Магнульф просиял. К похвалам сержанта Леудаст до сих пор не привык.

— Может, давно тебя надо было повысить? — заметил Магнульф. — Да, рассеяться будет эффективно. А дальше?

Леудаст знал ответ и на этот вопрос, но он уже один раз ответил — остальные заслуживали своего шанса.

— А потом надо попытаться выбить ублюдков из седел, — крикнул рядовой по имени Трудульф.

Каждая лошадь несла только одного всадника — если бы в седло попытался залезть второй, у жалких кляч ноги подломились бы. Но ответ все равно был правильный, потому что настоящий бегемот волок на себе целую команду.

— Хорошо! — заключил Магнульф. — А теперь за дело, пока нас не втоптали в грязь!

Солдаты послушно нырнули в кусты. Всадники делали вид, что забрасывают их ядрами. Леудаст и его товарищи делали вид, что снимают всадников одиночными выстрелами. Время от времени кто-то делал вид, что его убили, и начинал биться в предсмертных корчах или картинно падал с лошади. Учения выходили какие-то нелепые.

И все равно Леудаст не мог понять, с какой радости командиры полковника Рофланца затеяли именно такие учения. Солдат с охотой и дальше остался бы в захваченном Фортвеге. Ему не очень верилось, что фортвежцы смогут выставить против оккупантов гигантские стада бегемотов. Все, что у них было, они бросили против Альгарве… и это им все равно не помогло.

Поднявшись и стряхнув с мундира сухие травинки, Леудаст глянул на восток. Зона ункерлантской оккупации кончалась чуть восточнее Эофорвика, бывшей столицы. Остальная часть страны принадлежала рыжикам. Отец и дед Леудаста сражались против альгарвейцев в Шестилетнюю войну. Если их рассказы были правдивы хоть на четверть, против армии рыжеволосых мог выступить только безумец.

Потом солдат перевел взгляд на запад, где лежал Котбус. О конунге Свеммеле поговаривали всякое… Кто знает, что в тех россказнях правда? Ради блага Ункерланта Леудаст надеялся, что правды в них нет вовсе. Но у Зувейзы почти не было бегемотов — голозадые, прах их побери, предпочитали верблюдов. Дёнки могли иметь огромные стада боевых зверей — узнать правду о дьёндьёшской армии было почти так же трудно, как о состоянии рассудка конунга Свеммеля, — вот только против Ункерланта выставить их не сумели бы, в горах-то на западной границе.

Оставалась… Альгарве.

— Эй, сержант! — окликнул Леудаст.

Магнульф вопросительно глянул на него. Леудаст не хотел обращаться со своим вопросом ко всем в округе. Когда ветеран подошел к нему, капрал вполголоса поинтересовался:

— Что, мы ждем атаки со стороны людей Мезенцио?

Сержант оглянулся — не слышит ли кто — и, убедившись, что поблизости нет никого, ответил:

— Я такого не слышал. А что? Ты что-то знаешь, о чем не слышал я?

— Я не знаю, — отозвался Леудаст. Магнульф хитро прищурился, но подшучивать не стал. — Но если бы мы не беспокоились насчет Альгарве — зачем бы нам учения по борьбе с бегемотами?

— А-а… — Магнульф задумчиво кивнул. — Понимаю, к чему ты клонишь, — продолжал он все так же тихо. — Пожалуй, смысл в этом есть… но нет, сколько я слышал, на границе все тихо.

— Хорошо… — Леудаст отвернулся было, и тут ему пришел в голову еще один вопрос: — Может, это мы собрались напасть на альгарвейцев?

От неожиданности Магнульф выпучил глаза.

— Нет, конечно! — ответил он, взяв себя в руки. — Что за нелепица!

Он лгал. В этом Леудаст был уверен так же, как в собственном имени. Капрал немедля пожалел, что открыл рот. Что идея эта вообще пришла к нему так не вовремя. Тогда он мог убеждать себя, что все это пустое, все ерунда. Но не теперь.

Леудаст вздохнул. Печатники не спрашивали его, хочет ли он уходить в солдаты. Они просто объяснили, что случится, если парень откажется. Тогда перспектива казалась ему ужасающей. После всего увиденного он уже начал думать, что наказание можно было и перетерпеть.

Магнульф бросил ему монетку:

— Давай размести по квартирам отделение, потом отправляйся в таверну и купи там себе… пива, что ли, вина там или что больше по нраву.

Леудаст уставился на серебряную монетку. Оттуда на него взирал король Пенда — денежка оказалась фортвежская. Капрал перевел взгляд на Магнульфа. Прежде сержант никогда не давал ему денег. Возможно, Магнульф поступил так потому, что Леудаст из рядового превратился в капрала. А возможно — и скорей всего — затем, чтобы Леудаст забыл о глупом вопросе, который задал.

— Давай пошевеливайся, — поторопил его Магнульф. В голосе его вновь прорезались сержантские нотки, но не до конца — а может, фантазия играла с Леудастом шутки?

Выяснять он не собирался.

— Слушаюсь, сержант! — ответил капрал. — Спасибо.

Он сунул монетку в кошель и отправился выполнять приказ. В Ункерланте трудно было попасть впросак, если всего лишь выполняешь приказ. В царствование конунга Свеммеля многое изменилось в стране, но не это — только не это.

Когда он проходил по деревне, направляясь в корчму, фортвежцы бросали на солдата недобрые взгляды. Мундир и чисто выбритое лицо выдавали в нем ункерлантца, чужеземца, захватчика. Но выражать свои чувства вслух никто не осмеливался. Местные жители на своей шкуре узнали, что пришельцы неплохо владеют их языком и умеют разбирать ругань.

Когда Леудаст зашел в корчму, там уже коротали время двое рядовых. Быть может, им полагалось находиться где-то в другом месте — завидев капрала, оба вскочили, — но поскольку солдаты были не из его отделения, Леудасту было все равно. Махнув на них рукой, он торопливо подошел к трактирщику.

— Горь-кой… — промолвил он по слогам, чтобы фортвежец не перепутал.

— По-нял, горь-кой, — ответил трактирщик и продолжал двигаться словно лунатик, пока Леудаст не положил на прилавок свою монетку, после чего чарка появилась очень быстро.

Присев за столик, он пригубил из чарки. Трактирщик не обманул, но даже фортвежский самогон отличался немного от того, что варили в Ункерланте. Еще фортвежцы пили горькую, выдержанную — бывало, что годами — в обожженных изнутри бочках. Один раз Леудаст попробовал этой дряни, и этого хватило, чтобы солдат зарекся повторять.

В двери заглянул фортвежец, но, увидев троих ункерлантских солдат, решил, что зайдет как-нибудь в другой раз. Трактирщик вздохнул и сильней, чем следовало бы, прошелся мокрой тряпкой по прилавку.

Один из рядовых рассмеялся.

— Старый хрыч, верно, бесится, что посетителя лишился, — бросил он своему приятелю. — Пусть спасибо скажет, что мы ему хоть что-то платим.

