"Дорога в Средьземелье" - читать интересную книгу автора (Шиппи Том)

ПЛОДОТВОРНЫЕ АНАХРОНИЗМЫ

Точно так же «реконструировал» Толкин орков и варгов, а позже энтов и воосов(125). Правда, к хоббитам ничто из вышесказанного не применимо. Если «слово придает вещи подлинность, или аутентичность», то хоббиты не аутентичны, поскольку слово «хоббит» древним считаться никак не может. И действительно, история возникновения слова «хоббит», по–видимому, вовсе лишена элемента «выдумки»: это слово родилось из чистого вдохновения, безо всякой примеси нарочитого изобретательства. Момент, когда это слово появилось на свет, был даже зафиксирован — сначала Толкином, а потом, с его слов, Хэмфри Карпентером: «Был летний день, он сидел у окна в своем кабинете на Нортмур Роуд и тщательно проверял экзаменационные работы. Позже он вспоминал: «Кто–то из кандидатов милосердно оставил одну из страниц незаполненной (лучший подарок экзаменатору), и я написал на этой странице: «В земле была норка, а в норке жил хоббит». Имена всегда тянут за собой какую–нибудь историю. Со временем я подумал: а не разузнать ли мне, кто такие хоббиты? Но это было только начало»(126).

Этот случай представляет собой характернейший пример бессознательного творчества: скучная работа, особое состояние ума, сочетающее поверхностную концентрацию и отсутствие глубинного интереса, — и вдруг на этом фоне внезапно возникает повод ненадолго расслабиться, благодаря чему через неведомую преграду проникает весть… Так ученым приходили иногда во сне внезапные озарения (вспомним хотя бы о сне химика Кекуле, который увидел во сне змею, заглатывающую собственный хвост, и открыл бензольное кольцо). Но событие это столь таинственно, имеет такой личный характер, что на вопрос о том, связано ли оно с филологией, ответить непросто.

У самого Толкина не было на этот счет никакого мнения. В ответе интервьюеру «Обзервера»(127) он говорит: «Я не помню ни откуда я взял имя героя, ни откуда взялся он сам», — и с полной уверенностью отвергает предположение, будто слово «хоббит» могло вспомниться ему из якобы случайно попавшегося ему на глаза отчета о каких–то африканских исследованиях, где кто–то вроде бы видел похожее слово, или из какой–то сказки, на которую ссылается журналист «Обзервера». Толкин утверждает, что если и существовали у него какие–то предшественники, упоминавшие слово «хоббит», то «их» хоббиты — это, скорее всего, просто случайные омофоны[153]. Гораздо позже, в письме, которое, по–видимому, не было отправлено(128), Толкин заметил, что, хотя ему свойственно запоминать и использовать случайно встреченные имена, для его произведений это имеет мало значения.

31 мая 1977 года ОСА на страницах «Таймс» объявил о том, что его сотрудникам удалось обнаружить искомый источник вдохновения Толкина: это–де изданный в 1895 году неким Дж. Харди трактат под названием The Denham Tracts (второй том). В этом трактате есть такие слова: «Вся земля была переполнена привидениями (ghosts), кикиморами (boggles)… хоббитами (hobbits) и хобгоблинами». Слово «хоббит» здесь действительно присутствует, однако упомянуто оно в ряду существ подчеркнуто бесплотных, которые вряд ли могли иметь что–либо общее с толкиновскими хоббитами — солидными, привязанными к земле и подчас довольно–таки дубоголовыми. Так что слова — это все–таки еще не сами вещи, и исследователю вполне может показаться, что слово «хоббит» ведет нас в тупик.

Но даже тупики иногда на что–то годятся. Например, данный конкретный тупик наводит сразу на несколько мыслей. Вот одна из них. Толкин считал, что слово «хоббит» пришло извне и не укоренено в древности, и тем не менее он не успокоился, пока не выработал для него приемлемую этимологию. «В глубокой норе жил–был хоббит». Всем известно, что именно этой фразой начинается повесть Толкина «Хоббит». Откроем теперь последнюю страницу последнего приложения к «Властелину Колец». Правда, начальная фраза «Хоббита» там не повторяется, зато нам сообщается что слово «хоббит» произошло якобы из древнеанглийского, от *hol–bytla — «в норе живущий», или «норы строящий». Holbytla — «реконструированное» слово. Оно никогда нигде не было зафиксировано, но существовать в принципе могло, более того, вполне вероятно, что и правда существовало — как и реконструированное готское слово *dvaírgs. Толкиновская этимология превращает магическую фразу, продиктованную воображением, в тавтологию: «В земле была норка, а в норке жил норный житель…» А чего вы, собственно говоря, ожидали? Ведь вдохновение — это подчас воспоминание о чем–то, что и правда могло существовать и в таком случае подчинялось жестким законам лингвистической истории. В таком случае слово hobbit стояло бы в одном ряду с dwarves, но ни в коем случае не с elfin.

