"Дорога в Средьземелье" - читать интересную книгу автора (Шиппи Том)

ФРОДА И ФРОДО: РЕКОНСТРУКЦИЯ МИФА

Если миф — это «старинная история, содержащая в себе остатки какого–либо более древнего состояния цивилизации или древних религиозных верований», как, например, легенда о Граале[337], с ее намеками на принесение в жертву королей и на ритуалы, связанные с циклами плодородия, то «Властелин Колец» — определенно не миф. Толкин был чуток к подобным вещам и сделал все возможное, чтобы ничего подобного в его тексты не просочилось. Если же кто–либо думает, что миф — это «история, которая в завуалированной форме говорит об истине Христа Распятого», то и под это определение «Властелин Колец» не подходит. В обеих историях фигурируют силы Зла и Прославленное Древо, но — если ограничиться тремя наиболее яркими отличиями — Фродо не приносят в жертву, он не является Сыном Божиим и добывает для своего народа всего лишь ограниченное, мирское, временное благоденствие.

И все же существует по крайней мере одно измерение, в котором «Властелин Колец» мог бы претендовать на статус мифа. В этом измерении миф определяется как «история, которая вмещает в себя глубинные переживания, владеющие некоторым обществом в некоторое конкретное время». Если возможно говорить о «Робинзоне Круэо» как о «капиталистическом мифе», а о «Франкенштейне» или «Докторе Фаустусе» — как «мифе о человеке науки», то «Властелин Колец» может претендовать на статус «мифа о запрете на отчаяние», или «мифа об отпадении от веры». В 1936 году Толкин предупреждал Британскую академию наук о том, что дух Рагнарека пережил Тора и Одина и может возродиться «даже в наши с вами времена… если понимать под этим духом воинствующий героизм, сделавшийся самоцелью». И оказался совершенно прав. Сбылось и второе толкиновское пророчество: этот дух не добьется победы и не обретет того, к чему он будет стремиться, поскольку «цена героизма — смерть». Тем не менее Толкину хотелось бы сохранить для современников какую–то частичку того духа — хотя бы его неустрашимость перед лицом будущего, представляющегося беспросветным. Опять–таки именно в интересах современности Толкину хотелось предложить своим читателям образец элементарной добродетели, не опирающейся ни на какую религию. А возможно, прежде всего ему хотелось ответить на презрительный вопрос Алкуина, который сегодня, по прошествии 1150 лет, снова обрел актуальность: «Что общего у Ингольда со Христом?»

Толкин оставил нам два очень хороших ключа к разгадке того, что было у него на уме и каковы были его намерения. Один из этих ключей — имя главного героя «Властелина Колец», Фродо. Другой ключ — замечание, оброненное Толкином в Приложении Е, где сообщается о том, что автор оставил–де хоббичьи имена «без перевода»: «Новорожденным девочкам хоббиты обычно давали имена цветов… мальчики получали имена, в повседневной жизни значения не имевшие… такие как Бильба, Бунга, Пола, Лотто и т. д. Среди этих имен по чистой случайности иногда встречаются имена, напоминающие современные английские…» Другими словами, Фродо — это англизированная форма изначального Фрода. Но что это за имя? Большинство читателей, возможно, посчитает, что это одно из имен, которые подпадают под описание, данное Толкином в предшествующей ремарке: «[я]… несколько видоизменил их в согласии с нашими привычками [изменив окончания], поскольку у хоббитов –а считалось окончанием мужского, а –о и –е — женского рода». Таким образом, если имя Фродо вызывает у нас какие–либо ассоциации, мы имеем право думать, что это чистая случайность. С другой стороны, что удивительно, имя Фродо ни разу не упоминается среди имен, обсуждаемых в этом Приложении. Может быть, его имя стоит не в ряду имен типа Бильбо, а в ряду имен типа Мериадок–Перегрин–Фредегар[338]? Как продолжает Толкин, «в некоторых старых семьях, особенно ведущих свою родословную от Белоскоров (например, Тукки и Болджеры), существовал обычай давать детям особенно громкие… имена. А поскольку большинство этих имен извлекалось на свет из легенд о минувших временах, где говорилось не только о хоббитах, но и о людях, причем многие такие имена тогда уже лишены были для хоббитов всякого значения, то они подчас очень напоминали прозвания, бытовавшие у людей из долины Андуина, Дейла и Марки. Я заменил их на имена, подобранные из нашей с вами истории, в основном франкского и готского происхождения. Некоторые еще не вышли из обихода, а некоторые можно встретить в летописях».