— Ага. — Товарищ его хохотнул. — Он и того не стоит.

Трактирщик принялся полировать прилавок еще усерднее. Так же, как ункерлантцы немного понимали фортвежский, сами фортвежцы отчасти владели языком захватчиков. Старый хрыч, должно быть, сожалел об этом.

Леудаст заглянул в чарку и, решившись, осушил ее одним глотком. Напиток был горше горького; в глотку солдату потек драконий огонь. Это не помешало ему купить еще чарку и расправиться с ней. Лучше ему не стало, а пустить вдогонку третью он не осмелился — разрешения напиваться ему Магнульф не давал. А двух чарок горькой явно не хватало, чтобы заставить Леудаста спокойно помыслить о грядущей войне с Альгарве.

Маршал Ратарь вел кампанию, в которой не мог рассчитывать на победу, — вечную войну против отчетов и докладов, ложившихся на стол быстрей, чем полководец успевал их читать.

Возможно, ему легче было бы разобраться с нахлынувшими делами, если бы конунг Свеммель взял отпуск и отправился на пару недель в свои охотничьи угодья на юге или на воды к западу от столицы. Но, как успел убедиться маршал, его повелитель обходился без отпусков. Во-первых, конунг не любил оставлять столицу — чтобы за время его отсутствия какой-нибудь узурпатор не захватил трон. А во-вторых, у Свеммеля не было никаких стремлений и никаких, сколько мог судить Ратарь, интересов, кроме собственно власти.

Маршал вгляделся в карту того, что прежде называлось Фортвегом, а ныне, как до Шестилетней войны, частью принадлежало Ункерланту, а частью — Альгарве. Синие стрелы, изображавшие сланцево-серые полки, вонзались в восточный Фортвег, изгоняя солдат короля Мезенцио. В плане этом, поддержанном самим конунгом Свеммелем, маршал находил только один недостаток: для своего успеха он требовал, чтобы альгарвейцы не совершили ничего неожиданного — например, не начали сопротивляться, подумал Ратарь с невеселым смешком.

Оторвавшись от пугающе оптимистической карты, маршал поднял голову и обнаружил, что в дверях стоит и ждет, когда его заметят, молодой лейтенант из отдела кристалломантии.

— В чем дело? — бросил Ратарь, скрывая за грубостью смущение: давно ли бедолага собирает пыль в дверях, пока главнокомандующий валяет дурака?

— Господин маршал, его величество требует вашего присутствия в палате приемов через час, — доложил лейтенант.

Он коснулся лба правой ладонью, отдавая честь, поклонился и, развернувшись, торопливо удалился.

Вот и ответ: с сообщением от конунга парень вряд ли дожидался долго. Если бы Ратарь не поднял головы, лейтенант нашел бы способ привлечь его внимание. Приказ Свеммеля требовал исполнения превыше любого долга.

Ради блага державы в приемной Ратарь позволил снять с него маршальский меч и повесить на стенку. Ради блага державы сносил тщательный обыск.

— Видели бы вы того безумного старого зувейзина, милостивый государь, — заметил один из телохранителей конунга, ощупывая маршальский пах. — Он разделся догола, чтобы мы могли обыскать его одежду. Ну слыханное ли дело?!

— Хадджадж? — спросил Ратарь, и телохранитель кивнул. — Он не безумен — он очень умен и очень талантлив. А если ты начнешь распускать руки, в следующий раз, когда конунг призовет меня, я последую примеру этого зувейзина.

Телохранители были шокированы, но не до такой степени, чтобы прекратить обыск. Когда же они убедились наконец, что ничего смертоносного при Ратаре не имеется, маршалу дозволили пройти в приемную палату. Маршал, как положено, пал перед конунгом ниц, провозгласил многая лета и получил высочайшее соизволение подняться на ноги.

— Чем могу служить вашему величеству? — спросил он — это главный вопрос, когда имеешь дело со Свеммелем. Для того и создан монарх: чтобы ему служили.

— Ты можешь служить нам, — отозвался конунг, — в делах, имеющих касательство к войне с Альгарве.

Ратарь надеялся, что его монарх скажет это, — надеялся и боялся одновременно. Со Свеммелем ничего нельзя было загадывать наперед.

— Я готов исполнить любой приказ, ваше величество, — ответил он.

«А от самых нелепых затей постараюсь вас отговорить, — подумал он. — Если вы мне дадите хоть полшанса — постараюсь. Хоть четверть шанса».

Подобные мысли он тщательно скрывал. Иметь их было опасно. Выказывать — смертельно опасно. Свеммель, взиравший на своего маршала с высоты трона, словно стервятник, чуял подобные мыслишки за милю. Царский гений проявлялся не во всех областях, но там, где он являл себя, соперничать с ним было невозможно. Нынешнего своего поста Ратарь добился не в последнюю очередь несгибаемой верностью.

— Альгарве занята войной на востоке, — промолвил Свеммель. — Король Мезенцио отвернулся от Ункерланта. Самый удобный момент нанести рыжеволосому удар — когда он стоит к тебе спиной.

— Все это чистейшая правда, ваше величество. — Ратарь в полной мере воспользовался редким случаем одновременно сказать правду и польстить конунгу. — Но вспомните, умоляю вас, что, когда мы вернули в лоно державы западный Фортвег, Альгарве тоже воевала на западе. Тогда вы приложили все усилия к тому, чтобы не потревожить войска Мезенцио, а также к тому, чтобы не перейти границ Ункерланта на начало Шестилетней войны.

— Тогда Мезенцио ждал нашего удара, — ответил Свеммель. — Коварный негодяй этот Менезцио. — В устах конунга это была изрядная похвала — или, быть может, признание равного равным. — Но мы удержали нашу руку. Теперь мы убаюкали его. Теперь он думает, что мы не нанесем удара. Он может даже думать — мы надеемся, — что мы опасаемся ударить по Альгарве.

Ратарь опасался ударить по Альгарве. Он и его помощники немало времени потратили, изучая способ, коим альгарвейцы прошли сквозь фортвежскую армию, точно копье сквозь плоть. В уединении собственных мыслей он сравнивал успехи рыжиков с тем, как показала себя ункерлантская армия в боях с зувейзинами. Картина получалась настолько неприглядная, что Ратарь оставил ее при себе. Но если бы сейчас маршал выказал страх, в ту же минуту Свеммель назначил бы себе нового маршала.

Как бы ни тревожили Ратаря сомнительные успехи его армии в Зувейзе, маршал мог обернуть их на пользу стране.

— Ваше величество, вспомните, какова была основная проблема ваших войск в северной кампании, — проговорил он.

— Она, — прорычал конунг, — заключалась в том, что мы не смогли разгромить даже то жалкое охвостье, что выставили против нас чернокожие! Верблюды! — Он скривился так, что сам стал на удивление похож на верблюда. — Мы уверяем тебя, маршал, что твои доклады в отношении верблюдов весьма нас утомили.