Один возможный источник Толкин все–таки признавал — роман Синклера Льюиса[154] «Бэббит» (1922). В этом романе рассказывается о том, как довольный собой и жизнью американский бизнесмен обрел самого себя, но это обретение стоило ему положения в обществе и выбило его из привычной колеи. Путешествие Бильбо и перемены, которые происходят с хоббитом за время Путешествия, выдают некоторую связь с этим романом. А вот что Толкин отрицал категорически, так это связь слова «хоббит» со словом «кролик» (rabbit), между тем как многие критики находили возможным такую связь усмотреть. Толкин писал: «Когда тролль называет Бильбо — «кролик ты вонючий», то это не более чем образчик обычного вульгарного тролличания… так же как словечко «крысенок» (так, впав в ярость, называет Бильбо Торин. — Пер.) — образчик гномьего (dwarfish — sic! — Т. Ш.) дурного тона и гномьей вредности»(129). «Уж конечно, кто–кто, а кролики здесь ни при чем!» — так утверждал Толкин и позже. Однако текст содержит свидетельства противного, поскольку не одним только троллям при виде Бильбо в голову приходят мысли о кроликах. В шестой главе «Хоббита», наблюдая за орлом, который точит клюв, Бильбо и сам сравнивает себя с кроликом: «…не употребят ли меня орлы на ужин вместо кролика?» — опасается он. Тремя страницами позже та же мысль приходит в голову и орлу: «Что ты трусишь? Не кролик ведь. Даже если ты и похож на кролика…» В главе XVI Торин трясет Бильбо, «как кролика», а ранее Беорн — персонаж грубый и бесчувственный — тыча господина Бэггинса пальцем в жилет, замечает: «Кролик–то наш, похоже, отъелся!» В некотором смысле это — месть за оскорбление, которое чуть было не нанес Беорну Бильбо, когда заподозрил, что способность Беорна «менять шкуру» означает, что он — «меховщик», который «выделывает кошку под кролика, когда не получается под белку». Однако множественность наименований дает новый ключ к тому, как в действительности развивалась мысль Толкина начиная с 1915 года, когда в стихотворении «Поступь гоблинов» он употребил неологизм собственного изобретения coney–rabbits.

Rabbit — слово особенное. ОСА не находит для него «бесспорной этимологии» и оказывается не в состоянии проследить его историю до 1398 года. Со словом coney или сиппу дело обстоит немногим лучше: оно восходит к 1302 году. Есть еще слово bunny(130). Обычно это — беличья кличка и до XVII века не встречается. Слово «кролик» переводится на разные европейские языки по–разному (французское lapin, немецкое kaninchen), а древнеанглийского или древнескандинавского названия и вовсе не существует[155]. Это необычно. Например, английское слово hare — «заяц» имеет древнеанглийский эквивалент (hard), по–немецки заяц — base, по–древнескандинавски — heri и так далее. То же самое со словами «хорек» (weasel), «выдра» (otter), «мышь» (mouse) или «барсук» (brock), да и большинством слов, обозначающих привычных млекопитающих Северной Европы. Причина этого, конечно, в том, что кролики — иммигранты: они появились в Англии только в тринадцатом столетии. Их импортировали и разводили ради меха. Часть из них убежала на волю, как это произошло с куницами и нутриями. И им удалось ассимилироваться. Для нас важно то, что, возможно, среди носителей английского языка и один человек из тысячи не осознает того факта, что слово «кролики» — rabbits — не имеет древнеанглийских корней! Оно принципиально отличается от слов «мышь» (mouse, древнеанглийское mýs) или «хорек» (weasel, древнеанглийское weselas), но все англичане воспринимают его как родное, английское, исконное. Кроме того, кролики, наряду с мудрыми совами (древнеанглийское úlan) и хитрыми лисами (древнеанглийское fuhsas), завоевали себе прочное место в народном воображении, и сделать с этим ничего нельзя. Но если бы слово rabbit услышали древний англосакс или скандинав, оно показалось бы им необычным, а то и вовсе чудным. Случай с кроликами доказывает, что неологизмы могут быть не только искусственно введены в язык, но могут и врасти в него как органическая часть — конечно, лишь постольку, поскольку данный неологизм оказывает подобающее почтение глубинным структурам этого языка и мысли. «Если чужеземное слово случайно упадет в реку языка, — писал Якоб Гримм, — волны будут перекатывать его до тех пор, пока оно не окрасится в цвет этого языка и слово, вопреки своей иноземной сущности, не перестанет выглядеть чужеродным»[156].