Имя Фродо, как и имя Перегрин, может принадлежать именно к этому списку и одновременно представлять собой англизированную форму от имени Фрода, которое во времена Войны за Кольцо для хоббитов смысла не имело и воспринималось ими просто как еще одно случайное сочетание слогов, такое же, как Бильба, Бунга или Пола. На самом же деле, надо предполагать, это имя хранило последнюю память о каком–то забытом древнем герое Дейла или Марки. Если это так, то имя Фродо является для хобби чьей номенклатуры исключением Однако почему бы и не сделать исключения для главного героя? Вполне возможно, что Толкин так и поступил, особенно если учесть, что имя Фродо нарочито не внесено ни в одну из категорий.

На деле имя Фрода — реальное имя, добытое из темнейших глубин древнескандинавских сказаний. Один раз оно упоминается и в «Беовульфе» (за пределами главной истории). Рассуждая о политике, главный герой замечает, что король данов намерен выдать свою дочь за glœdum sum Fródan — за «счастливого сына Фроды»(271). С помощью этого брака король надеется залечить раны, нанесенные распрей между данами и хадобардами, которыми некогда правил Фрода. Беовульф, однако, считает, что от этой затеи толку не будет, поскольку герои все равно не смогут избавиться от тяготеющего над ними бремени кровной мести. По всей видимости, хотя это предположение делается уже на основании других источников, король данов умертвил отца Ингольда, Фроду, и именно поэтому захотел, ради восстановления мира, заключить союз с сыном убитого. Скорее всего, в этом случае, как и во многих других, Беовульф оказался хорошим пророком В древнескандинавских сказаниях без конца вспоминается о неудачном и, возможно, предательском нападении Ингольда на своего тестя, причем, согласно понятиям героического стиля, это деяние было достойно всяческой похвалы. Возможно, об этом пелось и в нортумбрийских песнях, которые так шокировали Алкуина. Поэтому, задаваясь вопросом: «Что общего у Ингольда со Христом» — он использовал Ингольда как пример наиболее широкой пропасти между поведением, которое поощряется героическим каноном, и христианской этикой. Ингольд довел идею непрощения обид до крайнего предела. Однако нет никакой нужды думать, что сын пошел в отца.

Больше древнеанглийская традиция ничего нам о Фроде не сообщает, но существует и скандинавская форма этого имени — Фроти, что в переводе означает «мудрый». С персонажем по имени Фроти связано несколько легенд Самая связная из них сообщает, что Фроти был современником Христа; это признают как Саксон Грамматик (1200 г. по P. X)[339], так и Снорри Стурлусон (1230 г. по P. X)[340]. Во время его царствования не было ни убийств, ни войн, ни грабежей, золотые кольца валялись у всех на виду, но никто их не подбирал; поэтому его царствование прозвали Frotha–frith, или «мир Фроти». Но жадность (или, возможно, чрезмерный альтруизм) положила конец благоденствию. Мир и изобилие обеспечивала производившая всю эту благодать волшебная мельница, принадлежавшая Фроти. Эта мельница приводилась в движение двумя великаншами, которые и мололи на ней золото, мир и изобилие Фроти (заботясь, возможно, о безопасности своих подданных) не давал великаншам ни минуты отдыха. В один прекрасный день терпение великанш кончилось, и они намололи на своей мельнице армию викингов. Викинги убили Фроти и забрали себе его золото. Однако они тоже не дали великаншам передышки, увезли их вместе с мельницей в море и заставили молоть соль. Но великанши намололи столько соли, что корабль, а вместе с ним и мельница пошли на дно моря, причем (добавляет народная традиция) великанши до сих пор крутят в пучине волшебную мельницу, чему свидетельством водоворот Мальстрем. Именно поэтому у морской воды соленый вкус.