— Могу лишь молить ваше величество о прощении. — Ратарь перевел дух. — Зувейзины сопротивлялись более упорно и применяли верблюдов более ловко, нежели мы рассчитывали. Однако не в этом заключалась главная наша трудность.

Конунг вновь склонился вперед, пытаясь вселить в сердце маршала ужас — и ему это удавалось, хотя Ратарь надеялся, что конунг этого не понимает.

— Если ты скажешь, что корень зла кроется в скверном руководстве, маршал, — предупредил Свеммель, — ты сам приговоришь себя.

— Наши военачальники, за исключением Дроктульфа, показали себя достойно, — возразил Ратарь. Дроктульф уже не был генералом; Ратарь полагал, что Дроктульф уже не числился среди живущих. Но маршал не мог позволить себе отвлекаться на мелочи. Он сделал глубокий вдох. — Наша основная проблема, ваше величество, заключалась в том, что мы поторопились с ударом.

— Продолжай, — вымолвил Свеммель тоном законника, выслушивающего вынужденное признание и без того явно виновного негодяя.

— Мы ударили слишком рано, прежде, чем все подразделения заняли свои места, предусмотренные планом, — проговорил Ратарь. Он не стал упоминать, что сделано это было по прямому приказу Свеммеля. — Мы ударили прежде, чем были полностью готовы, и поплатились за это. Если мы поторопимся с ударом в войне с Альгарве, плата будет еще выше.

— Этого можешь не опасаться, — утешил его Свеммель. — Мы знаем, что рыжеволосые — более серьезный противник, нежели зувейзины. Мы дозволяем тебе собрать столько солдат, сколько посчитаешь нужным, лишь бы они готовы были атаковать, когда мы отдадим приказ. Как видишь, мы стремимся быть снисходительны.

Кулак, стиснувший кишки Ратаря, ослабил хватку. Свеммель пребывал в рассудительном — для Свеммеля — расположении духа. Поэтому маршал осмелился продолжить:

— Ваше величество, это лишь половина каравая. А вот вторая половина: я поколебался бы напасть на Альгарве, даже собрав в единый кулак все наши силы. Сейчас — поколебался бы.

Свеммель устремил на него острый палец:

— Ты забыл в пустынях Зувейзы свои ядра, маршал?

— Нет. — Стоять спокойно и говорить уверенно было сложней, чем стоять на передовой под огнем. — Подумайте, ваше величество: сейчас Альгарве повсюду на востоке ведет оборонительные бои как с Елгавой, так и с Валмиерой. Если мы ударим по рыжикам с тыла, у них останутся резервы, чтобы отразить атаку. Но близится весна. Скоро альгарвейцы начнут наступление на своих противников. Для этого им придется бросить в бой все наличные силы. Случится так, как было в Шестилетнюю войны: армия пойдет на армию, не в силах ни прорвать фронт, ни отступить. Вот тогда, ваше величество, тогда мы нанесем удар — смертельный!

Он ждал. Что придет в голову конунгу Свеммелю, предсказать было невозможно. Свеммель был сам себе закон. Конунг решит, а Ратарь повинуется ему… ну если не Ратарь, так кто-то другой.

— А-а… — протянул Свеммель. Но так или иначе, а Ратарь понял, что победа осталась за ним. Темные глаза Свеммеля сверкали; будь они зелеными, как у альгарвейца, конунг напоминал бы сытого кота. — Это действительно тонкий ход, маршал.

Судя по его тону, более высокой похвалы конунг предложить не мог.

Ратарь склонил голову.

— Я служу вашему величеству. Я служу державе.

«И послужу ей еще немного».

— Разумеется. — Свеммель махнул рукой, словно сомнение в этом и не могло возникнуть. Все в Ункерланте служило ему… и он уничтожал без милосердия или предупреждения всякого слугу, кто, на взгляд владыки, имел иные побуждения, чем служить ему. Но сейчас подозрительность конунга угасла, словно прогоревший костер. Он вцепился в предложенную Ратарем наживку. — Да, да и да! Пусть они убивают друг друга десятками тысяч, сотнями тысяч, как это было шесть лет кряду! Но в этот раз альгарвейцам не удастся губить тем же способом ункерлантских солдат, как они делали это в царствие нашего родителя!

— Именно так, ваше величество. — Облегчение свое Ратарь скрывал столь же тщательно, как тревогу.

— Но ты должен пребывать в готовности, — предупредил конунг Свеммель. — Когда придет час, когда орды Альгарве завязнут на востоке своей страны или на западных окраинах Валмиеры или Елгавы — уж где они там нанесут первый удар, — ты должен быть готов сокрушить гарнизоны, оставленные ими в Фортвеге. Мы отдадим приказ, а ты исполнишь его.

— Служу вашему величеству, — отозвался Ратарь.

Если Свеммель выберет, на взгляд маршала, неверный час, маршал постарается его отговорить. И если ему повезет как сегодня, у него это получится.

Что-то еще пришло Свеммелю в голову.

— Среди твоих планов нападения на Альгарве, маршал, без сомнения, найдется и такой, в котором наши армии наносят удар как через Фортвег, так и через Янину.

— Да, ваше величество. Правду сказать, и не один. — В данном случае Ратарь говорил правду без колебания, хотя и не мог понять, почему это так важно для конунга.

— В таком случае следуй тому из этих планов, который сочтешь наилучшим, — приказал Свеммель и снизошел до объяснения: — Сим покараем мы короля Цавелласа за то, что он позволил Пенде проскользнуть сквозь пальцы, вместо того чтоб выдать его головою по нашему указу.

— Служу вашему величеству, — повторил Ратарь.

Причина, по которой конунг предпочел один план другому, показалась ему не слишком веской, но выбор оставался не за ним, а за Свеммелем. Кроме того, в грядущей войне Янина в любом случае встала бы на сторону Альгарве.

— Любопытно, — пробормотал маршал, — где сейчас Пенда? Король Мезенцио не смог заполучить его — Цавеллас не выдавал его и альгарвейцам, как можно было бы подумать.

— Пенда не в наших руках. Мы приказали выдать его, и это не было сделано. — Конунг Свеммель скрестил руки на груди. — Цавеллас поплатится на свое ослушание!

Ратарь уже заставил один раз Свеммеля прислушаться к голосу разума. Победив в генеральном сражении, он готов был отступить в малом, чтобы не лишиться трофеев большой победы.

— Так точно, ваше величество, — промолвил он.

Вместе с чародеем Боршошом Иштван шел по грязным улочкам Соронга. Обуданец в юбочке из плетеной соломы, дьёндьёшеской форменной рубахе и широкополой соломенной шляпе перестилал свежим тростником крышу дощатого домишки.

Боршош наблюдал за его работой с восторгом.

— Все равно что в другой мир попасть, нет? — пробормотал он.

— Вроде того, — хмыкнул Иштван. — Вы, верно, в добротном каменном доме выросли — шиферная крыша, все такое?

