"Тьма надвигается" - читать интересную книгу автора (Тёртлдав Гарри)

Глава 20

Когда в дверь решительно постучали, Ванаи вздрогнула. Она решила — она боялась, — что стук прозвучал на альгарвейский манер. Может, если не отвечать, незваные гости уйдут сами? Но надежда была, конечно, пустой. В дверь постучали снова, еще более резко и настойчиво.

— Силы горние, Ванаи! — раздраженно крикнул Бривибас. — Пойди посмотри, кто там, пока дверь не вышибли! Как можно размышлять, — добавил он вполголоса, — если тебя постоянно отвлекают?

— Иду, дедушка, — обреченно ответила Ванаи.

С отвлекающими дед не имел дела. То была ее работа.

Девушка подняла засов, распахнула двери и вздрогнула снова — не только потому, что день выдался настолько студеный, насколько это вообще в Ойнгестуне бывало. На пороге стоял майор Спинелло, а за спиной его маячил взвод альгарвейских солдат.

— Добрый день, — проговорил он на безупречном своем каунианском, окинув девушку пристальным взглядом. Выражение на его лице ей очень не понравилось, но голос майора оставался деловитым. — Я требую встречи с вашим дедом.

— Сейчас приведу его, сударь, — ответила Ванаи и, не удержавшись, добавила: — Мне кажется, едва ли он станет вам помогать.

— Может, нет, а может, и да. — Голос Спинелло прозвучал хладноковно, но Ванаи не поверила в это ни на миг. — Должен признать, — продолжал майор, — я нашел новый способ принудить его к сотрудничеству. Приведи его, красавица, чтобы мы могли перемолвиться словом.

— Подождите минутку.

В дом его Ванаи не пригласила. Если войдет сам — это уже будет не ее вина.

— Дедушка, — проговорила она, заглянув в кабинет Бривибаса, — с вами желает побеседовать майор Спинелло.

— Да ну? — пробурчал Бривибас. — А я вот не имею желания с ним беседовать. — Выражение лица Ванаи было, надо полагать, весьма красноречивым, потому что дед поморщился и отложил перо. — Надо полагать, выбора у меня нет?

Ванаи кивнула. Бривибас со вздохом поднялся на ноги.

— Хорошо, внучка. Я пойду за тобой.

— А вот и вы, — проговорил Спинелло, когда Бривибас предстал перед ним. — Следующий вопрос: почему вы еще здесь?

— Ученые мужи искали ответа на этот вопрос еще до основания империи, майор, — холодно ответил дед. — Боюсь, что удовлетворительного ответа на него до сей поры не получено, хотя философы продолжают трудиться над ним.

— Я говорю не о философии, — уточнил альгарвейский офицер. — Я спрашивал, почему ты, чародей Бривибас, находишься здесь, в этом доме. Мы уже не первый месяц набираем в вашем квартале рабочих. Только по недосмотру ты до сих пор не попадал в их число. Мне приказано исправить сей недосмотр, и я его исправлю. Идем, старик. Тебя ждут дороги, которые должно замостить, мосты, которые должно починить, и руины, которые следует разобрать. От твоего тощего тела будет немного проку, но довольно и этого. Идем. Сейчас же.

Бривибас глянул на свои руки — белые, мягкие, гладкие. Единственная мозоль, которую он заработал за свою жизнь, пряталась у ногтя среднего пальца правой руки: мозоль письменника. Старик обернулся к Ванаи:

— Позаботься о моих книгах, как только сможешь, — и о себе, конечно.

Верен себе до последнего, мелькнуло у девушки в голове: сначала книги, потом внучка. И, не успела она выговорить хоть слово, Бривибас кивнул майору Спинелло:

— Я готов.

Солдаты увели его. Ванаи стояла в дверях, но старик не обернулся. А вот альгарвейский майор глянул на нее через плечо, прежде чем они с Бривибасом завернули за угол, и весело помахал рукой. Потом они скрылись из виду.

Ванаи постояла на крыльце еще несколько минут, не замечая, что из дома выходит тепло, наконец вернулась и захлопнула дверь за собой. Сердце ее цепенила такая стужа, что мороз за окнами был едва заметен. Она не знала точно, сколько лет деду, но за шестьдесят — в этом сомнения не было. И за все эти годы он ни дня не работал руками — в том смысле, который вкладывал в эти слова Спинелло. Долго ли он выдержит на принудительных работах? Нет. В этом Ванаи была уверена.

Случались минуты, и не раз, когда девушка мечтала, чтобы нудный старик пропал пропадом и больше никогда ее не тревожил. Теперь он и вправду ушел. Дом, где они жили вдвоем с тех пор, как Ванаи была еще маленькой девочкой, без него стал слишком большим и слишком просторным. Девушка бесцельно бродила из комнаты в комнату, пока не осознала, намного поздней, чем это обычно случалось, что голодна. Ванаи сжевала ломоть хлеба и несколько сушеных фиг — готовить что-то более существенное у нее руки не поднимались. На ужин она поставила вариться густую похлебку с ячменем и остатками колбасы из кладовой. Аппетита не было совершенно, но дед, когда вернется, будет очень голоден.

Бривибас вернулся домой на два часа позже, чем рассчитывала девушка. Таким грязным и хоть вполовину настолько измученным она не видала его в жизни. Ногти были обломаны и щерились черными полумесяцами грязи. Ладони превратились в кровавое месиво волдырей.

Одного взгляда Ванаи хватило, чтобы разрыдаться.

— Ну-ну, внученька, — прошептал он голосом, который девушка впервые смогла назвать старческим: ломким, будто жухлая трава. — Спинелло полагает свои умозаключения безупречными… но меня они не убеждают.

— Ешьте, — велела Ванаи, как он говорил ей часто.

Бривибас принялся за еду, но, жадно выхлебав половину миски, заснул прямо за столом. Девушка потрясла его за плечо, но старик не отзывался. Если бы не редкое дыхание, он мог показаться мертвым. В конце концов Ванаи сумела поднять его и не то отвести, не то оттащить в спальню.

— Я должен подняться завтра до рассвета, — промолвил он сонно, однако внятно. Ванаи решительно замотала головой. — Должен! — не унимался Бривибас. — Я полагаюсь в этом на тебя, иначе они изобьют меня и все равно заставят работать. Я полагаюсь на тебя, внучка. Не подведи.

— Слушаюсь, дедушка, — выдавила Ванаи сквозь слезы и, не сдержавшись, добавила: — Разве не легче было бы дать Спинелло — будь проклято его имя! — то, чего он хочет?

— Легче? Без сомнения. — Бривибас широко зевнул. — Но это было бы… неправильно.

Затылок его коснулся подушки. Глаза старика закрылись, и послышался храп.

Когда Ванаи подняла его следующим утром, она чувствовала себя убийцей. Оттого, что дед поблагодарил ее, становилось только хуже. Она накормила его остатками вчерашней похлебки и собрала узелок — хлеб, и сыр, и размоченные сушеные грибы из корзинки Эалстана. Потом он ушел, а девушка осталась одна в доме. Перестук ставен под ветром то и дело заставлял ее подпрыгивать, точно напуганную кошку.

Тем вечером дед снова вернулся поздно. И следующим. И следующим тоже. Каждый день на принудительных работах словно отнимал у него месяц жизни — а месяцев у него впереди оставалось не так уж много. «Привыкаешь, и легче становится», — говорил он, но это была ложь. Ванаи знала это. С каждым днем дед спадал с лица, пока не начало казаться, что ясными голубыми глазами на нее смотрит оскаленный череп и утешает безуспешно педантично-сухими ремарками.

Однажды утром, когда дед, спотыкаясь, выбрел из дома, Ванаи вдруг застыла посреди комнаты, словно обращенная злыми чарами в мрамор. «Я знаю, что должна сделать», — осознала она с почти мистической ясностью и уверенностью.

«Но это будет неправильно», — прозвучал в голове у нее сонный голос Бривибаса.

— А мне все равно, — ответила она вслух, как будто дед мог с ней поспорить.

Это была неправда. Но Ванаи знала, что для нее важнее. Если она в силах добиться главного — что по сравнению с этим все остальное?

Найти в этом доме перо и бумагу было делом минутным. Девушка знала, что хочет высказать, и сделала это без колебаний чеканным каунианским слогом. Дед одобрил бы ее литературный стиль, хотя прочие аспекты письма не пришлись бы ему по душе.

Сложив листок и запечатав воском и дедовой печаткой, девушка набросила на плечи плащ и отнесла письмо в дом фортвежского крючкотвора, который альгарвейцы сделали своим штабом в Ойнгестуне, и оставила там. Дежурный сержант пялился на нее сальными глазками и облизывал кроваво-красные губы. Девушка сбежала оттуда.

«Все под рыжиков стелешься», — прошипела ей вслед встречная тетка-каунианка.

Понурив голову, Ванаи бежала домой. А вернувшись, принялась ждать. Она ждала и ждала, но ничего необычного не случилось ни в тот день, ни на следующий, ни затем. Каждое утро до света Бривибас уходил на принудительные работы. Каждое утро он все больше походил на бледную тень себя самого.

