Юрий Иванов Атлантический рейс

ГЛАВА I

В дальний рейс. – Урок английского языка. – Тропический подарок. – Как лечить морскую болезнь? – Клипер «Обдорск» и его команда. – Цветные ворота в незнакомый мир.

За железными бортами тунцелова гудит, беснуется океан. Когда теплоход валится на левый борт, мои ноги упираются в холодную стенку. И тогда кажется, что волны стучат прямо по голым ступням. Затем судно кренится на правый борт, мое тело медленно, но непреоборимо ставится на попа, и темя вдавливается в фибровую переборку. В следующее мгновение меня переворачивает сначала на один, потом на другой бок, наконец я стремительно проваливаюсь вниз. Через матрац и днище судна я ощущаю под собой густо-фиолетовую, во много сотен метров, глубину...

Качка. Утомительная, выматывающая душу, опустошающая тело, натягивающая до предела нервы. Уже пятые сутки небольшой наш теплоходик лавирует среди сердитых водяных валов, пытаясь отыскать себе дорожку поровнее. Порой он нащупывает ее и несколько мгновений катится ровно, ходко, как по рельсам. Потом волны набрасываются на него, толкают своими сильными пенными руками, подпирают крутыми, упругими плечами, и теплоход затормаживает бег, валится на борт, на другой, корма его выскакивает из воды, и обнажившийся винт с ужасным, хватающим за сердце грохотом рубит блестящими лопастями кипящую воду.

Качка. Я отрываю взгляд от запотевшего иллюминатора и тоскливо говорю фотографии девушки, прикрепленной к стене каюты:

– Гуд монин... Доброе утро, миссис...

– Мисс... – слышится с койки надо мной голос Виктора. – Она еще незамужняя.

– Гуд бай, мисс, – поправляюсь я и перевожу глаза на другой снимок, висящий около самой моей подушки.

С небольшой фотографии смотрит на меня, чуть улыбаясь одними уголками рта, близкое, знакомое до мельчайших подробностей лицо жены. Если бы ты знала, как мне сейчас тяжело!

Обе фотографии появились в каюте, когда мы проходили Зунд. Над тихими черными водами пролива висел плотный белый туман. Фарватер в этом месте узкий, сложный и очень оживленный: как по тесной тропинке, спешат по проливу сотни судов; десятки больших и маленьких теплоходов, катеров и паромов снуют между шведским и датским берегами. Особенно опасны для проходящих судов огромные, сверкающие никелем и сталью скоростные паромы, специальные теплоходы, перевозящие пассажиров и их автомобили через пролив. Они ходят по строгому расписанию и поэтому, невзирая на туман, мчатся от берега к берегу с бешеной скоростью, распугивая остальные суда своими гулкими предостерегающими вскриками.

Туман, ничего не видно, кругом гудят теплоходы, им вторят прибрежные бакены и маяки. В тумане мелькают стремительные тени; кто-то на кого-то кричит в мегафон хриплым, сердитым басом. Вахтенный штурман до боли в глазах всматривается в зеленоватый экран радиолокатора и дает короткие, быстрые указания рулевому; капитан стоит рядом, жует давно потухшую сигарету, держит руку на телеграфе, то и дело посылая в машинное отделение тревожные резкие сигналы: «Стоп, машина!», «Задний ход», «Малый вперед!» – и снова: «Стоп!» Проторчав в рубке с час, мы с Виктором переглянулись и ушли в каюту. Там, прислушиваясь к нервным сигналам судов, на ощупь бредущих по проливу, мы достали из чемоданов по фотографии и пришпилили их к стенкам. В каюте сразу стало как-то лучше, – я давно замечал, что в человеческом жилье от присутствия в нем женщины становится уютнее.

...Благополучно миновав проливы, мы вошли в Северное море, и тут шторм, как сказал капитан, «дал нам по зубам». Но он не только «дал», он бьет и бьет нас без устали, не давая передохнуть. Качка. Бывалые моряки говорят, что без шторма скучно и что в этом есть своя прелесть. А я почему-то качку не люблю. Потому, наверное, что еще не настоящий, не «бывалый» моряк. А может, и нет таких моряков вообще?

– Как ты думаешь, – говорю я Виктору, – когда окончится эта мерзкая болтанка?

