"Дорога в Средьземелье" - читать интересную книгу автора (Шиппи Том)

Глава 2 ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ ИЗЫСКАНИЯ

ДОРОГИ И БАБОЧКИ

Труды Гриммов и Толкина доказывают, что филологический подход к поэзии не обязательно должен исключать все, что в наше время называют «литературой» (или «литературоведением»). Однако подход Гриммов и Толкина резко отличается от принятого сегодня у литературных критиков. Прежде всего, от филологов скорее, чем от критиков, можно ожидать интереса к отдельным словам, к их смыслу, форме или непривычным, но зафиксированным письменно (или пусть даже не зафиксированным) употреблениям. Но не нужно думать, будто филологи, гоняясь за частностями, пренебрегают авторским замыслом и этим отличаются от литературоведов. Просто у них такая профессия — обращать внимание не только на поведение слова в его непосредственном окружении, но еще и на корни этого слова, на его аналоги в других языках, на его родственников и потомство, а также на метаморфозы культуры, о которых, возможно, расскажет история данного слова. Выразимся так: для Толкина слово не было чем–то вроде «кирпичика», не было отдельной, ограниченной единицей — скорее вершиной сталактита, которая, конечно, интересна и сама по себе, но куда более достойна внимания как часть некоего живого, растущего единства. Можно сказать, что Толкин усматривал в этом процессе что–то сверхчеловеческое, по крайней мере, что–то превышающее возможности отдельного человека — ведь никто не знает, как изменятся слова в будущем, даже если исследователю доподлинно известно, как изменялись они в прошлом. В одном из последних опубликованных стихотворений Толкина, которое написано на древнеанглийском и посвящено поэту У. X. Одену[69] (с переводом на современный английский) автор, в конце стихотворения, называет Одена wóðbora, а в конце обещает ему вечную хвалу от searoþancle[70]. Первое существительное переведено как «тот, кто имеет в себе поэзию», второе — как «любители слов». Этимологически, однако, сочетание «любители слов» параллельно слову «филологи», а первый элемент слова wóðbora — это тот самый корень, который сохранился в имени бога Одина (Водена)[71] и в архаическом прилагательном wood, означающем «сумасшедший, шальной»: его употребляли по отношению к мистическому безумию барда, шамана или, как мы говорим сегодня, берсеркера. Поэты и филологи, как чувствовал Толкин, — как раз те люди, которые могут оценить этот смысл.

Естественно ожидать, что филологи скорее, чем критики, склонны верить в то, что можно было бы назвать «реальностью истории» — прежде всего по той серьезной причине, что им больше нравится работать с рукописями, чем с печатными книгами, а первые гораздо поучительнее вторых. Одни рукописи в прямом смысле слова написаны самим автором, то есть его рукой, в другие он сам вносил исправления; в третьих случаях, наоборот, слишком очевидно, что автор к рукописи не прикасался — непонимание лежит на страницах таким густым слоем, что так и видишь, как задохнулся бы автор от гнева, узнай он (как догадывался иногда Чосер), что сделали с его текстом другие люди или что они собираются с ним сделать. Чувство, что в старых библиотеках собираются привидения, — очень сильное. Правда, филологи ощущают такую интимную связь с историей еще и потому, что понимают: формы настоящего находятся в прямой зависимости от прошлого — вспомним о «словесных сталактитах». Но бывает еще, что на основе разделения языков создаются национальные государства (например, голландское и немецкое), а забытые, казалось бы, истории (например, финский эпос «Калевала») порождают национальные мифы. Важно и то, что именам свойственно закреплять в обыденном сознании детали пейзажа. Менее чем в тридцати милях от кабинета Толкина находится доисторический курган, известный под именем Кузница Виланда[72]. Этому названию больше тысячи лет; возможно, именно о нем вспомнил король Альфред (который родился в Уэнтидже, в семи милях от этого места), когда вписывал в свой перевод Боэция восклицание: Hwœt synt nú þœs foreméran and þœs wísan goldsmiðes bán Wélondes? — «Что суть ныне кости Вейланда (sic! — Пер), златокузнеца, превыше всех премудрого?» Альфред мог также помнить о Виланде как об отце Видии, того самого героя утраченных поэм, который, согласно догадкам ученых, вызволил Теодорика из страны чудовищ; не исключено, что Альфред слушал эти поэмы непосредственно с голоса певцов! Однако, несмотря на то что поэмы были утрачены, чудовища исчезли вместе с поэмами, а Виланд перестал что–либо значить для англичан, само имя Виланда в течение столетий не забылось и сохранило тень прежнего смысла. Для Толкина такие цепи ассоциаций возникали с легкостью и во множестве, запирать их в рамки книг не было никакой необходимости. Когда Толкин говорил, что «история» (читай: вымышленная история, повесть. — Пер) часто похожа на «миф» или когда Вильгельм Гримм отказывался разделять «миф» и «героическую легенду», у обоих имелись для этого самые прозаические основания[73]. Они знали, что легенда часто растворяется в обыденности. Уже по первому стихотворению, которое опубликовал Толкин (не считая нескольких строчек в журналах школы и колледжа), — «Поступь гоблинов»(62) — ясно видно, что автор хорошо чувствует непрерывность истории и непрерывность процессов языкового изменения (хотя, положим, заметить это можно только задним числом). Эти стихи начинаются так:

Согласен, это не ахти какие замечательные стихи. Легко представить себе, как напал бы на них «литературный лагерь», вооруженный не только профессиональным чутьем на технические слабости, но и достаточно агрессивным темпераментом «Почему, — спросит критик, — во второй строчке автор употребил прошедшее время, а во всех остальных случаях всегда употребляет настоящее? Означает ли это, что «фонари фей» удалились и «лирический герой» пытается догнать их? А может быть, это не герой, а автор пытается догнать, и не «фонари фей», а рифму?(63) Далее, вприроде нет ничего, что говорило бы о способности живой изгороди «вздыхать», а травы — «петь». Что же касается умения дороги «ползти прочь», то поэту, по–видимому, всего лишь пришел в голову каприз спроецировать на пейзаж некое свойство, извлеченное им из глубин собственного существа. Вот почему мы «не верим» лирическому герою, когда он якобы слышит зов рогов. А как насчет «зачарованных лепреконов»? Их кто–то «зачаровал»? Или это они «зачаровывают»? А может, вообще все лепреконы всегда зачарованы, то есть относятся к разряду существ волшебных, а значит, нереальных? Поэт отказывается дать определенный ответ. Это — уклончивое стихотворение, стихотворение, в котором автор прощает себе решительно все. Поистине, «вот дорога, посмотри!» Дорога в никуда!

Так мог бы звучать приговор критика, и оспорить его было бы трудно. Читатели «Властелина Колец» вдобавок заметили бы, что в этом стихотворении слова «фея», «гном» и «гоблин» используются пока что безо всякого разбору, не говоря уже о пришедших из совершенно другой культуры «лепреконах» и об упрощенном представлении всех этих фантастических существ в виде маленьких, насекомоподобных крохотулек (позже этот прием был Толкином решительно отвергнут). Однако некоторые проблески надежды, несмотря ни на что, в этом стихотворении все же мелькают.

Что это, например, за дорога, которая «ползет лентой серою»? Уж наверное, она не залита битумом! На другом уровне этот образ дороги окажется для Толкина одним из самых характерных, важных и часто повторяющихся.

Странно, но Г. Б. Смит, чьи стихи были изданы посмертно (с предисловием Толкина), друг Толкина по школе и колледжу, через год после начала войны убитый во Фландрии, в стихотворении, напечатанном в том же сборнике Oxford Poetry четырьмя страницами раньше, обращается к той же теме:

Эта тема времени — очень толкиновская (если мне позволено повернуть дело под таким углом). В опубликованном тридцать девять лет спустя «Властелине Колец», в сцене прощания с Лориэном[76], эта тема слышна в песне Галадриэли[77] (Аи! лаурие лантар ласси суринен!(65)) («Ах! Листья сыплются как золото — длинные годы бесчисленны, словно крыла у деревьев!»), слышна она и в песне Фангорна[78]. Так что в этом конкретном случае надежда, которую выражал Г. Б. Смит в последнем предсмертном письме, адресованном Толкину, вопреки всем законам вероятности, кажется, сбылась: «Да благословит тебя Господь, дорогой мой Джон Рональд, и да удастся тебе высказать то, что пытался высказать я! — писал Смит. — Когда–нибудь, много лет спустя после того, как меня не станет и я лишусь возможности сделать это сам…»(66) В данный момент, однако, нас интересует «дорога римская», которая является ключом к тому, что будет сказано далее.