К вечеру третьего дня раздался стук, которого ждала Ванаи, который она признала. Девушка вздрогнула, рассыпав горох, который собиралась замочить. Хотя она и ждала гостя, к двери она подошла неторопливо и неохотно, будто в дурном сне. «Если я не открою, — мелькнуло у нее в голове, — он решит, что меня нет дома, и уйдет». Но эту мысль сменила другая: «Если я не открою, дед точно погибнет».

Ванаи распахнула дверь. На пороге, как она и ожидала, стоял майор Спинелло.

— Приветствую вас, сударыня, — промолвил он с поклоном. — Могу я войти?

Его церемонность поразила Ванаи. Получил он записку? Да. О да. Девушка видела это в его глазах.

— Да, — прошептала она, пропуская его в дом.

Майор захлопнул дверь за собой, опустил засов, и обернулся к девушке:

— Ты понимаешь, что имела в виду, написав, что пойдешь на все, чтобы не позволить своему деду, этому старому бездельнику, заниматься тем, чем он должен был заниматься уже целый год?

— Да, — прошептала Ванаи еще тише, опустив глаза, чтобы не видеть лица Спинелло.

К вящему ее удивлению он промолчал, ожидая, что она скажет еще.

— Кроме него, у меня больше ничего нет на свете, — выдавила она, промедлив.

— Неправда. — Альгарвеец покачал головой. — О, милочка, это совершенная неправда.

Протянув руку, он одну за другой расстегнул три деревянные пуговицы, скреплявшие широкий ворот ее блузы, потом взялся за полы рубашки и потянул вверх. Сгорая от ненависти — к альгарвейцу, а еще больше к себе, — Ванаи подняла руки, помогая ему. Спинелло разглядывал ее целую вечность.

— У тебя еще много всего есть, — пробормотал он.

Пальцы его протянулись снова и в этот раз коснулись нагой кожи.

И снова Спинелло удивил ее. Прикосновение его не было грубым, нет — уверенным, знающим. Если бы девушка избрала его в любовники по доброй воле, ей бы — наверное, подумала она, — даже понравилось. А так она стояла смирно и терпела.

— В твою спальню, надо думать? — проговорил Спинелло некоторое время спустя.

Ванаи кивнула, решив, что так будет легче, чем на полу, — она почти ожидала, что альгарвеец овладеет ею прямо посреди гостиной. По его слову она последовала в свою комнату, задержавшись только, чтобы подхватить брошенную рубашку.

Для двоих кровать была узковата — Ванаи и одна-то на ней с трудом помещалась. Девушка застыла столбом рядом с ложем. Если майор захочет снять с нее штаны, пускай сам этим и займется. Он и занялся — с превеликим для себя удовольствием, — потом разделся сам, на удивление быстро. Ванаи отвернулась. Она знала, как устроены мужчины, и не хотела напоминать себе об этом лишний раз.

Но даже беглого взгляда ей хватило, чтобы вспомнить — альгарвейцы даже устроены по-другому, или, верней сказать, делали себя иными. Она знала об их ритуальном самоуродовании — обычае, восходящем к древнейшим временам. Но прежде девушка не могла бы представить, чтобы это имело для нее значение.

— Ляг, — скомандовал Спинелло, и Ванаи подчинилась. Он пристроился рядом с ней. — Мужчина получает больше удовольствия, когда доставляет его и подруге, — заметил он и приложил все усилия, чтобы возбудить ее, руками и губами. Когда он просил о чем-то, Ванаи покорно исполняла его желания, стараясь не думать о том, что делает. В остальном же просто терпела, как до этого в прихожей.

Когда язык его коснулся ее нежных частей, Ванаи прижалась к стене.

— Вернись, — велел он. — Если ты не потеплеешь, пусть так. Но влага снимает боль.

— Заботливый поругатель, — выдавила Ванаи сквозь стиснутые зубы.

Спинелло расхохотался.

— Разумеется.

Наконец он овладел ею.

— А-а… — выдохнул он, обнаружив, что стал первым. — Будет немного больно…

Он дернулся сильней. Стало больно. Ванаи незаметно прикусила губу. Во рту стоял вкус крови: такой же, что сочилась на простыни. Ванаи закрыла глаза и постаралась не замечать мерно колышущейся тяжести.

Потом майор хрюкнул сдавленно, передернулся всем телом и вышел из нее. Это тоже был больно. Ванаи терпела молча — это значило, что мучения ее закончены.

— Мой дед… — начала она.

Майор Спинелло расхохотался снова.

— А ты не забыла, ради чего занималась этим, а? — бросил он. — Что ж, договорились: старый бурдюк может вернуться домой и оставаться дома — покамест я получаю от тебя то, чего хочу. Мы друг друга вполне поняли, милочка?

Ванаи еще тесней прижалась к стене.

— Да, — выдавила она, пытаясь съежиться в клубочек.

Конечно, одного раза ему не хватит. Следовало сразу догадаться. Да она и поняла это сразу, пускай надеялась… хотя что проку от ее надежд? Закрыв глаза, она слушала, как альгарвеец одевается. Уходит. Каунианка на улице обозвала ее альгарвейской шлюхой. Тогда это было оскорблением. Теперь стало правдой. Ванаи расплакалась, но слезы не приносили облегчения.

Зима на острове Обуда приносила с собой бесконечные бури, налетающие с просторов Ботнического океана. Даже Иштван мог найти укрытие от них в казарме, скверная погода выводила его из себя. Солдат искренне предпочитал бураны — как пробираться по снегу, он знал. Любой, кто вырос в горных долинах Дьёндьёша, знал о снеге все, что вообще следовало о нем знать.

А вот дождь — дело иное. И в казарме-то скверно, а уж когда единственное твое укрытие — наспех вырытый окоп, совсем плохо. Накидка промокла не насквозь — это означало, что солдат промок не до костей. Он просто промок. А еще его мучил здоровый и вполне обоснованный страх — не приведи звезды небесные, какой-нибудь ловкий косоглазый ублюдок проберется через линию фронта и перережет спящему глотку, так что тот и не проснется. Куусамане, бывало, просачивались в такие щели, что и хорек не пролезет.

Он глянул вниз на куусаманские траншеи и окопы у подножия горы Соронг. Под дождем в лесу разглядеть было почти ничего и невозможно, однако это Иштвана не останавливало. Во сне и на посту он никогда не расставался с жезлом. Вдобавок на поясе у него болтался нож. В такую погоду от клинка будет больше толку, чем от луча, — под проливным дождем жезлы били недалеко.

За спиной его зачавкала грязь. Иштван резко обернулся — никогда не знаешь, откуда подкрадется к тебе куусаманин. Но рослый светлобородый солдат был не из косоглазиков.

— Ты, что ль, Соньи? — прижмурился Иштван.

— Да куда ж я денусь? — пробурчал рядовой.

— Куда ж мы денемся, — согласился Иштман. — Тебе не кажется, что мы чем-то звездам насолили? Иначе б нас давно перебросили отсюда. Хотя, — он примолк задумчиво, — еще неизвестно, что хуже.

— Это как? — полюбопытствовал молодой солдат. — Едва ли бывают места похуже здешних.

— Ну, если так посмотреть, ты, наверное, прав, — ответил Иштван. — А может, и не прав.

Он сам не мог представить себе более скверного места, но насмотрелся на фронте всякого и пребывал в твердом убеждении: хуже всегда может быть. В животе у него заурчало, напомнив, что жизнь и сейчас не сахар.

— Как у тебя с провизией? — спросил он у товарища.

— Мало, вот жалость-то, — ответил Соньи с такой тоской, что Иштван немедля заподозрил его во вранье. Мальчишка становился ветераном. Но уличить его во лжи Иштван мог, только обшарив карманы и вещевой мешок. А он еще не настолько изголодался. Кроме того, Соньи мог и правду говорить, потому что следующими его словами было: — Может, стоит нам пойти тряхнуть косоглазых за кошели?

— Может быть, — согласился Иштван. — Они, понятно, не прирожденные воины, даже близко к тому не подошли — думают, что солдат с пустым брюхом сражаться не может. Да если бы мы четверть тех усилий тратили на снабжение, что они, то так растолстели бы, что из окопа не выбраться. — Дождевая вода стекала с капюшона ему на нос. — Скажи еще, что я не прав!

— Не скажу, — ответил Соньи. — Только ты мне ответь: если мы прирожденные воины, а они — нет, как выходит, что мы до сих пор их с Обуды не вышибли?

Иштван открыл было рот, да так и захлопнул. Это был крепкий орешек — настолько крепкий, что о него и зубы можно было пообломать ненароком.

— А звезды его ведают, — ответил Иштван наконец. Это была несомненная правда и столь же несомненный способ уйти от ответа. Солдат поспешно вернулся к первоначальной теме разговора: — Так как ты смотришь на то, чтобы сползти вниз по склону и прирезать пару куусаман? У них провизии побольше нашего будет, могу поспорить.

— Ну да, — откликнулся Соньи. — Меньше-то некуда уже, верно?

— Надеюсь, что нет, — машинально ответил Иштван и тут же поправился: — И вправду, ради нас ведь надеюсь. — Он забросил жезл за спину и вытащил нож. — Пошли.

«Я готов головой рискнуть ради того лишь, чтобы набить брюхо», — подумал он, выползая из своего укрытия. Потом ему пришло в голову, что лучшей причины и придумать нельзя.