— Само собой, — ответил лозоходец. — Звезды свидетели, в Дьёндьёше человеку нужен дом, который устоит в бою. Никогда не знаешь, в какой час разгорится вражда с кланом из соседней долины или когда в твоем же клане начнется усобица. Этакая хижина, — он ткнул пальцем, — у нас все равно что растопка для костра.

Солдат хохотнул.

— Сущая правда, сударь, не поспоришь. Да вся эта деревня уже не раз горела с тех пор, как мы и проклятые куусамане принялись перебрасываться Обудой. Деревянные дома, крытые тростником, под огнем и ядрами так и полыхают.

Боршош поцокал языком.

— Ну еще бы. Вот только обуданцы ничего не знали о жезлах и ядрах прежде, чем по Ботническому океану стали ходить становые корабли. — На лице его отразилось выражение, столь непривычное для дьёндьёшцев, что Иштван не сразу распознал его, — томление. — Тихая, верно, была жизнь, мирная…

— Уж извиняйте, сударь, только едва ли, — возразил солдат. — Молотили друг друга почем зря: копьями, луками, смешными такими почти-мечами — брали плоскую дубинку и по краям натычут осколков обсидиана. Видел я их. Эдакой штуковиной человека в один удар располовинить можно.

Лозоходец кисло глянул на него.

— Знаешь, ты только что погубил одну из моих иллюзий.

— Простите, сударь, — ответил Иштван: последний бастион рядового. — Ну что бы вы предпочли: свою выдумку или как на самом деле было?

— Вопрос, конечно, интересный… — Боршош задумчиво глянул на него. — Ты, должно быть, влюблен никогда не был?

— Сударь? — недоуменно произнес Иштван.

— Не бери в голову, — отмахнулся чародей. — Если не понимаешь, о чем я, тогда и объяснить не получится, как ни старайся.

Навстречу Иштвану и Боршошу брела по улице парочка обуданцев в таких же соломенных шляпах, что и у чинившего крышу. Мужчина вместе с рубахой из местной грубой шерсти натянул штаны от куусаманского мундира; между штанинами и ремешками сандалий оставалось места на ладонь — туземцы были обычно выше заморышей-куусаман. Женщина к такой же рубахе надела яркую полосатую юбку чуть ниже колен.

Подойдя поближе, оба протянули руки и хором проныли по-дьёндьёшски:

— Деньга-а?

Иштван скорчил страшную рожу.

— Поди козу подои! — прорычал он: на языке Дьёндьёша — далеко не комплимент.

Боршош мог позволить себе тратить капитанский оклад, а не солдатский. Кроме того, он пробыл на Обуде куда меньше своего спутника. Вытащив из кармана пару мелких серебряных монеток, он вручил по одной попрошайкам со словами:

— Держите — и пошли отсюда.

Туземцы осыпали лозоходца похвалами на обуданском, на ломаном дьёндьёшском и даже немного на куусаманском, что доказывало — во время предыдущей оккупации острова они тоже клянчили милостыню, — и продолжали его расхваливать во весь голос. Чародей оглянулся самодовольно, точно бросил тощей дворняге кость с остатками мяса.

— Ну что же вы наделали, сударь?

Иштван закатил глаза. Лозоходцем Боршош был, что говорить, отменным, но разве у него была хоть капля соображения? Солдат только головой покачал. Нет, и чародей это только что показал всему острову.

И действительно, громкие хвалы осчастливленных выманили из домов чуть ли не половину населения Соронга. Мужчины, женщины, дети — все мчались наперерез дьёндьёшцам, протянув руки и вереща: «Деньга-а?», даже если это было единственное слово, знакомое им из наречия оккупантов. Иштван молча исходил злостью. Те двое не из благодарности расхваливали щедрость Боршоша, а ради того, чтобы все их родичи, друзья и соседи узнали: в округе появился придурковатый дьёндьёшец, у которого можно выклянчить монетку.

Боршош еще усугубил свою глупость, раздав пару монет первым добежавшим и только потом, с большим запозданием, понял, что творится. Поначалу он улыбался, потом хмурился, потом скалился зверски и вместо «Держи!» орал поначалу: «Иди отсюда!» — а затем: «Пошел козла трахать!»

Рассасывалась толпа обуданцев куда медленней, чем собралась. Те, кто денег не получил, — то есть большинство — уходили разочарованные и злые, осыпая Боршоша проклятьями на обуданском, дьёндьёшском и куусаманском подобно тому, как первая счастливая пара осыпала его хвалами. «Козлый рог тебе в зад!» — взвизгнула тощенькая туземка, прежде чем благоразумно скрыться за углом.

— Пресветлые звезды! — пробормотал Боршош, когда они с Иштваном выбрались наконец, из толпы, и утер лоб рукавом. — Нескоро я попробую повторить этот фокус.

— Точно, сударь, — серьезно отозвался Иштван. — Если их отправить куда подальше, они не обижаются. Точно нищие у нас дома — привыкли слышать «нет», потому что слышат это куда чаще, чем «да». Но если дашь одному хоть грош, то не отстанут, покуда не выклянчат остальное.

Боршоша до сих пор трясло.

— Дома нищие — это все больше увечные или шлюхи, слишком старые и потасканные, чтобы продавать себя и дальше. А это были торговцы, ремесленники, их родня: люди, способные прожить безбедно. Зачем им позорить себя ради серебряной монетки, когда они и так не голодают?

Иштван пожал плечами.

— Кто их знает, этих иноземцев? Они всего лишь чужаки. Но вот что я вам скажу, сударь: первый обуданец, наделенный воинской гордостью или хотя бы чем-то похожим, которого я встречу, будет первым.

— Это я и сам видел, хотя и не так приметно, как сегодня, — ответил лозоходец задумчиво. — Да и с чего бы иметь здешним жителям воинскую гордость? Против нас, против даже куусаман — какие они воины? Им не устоять против жезлов, ядер и боевых драконов с копьями, луками и зубчатыми дубинами. Неудивительно, что они лишились стыда.

— Надо же, как выходит… — пробормотал Иштван скорее себе под нос, чем в ответ чародею. Стоило ему увериться, что его командир — полный олух, как лозоходец выдавал идею, над которой солдат потом ломал голову несколько дней.

— Так во многих краях случалось, — продолжал Боршош. — Жители Дерлавая — да и лагоанцы с ними, и куусамане проклятые — слишком много знают о чародействе, чтобы кто-то другой смог противостоять им. Слишком много мы знаем и о механике, хотя она стоит меньшего. Было несколько поколений назад одно племя на острове в Великом северном море, где все мужчины покончили с собой, потому что елгаванцы — кажется, то были елгаванцы — били их в каждом бою. Поняли, что не могут победить, и не могли больше терпеть поражений…

— Это, по крайней мере, был отважно, — промолвил Иштван. — А обуданцы лебезят и шарахаются.

