"Дорога в Средьземелье" - читать интересную книгу автора (Шиппи Том)

КОНЕЦ ВОЛШЕБСТВУ

Книга «Приключения Тома Бомбадила», которую Толкин с несвойственной ему быстротой составил в 1961–1962 годах, как может показаться, имеет мало отношения ко всему сказанному выше. Это одна из его наиболее легкомысленных книг. В центре ее помещен персонаж, по самой сути своей совершенно бесстрашный и абсолютно уверенный в себе, и по большей части книга составлена из старого материала, написанного в относительно жизнерадостный период жизни автора (стихотворения № 1, 3, 5–7, 9–10)(340), и еще некоторых произведений, похожих на эти и, возможно, созданных в ту же эпоху (Ne 4, 8, 11–12)(341). Однако все же и этот сборник попал в обойму толкиновских размышлений о «глубине». Одно из писем к Райнеру Анвину(342) заставляет предположить, что он подумывал написать какую–нибудь повесть (story), которая дала бы ему возможность включить эти ранние произведения в орбиту «Властелина Колец», и лишь потом решил ограничиться юмористическим предисловием к книге, как бы «от редактора». Он осуществил это с большой тонкостью, объяснив, что, в частности, стихотворение Errantry («Странствие»), которое он написал в 1933 году, когда ему еще не требовалось подстраивать его под квэнийский стиль, было на самом деле якобы написано хоббитом Бильбо, после того, как тот вернулся из своих странстий (где узнал кое–что про эльфов), но до того, как он ушел в Ривенделл и начал учить эльфийский по–настоящему. Авторство других стихотворений приписывается Сэму или (Ne 14, переработанный в 1937 году) ставится в связь с еще не опубликованным ко времени выхода в свет этой книги «Сильмариллионом». Но в сборнике есть, наряду со старыми, и новые вещи, выдающие глубокую печаль и застарелую, все растущую неуверенность.

Самый очевидный пример этому — No 6, заключительное стихотворение, которое носит название «Последний корабль». Некая дева по имени Фириэль — снова имя–описание, означающее «смертная женщина», «женщина вообще»! — подойдя поутру к реке, слышит

и видит последний эльфийский корабль, покидающий Гондор. Куда вы плывете, спрашивает у эльфов Фириэль, в Арнор или в Нуменор? Ни туда и ни туда, отвечают альфы, мы покидаем Средьземелье навеки и отправляемся в Бессмертные Земли. Пойдем с нами, зовут они, уйдем из этого мира:

Она делает шаг по направлению к кораблю, но увязает в глине и воспринимает это как знак:

говорит Фириэль. Она возвращается домой, но очарование утра — крик петуха, солнечный свет, алмазы росы на платье — уже миновало. Она входит в «темную дверь под тенью дома», надевает скучную повседневную одежду и принимается за работу. Последнее слово в двух последних строфах оригинала — faded, «увядший», а в последней строфе исчезает и сама Фириэль. Становится ясно, что она умерла и что к этой участи она приговаривает себя, когда останавливается на пути к кораблю, потому что ноги ее увязли в глине. «Земля еси и в землю вернешься», — гласит церковная служба по умершим, и в этой поэме «земная дева» — Средьземелье — уподобляется Смерти. Если обратиться к жанру баллады, который Толкин знал так хорошо и которому подражал в упомянутых выше «Песнях», то в поэме откроется еще один смысл: она напоминает балладу, в которой эльфы похищают человека (мужчину или женщину) и забирают его к себе, в блаженную жизнь внутри «эльфийских холмов». «Последний корабль» — беспрецедентный для этого жанра перевертыш, поскольку здесь земная дева отказывается от приглашения эльфов. Правда, при этом она избегает риска вернуться назад «разочарованной» подобно герою Китса из стихотворения La belle dame sans merci, но зато вынуждена отвернуться от эльфийского волшебства, погрузиться в скучную обыденность и забвение. Крик петуха в начале стихотворения, возможно, напоминает о воскресении, но в нем нет той дерзостной отваги, которая звучит в подхваченном роханскими горнами петушином крике из 5–й части «Властелина Колец»[442].