Он двигался бесшумно, как только мог. Шелест дождя заглушал звуки и скрывал лазутчиков от раскосых глаз куусаман, но в то же время глушил шаги дозорных и размывал их силуэты. Иштван прожил так долго только благодаря своей осторожности. Соньи двигался за его спиной, словно тень. Если мальчишка не погибнет по глупости, из него выйдет славный боец.

Дождь лил все сильней и сильней. Иштван не мог разглядеть перед собой ничего за три шага. Весна уже близилась; очень скоро бури начнут слабеть. Иштван уже был свидетелем смены времен года на острове. Но до сих пор этого не случилось, и непогода, должно быть, считала себя бесконечной.

Иштван прополз мимо раздувшегося вонючего трупа какого-то дьёндьёшца — тела куусаман легко можно было отличить по темным волосам. Мертвец будто предупреждал, что лазутчики приближаются к куусаманским траншеям. Или намекал, что они могут не вернуться.

Не успела неприятная эта мысль промелькнуть в голове Иштвана, как на вражеские позиции посыпался дождь ядер. Солдат поднял голову, но драконов-бомбардировщиков не было видно за низкими тяжелыми серыми тучами. Он надеялся, что это были дьёндьёшские звери, но с таким же успехом то могли быть и куусамане. Не раз случалось, что дьёндьёшские драконы обрушивали смертоносный груз на головы своих же солдат; Иштван полагал, что противник тоже не заклят от подобных несчастий.

Солдат распластался на земле. Взрывные волны пытались оторвать его от опоры и швырнуть в воздух. Иштван цеплялся за корни изо всех сил. Куусаманский солдат — не то ошалевший от ужаса, не то, вероятней, застигнутый бомбежкой вдали от укрытия — споткнулся о ноги лежащего и повалился в грязь. Обнаружив друга друга, оба разом вскрикнули. Клинок Иштвана поднялся и опустился. Куусаманин вскрикнул еще раз — от боли, прежде чем противник вонзил нож ему в горло. Вопль оборвался. Тело еще подергалось несколько минут, все слабей и слабей, потом застыло.

Хрипло с облегчением выдохнув, Иштван принялся обшаривать карманы и рюкзак убитого. Нашлись галеты, копченый крепко просоленный лосось — типично куусаманский провиант, — сушеные яблоки и груши. Во фляге солдат держал не воду, а яблочный самогон, который куусамане обожали безмерно. Иштван сделал глоток и вздохнул от удовольствия, когда жидкий огонь прокатился по глотке.

— Соньи! — окликнул он вполголоса и, не услышав ответа, повторил уже громче: — Соньи!

В грохоте рвущихся ядер потерялся бы даже крик.

Иштван оглянулся. Единственным, кто составлял ему компанию под огнем, был мертвый куусаманин. Солдат выругался вполголоса. Возвращаться к своим, не выяснив, что сталось с товарищем, он не мог. Звезды гаснут для тех, кто бросает своих в беде.

— Соньи! — окликнул Иштван снова.

В этот раз он дождался ответа.

— А?

Сквозь завесу дождя показался темный силуэт молодого солдата. На лице его сияла улыбка, а в руке блестела куусаманская фляга.

— Прижучил одного козьего сына, — пояснил он. — А ты?

— Этому парню ужин не понадобится, так что я съем его паек, — ответил Иштван. Соньи рассмеялся. — Добыли немножко жратвы, — продолжал он, — так что возвращаемся наверх, к нашим.

— Ну да. — Соньи не слишком радовала такая перспектива. — Тогда придется делиться с остальными, кто сам ничего не добыл.

— С тобой, можно подумать, никто не делился, — заметил Иштван. Соньи понурил голову. Иштван хлопнул его по плечу: — Пошли. С голоду не умрем, даже если раздадим половину.

Теперь, когда на пологие склоны горы Соронг сыпались ядра, ползти по ним стало легче, хотя дьёндьёшские солдаты и двигались теперь вверх — они могли позволить себе шуметь сильней, ибо в грохоте разрывов слабый шорох оставался незамеченным. Но, когда оба уже готовы были нырнуть обратно в свои траншеи, их настиг резкий оклик:

— Стой! Кто идет?

Иштван рад был это услышать. Если уж он не может незамеченным подкрасться к товарищам, то, может, и куусаманам это не под силу?

— Это ты, Кун? — бросил он в ответ, назвавшись.

— Я, — с неохотой сознался подмастерье чародея. — Подходить по одному! — выпалил он тут же на уставной манер.

— Идем-идем, — пробурчал Иштван. — Только палить не вздумай, а то ни крошки не получишь из куусаманских пайков, что мы приволокли.

Соньи укоризненно глянул на него. Иштван сделал вид, что не заметил — дождь льет, темно…

На очках Куна блестели крупные капли.

— Лосось? — с надеждой поинтересовался он.

Жрал он, как дракон — что и сколько дадут, и при этом не толстел ни на гран. Когда жрать было нечего, тощий колдун-недоучка принимался худеть дальше.

— Ага. Лосось, сухари, сухофрукты. И эта их косоглазовка жуткая, — подтвердил Иштван. — Мы с Соньи уже заложили за воротник, но можешь пару глотков сделать. И пайками поделимся.

Припасов, которых вдосталь хватило бы двоим, на троих пришлось делить с муками, но вслух не жаловался даже Соньи. Яблочного самогона во флажках хватило, чтобы троим дьёндьёшцам не пришло в голову жаловаться.

— Как ты нас заметил, Кун? — поинтересовался Соньи, привалившись к поваленному дереву. — В твоих очочках под дождем носа не увидишь, а мы вроде бы не шумели особенно, да и грохот стоял такой — не разберешь.

— У меня свои способы, — заявил Кун и больше ничего не сказал.

Иштвану немедля захотелось врезать ему по зубам, чтобы стереть с физиономии самодовольную улыбку.

— Какой-нибудь колдовской трюк пятого сорта, — пробурчал он. — А куусаман ты бы тоже заметил? Отвечай честно, звездами клянусь, — веришь или нет, тут наши шкуры на кону.

— Заметил бы, если только на них не будет особых амулетов, — ответил Кун. — Заклятие распознает людей, которые приближаются с той стороны.

Людей, приближавшихся к передовой с тыла, заклятие не замечало, что и подтвердил миг спустя треск веток в подлеске. Иштван воззрился с недоумением на представшее ему видение: живой офицер с шестиконечными майорскими звездами в петлицах фантастически чистого и свежего мундира. Ему-то не приходилось неделями спать в окопах, как Иштвану.

Солдаты отдали честь, не вставая — даже, как заметил Иштван, часовой Кун. Невзирая на объяснения чародея, Иштван не был уверен, что поблизости не прячется куусаманский снайпер, — видимо, не зря.

— Эти козлобородые межеумки уверяли меня, что где-то в этих местах стоит отряд Иштвана. Где именно — сами не знают. Что вы скажете — близко это?

— Сударь… — Вот теперь Иштван опасливо поднялся на ноги. — Сударь, Иштван — это я.

— Рядовой? — Майор выпучил глаза. — Выше по склону о тебе такое рассказывают, что я ожидал увидеть по меньшей мере капитана. — Он пожал плечами. — Ну неважно. Собирай своих воинов, Иштван, сколько бы их ни осталось, и следуй за мной к пристани. В такую бурю нам нечего бояться куусаманских драконов.

— К пристани, сударь? — Пришел черед солдата изумляться.

— Да, — раздраженно ответил майор. — Мы перебрасываем часть подразделений на континент по причинам секретного характера. Твоя рота относится к их числу; о ее боевых подвигах отзываются весьма лестно. А теперь покажи, что отзываются не зря.

Иштван покорно последовал за офицером. «Я уезжаю с Обуды, — крутилось у него в голове снова и снова. — Слава звездам, я уезжаю с Обуды».

Заснеженные поля вокруг деревни Зоссен сверкали серебром под ясным солнцем, отчего голова похмельного Гаривальда просто раскалывалась. Крестьянин сносил боль с большим терпением, чем бывало обыкновенно в охвостье зимы. В этом году он провел в запое меньше времени, чем когда-либо с тех пор, как начал бриться.

Он покачал головой, хотя та не переставала раскалываться. Да, нынешней зимой он пробыл в пьяном забытьи меньше, чем когда-либо с тех пор, как стал мужчиной. Остальное время он был пьян от слов.

Краем глаза он следил за солнцем. С каждым днем светило карабкалось все выше в небеса. Скоро придет весна. Растают снега, земля превратится в жидкую грязь, а когда грязь подсохнет, придет пора сева. Обыкновенно крестьянин с нетерпением ждал этого часа. Но не сейчас. Тогда ему придется работать не покладая рук. Чем больше он работал, тем меньше времени оставалось у него на песни.

«Я и не думал, что могу так, — мелькнуло у него в голове и сложилось в строфу: — Я и не думал, что смогу, я и не знал, что так бывает…» Гаривальд ощущал себя так, словно, дожив до своих лет, никогда не знал женщины и теперь, взяв в жены юную страстную красавицу, всеми силами старался наверстать упущенное за долгие годы.

Зоссенцы уже предпочитали его переложение столичной песенки, которой научил его уже принесенный в жертву зэк, первоначальному варианту. Распевали и несколько его новых песен — одну, тоже любовную, сложил уже сам Гаривальд, в другой он попытался выразить словами, каково это — пережить в земляной избе долгую зиму южного Ункерланта.