Жаров не отвечает, и я, вздохнув, переворачиваю страничку, исписанную английскими словами и фразами. Мы оба лежим на койках, я на нижней, он – надо мной, и учим английский язык: еще на берегу было решено, что все свободные часы во время рейса мы посвятим английскому.

Я сказал: «Мы лежим». Но на самом деле мы находимся в постоянном, непрерывном движении. Наши утомленные качкой тела без отдыха ерзают взад-вперед по постелям, встряхиваются и переворачиваются.

Качка. Голова тяжелая, лоб потный, настроение отвратительное. Пять суток почти непрерывной болтанки. А впереди еще Бискай. Пропустит он или нет?

– Сочинил стихи, – сообщает мне Жаров. – Слушай:

Дальше пока не придумал, но концовка будет: «своею собственной судьбой»... Ничего?

– Превосходно... Только про умывальник как-нибудь так... повыразительнее, – говорю я и закрываю глаза.

Ох, уж этот мерзкий умывальник! Когда судно кренится, он хлюпает, бормочет и чавкает, как десяток голодных свиней. А тут еще машина – один из вспомогательных двигателей судна – расположена как раз под нашей каютой. Она без устали грохочет и стучит.

Солнечный зайчик заглянул в каюту. Он весело прыгает с книжной полки на потолок, с потолка на прищуренные глаза девушки, по имени Герда, потом скользит по дивану, столику, по нашим осунувшимся лицам. В иллюминатор доносятся голоса волн, они лижут толстое стекло своими солеными языками и плюются сгустками пузырчатой пены.

Мне тяжело. В море первые несколько дней меня всегда мучает морская болезнь.

– Ну, как английский, подвигается? – спрашивает Жаров, соскакивает с койки и, сев напротив меня на диванчике, начинает декламировать:

Жаров может целый день говорить стихами.

– Это хуже, – замечаю я, – про умывальник было лучше.

– Чудак! – с досадой говорит Виктор и достает сигареты. – Это ведь Блок.

Несколько минут мы курим, молча прислушиваясь к шуму ветра и плеску волн. Мне неприятно, что я плохо знаю Блока, и поэтому настроение становится еще хуже. А Виктор достает какую-то книгу по ихтиологии и углубляется в чтение. Ему хорошо, он почти не замечает качки – вернее, замечает, но легко ее переносит: ведь это уже его третий дальний рейс. В этих рейсах через штормы, туманы и ураганы пробивались к цели теплоходы, на которых плавал старший научный сотрудник Балтийского научно-исследовательского института рыбного хозяйства и океанографии Виктор Леонтьевич Жаров, для меня – просто Виктор. В составе научных групп он занимался изучением биологии различных морских рыб, отыскивая новые промысловые районы для советского рыболовного флота. Многие порты Африки и Южной Америки посетил он во время этих экспедиций.

Мы познакомились с ним в феврале 1960 года в Калининградском порту. Многие пришли тогда встречать «Орехово» и «Оскол» – первую тунцеловную экспедицию в экваториальную Атлантику. Был зверский холод, редкий в этих краях. Подняв воротники шуб, завязав на подбородках тесемки шапок, мы с нетерпением вглядывались в синеватую дымку канала. Кто-то крикнул:

– Идут!

Да, идут: расталкивая острыми форштевнями льдины, к пирсу осторожно двигались два покрытых льдом теплохода. От их поцарапанных, помятых в штормах и бурях двухсотдневного похода бортов повеяло на нас теплым ветром романтики и приключений. На палубе толпились смуглые, ярко, не по сезону одетые люди. В их глазах еще сверкало тропическое солнце и отражались блики далеких теплых морей.

В каютах теплоходов висели на стенах зеленые и красные морские раки – лангусты, высушенные крабы, связки кокосовых орехов и открытки с видами пальмовых лесов, пустынь, скалистых плоскогорий с кактусами на первом плане и верблюдами – на втором. Тогда тунцеловы привезли богатейшую коллекцию обитателей Атлантического океана: множество диковинных рыб, раков, крабов, водорослей, различных моллюсков. Эта коллекция послужила основой для создания в нашем институте музея.

Мы подружились с Виктором, но вскоре пришлось расстаться: я отправился в тропики на поиск сардины, а когда через полгода вернулся, Жаров уже работал где-то у берегов Бразилии...