Другие более поздние стихотворения из «Приключений Тома Бомбадила» тоже оканчиваются ничем, пустотой. No 2 («Бомбадил плывет на лодке») (1962) по виду очень напоминает № 1, «Приключения Тома Бомбадила» (стихотворение, лишь слегка переделанное по сравнению с версией 1934 года). В этом стихотворении Том добродушно побеждает всех, кто его задирал, — пеночку, зимородка, выдру, лебедя, хоббитов и, наконец, фермера Мэггота. В итоге все они оказывают ему какую–то помощь, а оканчивается все веселой пирушкой. Однако в тексте сквозит намек на то, что все это не более чем сон: «Так проходит легкий сон — и потом не помнят: / То ли был он, то ли нет, ничего–то в нем нет». Следы Бомбадила — и те смывает вода, а лодка вообще куда–то исчезает, и на берегу остается только пара забытых весел, которые сами по себе ничего не значат. По всей видимости, Том вернулся в свой мир, предоставив Мэггота и его друзей–смертных их собственной участи, отделенной от его, Бомбадила, жизни. Естественно, к концовка этого стихотворения — «На причале в Городьбе весла–то остались —/ много–много долгих дней Тома дожидались!» — звучит куда более уныло, нежели концовка первого: «…Златовика с гребешком села у окошка»[443]. При этом Городьба (Grindr) — эхо «Младшей Эдды», где Гриндр[444] — название ворот, отделяющих мир мертвых or мира живых.

Еще больше бросается в глаза откровение «Морского колокола» (No 15). Правда, в редакторском предисловии, которым открывается книга, этому стихотворению не только дано другое название, но еще и отведено весьма многозначительное «место» во «Властелине Колец»: «Это стихотворение представляет собой исключение, — предполагает воображаемый «редактор» сборника. — Оно относится к Позднему периоду, то есть уже к Четвертой Эпохе. Оно приведено здесь потому, что имеет подзаголовок, написанный небрежно и другой рукой, — «Сон Фродо». А это нам важно. И хотя представляется маловероятным, чтобы сочинил его сам Фродо, подзаголовок ясно указывает, что это стихотворение связано со страшными, полными отчаяния снами, которые посещали Фродо каждый март и октябрь в последние три года его жизни в Заселье. Впрочем, существуют и другие предания о хоббитах, которые отправлялись в «сумасшедшие странствования», а по возвращении (если им, конечно, удавалось вернуться!) становились какими–то странными и замкнутыми. Так или иначе, мысль о Море неизменно присутствовала на заднем плане воображения хоббитов. Однако страх перед морем и сомнения в истинности эльфийских знаний не покидали засельских хоббитов конца Третьей Эпохи, причем сомнений этих отнюдь не поколебали грандиозные события и большие перемены, которыми эта Эпоха завершилась».

Таким образом, хоббиты, как и Фириэль, «прилепились к земле» и стали бояться моря. Замечание же по поводу того, что это стихотворение не может–де иметь никакого отношения к Фродо и написано совсем про другого хоббита, просто означает, что «Морской колокол» — основательная переработка более раннего стихотворения, написанного в 1934 году, когда Фродо еще не было, и называвшегося «Лунатик».

Если рассмотреть оба варианта этого стихотворения подробно, станет видно, что второе куда мрачнее. Оба стихотворения повествуют о «разочаровании» (в отличие от «Последнего корабля»), и в обоих герой, от лица которого ведется рассказ, попадает в волшебную лодку и отправляется в далекую страну, но его изгоняет оттуда таинственная «темная туча»(345), а возвратившись, он оказывается обречен на нищету, одиночество и презрение окружающих. Однако в «Морском колоколе» добавился целый ряд важных изменений.