Ему стало интересно: а можно ли сложить песню о том, каково это — круглый год пахать, точно лошадь, и одной мысли хватило, чтобы слова, точно солдаты по приказу офицера, принялись выстраиваться стройными рядами, хотя Гаривальд сомневался, что такую песню вообще стоит складывать. Все и так знали о тяжелом труде больше, чем хотелось бы, знали головой, и сердцем, и поясницей. Песни приятней слушать, когда в них поется о неведомом и новом.

Он сделал пару шагов под хруст слежавшегося снега и замер снова, пораженный внезапной мыслью.

— Я хочу сложить такую песню, — медленно промолвил он вслух, чтобы мысль не улетела нечаянно, — чтобы в ней пелось о чем-то знакомом, как вкус черного хлеба, а люди при этом думали о другом, о том, что им раньше в голову не приходило.

«Это было бы что-то особенное, — подумал он. — Такая песня осталась бы в веках».

Он пнул сугроб. Разлетелись хрупкие льдинки. Вот теперь эта идея будет мучить его целыми днями, не давая ни о чем поразмыслить. Гаривальд догадывался, что такое совершить можно, но не имел понятия — как. Он пожалел, что слишком мало знает. Его не учили ни музыке, ни стихосложению… да вообще мало чему учили. Работать на земле он выучился у отца в помощниках, а не в школе, под розгами учителей.

За околицей было тихо. Проведя столько времени в обществе жены, сына, дочери и все домашней скотины — желал он этого или, как обычно бывало, не желал, — Гаривальд готов был наслаждаться покоем, пока возможно.

Но покоя ему не дали даже на околице. Размахивая руками и бороздя снег, словно бегемот в гон, на него несся Ваддо. Рифма вылетела у Гаривальда из головы, не оставив и следа. Крестьянин хмуро уставился на деревенского старосту:

— Что случилось, Ваддо? Что за спешка — пожар приключился?

Ему повезло — староста был так поглощен чем-то своим, что не заметил грубости.

— Ты слышал? — осведомился он. — Силы горние, ты слышал? — Староста покачал головой. — Да нет, откуда же тебе слышать! Олух я! Как ты мог слышать? Я сам только что от хрусталика оторвался.

— Давай-ка вернись и начни сначала, — посоветовал Гаривальд.

Что бы там ни услыхал Ваддо, новость расстроила его безмерно.

— Ну ладно. — Староста усердно закивал. — Я вот что слышал: вонючие, вшивые альгарвейцы захватили Янину, вот как! Конунг Свеммель в бешенстве просто. Заявил, что подобные оскорбления терпеть невозможно, и перебрасывает войска на границу с Яниной.

— Зачем? — изумился Гаривальд. — Сколько я слышал об этой Янине, — на самом деле он почти ничего о соседней державе не слышал, но признаваться в этом не собирался, — пусть эти альгарвейцы подавятся ею. Люди, которые цепляют помпоны на туфли! — Он покачал головой. — Не знаю, как ты, а мне с ними иметь дело неохота.

— Ты не понимаешь! — воскликнул Ваддо, и это была совершенная правда. — Янина граничит с Альгарве, так? Янина граничит с Ункерлантом, так? Если рыжики входят в Янину маршем, что с ними дальше будет, а?

— Дурную болезнь поймают от янинских потаскух, — не раздумывая, ответил Гаривальд. — И от потаскунов янинских, если хоть половина того, что о них болтают, правда.

Староста возмущенно фыркнул.

— Я не это имел в виду, — сказал он, — и его величество — тоже не это. — Он надулся, исполненный собственной значимости: еще бы, своими ушами слышать речь конунга Свеммеля! — Дальше альгарвейцы так и пойдут маршем через границу, прямо на Ункерлант, и мы им этого не позволим!

«Ну вот, — подумал Гаривальд, — придут к нам печатники». Если Ункерлант ввяжется в войну с Альгарве, первой потребуется столько солдат, сколько может дать земля. Шестилетняя война начертала эту заповедь на скрижалях кровью. И кроме того…

— Зоссен далеко от границы с Яниной, — заметил он. — Не знаю, как это нам аукнется — вряд ли крепче, чем война с Зувейзой. Пошумят в дальних краях да и утихомирятся.

— Это оскорбление для всей державы, вот что это такое! — воскликнул Ваддо, как эхо гневных криков в хрустальном шаре. — Мы не потерпим! Мы не снесем! Мы не выдержим!

— Ну а что нам остается? — рассудительно поинтересовался Гаривальд. — Отсидеться на скамеечке? Больше, по-моему, ничего не остается.

— Что ты несешь? — возмутился староста, хотя сам и воспользовался фигурами речи. — Как только земля просохнет, мы вышвырнем альгарвейцев из Янины.

— Звучит эффективно… если справимся, — ответил Гаривальд. — Как думаешь, сдюжат наши?

— Его величество говорит, мы сможем. Его величество говорит — совершим, — ответил Ваддо. — Кто я такой, чтобы спорить с его величеством? Он знает о политике больше моего. — Староста недовольно глянул на Гаривальда: — И, прежде чем ты опять язык распустишь, он и больше твоего о политике знает.

— Оно, конечно, правда, — признал Гаривальд. — Но ты бы поговорил со стариками, Ваддо. Спроси, что они думают о новой войне с рыжиками.

— Может, и спрошу, — ответил Ваддо. Староста, как и Гаривальд, был тогда еще слишком молод, чтобы сражаться на полях Шестилетней войны. — Но что бы ни думали они, это уже неважно, — продолжал он. — Если конунг Свеммель скажет, что мы воюем с Альгарве, значит, клянусь силами горними, мы воюем с Альгарве. А если мы воюем с Альгарве, нам лучше разделаться с рыжиками, потому что иначе они с нами разделаются. Верно?

— Ну да, — согласился Гаривальд.

Иначе оставалось только выступить против конунга Свеммеля. Войну близнецов Гаривальд помнил и представить не мог, что война с Альгарве окажется тяжелей, чем междоусобица. А после того, что Свеммель сотворил в конце концов с Киотом, вряд ли найдется хоть один претендент на трон, который осмелится метить в конунги.

— Ну так вот, — заключил Ваддо. — Мы исполним волю его величества, и говорить тут больше не о чем.

С этим Гаривальд тоже не мог поспорить. Ему в голову пришла другая мысль.

— Как это альгарвейцы вторглись в Янину, вообще-то? Янина — страна южная, вроде наших краев. Дороги там занесло, небось. Я, конечно, не конунг и не маршал, но я бы в зимнее время никуда вторгаться не стал.

Он обвел рукой снежные заносы на краю поля.

— Тут ничего не скажу, — ответил Ваддо, который об этом тоже явно не раздумывал. — Конунг Свеммель ничего не сказал о том, как это у рыжиков клятых вышло. Говорит, вторглись, и все. А как — неважно. Что же, нам конунг врать будет?

«Почему бы нет?» — мелькнуло в голове у Гаривальда. При Анноре он высказал бы эту мысль вслух. При Дагульфе — тоже, наверное. Но одно дело — вести беседу с женой или близким приятелем, и совсем другое — со старостой. Ваддо был больше слугою конунга, чем простым крестьянином.

— Пойду расскажу остальным, — проговорил Ваддо. — Тебя я первым увидал, Гаривальд, ну так ты первый узнал новость. Но об этом должен услыхать весь Зоссен!

И он заторопился прочь, раздвигая брюхом сугробы. Кое-кто из гаривальдовых знакомых побежал бы с ним вместе, чтобы новость разошлась по деревне быстрей и шире. Гаривальд и сам любил посплетничать — пожалуй, немногие зоссенские кумушки могли с ним потягаться. Но за Ваддо он не пошел. Во-первых, новость не относилась к числу слухов: слишком уж важной она была. Что может быть важней, чем предвестие скорой войны? А во-вторых, крестьянин в достаточной мере недолюбливал Ваддо, чтобы не иметь никакого желания помогать старосте без нужды.

Гаривальд посмотрел на восток, порадовавшись, что от западных границ Янины его поле отделяют несколько сот миль. В Шестилетнюю войны альгарвейцы так далеко не зашли. Значит, скорей всего, не зайдут и сейчас.

Он еще раз пнул сугроб. Если война не придет в Зоссен, это еше не значит, что сам Гаривальд не пойдет на войну, где бы та ни бушевала. Он глянул на двухэтажный дом Ваддо, помянув про себя недобрым словом хрустальный шар старосты. Теперь обмануть печатников будет куда тяжелей. Они смогут направить отчет прямо в столицу, получить разнарядку на определенное число рекрутов и запросить подмоги, если придется.

Гаривальду представилось, как из-за леса вылетает ункерлантский дракон и мечет ядра на крыши деревенских жителей, что откажутся воевать за конунга Свеммеля. Печатники могли отдать такое распоряжение, не моргнув глазом, и душа у них не заболит — если у них есть души, в чем Гаривальд сомневался.

В голову ему пришли непрошенными несколько нелестных строчек в адрес печатников, инспекторов и прочих обитателей Котбуса. Если бы ему вздумалось сочинить такую песню, вся деревня покатилась бы со смеху: вся, если не считать Ваддо и стражников у барака с будущими жертвами. Этим вряд ли стало бы весело.

