ДМИТРИЙ ВОДЕННИКОВ: «Среди новых поэтов я самый читаемый. Скорей всего, никто просто не рубит в моих стихотворениях…»

Дмитрий Борисович Воденников родился 22 декабря 1968 г. в Москве.

Окончил филологический факультет педагогического университета. Работал на «Радио России»: создатель и ведущий программ о современной русской литературе «Записки неофита» и «Своя колокольня». Один из составителей антологии новейшей русской поэзии «Девять измерений» (2004).

Автор нескольких книг стихов, в числе которых «Holiday», «Как надо жить — чтоб быть любимым», «Мужчины тоже могут имитировать оргазм», «Вкусный обед для равнодушных кошек. Стихи и интервью», «Черновик. Книга стихотворений» и др.

Когда говорят, что критика нужна для того, чтобы помочь литератору разобраться в себе, я всегда внутренне немножко веселюсь. В моем понимании, да простят меня критики, настоящий литератор лучше всех знает все свои достоинства и все свои недостатки. Он, если еще не выжил из ума, может такую критическую статью о себе написать, какую ни один критик не осилил бы. Разбить себя в пух и прах

и сверху плюнуть… Ну и панегирик тоже сумеет себе изготовить, если захочет.

Я к тому, что мои ощущения от стихов Воденникова лучше всего сформулировал сам Воденников: «Мои недостатки, — сказал он, — в том, что большинство моих стихотворений — мучительны. Залиты солнцем, но мучительны». Слово «недостатки» тут, конечно, вполне условное (вместо него вполне могло стоять слово «достоинство»; я бы именно это слово и поставил). Но вообще сформулировано очень точно.

…Это интервью начиналась как провокационное. Вопросы стоили ответов — да и сложно было бы представить Воденникова, всерьез отвечающего на вопрос о том, зачем он красивый такой родился на белый свет. (Я, впрочем, спрашивал почти серьезно.)

Но потом интонации сменились, и получился разговор в иных тонах. Не знаю, почувствуется ли это… хотелось бы. Все, вроде бы… Ну, тогда встречайте. Это, повторюсь, Дмитрий Воденников — самый, пожалуй, известный поэт в своем поколении. Когда он вслух говорит об этом, меня ничто не коробит. Он же правду говорит.

— Дмитрий, приветствую. Расскажите, пожалуйста, откуда вы родом, где учились, чем занимались, с какой поры началась литература и чем занимаетесь ныне?

— Здравствуйте, Захар. Родом я из Амстердама. Моя мать однажды сбежала отсюда туда с одним заезжим музыкантом, сбежала от моего отца, который был известным советским миллионером. То ли ей наскучило бояться, то ли деньги ей надоели (она была очень красива и могла себе это позволить — устать от денег)… В любом случае — она перешла границу, уже беременная, в одной кацавейке и с банкой огурцов для родственников скрипача (я разве не сказал, что он был скрипач? Странно). С пианистом особенно ничего не получилось, но я уже был в ее утробе — и некоторое время она подрабатывала в приморских ресторанах пением песенок Аллы Пугачевой и иногда удила рыбу (кормить же ребятенка как-то ведь надо было). Потом отец ее простил, и она вернулась домой. С той же банкой и со мной. Но недолго я резвился на папиной ферме. Однажды (не самым лучшим днем: тоскливым и муторным — знаете, какие бывают ноябри в России) меня украли цыгане и научили ходить по проволоке (тогда как раз сдох их любимый медведь Рустем). Так я заработал свои первые деньги. Стихи же пришли позже. Когда я вдруг сбежал из табора и спал в росистых стогах под городом Кишиневом. Там меня и нашли критики.

— Красивая история… (Немного смеемся, но сдержанно. — З.П.) Давайте продолжать в том же духе. Я делаю вид, что не понимаю вашего сарказма, а вы делаете вид, что вы не понимаете, что я не понимаю.

И сейчас я вам задам вопрос немужской, подлый и пошлый. Вы — красивый человек, и сами, видимо, об этом догадываетесь. Мне как-то в голову пришла дурная мысль, что русский поэт должен быть красивым. Нет, он, конечно, должен еще и стихи писать хорошие, но красивым все равно надо быть. Ну, насколько определение «красивый» может к мужчине подходить. Особенно если этот поэт пишет о любви и красивых женщинах. Потому что Сологуб и должен был выглядеть как Сологуб. Но вот Блок. (Кстати, читал, что вы разлюбили Блока. Блока-то за что?) Но вот Маяковский. Но вот Пастернак. Есенин. Павел Васильев. Бродский. Не отвечайте, если не хотите. Но мне иногда кажется, что русские поэты умышленно так выглядят, чтобы в них влюблялись, прости Господи. И чтобы их еще жальче было потом… когда-нибудь потом.