Как мы видим, мораль этой истории в том, что зло неизлечимо. Имеет ли она какое–либо отношение к «Беовульфу»? Прямой связи нет, однако Толкину было не впервой «реконструировать» древние легенды. По–видимому, его поразило то, что сын был полном противоположностью отцу: сын, Ингольд/Ингьялдр — отцу, Фроде/Фроти. Первый является носителем «духа Рагнарека» в чистом, неразбавленном виде, иначе говоря, представляет собой героическую условность в худшем из вариантов; в лекции о «Беовульфе» Толкин называет Ингольда «трижды вероломным и одновременно легковерным». Другого окружает ореол ностальгической неудачи: время короля Фроти было благословенным но кончилось для него поражением как личным (его убили), так и идеологическим (сын Фроды вернулся на дурную старую стезю мести и ненависти, с презрением отметая любые мирные инициативы и даже, по всей видимости, собственные хорошие побуждения). Разумеется, Frotha–frith мог быть простой случайностью или следствием Воплощения, о котором не знали даже самые добродетельные язычники[341]. По совокупности этих причин составной образ Фроды/Фроти стал для Толкина символом грустной правды, которая кроется за героическими иллюзиями, чем–то вроде уголька, тлеющего в печальной тьме языческих столетий. В «Возвращении Беортнота» Тидвальд с укоризной говорит Тортхельму, только что отыскавшему среди трупов обезглавленное тело своего господина:

Следует еще добавить, что есть нечто мрачно–закономерное в том, что имя Ингъялдр еще много столетий оставалось у скандинавов в широком употреблении, а имя Фроти было быстро позабыто.

История Фроти во многом созвучна истории толкиновского Фродо. Фродо — тоже миротворец, а под конец и просто пацифист. Легко проследить развитие его характера от сцены, где он наносит удар кинжалом мордорскому троллю, до встречи с Голлумом на границе Мертвых Болот, где он хотя и угрожает Голлуму, но от удара все–таки воздерживается. В Итилиэне он спасает Голлума от гондорских лучников, хотя Сэм определенно склоняется к тому, чтобы не вмешиваться и дать Голлуму погибнуть. В Мордоре Фродо отказывается от Жала и оставляет себе лишь орочий ятаган, но при этом произносит, «...я, наверное, никогда не пущу его в ход Отвоевался…» Десятью страницами позже он отказывается и от ятагана, заявляя при этом: «Отныне я отказываюсь от всякого оружия — благородного, подлого, всякого». В главе «Беспорядки в Заселье» его роль состоит в том, чтобы предотвратить убийство, а позже, после битвы, в которой он «меча так и не обнажил», он берет на себя роль защитника пленных. Он отказывается убить Сарумана даже после того, как чародей нанес ему предательский удар, от которого Фродо защитила только мифриловая кольчуга. Разумеется, он научился себя контролировть, пока был Хранителем Кольца, но в его поведении есть и оттенок усталости. «Все равно, — говорил тем временем Фродо всем, кто мог его слышать, — я хотел бы, чтобы обошлось без смертоубийства». Всем, кто мог его слышать? Кто–то, возможно, надеялся, что Фродо залезет на камень и скажет речь, чтобы навязать всем свою волю. Но Мудрость противостоит Воле, и кажется, что Фродо («мудрый»), став мудрее, утратил все желания, даже волю к добру. Мерри делится с ним своими планами о том, как победить разбойников с помощью силы. « — Прекрасно, — откликнулся Фродо. — Принимай командование!»