Крестьянин с неохотой оставил мысль сочинить такую песню. Можно было бы… но Гаривальду под силу было сделать много такого, к чему и приступать не стоило. Жизнь в Зоссене бывала невыносимо тяжела, но это не повод искать способа сделать ее еще тяжелей.

За спиной его послышались изумленные возгласы. Должно быть, Ваддо рассказал новость стражникам. Гаривальд покачал головой. Он бы даже распоследним слушком не поделился бы с охранниками. Пришлые они, вот что. Крестьянин снова покачал головой. Никакого понятия у человека.

— Вот и Патрас, — провозгласил капитан Галафроне, когда становой караван замер у перрона. — Отсюда, парни, мы не уедем. Отсюда пойдем маршем. — По виду капитана можно было подумать, что перспектива его радует. Теальдо, который был моложе своего командира почти вдвое, она не радовала нимало. Его приятеля Тразоне — тоже.

— Я уже сыт маршами по горло, спасибо большое, — пробормотал он.

— Можно подумать, нам не придется очень скоро нашагаться так, что из ушей потечет, — пробурчал Теальдо, готовый жаловаться всегда и на все, как любой солдат, достойный этого названия.

— Что? — Тразоне поднял песочную бровь. — Ты не думаешь, что наше присутствие помешает конунгу Свеммелю схарчить Янину, как он намеревался? А я-то вообразил, что при одном взгляде на тебя любой ункерлантец с воплями побежит к мамаше под юбку!

— Пошли, пошевеливайтесь! — покрикивал Галафроне. — Мы же хотим произвести впечатление на полковника Омбруно? — Сделав вид, что не слышит прокатившихся по вагону насмешливых выкриков, он продолжил: — А среди янинок, говорят, попадаются зверски симпатичные. Не знаю, как вы, парни, а я не хочу, чтобы надо мной смеялись только потому, что я на параде левую ногу от правой не отличу.

Это был довод куда более серьезный. Теальдо одернул мундир, чтобы тот сидел совершенно ровно, и расправил бритвенно-острые складки на форменном килте. Тразоне прошелся расческой по усам, заглаживая выбившиеся волоски. Даже сержант Панфило щегольски заломил шляпу, хотя Теальдо мог поклясться, что проявить интерес к сержанту могла только женщина или слепая, или совершенно нищая.

— Шевелитесь, обормоты вшивые, — пророкотал Панфило, поднимаясь на ноги. — Покажем заграничным фифочкам, как маршируют настоящие мужчины!

По улицам Патраса гулял стылый ветер. Теальдо порадовался, что натянул длинные теплые шерстяные чулки, и пожалел, что не нашлось пары подлинней и потолще. В стороне от платформы янинский оркестр наигрывал что-то смутно знакомое, но лишь пару минут спустя Теальдо сообразил, что именно: альгарвейский государственный гимн.

— Никогда не слышал, чтобы его исполняли на волынках, — шепнул он Тразоне.

— Надеюсь, никогда больше и не услышу, — отозвался его приятель.

Вдоль дороги, по которой шли альгарвейские солдаты, выстроились толпы янинцев. Некоторые держали над головами плакаты с лозунгами на скверном альгарвейском. Один плакат заявлял: «Привет своим освободеятелям!» Другой требовал: «Смерт Ункерлантам!» Но большая часть лозунгов и вовсе была написана на янинском неведомыми Теальдо письменами. С точки зрения солдата, это с равным успехом могла быть реклама колбасы, патентованных лекарств или пожелание ему и его соотечественникам слечь с дурной болезнью.

В последнее, впрочем, верилось с трудом — слишком бурно ликовали янинцы. В сравнении с альгарвейцами местные жители были низкорослыми и жилистыми. Мужчины носили усы, но не навощенные до игольной остроты, чего добивались альгарвейцы, а густые и пышные. У пожилых дам на верхней губе тоже появлялась растительность, что в родных краях Теальдо было большой редкостью. Солдат, разумеется, больше внимания обращал на молодых женщин. Подобно мужчинам, они были смуглы, черноволосы и кареглазы. Черты их были остры и чеканны: широкие лбы, выдающиеся скулы и носы, острые подбородки. Губы здесь принято было красить кармином.

— Видал я и хуже, — бросил он Тразоне тоном, каким обыкновенно обсуждают конские стати.

— Ага, — согласился его приятель. — Если доберемся до Ункерланта, еще увидишь. Представь себе фортвежек… только еще страшнее.

Теальдо попытался. Ему не понравилось.

— Лучший довод в пользу мира, какой я только слышал.

Тразоне хихикнул, чем немедля навлек на себя гнев сержанта Панфило.

— Разговорчики в строю! — прорычал тот.

Вместе со всей бригадой полк Омбруно выстроился перед дворцом короля Цавелласа, огромным зданием, чьи купола-луковицы, покрытые узорами самых невероятных цветов, явственно напоминали, что солдаты находятся в чужой земле. Альгарвейские знамена — красные, белые, зеленые — реяли рядом со флагами Янины, состоявшими только из двух полос, алой и белой.

Еще один оркестр завел нечто отдаленно напоминающее песню. Теальдо предположил, что это завывание считалось в Янине государственным гимном, поскольку на трибуну взошел мужчина в тиаре и украшенной соболями алой мантии, а толпы местных обитателей, жавшихся к краям площади, принялись скандировать «Цавел-лас! Ца-вел-лас!»

Король Янины поднял руку. Будь на его месте Мезенцио, тишина на площади воцарилась бы вмиг. Подданные Цавелласа зашумели еще сильней: янинцы были не слишком-то организованным народом. Королю пришлось ждать. Медленно, очень медленно, наступила тишина.

— Я приветствую вас, — промолвил Цавеллас по-альгарвейски с сильным акцентом, — отважные воины востока, что защитят мою скромную державу от безумной ярости иных наших соседей.

Затем он проговорил еще что-то — то же самое, надо полагать — на родном языке. Подданные его разразились радостными кличами. Король помахал им рукой и сошел с трибуны. Место его занял альгарвеец.

— Это, наверное, наш посол в Янине, — прошептал Теальдо приятелю, и тот кивнул.

Действительно, альгарвеец обратился вначале не к солдатам своей державы, а к собравшимся на площади жителям Патраса, судя по всему, на чистейшем янинском. Те приветствовали его с не меньшим ликованием, чем своего монарха.

Потом посол обернулся к стройным рядам альгарвейских солдат.

— Вы оказались здесь не случайно, — промолвил он напористо. — Король Цавеллас пригласил вас, умолил короля Мезенцио позволить вам войти в Янину, дабы показать Свеммелю, конунгу ункерлантскому, что мы намерены защищать слабых от сильных. Подобно тому, как каунианские державы угнетали нас в годы нашей слабости, так Ункерлант стремился подчинить Янину. Но теперь мы стали сильны и не позволим втаптывать в грязь наших соседей. Верно, солдаты великой Альгарве?!

— Да! — заорали солдаты.

Иные махали шляпами, другие подбрасывали их в воздух. Теальдо — помахал. Как ни снедало его искушение показать себя, он удержался. Сержант Панфило сказал бы по этому поводу много интересного, но вряд ли оценил бы патриотический порыв.

На трибуну поднялись двое знаменосцев: один держал альгарвейское знамя, другой — янинское. Два флага трепетали на ветру бок о бок.

— Кру-гом! — рявкнул полковник Омбруно.

Вместе с товарищами Теальдо ловко развернулся на каблуке. Его полк покидал дворцовую площадь первым. До казарм, где им предстояло провести ночь, солдаты добрались, всего единожды свернув не в ту сторону — по счастью, не на глазах у короля Цавелласа и альгарвейского посла.

Вокруг казарм проросли, точно поганки, палатки, набитые янинскими солдатами.

— Оп-па… — пробормотал Теальдо. — Не нравится мне это. Мы их, получается, из коек вытряхнули. Не понравится это союзничкам.

Ему это понравилось еще меньше, когда на следующее утро он проснулся покусанный клопами. Завтрак, который готовили янинские кухари, тоже оказался скверным. Теальдо и не ожидал лучшего — капитан Галафроне предупредил роту, чего следует опасаться: «Парни, в здешних краях не жалеют капусты и хлеба. Радоваться нечему, но с голоду не помрете».

Радоваться Теальдо не приходилось — местная кухня проигрывала даже по сравнению с альгарвейскими пайками, которые тоже не приводили гурманов в кулинарный экстаз. Но вдобавок солдат умирал с голоду, потому что янинские повара наготовили недостаточно, чтобы наполнить животы новообретенных союзников. Приходилось делиться. А потом делиться снова. Несколько кусочков черного хлеба и лужица жидкого борща только приманили в желудок Теальдо кого-то ворчливого, когтистого и злобного.

— Интересно, чем кормят янинцев? — заметил он, приканчивая скудный завтрак — было бы что приканчивать. — Интересно, несчастных сукиных детей вообще кормят или нет?

— Да, скверно начинается кампания. — Тразоне покачал головой. Как ветеран он понимал, насколько это важное дело — снабжение войск. — Если янинцы в своей же столице не могут солдат накормить досыта, что же в поле-то будет?

— Выясним на своей шкуре, — предрек Теальдо. — И, чует мое сердце, дорого заплатим за угощение.