— Не так все просто, — отозвался лозоходец. — Обуданцы остаются на свете, чтобы и дальше лебезить и шарахаться. А когда те островитяне покончили с собой, они убили свое племя. Иной народ взял их женщин. Иной народ захватил их земли. Иной народ присвоил их владения. Имя их умерло и не возродится.

— Оно живо! — возразил Иштван. — Оно живо даже в памяти их врагов! Если не так, сударь, то откуда вам известна их история?

— Я в некотором роде ученый, — признался Боршош. — Мое ремесло — узнавать подобные странные случаи. Елгаванцы записали историю того племени, а кто-то счел ее достаточно интересной, чтобы перевести на наш язык, чтобы такие, как я, смогли прочесть о ней. Сомневаюсь, чтобы потомки того племени, если они еще существуют, имели о ней хоть малейшее понятие. Такого ответа будет достаточно?

— Вполне, — согласился Иштван. — Если мои праправнуки забудут о подвигах Дьёндьёша в этой войне, стоит ли нам ее вообще вести?

— Вот именно, — заключил Боршош и оглянулся. — Теперь, когда мы избавились наконец от этой своры проклятых попрошаек, — где там была лавка, о которой ты говорил?

— За этим углом, сударь, — ответил Иштван, — и дальше примерно на полдороге до леска. — Когда они свернули за угол, он указал пальцем — Вон тот домишко, с которого зеленая краска облезает.

Боршош кивнул.

— Вижу.

Обогнав Иштвана, он распахнул дверь и остановился на пороге, ожидая, что солдат присоединится к нему, а когда тот остался на улице, приподнял недоуменно бровь.

— Заходи со мной!

— Не стоит, сударь, — пробормотал Иштван. — Вы идите, покупайте, а я вас тут подожду…

— Серебришка не хватает? — спросил чародей. — Не волнуйся. Ты был мне доброй подмогой с того дня, как меня прислали на остров. Если желаешь, я и тебе куплю.

Иштван поклонился.

— Вы очень добры, сударь, — ответил он вполне искренне — обычный офицер, даже сержант, не выступил бы с предложением столь щедрым. — Но не стоит. Мне такую штуку и отсылать-то некому. Да и… — Он прокашлялся. — Если бы и прислал, в нашей долине долго еще кости перемывали бы новомодным городским штучкам.

Боршош пожал плечами.

— Так меньше поводов для клановых войн. Не знаю, как этого не понимают в горных долинах, когда даже обуданцам понятно. — Иштван только плечами пожал. Чародей — тоже. — Ладно, воля твоя.

Он нырнул в лавку. Проходившая мимо старушка попросила у солдата денег. Иштван посмотрел на нее, как на пустое место. Туземка поковыляла дальше по узкому переулку. Она не ругалась — все равно никому еще не удавалось выклянчить у этого парня хоть медяк.

Вскоре Боршош вышел, сжимая в руках нечто вроде длинной и толстой сардельки, обтянутой глянцевой кожей.

— Неплохо сторговались, — полным счастья голосом поведал он. — Следующим же транспортом отправлю жене. Пускай лучше Дьердьели пользует эту штуку и вспоминает обо мне, чем ищет другого мужчину, а с ним неприятностей на мою голову, а?

— Как вам будет угодно, сударь, — ответил Иштван.

Боршош расхохотался. Иштван — тоже, когда сообразил, что именно ляпнул. В конце концов, игрушку чародей покупал не ради того, чтобы себе угодить… а чтобы себя успокоить.

Дождь лил стеной. Гаривальду бы радоваться, что не снег, — Аннора так была в восторге. Теперь, когда морозы кончились, она могла выгнать скотину из дома в хлев и работы у нее становилось куда как меньше.

А вот Гаривальд о себе не мог сказать того же. Как только земля оттает, начнется пахота и сев. Весна была для него самым тяжелым временем года. Кроме того, вскоре дороги просохнут, и по ним смогут проехать инспекторы. Прибытия их крестьянин ожидал с тем же восторгом, что и налета саранчи.

Гаривальд натянул поношенные сапоги.

— Куда собрался? — резко поинтересовалась Аннора.

— Пойду дам свиньям помоев, — ответил он. — Чем скорей наберут жирку, тем скорей сможем их зарезать. И кроме того, — он хорошо знал жену, — разве ты не хотела, чтобы я поменьше путался у тебя под ногами?

— Смотря как, — ответила Аннора. — Когда ты напиваешься дома, то просто валишься с ног. А если напиваешься в корчме, то непременно ввяжешься в драку. А мне твою рубаху то зашивать, то застирывать!

— Я разве что-нибудь про корчму говорил? — обиделся Гаривальд. — Я сказал: пойду свиней кормить. Вот и все.

Аннора не ответила вслух, но взгляд, которым она одарила мужа, был весьма красноречив. Уши Гаривальда заалели. Жена его тоже хорошо знала.

Выбравшись из дома, Гаривальд ощутил себя беглым каторжанином. Перебравшись вброд через грязную лужу, он вывалил перед свиньями полное ведро очистков от репы и прочих вкусностей в том же роде. Свиньи были в восторге. Если бы им бросили гнилую солому, они и ее, наверное, сожрали бы с удовольствием.

Поставив ведро на крыльце, Гаривальд решил было зайти в дом — и тут же раздумал. На улице ему приходилось сносить всего лишь стылый дождь и грязь под ногами: какая мелочь в сравнении с жениным острым язычком.

И он не единственный остался на улице, невзирая на непогоду.

— Раз уж я здесь, — пробормотал Гаривальд себе под нос, — можно и пройтись, поздороваться. Так оно эффективней.

Он посмеялся. В деревне вроде Зоссена, куда инспекторы заглядывали редко, ункерлантцы могли посмеиваться над любимым словечком конунга Свеммеля… если никто не слышал.

Дождь барабанил по шапке, по суконной накидке. Грязь — густая и липкая, еще глубже, чем по осени, — пыталась засосать и проглотить сапоги. Каждый шаг требовал усилия. Гаривальд поглядывал, чтобы жидкая грязь не затекла за голенище — такое случалось чуть не каждый год, но обычно ближе к концу распутицы.

Когда первым же, кого увидал Гаривальд за завесой дождя, оказался староста Ваддо, крестьянин пожалел, что не пошел все-таки домой. И Ваддо его приметил. Это значило, что Гаривальду остается или пройти мимо — что было бы грубо, или подойти и заговорить — что было противно. С охотой или нет, а Гаривальд двинулся к нему. Ваддо был, ко всем прочим недостаткам, злопамятен.

— Доброго тебе дня, Гаривальд, — промолвил староста голосом настолько елейным и ласковым, словно с инспектором разговаривал.

— И тебе того же, — ответил Гаривальд.

Изображать радость ему пришлось не столь мучительно, как он подумал было. Чем ближе он подходил, тем яснее видел сквозь дождь, как тяжело старосте пробираться по грязи. После того как Ваддо сломал лодыжку, ему приходилось ковылять с палкой, но по весенней распутице от палки было немного проку: вместо того чтобы помогать хозяину, она только глубже уходила в землю.