В конце прошлого года мы снова встречали Жарова, теперь уж из второй тунцеловной экспедиции. Перед приходом его судна в порт я получил от него радиограмму: «Встречай, везу тебе интересную рыбку. Виктор». Поэтому, отправляясь встречать друга в порт, я положил в карман сетку-авоську, чтобы принести обещанную рыбку в музей. В порту оживленно. Десятки кранов протягивают к теплоходам свои стальные руки. Одни суда разгружаются после рейсов к берегам Канады, Исландии, Фарерских островов, Африки, другие нагружаются – им предстоит далекий, трудный рейс.

Вот и «Остров». Около него суетятся матросы и грузчики: идет разгрузка. Свежемороженых тунцов, парусников, громадных акул переправляют из трюмов прямо на холодильник. Тут же и Виктор хлопочет около экспедиционных грузов.

– Где же твоя рыбка? – нетерпеливо спрашиваю я, поздоровавшись с приятелем, и достаю из кармана авоську. – Давай ее поскорее, дел у меня сегодня много.

– Сейчас! – отвечает Виктор серьезно, только глаза смеются. – Иди сюда...

Подходим мы к открытому трюму. Из него стрелой рыб поднимают.

– Эй, ребята! Подцепите-ка мне там луну! – кричит вниз Виктор.

Слышу в трюме завозились, засопели «ребята» – здоровые, широкоплечие парни. Загудел мотор подъемника, вздрогнула, напряглась подъемная стрела. Вижу, поднимается вверх из трюма что-то громадное, широкое, плоское, весом эдак на полтонны.

– Вот тебе рыбка, – говорит Жаров. – Где твоя кошелка?

Опустили рыбину на палубу, столпились вокруг нее грузчики, матросы с соседних теплоходов, рассматривают, удивляются. И есть чему: перед нами лежит какое-то удивительное, совершенно необычной формы существо: плоское широкое тело, покрытое упругой шероховатой кожей, маленький рот, в который едва спичечный коробок втиснешь, два плавника, узких и длинных. Один из спины торчит вверх, другой из живота – вниз.

– А где же хвост? – спрашивает кто-то.

– Хвоста у нее вообще нет. Его роль играет задняя часть туловища, поворачивающаяся наподобие судового рулевого пера вправо и влево.

Существо, которое привез из тропиков Виктор, было рыбой-луной. Это очень неповоротливая, медленно плавающая рыба, житель океанических просторов. Питается мелкой рыбешкой, рачками. Она известна в ихтиологии тем, что является самой плодовитой рыбой нашей планеты. Луна-рыба выметывает за один раз до 300 миллионов икринок! Попалась она совершенно случайно: зацепилась спинным плавником за тунцеловный крючок и безропотно дождалась, пока ее не подцепили баграми и не выволокли на палубу.

Немало нам пришлось повозиться с этой громадиной, пока она не заняла свое место в музее. Этот экземпляр – самый крупный из имеющихся в музеях Советского Союза.

Спустя некоторое время после того, как мы укрепили чучело луны-рыбы на металлической подставке, в институте стало известно о том, что готовится новая экспедиция по отысканию районов промысла тунца и по усовершенствованию методов их добычи. Подготовка экспедиции была поручена группе молодых ученых во главе с Жаровым. Он зашел как-то ко мне в музей, внимательно осмотрел коллекцию кораллов, добытую у берегов Северной Африки, а потом достал из кармана и положил на письменный стол яркий султанчик перьев, среди которых притаился блестящий, хищно изогнувшийся крепким стальным телом крючок. Я внимательно рассмотрел интересный предмет: округлая свинцовая головка, два красных стеклянных глаза по бокам, пушистые перья и крючок. Но и он тоже не совсем обычной формы: как будто взяли толстое стальное кольцо, распилили в одном месте и один обпиленый край заточили острым жалом без бородки, а другой чуть сплюснули и просверлили дырку.

– Что это? – заинтересовался я, рассматривая на черенке крючка японские иероглифы.

– Искусственная наживка для ловли тунцов. – Жаров закурил, а потом предложил: – Хочешь принять участие в экспедиции? Мне нужен человек, знакомый с препарированием крупных океанических рыб.