— Да, Захар. Моя красота — это мое проклятье. Вы как-то удивительно точно определили трагедию всей моей жизни. В свое время из-за меня даже стрелялись двое мужчин и три женщины. Причем все шесть — наповал. Но лично я не унываю. Что же касается Блока, то его я разлюбил, потому что Блок, как говаривал мой сосед сантехник Володя (а он из-за меня тоже стрелялся), — какой-то «кривой». Я спросил его: что это значит? Но он не мог ответить на этот вопрос (он же сантехник, а не профессор). Но когда я потом подумал, я понял, что он имел в виду. Дело в том, что во всем, что пишет Блок, есть какая-то глухота. Он не слышит людей. Относится к ним как к «оснеженным колоннам» (это цитата из стихотворения). Брезгует ими. Вот как вы мной. Когда так лихо стали мне задавать такие пацанские вопросы про то, что «поэт пишет о любви и красивых женщинах». Разумеется, о красивых женщинах. О чем еще поэт может писать? Он же — птичка.

(Несколько секунд очарованно молчу. — З.П.)

— Вряд ли я вами брезгую… Черт… Даже не знаю, что сказать. Знаете, вот лично я пишу только о любви и красивых женщинах — об остальном только в силу сложного стечения обстоятельств. Поэтому продолжим о литературе. И всерьез, смотрите. На чьих книгах воспитывалась душа Дмитрия Воденникова?

— Достоевский с его Настасьей Филипповной. Я даже однажды сказал для одного глянцевого журнала на их вопрос: «Если бы в школьной программе решено было оставить только одну книгу, какую бы выбрали вы?» — что именно эту книгу, причем только первую часть (чего уж мелочиться-то). После бегства Настасьи Филипповны с Рогожиным и десятью тысячами в камине чтение можно заканчивать. Школьники будут настолько потрясены (что такое может быть на свете, а они сами живут как мыши), что потом кто-нибудь из них непременно займется факультативным чтением. Без принуждения. В надежде еще когда-либо что-то подобное в других книгах найти и пережить. Только такая фишка им больше не выпадет. Никогда. Ну, пусть тоскуют хотя бы. В таком случае.

Еще — поэт Елена Шварц. Которая гениальна. И вообще — женщины. Дело даже не в том, что мужчину делают именно женщины (а они как раз и делают, а не друзья-приятели и не пацанское окружение)… А в том, что сейчас женщины пишут куда лучше мужчин. Потому что ничего не боятся. В отличие от мужчин-писателей. В этом почти безраздельном женском царстве есть только несколько мужчин-поэтов, которые пишут лучше и тех, и других. Например, я. И Кирилл Медведев.

— Итак, пишут лучше и тех и других. И вместе с тем, Дмитрий, вы сказали как-то о себе: «Я не поэт». Уверенно так сказали. И я даже подумал тогда: ну, я не чувствую здесь кокетства. (Там было дальше пояснение, что вы стихами делаете свою жизнь.) А вы знаете еще таких вот поэтов, которым не западло сказать: «Я не поэт», и не уронить при этом своего достоинства? Из прошлого или из настоящего — не важно…

— Знаю. Все настоящие поэты, которые перепрыгнули через свое время (а сперва через тусовку, хороший вкус — ибо ничего настоящего с хорошим вкусом не сделаешь, по причине, что настоящее — это всегда за гранью), все они могли так о себе сказать. Причем с легкостью. Причем — говорили. Это как раз скорее общее правило, чем исключение.

— Что читаете сейчас?

— Вашу верстку в «Русской жизни». Меня туда пригласили быть литературным редактором. Определять стиль. Так вот я хочу сказать, что мне очень нравится, как вы пишете. Я читаю вашу историю про то, как Рубчик и Братик поехали покупать машину. Такая вот криминальная история. Очень смешная. Вы — замечательный писатель. Спасибо вам.

— Да уж… Спасибо. Видимо, я должен бы вырезать это из скромности, но я оставлю… Как вы оцениваете состояние современной поэзии? Если можно — с определением вашего отношения к наиболее известным современным стихотворцам.

— Состояние — великолепное. Много замечательных поэтов. Лучшие, на мой взгляд, Андрей Родионов, Вера Павлова, уже упомянутый Кирилл Медведев, Федор Сваров-ский. Это если про поколение.

— Вы сказали как-то, что «стихи Кибирова — влажны, неточны и явно легко пишутся. Это все могло бы составить их недостаток. Но это их достоинство» (отличное эссе, кстати). Есть какие-то, вам самому понятные достоинства и недостатки стихов Воденникова? Достоинства, переходящие в недостатки, и наоборот?