— Чтобы наступающий год был благосклонен к тебе и твоей семье, — продолжал Ваддо. — Чтобы урожай твой был богат…

«Чтобы ты заткнулся и оставил меня в покое», — подумал Гаривальд, а вслух ответил:

— И тебе того же желаю.

Это была совершеннейшая правда — или почти правда. Все, что могло навредить полю старосты, будь то саранча, гниль или непогода, скорей всего затронет и урожаи остальных жителей деревни, не исключая самого Гаривальда.

Ваддо склонил голову, отчего дождевая вода потекла с полей шляпы не на спину, а вперед, на глаза.

— Ты всегда был вежлив, Гаривальд, — заметил он.

«Это потому что ты не знаешь, о чем я говорю за твоей спиной». Но Гаривальд всегда осторожно выбирал, с кем и о чем говорить за спиной старосты. Некоторые в деревне были инспекторами Ваддо так же, как люди в сланцево-сером служили конунгу. Очевидно, осторожность не подвела Гаривальда — старосте никто не донес.

— Благодарю, — промолвил он, стараясь не отстать от Ваддо в лицемерии.

Получилось: физиономия старосты под широкими полями шляпы просветлела.

— Да, — заметил он, — благодаря таким людям, как ты, наш Зоссен выбивается в люди!

— А? — вежливо поинтересовался Гаривальд, пытаясь скрыть тревогу.

Деревня его устраивала какая есть, спасибо большое!

— В люди! — повторил староста и — чудо из чудес — подмигнул Гаривальду.

— Может быть — всего лишь может быть, имей в виду! — найдется способ поставить в Зоссене хрустальный шар. А если мы принесем в деревню кристалл, это будет все равно что привести весь мир в нашу деревню!

В восторге он раскинул руки, не сбрасывая плаща, как бы пытаясь показать, что будет это просто замечательно.

В чем Гаривальд сомневался всей душою. Не так давно они с Аннорой порешили, что без кристалла в Зоссене куда как лучше. Менять свое мнение он не видел причины. Будучи ункерлантским крестьянином, подобным большинству ункерлантских крестьян, он вообще редко видел причину менять свое мнение о чем бы то ни было.

— Это как? — поинтересовался он, ничем своих мыслей не выдавая. — Силовых родников поблизости нет. Становых жил тоже не находится. Что же до волшбы… до волшбы нам как до небес, вот что я скажу.

— Ну разве не жалость? — искренне посетовал Ваддо. — Сколько всего смогли бы мы совершить, когда бы в наших краях магия работала. А она заработает, очень скоро, уж поверь мне!

— Это как? — снова спросил Гаривальд. — Из камня воды не выжмешь — нету в нем воды. Из земли без становых жил волшебства тоже не получишь.

— Уж как это делается, не знаю, — ответил Ваддо. — Я-то не чародей. Но если получится — ну не здорово ли будет? Все нам ведомо станет, что в мире творится, и не придется ждать, покуда в Зоссен заявится какой-нибудь коробейник с новостями.

— Оно, быть может, и неплохо, — ответил Гаривальд. Ему показалось неразумным прямо заявить старосте, что он дурак и затея его дурацкая. Но намекнуть он сумел: — Правда, к нам когда ни придет, а все новость.

— Но этого же мало! — воскликнул Ваддо. — Когда в Зоссен приходят соседи да коробейники, я хочу, чтобы мы им могли новости передавать, а не выпрашивать, как старая Файлейба просит на хлеб, потому что у нее муж и дочка преставились, а младшая дочка сбежала с тем жестянщиком!

— Да мне-то все одно, — промолвил Гаривальд. На самом деле ему было далеко не все одно, но его надежды шли вразрез с надеждами Ваддо. Он пожал плечами, отчего с плаща градом посыпались капли, и добавил: — Мы же не в Котбусе или того похлеще.

— А разве не здорово было бы? — спросил староста. — Зоссен, Котбус юга! Ну не чудесно ли звучит?

Гаривальд переступил с ноги на ногу, чтобы не утонуть в грязи, и снова пожал плечами, вместо того чтобы рявкнуть старосте, что ему вовсе неохота из родной деревни делать какой-то там Котбус. Что единственный хрустальный шар, даже если его и удастся заклясть, не превратит Зоссен в подобие ункерлантской столицы, ни одному, ни другому не приходило в голову.

Ваддо тоже взялся переминаться с ноги на ногу и едва не упал. Если бы он не удержался, Гаривальду тоже удержаться было бы сложно — чтобы не примять старосту в жидкую грязь, покуда тот не перестанет дергаться. Если Ваддо утонет, ничего скверного с деревней не приключится. Но, к разочарованию Гаривальда, староста устоял.

— Ну посмотрим еще, посмотрим, — пробормотал он. — Ничего еще не решено.

Хотя его и поставили главным над всей деревней, под наносной властностью он оставался таким же крестьянином, что и остальные.

— Да, все еще может поменяться, — согласился Гаривальд.

Любой на его месте сказал бы то же самое. Любой, кто вырос на бескрайних просторах Ункерланта.

— Ну вот, — заключил Ваддо, словно они обо всем договорились.

Вышло это у него так убедительно, что Гаривальд на миг поверил, что они действительно обо всем договорились, и двинулся дальше. Староста все же не напрасно занимал свое место. Но затем крестьянин обернулся.

— Я тебя третий раз спрашиваю, а ты все отмалчиваешься: как мы заставим хрусталик работать, когда поблизости ни становой жилы нет, ни источника?

Ваддо глянул на него несчастными глазами. Гаривальд решил было, что ответа у старосты нет и вообще вся затея существует только в его буйном воображении. Но он, как выяснилось тут же, ошибся.

— Знаешь, — неохотно промолвил Ваддо, — магические источники и становые жилы — не единственный способ добыть чародейную силу. В Зоссене эффективнее будет воспользоваться иным средством…

— Ну да, — воскликнул Гаривальд со смехом, — зуб даю! Ну, когда начнешь очередь к жертвенному алтарю строить, начни с моей тещи!

Он посмеялся снова. В общем и целом он неплохо ладил с матерью Анноры: у нее было большое преимущество перед любой другой тещей, а именно — она не лезла в чужие дела.

Потом он заметил, как переменился в лице Ваддо. И переменился в лице сам — от ужаса. Он-то думал, что шутит. Уверен был. Это же как страстно должен был староста мечтать о хрустальном шаре? И на что он пойдет — да не он один, а инспекторы конунга Свеммеля и солдаты им в помощь, — чтобы поставить-таки злосчастный кристалл посреди Зоссена?

— Си-илы горние! — шепотом протянул Гаривальд, прикидывая, а не утопить ли ему старосту в ближайшей луже и прямо сейчас.

Ваддо замахал руками под накидкой, будто выгоняя оттуда курицу.