Меня не нужно было уговаривать. И через несколько дней я был включен в состав научной группы экспедиции в должности инженера-ихтиолога и начал готовиться к новому походу в тропики.

Тот, кто когда-нибудь участвовал в длительных рейсах и дальних экспедициях, хорошо представляет себе беспокойный и такой волнующе-приятный период подготовки к походу, когда составляются рабочие планы, заготавливается всевозможное оборудование и снаряжение: карты, книги, коробки с фотобумагой и фотопленкой, различные химикалии, инструменты.

Быстро летели дни, недели... Над городом метались лохматые, насыщенные мокрым снегом тучи, а в порт, на наше судно, везли связки сандалет, стопки белых, с короткими рукавами, рубашек, вентиляторы. Механики, пряча посиневшие носы в воротники полушубков, возились на палубе, оборудуя в самом прохладном месте, на ветерке, душ.

...Почти каждый день мы бываем на судне, в наших карманах ключи от кают. Судно мы называем не иначе, как клипер. Так называют за рубежом тунцеловные теплоходы. Нам очень нравится это слово – «клипер». От него веет романтикой, приключениями в дальних солнечных краях.

Вот он стоит, наш клипер, тесно прижавшись светло-серым бортом к пирсу. У него изящные очертания корпуса, острый, задорно вздернутый нос, чуть скошенные назад мачты, ослепительно белая рубка, позади которой виднеется низкая труба с красной широкой полосой и серпом и молотом посредине. На таких судах мне уже приходилось плавать. Это «СРТ-Р» – «Средний рыболовный тральщик-рефрижератор» типа «Океан», переоборудованный для лова тунцов. Судно имеет два трюма, вмещающих до 180 тонн грузов и добытой рыбы, установку, способную заморозить до 10 тонн тунцов в сутки, мощный двигатель, позволяющий развивать скорость в 11-12 миль в час. Теплоход оснащен самым современным навигационным оборудованием; команда живет в уютных, удобных каютах. На носу нашего тунцелова виден номер: «9029» – и название: «Обдорск».

Невдалеке от «Обдорска» стоят еще два тунцелова – «Оскол» и «Остров», которым предстоит отправиться в поход вместе с нами, в те же районы. Но если мы будем заниматься научно-поисковыми работами, то «Острову» и «Осколу» предстоит вести промышленный лов тунца.

Промысловики оказались более поворотливыми, чем мы. В середине января они покинули Калининград, а мы еще на целую неделю задержались в порту. Это была самая скучная, самая длинная неделя из всех недель, прожитых нами в прошедшем году. На улице бушевал холодный ветер. Свинцовое небо прижалось к самой земле, по нему ползли тяжелые, неповоротливые тучи. Стоило какой-нибудь из них зацепиться за крышу дома или высокое дерево, как на землю обрушивался ливень или снегопад. На Балтике и в Северном море свирепствовали десятибалльные штормы. Где-то там наши друзья-тунцеловы преодолевали первые трудности и, может быть, думали о том, как хорошо сейчас нам на берегу, а мы рвались в море, мы ругали на чем свет стоит механиков, которые все что-то переоборудовали, переделывали, доделывали...

И вот, наконец, за плотной пеленой снега тают очертания портовых построек; еле видны фигурки людей на берегу, машущих нам руками. Над черной водой раздаются прощальные гудки.

– «До свиданья, друзья и родные, мы не скоро вернемся домой», – декламирует по привычке Жаров, доставая из кармана носовой платок: его мучает грипп.

«До свиданья, родная», – повторяю я про себя слова рыбацкой песни, пытаясь рассмотреть исчезающий из глаз силуэт жены.

Но нет, уже ничего не видно: плотная снежная завеса скрыла от наших взоров пирс; мы входим в канал. Быстро проплыли вдоль бортов судна белые берега канала, голые деревья, дрожащие под порывами ветра. А вот уже видно и море: вся его серо-зеленая поверхность вспучена колеблющимися холмами волн.