Это сочетание — «анахронизм плюс привычность» — несомненно, имеет некоторое отношение и к хоббитам. Когда Бильбо Бэггинс впервые предстает перед нами крупным планом, он «стоит у входа в свою нору и посасывает длинную деревянную трубку». Позже курение выступает уже не просто как характерный для хоббитов обычай, но поистине как их основная характеристика. «Это единственный вид искусства, который мы с полным основанием можем объявить своим собственным изобретением», — пишет Мерри. Однако что именно курят хоббиты, что кладут они в свои трубки? «Курительное зелье», или «лист», уверенно говорится в прологе к «Властелину Колец». Почему не сказать просто «табак» (tobacco) — ведь именно о табаке, по–видимому, идет здесь речь, и именно о нем говорится как о «разновидности растения Nicotiana»} А потому, что это слово прозвучало бы здесь неуместно. Оно заимствовано из некого неизвестного языка Карибского ареала через посредство испанского только после открытия Америки и достигло английского языка не раньше XVI столетия. Больше всего оно напоминает слова potato («картофель») и tomato («помидор»), тоже обозначающие новые в Европе растения, завезенные из дальних стран и принятые в Англии на ура; слова эти натурализовались очень быстро, но их чужеродность и сегодня бросается в глаза, прежде всего благодаря их фонетической структуре. Словосочетание «трубочное зелье» выдает желание Толкина во что бы то ни стало ввести в свой мир эту обычную примету английской современности, которая, как он знал, в древнем мире эльфов и троллей существовать никак не могла, и анахронизм которой, благодаря слову, звучащему так явно по–иностранному, как «табак» (tobacco), сразу бросился бы в глаза. В «Хоббите» Бильбо еще использует слово tobacco, а немного позже в устах Гэндальфа звучит и слово «помидоры» — tomatoes — но только в первом издании! Впоследствии «холодный цыпленок с помидорчиками» уступает место «холодному цыпленку и маринованным огурчикам»[157], и, таким образом, иностранный овощ оказывается за бортом. «Картофель», правда, остается, более того — это главная составляющая фирменного блюда Папаши Гэмги. Сын его тем не менее норовит ассимилировать слово и говорит не potatoes, a taters(131): это для английского уха несколько привычнее. В другом месте Толкин отмечает, что это слово было заимствовано разговорным валлийским из разговорного английского в форме tatws — так оно звучит гораздо более неразборчиво(132). Однако по большому счету сцена, в которой Сэм беседует с Голлумом про «клубни» — taters, представляет собой целый ворох анахронизмов. Хоббиты едят кроликов (Сэм называет их coneys), вздыхают по картошке («клубням», taters), и при этом табак («курительное зелье», pipeweed) у них весь вышел. Сэм предлагает Голлуму: давай, я приготовлю для тебя в будущем кое–что получше — «жареную рыбу с картошкой». Нет ничего более «английского»[158]! Но и ничего менее «древнеанглийского» тоже. Однако по отношению ко многим культурным границам хоббиты находятся по нашу сторону.

Итак, что касается связи хоббитов с кроликами, установить удается следующее. Вполне понятно, почему Толкин отвергал столь очевидную связь между теми и другими: он не хотел, чтобы читатели представляли себе хоббитов как этаких маленьких, пушистых, «славных» зверюшек (так феи в поздних английских сказках — обычно этакие невнятно — «хорошенькие» крошки). С другой стороны, если кролики обманом втерлись в теплую компанию лис, гусей и куриц, то и хоббиты незаконно затесались в ряд эльфов, гномов, орков и огров (ettens}, лингвистически аутентичный, хотя и фантастический. Можно пойти еще дальше и предположить, что отсутствие слова «кролик» в древних легендах делает его не просто «реконструированным словом», но «реконструированной вещью», — не исключено ведь, что кролики всегда были под рукой, просто их никто не замечал. Это точно такая же «экологическая ниша», как и та, что Толкин соорудил для хоббитов: «Народец они не очень приметный (курсив мой. — Т. Ш.), хотя весьма древний…» Непохоже, чтобы такая роль была уготована им ДО появления знаменательной фразы, появившейся в результате озарения («В земле была норка…» и так далее), непохоже и на то, чтобы этимология слова holbytla была Толкином выдумана заранее. Однако если оглянуться на эту фразу, то просто удивительно, с какой готовностью поддалась она дальнейшему развитию. Первая ее часть помогла хоббитам, с помощью формы holbytlan, бросить якорь в море истории и зацепиться там, а вторая дала им характеристику «изнутри» толкиновской прозы через анахронизмы, связанные с «кроличьей» аналогией. Такая внутренняя сложность, казалось бы, простенькой фразы могла быть результатом как предшествовавших ее появлению бессознательных размышлений, так и более поздних творческих поисков. Одним словом, как бы то ни было, хоббитам — и слову, и понятию — удалось обрести место одновременно и в древнеанглийском, и в современном английском языке. Снова grammarye!