— Нет-нет-нет! — закудахтал он. — Нет, нет и нет! Мы не станем никого из Зоссена приносить в жертву, чтобы запустить кристалл. Это людям не понравится, — более впечатляющего преуменьшения Гаривальд не слыхивал, хотя, конечно, все еще было впереди, — и будет неэффективно. В стране есть множество преступников, особенно в городах, где народ вовсе стыд и срам потерял. Кто пожалеет, если им перерезать глотки? А так хоть польза от них какая выйдет, а? Вот это называется эффективность!

— М-м… ну да, — неохотно признал Гаривальд.

Мысль о том, что каким-то неприятным и незнакомым типам перережут глотки, его не смущала — сами, должно быть, напросились. Но ему не нравилось, что делается это ради столь скверной цели, как проведение в его деревню эфирной связи.

— Теперь понимаешь, — проговорил Ваддо, — почему я не хочу распространяться насчет жертвоприношений и всего такого? Половина деревни захочет избавиться от другой половины, и каждый будет уверен, что избавиться хотят от него. И не успокоятся, пока не увидят, что это всего лишь негодяи заблудные свое получат.

— Пожалуй, что так, — согласился Гаривальд.

Он знал, кого зоссенцы предпочли бы принести в жертву. Он с этим человеком только что лясы точил. Гаривальд едва не высказался вслух — просто ради того, чтобы посмотреть, какая у Ваддо будет рожа. Но староста не забудет насмешки. И если с кристаллом что-нибудь случится — Гаривальд не знал, как можно сломать хрустальный шар, но полагал, что попытаться стоит, — он не хотел бы, чтоб Ваддо вспомнил о нем в первую очередь. Лучше бы не вспоминал вовсе.

Капитан Галафроне, сменивший на посту командира покойного капитана Ларбино, пришелся Теальдо по душе. Плечистый здоровяк прошел всю Шестилетнюю войну; его когда-то рыжие волосы, усы и баки стали почти седыми. А еще он был редкой птицей в альгарвейской армии (в войска Елгавы или Валмиеры такие вовсе не залетали) — офицером, выбившимся из солдат.

— Пробил час отмщения, парни, — говорил он, пока Теальдо и его товарищи ждали, скорчившись в передовых траншеях, сигнала к атаке. — Проклятые кауниане украли наши земли, когда я был в ваших годах. Сейчас мы расплатимся с клятыми блудодеями сполна. Вот и все.

Лучше подгадать момент он не смог бы даже первостатейным колдовством. Едва капитан договорил, как на валмиерские позиции впереди посыпался ядерный дождь. Заговорили ядрометы позади линии траншей, но большую часть снарядов поставляли драконы, чьи смутные тени солдат мог различить в светлеющем небе.

То здесь, то там пытались открыть ответный огонь валмиерские ядрометы, но драконы, как доводилось слышать Теальдо, выучены были обращать на них особое внимание. В этом поединке преимущество оставалось за альгарвейцами.

Загремели фанфары — не плавной мелодией державного гимна, но гневно и повелительно.

— За мной! — взревел капитан Галафроне, первым выскочив из траншеи.

Если он и в Шестилетнюю войну вел себя так же, Теальдо мог только удивляться, каким образом ветерану удалось дожить до сего дня.

— За мной! — эхом отозвался сержант Панфило. — За короля Мезенцио!

— Мезенцио! — вскричал Теальдо, неуклюже взбегая по груде мешков с песком, чтобы подставить свою драгоценную башку валмиерским лучам и ядрам. Нет чтобы ему остаться в оккупационных войсках на Сибиу, а не плыть назад в Альгарве, чтобы присоединиться к наступлению на юго-восточной границе. Но власти предержащие в Трапани решили иначе… и вот он здесь.

— Если Мезенцио такая охота припала надрать валмиерцам задницы, так пусть сам и воюет! — гаркнул Тразоне, но, подобно Теальдо, и он ринулся через ничейную полосу к траншеям, которые выкопали светловолосые разбойники на исконной альгарвейской земле.

Один или двое солдат упали, сраженные лучами, но не более того — ядрометы и драконы выполнили свою часть работы. Вместе с альгарвейской пехотой наступали бегемоты, волоча на себе батареи тяжелых жезлов и маленькие катапульты. Другие звери тащили на себе боеприпасы и понтоны для наплавных мостов.

Теальдо спрыгнул в передовую траншею валмиерцев. Двое светловолосых солдат в штанах бросили жезлы и подняли руки.

— Нет воевать! — просипел один из них на скверном альгарвейском.

— Пленных — в тыл! — заорал где-то рядом капитан Галафроне. — Не тратьте время на то, чтобы шарить по карманам, — всех в тыл! Впереди нас ждет большая добыча, ребята, нищими не останемся! Но чем быстрей мы станем наступать, тем скорей вышибем кауниан с нашей земли! Вперед!

Теальдо с большой неохотой отказался от мысли пограбить валмиерцев. С точки зрения сугубо военной Галафроне был, конечно, прав. Но солдату неприятно было думать, что деньги и барахлишко кауниан попадут в руки тыловых крыс, которые ничем такого счастья не заслужили.

Однако Галафроне уже торопился дальше, и Теальдо не мог позволить себе отстать. Его товарищи тоже последовали за ветераном. Валмиерцы сопротивлялись, но не так отчаянно, как можно было ожидать. Многие еще не оправились от потрясения, вызванного массированной бомбардировкой. Другие, завидев вражеских солдат, бросали жезлы.

— Наши клятые дворяне втянули нас в проигранную войну, — с горечью промолвил один из пленных, уходя.

По-альгарвейски он говорил неплохо. В лагере ему представится возможность овладеть языком еще лучше.

Потом Теальдо пришлось укрыться за грудой развалин — горстка валмиерцев в каменном укрепе показала, что еще не готова сдаться. Огненные лучи опалили нежную весеннюю траву. Теальдо попытался попасть лучом в одну из бойниц, но судя по тому, как задымилась земля вокруг, безуспешно.

Галафроне и его кристалломант растянулись на земле в столь же импровизированном укрытии. Ротный командир глянул на карту, потом крикнул что-то — Теальдо не разобрал, что именно — чародею с кристаллом, и тот заговорил со своим приспособлением торопливо, но негромко, так что солдат опять не уловил ничего, кроме интонации.

Спустя едва ли пару минут на валмиерский укреп спикировали два дракона. Теальдо испугался уже, что седоки решили пойти на таран, но те сбросили груз ядер с высоты деревьев, чтобы уж точно не промахнуться. Когда бомбы взорвались, земля под животом Теальдо заходила ходуном. Огонь защитников укрепления прервался внезапно, как отрезанный.

Галафроне вскочил на ноги.

— Давайте пошевеливайтесь! — гаркнул он. — Эти сволочи нас больше не потревожат!

В этом он оказался прав. Теальдо пробежал мимо развалин каменного укрепа. В воздухе еще стоял резкий запах разорвавшихся снарядов, всегда вызывавший в памяти грозы. С ним мешались другие: аромат жареного мяса и железистый запах крови.