...Балтика встретила нас шквальным ветром и штормом. Серо-зеленые волны набросились на «Обдорск», лишь только он пересек створную линию, как черту старта перед многомильным пробегом из северного полушария в южное. Но «Обдорск» устоял перед этим яростным натиском и, раскачиваясь из стороны в сторону, побрел по бурному морю. В своих мечтах о дальних тропических краях, мы как-то забыли, что, прежде чем достичь их, нужно миновать бурное Балтийское море, проливы, Северное море, Ла-Манш, наконец, Бискайский залив, который бывалые моряки называют не иначе, как «кладбищем кораблей». И разобиженные водные бассейны жестоко мстили нам – сутки за сутками изматывали утомительной болтанкой, ураганными ветрами, бесконечными штормами.

Но вот остались позади проливы, Северное море, Ла-Манш. Осталась за кормой первая тысяча миль, миновала первая неделя похода.

Вернулся из рубки Жаров. Он там подсчитывал, сколько нам осталось еще до места работы.

– Входим в Бискайский... Пропустит или нет? – говорит он и задумчиво добавляет: – Мне всегда везло. Четыре раза проходил его, и ни разу как следует не тряхнуло.

– Мне тоже «везло», – неохотно поддерживаю разговор. – Всегда попадал в такие ураганы, что... В общем пропустит... дожидайся!..

Но ждать долго не пришлось. Уже к вечеру поднялся сильный ветер, волнение усилилось до восьми баллов, небо затянули плотные облака, то и дело обрушивающиеся в волны холодными ливнями.

Бискайский залив, снискавший себе самую дурную славу у моряков нашей планеты. На его илистом дне покоятся сотни погибших кораблей. Где-то там, под нами, в глубине лежат полусгнившие каравеллы, многопушечные бриги, стремительные чайные клиперы, пиратские бригантины. А рядом с ними ржавеют, с каждым годом все глубже и глубже погружаясь в ил, колесные пароходы конца прошлого столетия, военные суда времен первой и второй мировых войн, пассажирские лайнеры и многие большие, маленькие, парусные, паровые и дизельные рыбацкие суда. И не проходит года, чтобы эта ужасная коллекция не пополнилась какой-нибудь трагической новинкой.

Бискай. Вечные штормы, ураганные ветры, быстро меняющие направление; кажется, что они вообще дуют со всех сторон. Ветры приводят в движение воду, и она вскипает, как в каком-то фантастическом гигантском котле. Волны налетают со всех сторон, бьются в стальные бока судна, подбрасывают его на свои зыбкие вершины и с ревом обрушивают вниз, в мрачные пенные ущелья. Волны подстерегают судно; они ждут, когда же на корабле что-нибудь случится? Может, «скиснет» двигатель, откроется течь или откажет рулевое управление? Тогда взбесившаяся вода разобьет судно вдребезги, в щепы разнесет надстройки, наполнит трюмы водой, и Бискай получит еще одну жертву...

Да, Бискайю не хотелось нас пропускать: всю долгую ночь нас трепал отчаянный шторм, и судно делало в час едва полторы-две мили! Ужасная бессонная ночь; теплоход, как запаянная консервная банка, прыгал по волнам: ни встать, ни сесть, ни лечь. Под утро я все же заснул. Сон был кошмарным: как будто кто-то засунул меня в темный, душный мешок и крутит-вертит во всех плоскостях, во всех направлениях... Потом страшный удар.

– С добрым утром! – слышу я голос Жарова. – Ты уже за койку удержаться не можешь?

Я сажусь на диван, стискиваю руками гудящую голову.

– Ну, на черта нам эти тропики? – продолжает Виктор. – Сидел бы сейчас в институте, в теплом кабинете, писал бы диссертацию. А ты бы рыб опилками начинял... и никакой тебе качки. Хорошо!..

– В последний раз иду в море, – угрюмо говорю я, вытирая со лба липкий пот.

– М-да... – неопределенно поддерживает разговор Жаров, а потом хлопает меня по спине ладонью. – Ладно, хватит! Пойдем-ка в лабораторию, посмотрим, как там дела.

Лаборатория. Конечно, это сказано слишком громко, но все же для такого небольшого судна, как наш тунцелов, помещение в носовой части теплохода, отведенное для «научников» (так нас именуют на судне), вполне удовлетворяет наши запросы. Натянув на себя теплые свитеры, мы выходим из каюты и спешим по коридору на палубу. Мне кажется, что во время шторма на судне это самое опасное место. С одной стороны коридора тянутся двери кают. Если во время наклона теплохода на левый борт нечаянно схватиться за какую-нибудь ручку, дверь мгновенно становится ловушкой – распахивается, и ты со скоростью снаряда влетаешь в каюту. Очередной наклон, теперь уже на другой борт, и тебя швыряет на пожарный гидрант, в глубокий люк машинного отделения или в темный и узкий коридорчик.