Например, лодка очень напоминает корабль Фириэли — это тоже последняя лодка. Завидев ее, путешественник восклицает — К неведомым странам пора нам, пора нам! / — Я прыгнул и крикнул: — Неси меня прочь!» — и поспешно прыгает в нее. С другой стороны, сама далекая страна теперь уже далеко не так безмятежна, как раньше: едва успев высадиться, герой примечает под утесами «вход в подземелья глухие», в то время как в «Лунатике» на протяжении нескольких строф поддерживалось впечатление, что это исключительно райское место. Ландшафт «Морского колокола» включает «мечи диких ирисов–сабельников» (gladdens) и дождевики в перегное. Можно вспомнить, что именно на Поле Сабельников был убит Исилдур во «Властелине Колец», а дождевики у Толкина ассоциировались — еще со времен его предисловия к «Словарю хаддерсфильдского диалекта» — с «яблоками Мертвого Моря» и «горькими пледами Равнинных Городов[445]». Однако есть и более существенное изменение: согласно поздней версии, герой некоторым образом сам виноват в своих злоключениях, в то время как «Лунатик» никакой вины не нес. В обоих стихотворениях на героя надвигается «туча», однако в ранней версии это происходит беспричинно, а в поздней герой некоторым образом сам навлекает или провоцирует беду, гордо нарекая себя «королем». «Туча» сбивает его с ног и превращает в этакого Орфея–в–пустыне: он лишается памяти и влачит жалкое существование, пока вдруг не осознает, что должен отыскать море: «Я отдан был горю, но нужно мне к морю! / Дорога отсюда неведома мне». И конец другой, видимо, именно потому, что герой сам во всем виноват. В «Лунатике» человек, вернувшийся из «рая», сохраняет у себя трофей — морскую раковину и, приложив ее к уху, слушает голос моря, который как бы подтверждает, что он действительно видел все, о чем говорится в стихотворении. В «Морском колоколе», наоборот, раковина перемещается в начало, и герой воспринимает ее шум как обращенный к нему зов из заморских стран, а в конце «лежат на ладони забывший о звоне/ тот колокол моря да горстка песка». В позднем стихотворении, как и в «Кузнеце из Большого Вуттона», на возвращение в Волшебную Страну — даже в воспоминаниях — наложен запрет. Что же касается ошибочного названия «Сон Фродо», то оно, используя минимум средств, предполагает, во–первых, что стихотворение написано в эпоху, когда еще жива была память о жертвах, которые потребовала Война за Кольцо (поскольку у какого–то неведомого писца мрачное настроение стихотворения ассоциировалось именно с Фродо), а во–вторых — менее явно — напоминает о чувстве окончательного поражения и потери, которые испытывал в конце книги герой «Властелина Колец». Фродо сомневался в том, что он спасен. Это сомнение можно считать темной иллюзией, возникшей из–за потери связавшего Фродо «наркотической зависимостью» Кольца, однако трудно избавиться от ощущения, что сомнения посещали и Толкина — если не в «спасении», то в законности предпринятых им мысленных странствований. В течение многих лет придерживался он теории о Малом Творении, которая состоит в том, что коль скоро человеческое воображение создано Богом, то и создания человеческого воображения исходят от Него же и не могут не быть обрывками чего–то подлинного, хотя и неотмирного. Гарантия их истинности — их «внутренняя непротиворечивость», которая принадлежит художнику в той же мере, что и звезда Эльфийской Страны, одно время принадлежавшая Кузнецу(346)[446]. Однако к началу 1960–х Толкин уже не был так уверен в справедливости этой теории. Легко заподозрить, что он сравнивал себя с Фириэлью, фермером Мэгготом, Фродо, Лунатиком и, наконец. Кузнецом — смертными, отлученными от общества бессмертных. Он больше не мечтал, что, подобно Нигглю, после смерти соединится со своими творениями; он чувствовал, что они потеряны, как сильмарилы.