"Дорога в Средьземелье" - читать интересную книгу автора (Шиппи Том)

ОКРАИНЫ МАРКИ

Роханская Марка обретает реальность за счет системы контрастов и сходств. Эта система исторически обоснована и даже обладает чем–то вроде исторической непротиворечивости. Но, как и в случаях с названиями и эльфийскими песнями, невозможно сказать, какая часть сконструированной автором стройной системы может быть воспринята неподготовленным читателем без специальных объяснений, хотя бы на уровне подсознания. Имеются, однако, свидетельства в пользу того, что «неподготовленный читатель» может воспринять довольно много. Разница между Толкином и, скажем, Робертом Э. Ховардом[228] или Э. Р. Эддисоном[229] и Джеймсом Брэнчем Кэйбеллом[230] — именно в приверженности Толкина к интенсивной и вдумчивой систематизации, о которой он никогда не говорил отдельно и которую никогда не пытался описать аналитически, но которую лелеял и применял совершенно сознательно (хотя, возможно, набрел на этот метод интуитивно). План, который кроется за набросанным Толкином tableau, проявляется и в другом наборе контрастов и сходств, которые, следует заметить, «работают» как внутри самого повествования (например, контрасты между Роханом и Гондором, Роханом и Засельем, Эомером и Гимли и т. п.), так и вне его (например, читатель волей–неволей сравнивает эти общества со своим). Очевидно, что Толкин разрабатывал эти контрасты так же целенаправленно, как и стилистические противопоставления «Совета Элронда», и с той же целью, а именно — для того, чтобы создать иллюзию полновесности изображаемых им культур.

Так, в книге есть по крайней мере три сцены, в которых жители Марки противопоставляются гондорцам. Прежде всего, это две «встречи на безлюдье» — Эомера и его подчиненных с Арагорном, Леголасом и Гимли, а впоследствии — Фарамира и его подчиненных с Фродо и Сэмом; далее, построенные по одной и той же схеме описания зданий — Метузельда и большого дворца в Минас Тирите; затем — уже не так отчетливо локализованное сопоставление впавшего в старческий маразм Теодена, его последующего исцеления и смерти — с Дэнетором, с распадом его личности, деградацией и самоубийством, при том что оба они — старики и оба потеряли сыновей. Эти контрасты характеризуют не только людей, но и их культуры. Из первых двух сцен сразу становится видно, что между положением, в котором находится Эомер, и положением, в котором находится Фарамир, много общего: обоим командирам приходится иметь дело с нарушившими границу одиночками, у обоих приказ задерживать подобных нарушителей, обоим выгоднее поступить в согласии с приказом, и оба в конце концов принимают самостоятельное решение, отпускают чужаков и предлагают им помощь. И все же разница заметнее, чем сходство.

Для начала, Эомер инстинктивно задирист. Именно инстинктивно, поскольку, когда его всадники отъезжают в сторону, он, хотя и чувствует себя свободнее, по–прежнему не слишком заботится об учтивости. Причиной тому в основном его невежество, которое проявляется почти в первой же его реплике: «Как мы могли вас не заметить? Или вы из эльфов?» Когда же он слышит в ответ, что один из чужаков действительно эльф, это крайне удивляет его, поскольку для него, как и для автора «Сэра Гавэйна», «эльф» — это просто «сверхъестественное существо как таковое». Эомер и его всадники скептически настроены по отношению к эльфийскому Золотому Лесу, к эльфам и к невеличкам, но в то же время до некоторой степени суеверны (Толкин считал сочетание скептицизма и суеверности очень распространенным): например, Сарумана Эомер называет dwimmer–crafty, то есть использует старинный эпитет «кошмарный», «иллюзорный», желая сказать этим, что все волшебники — «оборотни», как Беорн, хотя читателю известно, что это не так.

По контрасту с Эомером, Фарамир выглядит мудрее, глубже, старше; но это не его личная заслуга, это свойства культуры, которая его воспитала. Он постоянно употребляет постанглосаксонское слово courtesy («учтивость»), которое, подобно словам «цивилизация» или «урбанизация», подразумевает некочевую, оседлую стадию культуры. «Учтивая» речь Фродо — один из признаков, по которым Фарамир распознает в нем «что–то эльфийское». Об эльфах Фарамир говорит с прямо противоположным чувством. Фарамир терпелив, и, хотя и он, и Эомер одинаково убежденно говорят о своей ненависти к любому виду лжи, надо, справедливости ради, заметить, что Фарамир позволяет себе обращаться с истиной относительно легко. Он задает меньше прямых вопросов; он скрывает от хоббитов, что до него дошла весть о смерти Боромира; а когда разговор подходит слишком близко к проклятию Исилдура и Кольцу, Фарамир позволяет Сэму уйти от этого вопроса. Кроме того, он умеет улыбаться. Гондорцы исполнены чувства собственного достоинства, благородны и даже произносят перед едой что–то вроде молитвы, но при этом не так пекутся о внешней стороне своего достоинства, как Всадники или деревянно–церемонные засельские хоббиты. Словом, Фарамир уверен в себе, и, рассказывая о Королях, Наместниках, северянах, о «горних» и «срединных» народах, он объясняет почему. И он, и Эомер считают, что Боромир был больше похож на представителя «срединных» народов, чем на истинного гондорца, но Эомер считает это достоинством, а Фарамир — недостатком. Две контрастирующие сцены с участием этих двух героев позволяют сделать весьма недвусмысленные выводы о плодах культурной эволюции.