...Стукнувшись плечом о металлический выступ в конце коридора, я с трудом открываю железную дверь, и мы выскакиваем на палубу. Справа и слева над ней вздымаются ярко-фиолетовые, обрамленные белой гривой холмы; то один, то другой из них обрушивается на судно, и вода стремительно проносится через дощатый палубный настил, а потом долго урчит и булькает в клюзах. Выждав момент, мы перебегаем палубу и, распахнув дверь лаборатории, шмыгаем в нее, как мыши. Дверь с грохотом захлопывается за нашими спинами, опоздавшая волна с недовольным рыком прокатывается по палубе и выплескивается в океан.

– Привет, парни! – бодро слышится нам навстречу.

Это Юра Торин, инженер-гидролог, один из шести членов нашей научной группы. Он сидит на груде ящиков и орудует ножовкой: вносит некоторые конструктивные изменения в свое рабочее место. У него и у Саши Хлыстова, инженера-гидрохимика, самое сложное и хрупкое оборудование: несколько ящиков пробирок, колб, банок, бутылей с дистиллированной водой и реактивами. И все это нужно установить таким образом, чтобы необходимое оборудование было под рукой и не боялось никаких бурь.

– Привет! – отвечаю я, глотая горький ком, подкатившийся к самому горлу: здесь в лаборатории качка кажется во много раз сильнее, чем в каюте. Судно, как на качелях, то взлетает высоко вверх, то проваливается вниз, в пенную, гудящую преисподнюю.

– У морской болезни есть одно замечательное качество, – глубокомысленно замечает Торин: – стоит сойти на берег, и она тотчас прекращается. Скоро будем проходить португальское побережье... Не заскочить ли нам в Лиссабон на двое-трое суток, а? Может, за это время все стихнет?

Я молчу. Юрке что, ему хорошо – у него от качки только аппетит улучшается: готов жевать и жевать без конца. Вон какой толстый стал – пришел на судно худой, поджарый, как бегун на дальние дистанции, а теперь воротник на могучей шее не сходится. Да, в этом отношении Торину можно позавидовать: на судне Юрий как дома. За его широкими плечами многие тысячи миль морских дорог в бескрайних просторах Атлантики. Плавал Юрий и матросом, плавал инженером, побывал, как и Жаров, у берегов Африки, Южной Америки, ловил рыбу в туманных, беспокойных водах Гренландии, на мелководных банках Джорджес и Флемиш-Кап.

– Есть надо больше, есть! – наставляет меня Торин и, поднявшись во весь свой почти двухметровый рост, поднимает палец вверх. – Есть и работать. И еще одно: не думать о качке.

Все это правильно. Только так можно победить морскую болезнь, ужасную, отвратительную качку. Она – как барьер, который не всякому удается преодолеть, как своеобразная очень узкая дверь в романтику, через которую не каждому удается протиснуться. Бывает, мечтает парень о море, рвется от берега в его манящие просторы, но после первого же рейса списывается с судна: не преодолел барьера, название которому «морская болезнь».

Неужели и я – один из этих парней?

Еще одни сутки отчаянной болтанки в Бискайе. Сутки отчаянной борьбы со все тем же невидимым врагом. Но сдаваться нельзя: состоялось первое партийное собрание, и меня выбрали парторгом. Хожу по судну, знакомлюсь с людьми, с их судовой жизнью, с их работой.

В соседней с нашей каюте живет гидроакустик Валя Прусаков, в недавнем прошлом морской пограничник. Упершись спиной в стену, а вытянутыми ногами – в край койки, он сидит на диване и кусает кончик карандаша: не получается задачка по алгебре. Валентин учится в заочной школе моряков и все свободное время корпит над тетрадками и учебниками.

– Ну, как дела, парторг? – говорит он мне, внимательно всматриваясь в мое бледное лицо. – Укачивает?

– Нет, отчего же, – бодрюсь я. – В общем, конечно, есть немножко, но теперь уже лучше.