Возможно, именно эта внутренняя «старость» стала причиной того, что впоследствии засельчане перестали обращать на Фродо внимание. Эта несправедливость ненамеренно компенсируется повышенным интересом хоббитов к необычайно рослым и сильным «принцам» Мерри и Пиппину, а также издевательски–почтительной грубостью разбойников Сарумана–Шарки и уважением Папаши Гэмги. Кроме Сарумана, почти никто не понимает, кто такой Фродо на самом деле. Разумеется, «Сэму больно было видеть, как мало славы выпало на долю Фродо в родных краях». Обычно без чести в своем отечестве остаются пророки — вот и Фродо все в большей и большей степени принимает образ пророка или ясновидца. Но даже слава, которая ему воздается за пределами отечества, зачастую принимает ложный оттенок. Вспомним, что рассказывала своей кузине сиделка Иорет из Гондора. По ее словам, Фродо «пробрался в Страну тьмы… и что же? Дошел до самого Черного Властелина и сразился с ним… и поджег Черную башню». Разумеется, эта история не соответствует истине, зато это — героическая история. И в Гондоре, и в Заселье наблюдается один и тот же процесс: все реальные достижения и победы сводятся к заведомо известным шаблонным образцам, по сути своей активным, подразумевающим насилие, милитаристским В результате, как выразился Мильтон в «Потерянном рае», «величайшие доблести терпения и героического мужества остаются невоспетыми». В памяти Средьземелья подвиг Фродо не значит ничего. Бильбо превращается в фольклорного героя («шалый Бэггинс»), память об эльфах и гномах просачивается в наши времена в виде историй о странных существах, которые забавы ради искажают нормальный ход времени и балуются созданием волшебных колец. Сохраняется даже Мрачная Башня, — как сырье для песенки Бедного Тома из «Короля Лира». От Фродо же не остается никакого следа, кроме полустершейся легенды о стремившемся к добру, но потерпевшем поражение короле, память о котором была вытеснена, с одной стороны, славой его мстительного сына, а с другой стороны — Пришествием Истинного Героя: Христа.

Что общего у Ингольда со Христом? Ничего. А вот Фрода имеет некоторое отношение и к тому и к другому. Он — связующее звено, посредник, ему, как и всему «Властелину Колец», отведено место где–то посередине между языческим мифом и христианской истиной. По мнению Толкина, Фрода собрал в себе все лучшее, чем были богаты Темные Века: героическое осознание уязвимости героики, которое виделось Толкину в «Беовульфе» и «Битве при Мэлдоне», проблеск добродетели, благодаря которому англосаксонская Англия оказалась готова к принятию христианства (обращение Англии не омрачилось ни единым мученичеством!). Может быть, царствование Фроды было evangelica praeparatio — расчисткой земли для того, чтобы на ней могло взойти доброе семя Евангелия, Благой вести[342]? Возможно, ту же роль Толкин готовил и «Властелину Колец». Он видел, что его страна снова впадает в язычество (пусть всего лишь по Саруманову, а не Сауронову образцу), и решил, что там, где не приносит плодов традиционная, профессиональная проповедь, можно добиться успеха с помощью «сказительства». Фродо представляет собой образ естественного, по природе своей доброкачественного индивидуума, который хочет найти путь из царства инерции (Заселье), но отвергает немудрящую яростную неустрашимость (Боромир). И, на свой лад, путь этот приводит его к некоторому ограниченному успеху, хотя у него нет ни унаследованных от рождения сил и средств, которыми обычно обладают герои, ни врожденного долголетия, как у Арагорна, Гэндальфа, Леголаса и Гимли. Более того, успеха он может добиться лишь при условии, что уничтожит Кольцо, символизирующее чисто мирские власть и амбиции, и при этом он лишен возможности опереться на веру в избавление извне, из–за géara hwyrftum — «кругов этого мира». «Миф живет только целиком, в каждой своей частице, и умирает прежде, чем его удается расчленить», — говорил Толкин[343], и к «Властелину Колец» это относится в полной мере, как я уже отмечал выше. Однако не думаю, чтобы я был совсем неправ — что–то в этом роде Толкин все–таки не мог не иметь в виду.