Попытка идентифицировать эту «дорогу римскую» может показаться извращением. С другой стороны, это не так уж и трудно. В окрестностях Оксфорда только две римские дороги, одна из которых сохранилась лучше — это старый тракт, ведущий от Вата к Таустеру. Он все еще ясно различим на карте как пересекающая ее прямая линия, но за пределами того отрезка, который приходится на Оксфорд, тракт выродился в простую пешеходную тропинку. Сегодня этот тракт носит название Эйкман–стрит[79]. Это название, как и Кузница Виланда, представляет некоторый интерес для филолога. Например, оно указывает на древние и очень значительные изменения в населенности этого места. Не было города в римской Британии, который носил бы такое непосредственно описательное и для, как Аква Сулис — буквально «Воды Сула»: здешние источники минеральных вод, с римским курортом при них, были так хорошо известны, что даже англосаксы постепенно начали называть их œt baðum — «у купален», а позже просто Bath (Бат). Один из этих англосаксов, вдохновившись видом грандиозных развалин, написал о них поэму, известную сегодня под названием «Руины»[80]. Однако у англосаксов было и другое название этого города — Эйкманчестер (Крепость Эйкман). Вот почему дорога из Бата на Таустер превратилась в Эйкман–сгрит. Люди, которые так назвали ее, знали, что она ведет в Бат, но забыли, что Бат назывался когда–то Аква Сулис — они были захватчиками, в культурном отношении стояли уровнем ниже римлян, да и дорога эта не имела для них такого значения, как для последних. Название дороги и ее понижение в статусе — от оживленного тракта до пешеходной тропинки — наглядно свидетельствует о том, что цивилизации могут погружаться в забвение. Но ведь захватчики, обосновавшись в этой новой для себя стране, едва ли могли не заметить всех этих каменных дорог, вилл, величественных развалин, — не случайно же они туманно (как в поэме «Руины») называли их eald enta geweorc, «древняя работа великанов»!(68) Как же они реагировали на все эти исторические памятники?

Ключи к разгадке дают, предположительно, опять–таки названия некоторых мест.

Примерно в девяти милях к северо–западу от Оксфорда и в полумиле от Эйкман–стрит, за рекой Ивенлоуд, стоит древняя вилла, которая была раскопана в 1865 году и в свое время принадлежала некому римско–британскому аристократу. Достопримечательностью этой виллы являются остатки разноцветного мозаичного пола, датируемые IV столетием. Деревня, располагающаяся неподалеку, называется Фаулер. Для большинства людей, включая жителей самой деревни, это название не имеет смысла. Однако некогда оно звучало Фауфлор (зафиксировано в 1205 году), а еще раньше, на древнеанглийском, Fág flór — «цветной пол, раскрашенный пол». Почти не остается сомнений, что деревня была названа так из–за близости к вилле с ее мозаичным полом. Значит, когда англосаксы попали в эти места, цветные полы виллы были еще доступны глазу… Почему же пришлецы не заняли виллу, а предпочли поселиться на неразработанной земле, на расстоянии всего нескольких сотен метров от виллы? Ответа никто не знает. Может быть, они чего–то испугались? У этой истории, между прочим, есть еще один причудливый поворот: в англосаксонских хрониках упоминается еще один fag flor — цветной пол в большом зале короля Хродгара из «Беовульфа», во дворце, куда наведывался людоед Грендель[81]:

Так звучит одна из тех классических строф поэмы, которые, как считается, были навеяны «готскими» источниками. Пели ли «Беовульфа» в древнем Фаулере? На какие мысли наводило это обитателей деревни? Толкин, конечно, знал «Беовульфа» практически наизусть, и ему было известно, что означает топоним «Фаулер». В рецензии на книгу «Введение в историю топонимов» (1926), где впервые сообщалось об этимологии этого слова, он с радостью приветствовал это открытие, отметив, что побудительной причиной к занятиям этимологией топонимов является не что иное, как «любовь к английской земле», страсть к «обретению случайных, но волнующих светлых пятен во тьме»(70). Названия дорог его тоже интересовали. Еще за год до выхода в свет книги о топонимах он доказывал, что название Уотлинг–стрит служило когда–то наименованием Млечного Пути. Согласно Толкину, это — «древний мифологический термин, который изначально, сразу после английского вторжения, соотносился с еще одной eald enta geuœrc — с римской дорогой из Дувра в Честер(71). Помнил он также и Бат, и «Руины». Услышанная Леголасом «жалоба камня»(72) — тоже адаптация отрывка из поэмы «Руины»(73). На каком–то этапе Толкин должен был непременно зафиксировать все те странные выводы и догадки, к которым вело название «Эйкман–стрит».

Появлялись ли у Толкина эти догадки уже в 1915 году, мог ли он делиться ими со своим другом Г. Б. Смитом? Является ли поиск Страны Фей в «Поступи гоблинов» чем–то вроде перевода на язык романтических реалий истории «поискового архетипа» (quest'а)[82]? Возможно, ответ на оба вопроса — «нет!» Однако, со всей возможной осторожностью освободив факты от домыслов, можно с полной уверенностью сказать, что, во–первых, очевидно, что Толкин и Смит полностью разделяли теплое чувство к древним дорогам, «старинным прямым трактам» и «извилистым проселкам» Англии; во–вторых, уже в 1915 году Смит постиг, как печально сравнивать то, чем были эти дороги, с тем, во что они превратились. В–третьих, прошло не так много лет, и Толкину удалось разобраться во всем этом намного основательнее, во всеоружии возможностей, которые предоставили ему история, поэзия и современная реальность. Дорога — реальная дорога — уже в 1915 году вполне могла обладать для него некоторой «ползучестью», и это не было высосанной из собственного пальца метафорой, а вытекало из некоторого реального знания. Филология поддерживала и усиливала эти догадки. Получается, что уже тогда один из образов разбираемого нами толкиновского стихотоворения основывался на исторических фактах.

Далее, для Толкина слова уже тогда мыслились как «сталактиты». В третьей строчке стихотворения использовано слово flittermice («летучие мыши»). Это не вполне обычное английское слово. Согласно ОСА, оно появилось только в XVI веке как аналогия немецкому Fledermaus(74)^. В современном английском «летучая мышь» — bat. Однако слово bat в древнеанглийском не зафиксировано. Вполне возможно, что в древности существовало какое–то слово наподобие flittermouse (единственное число от flittermice. — Пер) — например, *fleðer–mús, но зафиксировано это слово никогда не было. Примерно такую же загадку загадывает слово rabbit («кролик») (см. ниже), и Толкин, во второй строфе стихотворения, демонстрирует как минимум осведомленность об этой загадке, используя слово coney–rabbits. И наконец, слово honey–flies («медовые мухи») (строка 30) не встречается больше вообще нигде. Из контекста можно заключить, что в виду имеются бабочки(75). Впрочем, возможно, Толкин знал о том неожиданно грубом смысле, какой невинное с виду слово butterfly имело в древнеанглийском[83] — в языке, который содержал немало грубых и неотесанных выражений, которые позже, пообтершись в употреблении, потеряли острые углы и лишние отростки. К тому же Толкину совсем нетрудно было просто заглянуть в ОСА и отыскать там статью Butterfly. Как бы то ни было, ему пришло в голову удивиться, — почему бабочек называют не как–нибудь, а именно «масляными мухами», всегда и без очевидной на то причины? Почему бы не взять и не назвать их «медовыми мухами»? Это словесное творчество, допускаю, не особенно влияет на общее впечатление, проводимое «Поступью гоблинов»; И все же это — показательная попытка скомбинировать поэзию с филологической интуицией. И дороги, и слова указывают на то, что уже в юности Толкин жил достаточно сложной внутренней жизнью и что ему удавалось весьма необычным образом сочетать пытливость с эмоциональностью.