– Надо поменьше есть, – говорит назидательно Валентин, – и побольше думать о качке, о том, как ее преодолеть.

– Хорошо, – спешу я. – Как у тебя с планом работы, комсорг?

– Нацарапал здесь кое-что: выпуск стенгазеты «Тунец», борьба по вахтам за звание ударников коммунистического труда, подготовка к переходу через экватор, шахматный чемпионат...

Затем я поближе знакомлюсь со старшим механиком. Он только что вернулся из машины и сейчас в рваной, перепачканной мазутом майке, с грязными руками и лицом сидит на диванчике и сосредоточенно прислушивается к ровному гулу двигателя. Стармех, «дед», как обычно называют старших механиков на судах, очень приветлив. У него мягкий, спокойный характер, широкое добродушное лицо с синими-синими глазами и коренастая, плотная фигура. В рыболовный флот он пришел с «военки» – там он тралил мины. Мины, это сложное, коварное оружие, – его любимая тема.

– Подожди ты о своих партийных делах, – говорит он мне. – Вот послушай-ка лучше. Помню, было это около Борнхольма, штормяга точь-в-точь как сегодня – бьет, колотит по зубам, аж жить не хочется. А тут еще эта мина. Зацепили мы ее. Всплыла она, родимая, – вся в зелени, ракушках – и качается совсем рядом, около самого борта. Того и гляди на теплоход ее волной бросит. И вот...

«Старшему механику – в машину!» – вещает радио.

– Ах, черт! – сокрушается голубоглазый «дед». – Ты приходи попозже, расскажу. Такое у нас тогда было, аж вспомнить страшно!

Проводив Андрея Тихоновича в машину, я поднимаюсь наверх, к капитану судна Араму Агаджановичу Хачатурову. Сосредоточенно нахмурив лоб и обхватив загорелыми руками голову, он читает «Золотого теленка». Капитан черный, смуглый и весь какой-то мохнатый. Густые волосы буйно лезут из его крупного носа, из ушей и разреза рубашки. Только на голове волос маловато: сквозь их поредевшую поросль матово блестит бронзовая пролысина. С сожалением отложив в сторону книгу, капитан надевает китель с золотыми нашивками и кивает мне головой на кресло. Несколько минут мы молча сидим, рассматривая друг, друга. Что я знаю о нем? То, что наш капитан считается неплохим судоводителем, что уже многие годы водит он суда по морям и океанам. Вот, пожалуй, и все. Нет, не все: грубоват он. Но это дело поправимое. Капитан знает обо мне еще меньше, чем я о нем. Научный работник исследовательского института. «Гм... мда! Ну что ж, посмотрим», – читаю я в его глазах.

– Так вот, Юрий Николаевич, – начинает капитан, сосредоточенно сдвинув брови над широкой переносицей, – перед нами стоят очень большие и важные задачи, и вам, как секретарю судовой партийной организации, придется...

Договорившись о дате первого общесудового собрания, капитан, дружески улыбнувшись мне, предлагает пройти в ходовую рубку: ему нужно взглянуть на курс.

Что ж, посмотрим рубку.

Посредине светлого, чистого помещения – стойка рулевого управления, перед ней – магнитный компас, слева гудит, как шмель, гирокомпас, справа – машинный телеграф. Сквозь большие окна-иллюминаторы виден бурлящий залив, у самого крыла капитанского мостика летят чайки. Ветер сейчас дует нам в корму, и чайки парят в воздухе, лишь изредка вздрагивая крыльями, хвостами... вперед. Птицы не любят, когда ветер поддувает им под перья и, сопровождая судно, они всегда поворачиваются клювом навстречу ветру.

На руле стоит самый молодой член судового экипажа – Слава Кротов. На судне все его зовут или «Сявкой», или «Кротом». У него веселая, хитрая физиономия, вся запачканная веснушками, зеленые глаза и рыжие волосы. Облачен Слава в ярко-красную рубаху и узкие, «стильные» брюки.

– Как он стоит на руле? – спрашиваю я вахтенного штурмана Петра Николаевича Долиненкова.