Впереди, обгоняя наступающую пехоту, топотали стада бегемотов. Подобно драконам, они и их наездники усердно рушили полевые укрепления, где пытались задержаться самые упорные валмиерцы. К тому времени, как туда добирались Теальдо и его товарищи, им обычно оставалось лишь зачистить остатки.

К концу первого дня наступления Теальдо устал сильней, чем когда-либо в своей жизни. Но и продвинулись он и его товарищи дальше, чем солдат мог себе вообразить. Полевые кухни каким-то чудом догнали их к вечеру. Похлебка, которой наполнил оловянный солдатский котелок дюжий кухарь с вытатуированным на руке драконом, не вызвала бы восторга у чревоугодников из Трапани, но она была неизмеримо вкусней всего, что солдаты могли бы добыть сами.

Галафроне ел жадно. Выглядел он слегка ошарашенным, и не от долгого марша и боев.

— Поверить не могу, что мы так быстро движемся, — бормотал он с набитым ртом уже не в первый раз. — В Шестилетнюю войну так наступать нам не удавалось, даже в последнем броске на Приекуле. Силы горние, да мы уже вернули половину того, что отняли у нас чучелки тогда.

— Не больно им охота воевать, когда мы их молотим, а не наоборот, — заметил Тразоне, подавляя зевок.

Теальдо кивнул:

— И мне так показалось. Один из них сказал, что винит своих же дворян в нынешней войне.

— Надеюсь, они все так думают! — воскликнул Галафроне. — Когда мы с ними в прошлый раз воевали, они дрались, как бесноватые, точно вам скажу. Если сейчас у них к этому делу душа не лежит — вот и славно.

Спор вокруг костра продлился бы дольше, когда бы солдаты не вымотались настолько за день. Теальдо завернулся в одеяло и тут же заснул мертвым сном. Когда сержант Панфило на другое утро поднял его до рассвета, солдат все еще чувствовал себя покойником. Панфило же выглядел до омерзения бодрым и отдохнувшим.

— Вставай! — рявкнул он. — Толку от тебя немного, но если некому больше надрать валмиерцам задницы, так и ты сойдешь.

— Если от меня немного толку, так, может, оставите меня и дальше как-нибудь сами?

Но Теальдо уже поднялся. В воздухе висел запах свежего хлеба с полевой кухни. И еще один запах — запах победы.

Залив ломоть хлеба кислым красным вином, солдат вновь двинулся на восток. Снова большую часть работы выполняли за него боевые чудовища. Снова альгарвейские драконы обрушивались на каунианских солдат, продолжавших сопротивление, даже когда мимо них протопали бегемоты. Обычно хватало нескольких ядер, чтобы успокоить их навеки. Вражеские драконы над головами солдат короля Мезенцио почти не появлялись. И снова валмиерские солдаты сражались без всякого желания и в плен шли куда охотней, чем сибиане.

— Сибов мы застали врасплох, но они дрались жестоко, пока еще могли, — сказал Теальдо приятелю, когда они отправили в тыл очередную кучку пленников. — А эти сучьи дети вроде бы ждали нас, вооружась до зубов?

— Ты что, жалуешься? — изумился Тразоне.

— Ну, вообще говоря, нет, — признался солдат.

Оба расхохотались. Дорога вела их на восток.

Теальдо старался держаться поближе к капитану Галафроне и кристалломанту. Это было непросто; ветеран задавал такой шаг, что Теальдо трудно было угнаться за ним. Но, будучи типичным альгарвейцем, он жаждал первым узнать, если приключится что-нибудь интересное. Ближе к вечеру упорство и любопытство его окупились сторицей. Прислушавшись к своему хрустальному шару, кристалломант сообщил что-то Галафроне, и тот испустил победный клич.

— Что случилось, сударь? — спросит Теальдо.

Может, капитан ответит ему, а может, и нет. Кто не рискует, тот не выигрывает.

Галафроне не просто готов был ответить. Если бы Теальдо не спросил, капитан, наверное, тряхнул бы его от избытка чувств, прежде чем вскричать в голос:

— В тылу у валмиерской армии восстал маркизат Ривароли! Посмотрим, как теперь клятые чучела смогут перебрасывать подкрепления или боеприпасы!

— Си-илы горние, — протянул Теальдо и тоже заорал: — Вот им, гадам, за то, что оттяпали у нас полный маркизат добрых альгарвейцев!

— Пусть теперь подавятся, — поддержал его Галафроне. — А нам выпала честь забить этот кусок в глотки королю Ганибу и его бездарным прихвостням в парчовых панталонах.

Теальдо подозревал, что Галафроне и к альгарвейскому дворянству относится без всякого почтения, но этого капитан вслух высказать не мог и срывал зло на дворянстве вражеском.

И не он один.

— Если послушать чучелок, которых мы в плен берем, — заметил Теальдо, — так они тоже не больно-то желают умирать за своих благородных.

Галафроне кивнул и обернулся к кристалломанту:

— Передай это полковнику Омбруно и в штаб армии заодно. Думаю, там уже знают, но на всякий случай передай все равно. Может, они придумают, как заставить кауниан сдаваться вообще без боя.

— Слушаюсь, сударь! — отозвался связист.

Как только разговор завершился, Галафроне вновь погнал солдат вперед. К концу дня рота перешла границу маркизата Ривароли. Не заметить этого было трудно. На дорожных знаках — отступающий враг снес большую часть, но далеко не все — альгарвейские письмена сменились валмиерскими, как и в первой же деревне, которую миновали солдаты. Жители поселка оставались на вид альгарвейцами, хотя имена их писались на чужеземный манер. Теальдо стало любопытно: как бы его звали, случись ему родиться в здешних краях? Наверное, что-то вроде «Теалту».

Большинство жителей деревни встречали альгарвейских солдат вином, пирогами и аплодисментами. Женщины — объятьями и поцелуями. Возможно, поцелуями дело не ограничилось бы, как в те дни, когда товарищи Теальдо входили в герцогство Бари, но Галафроне одернул солдат:

— Держать строй! Шевелитесь, прах вас побери! Победа уже близка! Скоро вам выпадет не один случай фитили навощить! И чем крепче мы надавим на кауниан сейчас, тем скорей это случится!

Теальдо заметил, что из окна лавки наблюдают за проходящими мимо альгарвейскими солдатами мужчина и женщина с желтыми, точно масло, волосами. После заключения Тортусского договора в маркизат перебралось на жительство немало валмиерцев. Что думали они теперь, глядя на своих давних противников?

— Ничего хорошего, — пробормотал он себе под нос, — зуб даю.

— Шевелитесь! — вновь заорал Галафроне.

Впереди раскинулись поля, и рота перешла в наступление рассыпным строем на случай, если валмиерцы смогли все же закрепиться где-то впереди. До сих пор им этого не удавалось.