Но сержант Панфило покачал головой.

— Будет не так скверно, — промолвил он. — У нас своя маркитантская служба. Они нами займутся, как только мы встанем по квартирам близ границы, как только начнется бой — если начнется. Эти ребята из-под земли достанут обед на шесть перемен.

— Это правда, — отозвался Теальдо, несколько успокоенный. Панфило, разумеется, преувеличил, однако же ненамного. — Но смилуйтесь, силы горние, над бедолагами-янинцами! Всего-то у них не хватает, а что есть — с тем разобраться не могут.

— Шевелитесь, парни! — крикнул капитан Галафроне. — Славное местечко, а засиживаться не придется. Отправляемся поглядеть на большой прекрасный мир — или хотя бы маленький, жалкий его клочок, что принадлежит Янине.

В тот день Теальдо пришлось намаршироваться больше, чем когда-либо на памяти солдата. Пройти дальше за один день ему удавалось не раз, особенно в суматошном наступлении перед самым развалом Валмиеры. Но в Валмиере, как в Альгарве, имелась державная сеть хороших мощеных дорог. По булыжнику, по щебенке или по сланцевой плитке в любое время года могут пройти и человек, и конь, и единорог, и даже бегемот.

В Патрас солдаты приехали на становом караване и состоянием местных дорог не озаботились. Улицы в столице Янины были замощены, как в любом альгарвейском городке. Тракт, уводивший на запад, к ункерлантской границе, тоже был ровно вымощен… на протяжении первых двух-трех миль.

Оставив бараки позади, час спустя Теальдо и его товарищи оставили позади и мостовую. Рядовой смело вступил в ледяную грязь. Когда он поднял правую ногу, вместе с ней ему пришлось вытащить из лужи изрядный кусок глины. Вместе с левой — чуть ли не половину дороги. Солдат выругался с омерзением.

И не он один. Над ротой, над полком, над всей бригадой повисло невидимое облако сквернословия.

— И это наши союзники? — взревел кто-то позади Теальдо. — Пожри их силы преисподние, да пусть ими ункерлантцы подавятся!

Если солдат и был излишне расстроен, его можно было понять: выдрать из липкой грязи ногу ему удалось, а вот ботинок — нет.

— Заткнитесь там! — заорал Галафроне. — Не знаете, о чем болтаете, дурачье! Я дрался с ункерлантцами на прошедшей войне вместе с вашими отцами — если вы своих отцов знаете. Думаете, это скверно? Да рядом с ункерлантскими дорогами эта похожа на райские сады безумного герцога Морандо, что под Котигоро, если кто знает. Вот увидите.

Альгарвейский солдат всегда выполняет приказ. Рода продолжала двигаться вперед. Но это не значило, что солдаты придержали языки.

— Мне плевать, какие там в Ункерланте проселки, — убежденно заявил тот рядовой, что потерял башмак в грязи. — Все равно за клятский райский сад эта вонючая лужа не сойдет.

Альгарвейцы упрямо шагали вперед. До назначенного им лагеря они добрались уже после заката. Теальдо изумился, что они вообще пришли к цели. С того момента, как кончилась мостовая, ему казалось, что полк марширует на месте.

Янинские кухари тоже изумились при виде альгарвейцев. Возможно, поэтому выданные солдатам пайки оказались столь же скудными, что и поутру. Торопливо сжевав свою долю, Теальдо устремил взгляд на запад, в сторону Ункерланта. Конунг Свеммель был в ответе за омерзительно прошедший день и за ожидавшую солдата череду дней еще более скверных. С точки зрения Теальдо, подданные конунга должны были за это поплатиться.

— И они поплатятся, — пробормотал он. — Как они поплатятся…

— Пошевеливайтесь, слизняки! — орал Леудаст на рядовых из своего отделения. Быть капралом ему нравилось. Это значило, что он может орать на солдат, а не другие капралы и сержанты — на него. — Быстрей, быстрей, вперед! Думаете, вшивые рыжики станут дожидаться, пока вы задницы подотрете?

Фортвежскую деревню, где стояло на квартирах его отделение, Леудаст покинул без малейшего сожаления. С того дня, когда он и его товарищи расстреляли старосту и его жену, местные жители не чинили вреда ункерлантским солдатам, но ненависть фортвежцев к его соотечественникам от этого не уменьшилась.

Подобно тому, как сливаются в могучую реку ручьи, потоки, речушки, так и разбросанные по сельским квартирам отделения и взводы ункерлантской армии сливались в полки, бригады, дивизии, и неостановимый сланцево-серый поток катился к границе с альгарвейской частью Фортвега. При виде каждого эскадрона кавалерии, конной или единорожьей, что взбивал в пыль недавно просохшие дороги, Леудаст улыбался и довольно кивал. При виде каждого отделения бегемотов, что попадалось на пути, он едва сдерживал приветственный крик и мечтал только, чтобы огромных зверей встречалось побольше.

В полях по обочинам дорог фортвежские крестьяне пахали и сеяли — они делали так веками с тех пор, как их племя вытеснило по большей части кауниан, оставшихся в изоляции, когда нашествие альгарвейцев с дальнего юга разрушило древнюю империю. Фортвежские крестьяне, как могли, делали вид, что не замечают шагающих мимо ункерлантских пехотинцев, — так же, как на востоке, за рубежом, их сородичи отворачивали взгляд от марширующих на запад рыжеволосых солдат.

— В моей родной деревне сейчас тоже пора сева, — заметил Леудаст сержанту Магнульфу. Он потянул носом воздух и вздохнул жалобно. — Нет ничего лучше весеннего ветерка, а? Даже пахнет зелено — понимаешь, о чем я? — словно одним запахом можно урожай вырастить, ни тебе пахать, ни навоз разбрасывать…

— А то я не чую! — Магнульф закатил глаза. — Моя родная деревня стоит намного южней — вообще-то говоря, в паре дней пути от нашего берега реки Гифгорн, а по ту сторону Гифгорна народ себя мнит в первую голову грельцерами, а ункерлантцами — только когда удосужатся вспомнить о Коронном союзе. Там, поди, до сих пор снега лежат, а если нет, так, небось, распутица. Просохнет земля, и начинаешь пуп рвать. Не до всякой ерунды, вроде того, чтобы воздухом питаться.

— Я же не говорю, что правда так можно! — запротестовал Леудаст. — Говорю, запах этакий… а ну тебя!

Магнульф, как любой сержант, достойный своих нашивок, от природы неспособен был распознать оборот речи. А вот грубую шутку он мог разглядеть везде. Вот и сейчас он расхохотался, указывая на отряд ункерлантских кавалеристов, проскакавших по свежевспаханному полю какого-то фортвежца.

— О-хох-хо! Теперь злосчастному кошкину сыну все заново переделывать! Хо-хо!

Леудаст тоже фыркнул; несчастья фортвежского землепашца его не трогали.

— Хотел бы я, чтобы не единороги это были, а бегемоты, — заметил он.

— Да, было б здорово, — согласился Магнульф с ухмылкой. — Вот ямины бы за ними остались!

Леудаст мечтал видеть вокруг побольше бегемотов вовсе не по этой причине. На протяжении всей фортвежской кампании и позже, в сокрушительных победах над Валмиерой и Елгавой, бегемоты играли ключевую роль в действиях альгарвейцев. Об этом твердили все. Прошлым летом и осенью Леудаст немало времени провел на учениях, где вражеских бегемотов изображали старые клячи. И чем больше огромных чудовищ с ункерлантскими экипажами на спинах встречалось ему, тем спокойней на сердце было у солдата.

На ходу капрал поглядывал в небо и склонял голову к плечу, прислушиваясь, не разнесутся ли в вышине хриплые крики драконов. Крылатых ящеров, как и бегемотов, он видел немало, но меньше, чем хотелось бы.

— Скажи спасибо, что драконы не налетают с востока, — намекнул сержант, когда Леудаст сказал ему об этом. — Мы слишком близко подошли к границе. Будем надеяться, что застанем рыжиков врасплох.

— Будем надеяться, — повторил Леудаст не слишком несчастным, как он надеялся, голосом. — До сих пор это никому не удавалось.

Магнульф сплюнул в грязь.

— Они надевают башмаки по одному, как и мы. Не забывай, — он пихнул Леудаста локтем, — будь они такими великими воителями, как думают, разве продули бы Шестилетнюю войну? Ну что, прав я?

— Правы, сержант, где тут спорить.

Леудаст двинулся дальше. На душе у него стало полегче — немного. Спина болела. Ноги болели. Солдату отчаянно хотелось, чтобы печатники конунга Свеммеля никогда не заглянули в его деревню. В последнее время ему часто этого хотелось. Отчего — силы горние ведают, потому что проку от таких желаний не было никакого.

В тот вечер полк остановился лагерем в поле. Фортвежцам из соседней деревни придется поутру заново перепахивать землю — и заниматься тем же самым всякий раз после того, как на восток проследует очередное подразделение ункерлантской армии. Леудаст не страдал бессонницей из-за приключившегося с ними несчастья или оттого, что в котлах на полевой кухне откуда-то взялись куры и барашки. Леудаст вообще бессонницей не страдал. Едва убедившись вместе с сержантом, что отделение заняло положенное место и дезертиров не нашлось, капрал завернулся в одеяло и тут же задремал. Проснуться он собирался не раньше, чем в глаза ему заглянет встающее солнце.