Тот щелчком пальцев откидывает морскую, с широким козырьком фуражку на затылок и, передвинув чубук трубки из одного угла рта в другой, говорит неожиданным для своего невысокого роста густым пиратским басом:

– Преотлично! Кротов – один из лучших матросов судна. Старательный, дисциплинированный парень.

Слава улыбается одними уголками рта и, не спуская глаз с компаса, нажимает на одну из трех кнопок рулевого управления. Судно острым носом врезается в волну, влезает на нее, а потом обрушивается вниз, гулко ударяясь днищем о воду.

Штурман выпускает из ноздрей облако дыма и, надвинув широкий козырек на самые глаза, возглашает:

– Так держать!

– Есть так держать! – отвечает Кротов, а я спускаюсь вниз и иду к матросам.

Самое интересное на судне местечко – это, пожалуй, кормовой матросский кубрик. Здесь всегда шумно. В кубрике собираются почесать языки все судовые острословы и философы. Вот и сейчас свободные от вахты матросы сидят на диванчике, койке, столе и спорят, где лучше работать – в тропиках или на севере.

– Чего и сравнивать, – убежденно говорит невысокий мускулистый парень, которого приятели зовут Викешей. – Знаем мы этот север: вечные туманы – с мостика фок-мачты[1] не видно, того и гляди на айсберг напорешься. Ледяной ветер, холодина. Руки к снастям примерзают, лицо всегда в волдырях.

– Действительно, – убежденно подхватывает другой матрос, – пальцы от холода всегда, как сардельки, роба не просыхает. Всю ночь под одеялом корчишься, а потом вскакиваешь и брючишки мокрые на себя натягиваешь... Брр!.. То ли дело в тропиках: солнышко с утра до вечера, небо синее над головой, синее море. Ходишь себе в трусиках и сандалиях по палубе, закаляешься.

– А в обед – будьте любезны! – вот вам бананы, вот вам ананасы! – с восторгом перебивает его Викеша. – А к ужину: будьте любезны, не выпьете ли стаканчик винца? Курорт! Теперь я только в тропики хожу. Пускай там, у ледников, другие уродуются!

– Кто-нибудь из вас бывал в тропиках? – спрашиваю я.

Все молчат. Нет, туда они идут впервые. Мне хочется сказать, что тропики – это не так все просто, как кажется, но лучше пусть сами узнают.

Уже поднимаясь по трапу, я слышу чей-то голос:

– Чудак ты, Викешка: кричишь – «в тропиках легче!»; поэтому, дескать, и идешь туда. А я, так иду работать к экватору лишь из интереса. Хочется разных диковинных рыб увидеть, по Африке походить, с ее природой познакомиться.

– Брось ты, Васька, – прерывает его глухой голос: по-видимому, он принадлежит судовому электрику, – мне и на рыб и на природу наплевать. Мне бы валюты в лапу побольше: заработок – вот что меня интересует!

– Давно известно, что ты тряпочник!

Парни заспорили, зашумели, голоса стали резче, звонче. Какие же все-таки они все разные! Одного интересует экзотика, другого – валюта.

К вечеру следующего дня проскочили Бискай. Стало заметно теплее. Настроение, как и синяя жилка в термометре, неуклонно поднимается вверх. Качка уже не раздражает, исчезло противное сосущее ощущение в горле, тело становится сильным, послушным, наполняется энергией. Да и погода изменяется: все больше голубых просветов на небе, все ярче краски еще неспокойного океана. Свежий пассат дует нам в корму, пенные волны пытаются обогнать нас, но куда там! Теплоход, подгоняемый порывами ветра, легко и быстро скользит по морщинистой спине океана с каждым днем, с каждым оборотом винта, приближаясь к цели нашего похода – неисследованным районам экваториальной Атлантики.

Вдоль левого борта тянутся затканные прозрачной сиреневой дымкой оранжевые берега Португалии.

Вот и солнце вылезло из-за тучи, а из облака, что над моей головой, упали в океан тяжелые теплые капли. Над нами поднялась радуга. Такой радуги я не видел никогда. Она перекинулась над океаном от горизонта к горизонту крутой семицветной аркой. Радуга плотно, крепко стоит своими краями на волнах, как гигантские ярко раскрашенные ворота в новый, незнакомый мир, ожидающий нас.

И теплоход, вздрагивая всем корпусом, мчится, торопится проскочить сквозь эти чудесные ворота.