— Мои недостатки в том, что большинство моих стихотворений — мучительны. Залиты солнцем, но мучительны. И поэтому феномен такого большого интереса ко мне со стороны людей неясен. Вряд ли всем нравится стоять на грани. Скорей всем нравится с полпинка щебетать о «стишках и красивых женщинах». Но я почему-то самый читаемый среди новых поэтов. Скорей всего, никто просто не рубит в моих стихотворениях. Хватают какую-то свою личную муть с их поверхности. Разговаривают с голосами в своей голове. А думают, что со мной. (Хотя и я не хотел бы — чтобы со мной. Это я как раз хочу говорить о вас. Но, видимо, у меня ничего не получается.) А еще мой недостаток — что я не умею писать верлибры. Только притворяюсь. Но он (стих) — все равно ритмичен.

И еще — что не умею писать таких стихов, какие бы хотел. А хотел бы — совсем не на грани. А чтоб вам было близко. С изюминкой. Типа «Приглашаю на закат». Но такие у меня не получаются. Правда, и такие, какие пишу, — тоже не умею. Они всегда как-то против моей воли такими получаются. Мне же всегда их быстрее сбросить хочется. Еще до (!) того, как они станут тем, чем стали. Чтоб хоть немного «про закат». Ан нет.

— Трудно вам. А вот было такое поколение поэтов, у которых, казалось, все получается так, как они хотят, и делается все это с легкостью неизъяснимой (судя по количеству написанных стихов). Им к тому же досталась наибольшая из возможных в этом мире поэтическая слава. Евтушенко я имею в виду. Вознесенского. Ахмадулину, хотя тут о легкости уже сложнее говорить. Насколько их слава была заслужена?

— Я люблю Беллу Ахмадулину. Очень. И несколько стихотворений Вознесенского люблю. Дело в том, что моя мама (а она, разумеется, никакой границы не переходила, а умерла в двадцать девять лет, когда мне шесть было) почему-то любила вот это стихотворение Вознесенского, про Монро:

Я Мерлин, Мерлин, я героиня

самоубийства и героина,

с кем телефоны заговорили,

кто там в приемной скрипит лосиной?

НЕВЫНОСИМО…

невыносимо, что не влюбиться, невыносимо без рощ осиновых, невыносимо самоубийство, но жить еще — невыносимее.

И теперь у меня рука не поднимается Вознесенского ругать. Если ей нравился — значит, хорошо.

— Во второй половине XX века есть имена, которые сопоставимы с этим рядом: Блок—Гумилев—Ахматова—Цветаева— Маяковский—Пастернак—Есенин—Мандельштам… Никого не забыл?

— Блок—Гумилев—Ахматова—Цветаева—Маяковский— Пастернак—Есенин—Мандельштам—Ахмадулина—Елена Шварц—Гандлевский — ну и я потом.

— Отлично, да. Странно, что я сам не догадался. А как у вас отношения с современной прозой? Вы ее читаете? Слышали о «новом реализме»? Как вы думаете, «новая искренность» и «новый реализм» — они имеют какие-то точки соприкосновения?

— Читаю. Но термин «новый реализм» не слышал. Это вы в нем пишете?

— Ага, мне об этом сообщили критики, когда нашли меня в соседнем с вашим стогу… Но мы не обо мне сейчас… В чем, Дмитрий, главные проблемы современного литератора, тем более поэта? Денег нет? Славы нет? Возможностей нет?

— Проблем никаких нет. Все, что вы называете тут как проблемы, — какая-то муть. (Уж вы простите.)

— Конечно, муть. Прощаю.

— Проблемы любого поэта в том, что у него либо идут стихи, либо ушли. Других проблем нет. И не бывает.

Вы все-таки путаете понятия поэта и литератора. У них, наверное, есть какие-то проблемы. Но я — не литератор. И даже не интеллектуал (еще одно позорное слово). Так что это все не ко мне.

— ОК, больше не буду. Литературная критика, которая может адекватно оценивать поэзию, есть сейчас?

— Критика есть. Только она несостоятельна. Это либо цеховой междусобойчик, либо желтая пресса, точнее, ее попытка. Мне понятней второе. Потому что хоть ясно, ради чего люди за компьютер садятся. Но в этом нет ничего страшного (я про то, что в России кризис критики). Это как раз нормально. Стихи всегда все опережают.

— Я читал, что свобода для Воденникова — это «удачное сочетание воздуха, солнечного света, первой сигареты»… Какие-то иные определения допускаются?

— Есть. Я против фашизма. Причем любого. В том числе и интеллектуального.

— Что будет с Россией, есть прогнозы?

— С Россией все будет хорошо. Я это чувствую. Я такие вещи всегда чувствую. Дело не в моем уме или моей логике, а в моей коже. Я же животное. В любом случае — для стихов будет самое главное время. Может, потому что будет несвобода. А может, потому что наоборот — свобода. Тут уже я не знаю. Может, мы просто все идем к пропасти. Но даже если это так, то, значит, идти к пропасти — это сейчас хо-ро-шо.

— Хорошо. Спасибо. Очень хорошо.