Но первые ядра обрушились с небес на лагерь, когда над окоемом едва завиднелся серый «волчий хвост» близкой зари. В вышине звенели вопли драконов — яростные, дикие. Твари пикировали на ункерлантский лагерь, обрушивая смертоносный груз и вновь набирая высоту под грохот могучих крыльев. Некоторые опускались низко и, окатив противника огнем, взмывали ввысь. Вспыхивали палатки и телеги; начался пожар.

Схватив жезл, Леудаст открыл беспорядочный огонь, но в предрассветной полутьме прицелиться было невозможно. И даже самому меткому пехотинцу требовалась особенная удача — почти недостижимая, — чтобы сбить атакующего дракона. И все равно он продолжал стрелять, потому что иначе у него не было и шанса поразить врага.

Совсем близко разорвалось ядро. Капрала сбило с ног, прокатив по траве, точно кеглю при игре в шары, и, совсем как удачно сбитая кегля, в падении он сшиб еще нескольких солдат — хотя, пожалуй, выбил бы немного очков — под крики и ругань.

Над полем неслись истошные крики. Раненые орали от боли, уцелевшие — от гнева или, что чаще случалось, от недоумения и ужаса:

— Рыжики!

— Альгарвейцы!

— Солдаты Мезенцио!

«Набрались же наглости ударить первыми», — мелькнуло в голове у Леудаста. Земля дрогнула под ногами — поблизости разорвалось очередное ядро. «Это мы должны были им врезать, застать гадов врасплох…»

Этого не произошло. И уже не произойдет. Вспомнив, что рассказывали офицеры о тактике альгарвейцев, Леудаст с нехорошей уверенностью осознал, что случится дальше.

— Готовимся к атаке с востока! — заорал он своему отделению и всем, кто оказался поблизости. — Сейчас рыжики вдарят по нам — и пехота, и кавалерия, и бегемоты ихние клятые!

— Верно сказано! — Не признать грозный рык сержанта Магнульфа было невозможно. — Клятые альгарвейцы думают, что так воевать эффективней. Сначала драконы нас оглоушили, а теперь попробуют тепленькими взять!

Тут и там посреди безумного хаоса — не прекращавшегося, поскольку альгарвейские драконы продолжали бомбардировку лагеря — офицеры пытались собрать своих подчиненных. Но иные командиры были убиты, другие ранены, а третьи в настоящем бою оказались ни к чему не пригодны. На глазах у Леудаста один со всех ног ринулся бежать прочь от границы.

У солдата едва хватило времени бросить вслед дезертиру грязное ругательство, прежде чем на палатки вновь обрушился град ядер — помельче тех, что несли на себе драконы. А это значило, что альгарвейцы уже перебросили катапульты через границу, на ту часть Фортвега, которую оккупировал Ункерлант. Леудаст потряс головой. Нет — на часть Фортвега, которая была оккупирована Ункерлантом. С упором на «была».

— Они наступают! — дико заорал часовой на восточном периметре лагеря.

— Шевелитесь, сучьи дети! — завопил Леудаст. — Если мы не отобьемся, рыжики нас всех перестреляют!

Даже если он и его товарищи будут противостоять врагу, солдаты короля Мезенцио могут их перестрелять. Скорей всего. Но об этом солдат предпочел не раздумывать.

Вместо того чтобы хвататься за жезл, он сорвал с пояса саперную лопатку и лихорадочно принялся зарываться в землю. На то, чтобы подготовить настоящий окоп, времени не оставалось, но даже неглубокая яма с земляным бруствером была лучше, чем ничего. Он втиснулся поглубже в песок, пристроил жезл на куче земли и стал ждать, когда альгарвейцы подойдут на дистанцию беглого огня.

И тут полковник Рофланц, командир подразделения, заорал:

— Наступление пройдет по плану! Вперед, солдаты! На врага! За конунга Свеммеля! За эффективность!

— Нет! — хором взвыли Леудаст с Магнульфом.

Оба видели достаточно сражений, чтобы понять — Рофланц рискует получить луч в сердце и все, кто последует за ним, тоже. Рядовые в их отделении — хотя бы те двое или трое, что оказались ближе всех и могли услыхать вопль капрала, — остались на месте. Но куда больше солдат ринулись вслед за Рофланцем. Он был их командиром. Как могли они ошибиться, исполняя приказ?

Они выяснили это — и очень скоро. Альгарвейцы на бегемотах палили в них из тяжелых жезлов с безопасного расстояния. На других бегемотах стояли легкие катапульты. Волны сырой магии расшвыривали ункерлантских солдат, словно переломанные окровавленные куклы. А потом сами чудовища, неуязвимые для легких жезлов пехоты, топотали вперед, сминая ряды бойцов конунга Свеммеля. В прорехи в их рядах устремлялись колонны альгарвейцев.

Леудаст едва не начал стрелять в бегущих к нему людей. Только что показавшееся солнце било ему в лицо, и солдаты казались бумажными фигурками. Капрал уже наполовину втопил палец в огневое гнездо, прежде чем осознал, что перед ним бойцы в долгополых шинелях, а не в мундирах и юбках.

— Отступаем! — орал один, пробегая мимо. — Если не отступим, все потеряно! Силы горние, все потеряно, даже если мы отступим!

Он умчался в тыл столь же поспешно, как и тот капитан, что удрал, когда альгарвейские драконы принялись засыпать ядрами лагерь.

— Если рыжики нас оттеснят, я отступлю, — прорычал Магнульф. — Но пропади я пропадом, коли побегу оттого, что мне так велел какой-то трус!

— Ты прав, силы горние! — прохрипел Леудаст. Вон — вон там завиднелись фигуры в юбках! Капрал открыл огонь. Альгарвейцы рухнули наземь — возможно, раненые, но скорей всего они просто были ветеранами, как их противник, и не желали подставляться под лучи. Леудаст все равно заорал от восторга. — Мы можем их остановить!

Но, столкнувшись с очагом отчаянного сопротивления, альгарвейцы не пытались сокрушить его, раздавить, как поступило бы ункерлантское войско. Они обтекали противника, точно вода, и очень скоро Леудаст и его товарищи обнаружили, что по ним ведут огонь не только по всему фронту, но и с флангов.

— Надо отступать! — заорал ему Магнульф. — Иначе они живо зайдут нам в тыл, и все, крышка!

Леудаст отходил вместе с сержантом. Капралу не хотелось отступать, но умирать ему хотелось еще меньше. С его точки зрения, сейчас эффективней всего было — выжить.

Граф Сабрино заорал от восторга и огрел своего дракона стрекалом. Безмозглое чудовище заверещало от ярости, но все же спикировало на колонну ункерлантских солдат, маршировавших по дороге на Эофорвик. Солдаты в сером разбегались, но было уже поздно. Дракон Сабрино не единственный обрушился на них с небес — полное крыло драколетчиков следовало за своим командиром.

Завидев сбившихся в кучу ункерлантцев, Сабрино вновь хлестнул дракона палкой, но по-иному. Ящер плюнул огнем, и до летчика донеслись вопли. Восторга они у него не вызывали. Альгарвейским вождям, сокрушившим древнюю Каунианскую империю, вольно было наслаждаться мучениями врагов, но слушать, как сгорают заживо люди, значило, по мнению Сабрино, принимать излишне близко к сердцу воинское ремесло.

А затем взгляд его наткнулся на иную цель — такую, о которой драколетчикам обыкновенно оставалось лишь мечтать. В эту кампанию войсковые чародеи снабдили полковника карманным хрустальным шаром, настроенным на такие же у командиров эскадрилий и звеньев.

— Гляньте, ребята! — крикнул Сабрино, поднося шар ко рту. — Еще одна ункерлантская дракошня. Заглянем к ним на огонек?

— Так точно! — Голос капитана Домициано звучал яростно, словно в летчике воплотился альгарвейский вождь древних времен. — Если солдаты Свеммеля собрались сделать нам подарочек, так пусть не удивляются отдарку!

Крыло взяло курс на дракошню. Сабрино рассмеялся про себя. Ункерлантцы вознамерились застать Альгарве врасплох. Большая часть их армии оказалась подтянутой к границе. Но у короля Мезенцио были свои планы, и теперь ункерлантцы полной мерой получили то, чем надеялись одарить соседей.

И на атаку они реагировали неумело — не лучше, чем Фортвег, или Валмиера, или Елгава под ударами солдат Мезенцио. Впереди виднелась дракошня — и драконы, приписанные к ней, на второй день войны оставались прикованными к земле.

С диким ревом ящер Сабрино набирал скорость. Драконы не имели понятия о рыцарстве или честной игре. Когда они видели врагов беспомощно сидящими на земле, в их крошечном мозгу оставалось одно стремление — убивать. Трудней всего седоку было не науськать чудовищную тварь, а остановить, не позволив слишком быстро истощить запас жидкого пламени или приземлиться, чтобы впиться в ункерлантских соперников клыками и когтями, вместо того чтобы поливать огнем сверху.

Ункерлантские драколетчики и драконеры метались заполошно, пытаясь поднять хоть нескольких ящеров в воздух — то ли чтобы противостоять альгарвейцам, то ли в попытке к бегству. Но тщетно; подчиненные Сабрино поливали огнем людей почти с таким же восторгом, что их ящеры — своих раскрашенных сланцево-серым родичей.