Возможно, не будет натяжкой сказать, что характеры Теодена и Дэнетора восстанавливают равновесие между двумя культурами. Если сравнить дворцы этих двух властителей, то, безусловно, чертоги Дэнетора производят впечатление огромного культурного достижения. Но они безжизненны: «…в этом длинном торжественном зале не было ни драпировок, ни ковров, да и вообще ничего тканого или деревянного; только между колонн молчаливыми рядами высились изваяния из холодного камня». В этом описании выделяется слово web. Это слово древнеанглийское, у англосаксов вполне обычное, и означает «драпировка, гобелен» (отсюда фамилия Вебстер). Любой оказавшийся во дворце Дэнетора Всадник с ходу раскритиковал бы эти хоромы именно как безжизненные. По контрасту, в соответствующей сцене с описанием Метузельда главное смысловое ударение падает на fág flór («пол, выложенный цветными камнями») и освещенное лучом солнца тканое изображение юноши на белом коне: «Всадник трубил в огромный рог, его светлые волосы развевались по ветру. Конь поднял голову, раздувая алые ноздри в предвкушении битвы». Общую гармонию великолепно воссозданной культуры Всадников нарушает только одно странное слово — louver («отверстие в крыше, через которое уходит наружу дым и проникают внутрь солнечные лучи»). Это слово позднее. Оно пришло из французского языка и впервые было зарегистрировано только в 1393 году. Если в англосаксонских домах имелись такие отверстия, назывались они по–другому. Напрашивается вывод: Всадники кое–чему научились от Гондора, но не наоборот. Правда, возможно, на основе двух слов нельзя делать таких далеко идущих выводов, но, по крайней мере, совершенно очевидно, что поведение Дэнетора, и даже его уверенность в себе, которая делает его с сыном такими похожими, указывает на определенную слабость цивилизованных культур: эта слабость — в чрезмерной утонченности, в эгоизме, в отказе от «теории мужества», в расчетливости, которая на практике оказывается самоубийственной. Теодена Гэндальф исцелить может, а по отношению к Дэнетору так и хочется употребить термин «невротик» (в теперешнем его значении впервые зарегистрированный за пять лет до рождения Толкина).

Возможности для подобных рассуждений неисчерпаемы, причем коренятся они в истории — истории реальной, но увиденной глазами филолога–языковеда, который не обязан слепо следовать Эдуарду Гиббону[231]. Вот почему ранее было сказано, что Всадники занимают в книге в некотором смысле центральное положение. Можно сравнивать их с англосаксами, можно с готами, — так или иначе, они слеплены из материала, который Толкин знал лучше всего. По отношению к ним Гондор — что–то вроде Рима и в то же время мифического Уэльса, того, что взрастил Короля Коля, Короля Артура и Короля Лира. На южных границах этого государства обитают воосы — древнеанглийские wosa, англосаксонские лешие (слово woses дожило до времен «Сэра Гавэйна» и, неправильно понятое, проникло в эту поэму наряду со словом «эльфийский». Ныне оно живет только в распространенной английской фамилии Woodhouse(221)). На севере от Рохана живут энты — ents. Это — еще одно древнеанглийское слово, которое интересовало Толкина с тех самых пор, как он впервые — в 1924 году — написал о «римских дорогах» и идентифицировал их с orþanc enta geweorc, «искусной работой энтов» из поэмы «Руины». Англосаксы верили и в энтов, и в воосов. Кто же такие были энты? Очевидно, они были исполинами, слыли великими строителями и, по–видимому, исчезли с лица земли. На основании этих намеков Толкин и создал свою сказку о вымирающей расе энтов.

Однако сейчас для нас важно отметить не только то, что Толкин создавал свои образы на основе «реконструкции» или исходя из убеждения, что поэзия по самой сути своей всегда отражает истину, сейчас нам, скорее, требуется подчеркнуть, что именно постоянные игры Толкина с кальками и головоломками придали «Властелину Колец» ту динозавроподобную жизненность, которой не передать никакому синопсису и которая обнаруживает себя в столь многих тысячах деталей, что только самый узконаправленный критический ум способен был бы не заметить ни одной из них. Не будет парадоксом, если пойти еще дальше и сказать, что в этом децентрализованном собрании разнородных элементов в любой момент может высветиться отдельное имя, слово или какой–нибудь реальный предмет из тех, что стоят за этими словами и именами. Первое роханское название, которое мы слышим, — это Восточный Эмнет, а вскоре за ним — Западный Эмнет. Эмнег — это некая реалия Средьземелья, но в то же самое время это — реальный норфолкский топоним и одновременно реконструированное слово *emnœþ, означающее «степь», «прерия» или «зеленая трава» — а именно на «зеленую траву» Всадники ссылаются как на наглядный, ощутимый признак реальности мира. Все, что писал Толкин, было основано на смешениях вроде этого — на воосах, эмнетах и эоредах, на словах типа elvish, orthanc или panache.