К тому времени, когда крыло сделало несколько заходов на вражескую дракошню, та превратилась в отменной кошмарности руины. Дракон Сабрино уже не в силах был пыхать огнем и только кашлял. Тварь все еще стремилась вернуться и убить кого-нибудь, и полковнику пришлось жестоко отходить ящера по морде стрекалом, прежде чем тот полетел прочь от ункерлантского взлетного поля. Дракон рвался в бой, покуда видел сородичей на земле.

К счастью, как и все драконы, ящер Сабрино был слишком глуп, чтобы иметь хорошую память. Когда летчик убедил наконец — что за великолепный эвфемизм! — тварь покинуть разоренную дракошню, ящер устремился на восход, даже не обернувшись. Сабрино же повернулся в седле — не для того, чтобы бросить прощальный взгляд на поверженного врага, а чтобы глянуть, что сталось с летчиками его крыла и их драконами. Сердце его исполнилось гордости — ни единой дыры не зияло в ровном строю. Колоссальная армия возмездия, собранная королем Мезенцио, действовала точно так, как предусмотрел ее создатель.

Убедившись, что никто не пострадал в бою, Сабрино глянул вниз — оценить, как идут бои на земле. Гордость снова охватила его. Повторялось то же, что не раз видел драколетчик в Валмиере. Всякий раз, когда ункерлантцы пытались организовать оборону, альгарвейские войска или бросали вперед бегемотов и те закидывали врага ядрами и пластали тяжелыми жезлами, или же обходили очаги сопротивления стороной, чтобы ударить разом с флангов и тыла. Ункерлантцам приходилось или отступать, или сдаваться… или гибнуть.

Некоторые — многие, судя по всему, — выбирали последнее. Никто не упрекнул бы ункерлантцев в трусости — никто из тех, кто сражался с ними в Шестилетнюю войну. Но валмиерские солдаты тоже бывали отважны, и это ничем не помогло им. Король Мезенцио и его генералы одержали победу на стратегической карте прежде, чем перенести ее на поля сражений. И та же драма разворачивалась теперь на равнинах восточного Фортвега.

То здесь, то там ункерлантцы удерживали за собой деревню или естественное укрепление, откуда их трудно было выбить. И, как происходило в Валмиере и Елгаве, драконы обрушивали на головы врагов град ядер, облегчая задачу наземным войскам, что следовали за ними.

— Как прошел вылет? — наперебой спрашивали у приземлившихся летчиков драконеры на взлетном поле, поспешно оборудованном в той части Фортвега, что до вчерашнего дня находилась в ункерлантском владении. — Как там наши — продвигаются?

— Лучше быть не может! — отвечал Сабрино, сползая со спины надежно прикованного к столбам дракона. — Силы горние, я уж и не знаю, о чем еще мечтать. Если дальше так пойдет, мы доберемся до Котбуса быстрей, чем добирались до Приекуле!

Драконеры возликовали. Один подхватил кусок мяса, обмакнул в ведро, полное молотой серы и киновари, и швырнул ящеру. Лязгнули зубы, и мясо пропало. Дракон ел жадно — утомился за день. Завтра ему предстояло потрудиться снова. Но, пока у ящера хватает пищи и времени для отдыха, он исполнит то, что от него требуется.

— Жрать, спать и сражаться, — промолвил Сабрино. — Неплохая судьба, верно?

Один из драконеров глянул на него, словно на помешанного.

— А трахаться?!

— Награда за верную службу, — легкомысленно отозвался Сабрино. — Это привлекло бы в армию крепких парней, а? «Отважно служи державе, и мы тебе найдем с кем перепихнуться». Да к вербовщикам после такого объявления очереди выстроятся!

Он рассмеялся, и драконеры расхохотались вслед за ним. Почему бы не пошутить, когда враг бежит?

Подошел капитан Домициано.

— Что такого смешного, сударь? — поинтересовался он.

Сабрино рассказал. Капитан тоже расхохотался.

— Могу я уйти в отставку и вернуться на службу по новой?

— До сих пор, дражайший мой товарищ, я не замечал, чтобы у тебя возникали проблемы в общении с покладистыми дамами — или, если прижмет, с доступными женщинами — когда возникала нужда, — заметил Сабрино.

— Ну, поспорить не могу, — самодовольно подтвердил Домициано. — Вот только, когда мы на восточном фронте стояли, охота была получше. Те валмиерские и елгаванские девки словно со страниц исторического романчика спрыгнули. А здесь каунианки нашим и который час не скажут, а фортвежки и рады бы, да все поперек себя шире.

— Лучше не станет, — напомнил ему Сабрино. — Когда мы ворвемся в коренные земли Ункерланта, там женщины еще уродливей.

— Милостивый государь! — жалобно заныл Домициано. — Обязательно ли было наводить меня на мысли столь печальные?

— Что же печального в том, что мы войдем в коренные земли Ункерланта? — поинтересовался капитан Орозио — он только что подошел и не был свидетелем начала разговора.

Чтобы объясниться, Домициано хватило двух слов:

— Тамошние бабы.

— А-а… — Орозио кивнул, покосившись на запад. — Привыкай, дражайший мой товарищ. Даже силы горние не остановят нас, полагаю, прежде чем мы разгромим ункерлантцев в пух и прах. Сверху видно, как рушится фронт под нашими ударами.

— Они сопротивляются отчаянно, — напомнил Сабрино, намеренный отдать должное и врагу. — Отбиваются яростней даже, чем кауниане на востоке. Елгаванцы просто опустили руки, когда мы захватили перевалы — своим же офицерам у них веры не было. Валмиерцы показали себя получше, но так и не успели понять, откуда на них ядро свалилось.

— Думаете, ункерлантцы уже сообразили, сударь? — спросил Орозио, выпучив глаза.

Сабрино припомнил сегодняшние бои: сожженная на дороге колонна, и дракошня, застигнутая в тот час, когда звери были еще прикованы к земле… По лицу его расползлась ленивая усмешка.

— Если так подумать… нет, — ответил он.

Орозио и Домициано, расхохотавшись, зааплодировали.

— Еще до урожая мы будем в Котбусе, — промолвил Домициано, — и обрушим дворец конунга Свеммеля ему на безумную башку!

— Верно. — Капитан Орозио кивнул снова. — Давно пора было преподать ему урок настоящей эффективности.

Он прошелся строевым шагом, двигаясь судорожно и чопорно, словно опасался сделать лишнее движение без разрешения свыше.

— Похоже, будто тебе кочергу в задницу засунули, — заключил Сабрино.

— Вот и я так подумал. — Орозио расслабился, приняв более естественную позу. — Но попробуйте сказать мне, что на ункерлантцев непохоже вышло!

— Не могу, — признался Сабрино — Слишком уж похоже. Они все из той породы, что дождутся разрешения через хрустальный шар, прежде чем высморкаться.

— При том, что хрусталиков у них на всех не хватает, — закончил за него Домициано.

— Нам же легче, — заметил Орозио. — Если нам от чего-то легче — я поддерживаю это обеими руками.

— Я бы сейчас обеими руками подержал стакан и тарелку. Драконы наши набивают животы, — заметил Сабрино, глядя, как драконеры швыряют огромным ящерам куски мяса, — и нам бы стоило последовать их примеру.

— Простите великодушно, сударь, но у меня от серы с киноварью изжога начинается, — ухмыльнулся Домициано.

— А от кулака моего у тебя что начнется? — поинтересовался командир крыла.

Но он тоже ухмылялся. Легко было веселиться, когда твоя армия продолжает наступление. Сабрино снова обернулся на закат. В лагерях ункерлантцев лица будут мрачны сегодня — и полковник надеялся, что завтра станут еще мрачней.

— Судьба обернулась к нам лицом, — пробормотал он вполголоса.

— О да! — воскликнул капитан Орозио, тоже улыбнувшись. Молодой офицер глянул в другую сторону — на палатки, выстроившиеся вдоль края взлетного поля. — А еще к нам обернулись лицом здешние повара…

Ужин, очевидно, добыли фуражиры из разоренных фортвежских деревень. Сабрино набил живот ломким козьим сыром, миндалем с солью и чесноком, оливками, еще более солеными, чем миндаль, и хлебом из ячменной муки с кунжутными семечками. Если бы в родовом поместье ему подали настолько кислое красное вино, граф оторвал бы злосчастному слуге голову. В поле он осушил стакан без колебания. Напиток подходил простой крестьянской пище даже больше, чем вино с тонким букетом.

Пока он ужинал, на небо высыпали звезды. Дьёндьёшцы считали их силами — силами, что правят судьбой воина. С точки зрения Сабрино, это была сущая нелепость, но ночные светила были прекрасны, и полковник наблюдал за ними, покуда не обнаружил, что зевает вовсю.

В койку он отправился без малейшего смущения и без малейшего желания делить ее с кем-либо. Если у капитана Домициано по молодости лет хватало сил искать себе подругу на ночь и тем более чем-то там с ней заниматься, это было его дело. Сабрино хотелось спать.

Где-то посреди ночи ункерлантские драконы сбросили груз ядер неподалеку от дракошни. Сабрино в полусне помянул коварного врага недобрым словом и задремал опять.

Следующим утром наступление продолжалось.