Глава 7

Гил, запеленатый, как мумия, в стерильные повязки, нанесенные набрызгиванием, одетый в чистую и высушенную одежду, еще сохраняющую запах неведомой моющей жидкости, брел по коридору вслед за Силачом. Раны его болели не очень сильно, потому что какой-то диковинный медицинский компьютер, оставшийся с довоенных времен, полечил их и обработал болеутоляющими средствами. Этот робот-доктор сказал, что в четырех местах пришлось наложить швы, но они самоудаляющиеся и рассосутся через пять дней, когда раны полностью заживут. Он даже гарантировал, что не останется шрамов. Но сейчас, несмотря на раны, надо было продолжать подготовку ко Дню.

— А кто такой этот Цыганский Глаз, к которому мы идем? — поинтересовался Гил, вприпрыжку догоняя Силача, который шел довольно быстрым шагом — ноги у него были и длиннее, и мощнее.

— Подожди — увидишь.

— Мне уже тошно это слышать, что ни спрошу — подожди, увидишь!

Силач, не сбавляя шага, бросил на него озадаченный взгляд, потом неуверенно улыбнулся. Ему нужна была послушная марионетка, а не личность, склонная к бурным проявлениям индивидуальности. Тон сына его сперва немного смутил, потом разозлил, но он сумел унять закипающий гнев, который уже искал себе выход, — в самом деле, никакой дисциплины…

— Да просто дело в том, что очень трудно объяснить, кто такой Цыганский Глаз, пока ты сам его не увидишь. Он тебе объяснит лучше, чем я. Вот увидишь…

Он тут же прикусил язык, но поздно — сказанного не воротишь.

Однако Гил предпочел не цепляться за слова.

Они шли дальше.

Какое-то время их окружали не тронутые разрушением коридоры, совершенно целые и такие аккуратные, что казались нереальными посреди полного разгрома, который они видели в других местах. Старые помещения здесь были переделаны в жилища для популяров, и жители поддерживали это место в порядке. Верхние светильники, похоже, успешно заменяли собой солнечный свет, побуждая к росту змеистые лозы и бледные цветы, высаженные в тщательно обработанной и прополотой земле, которая заполняла длинные желоба вдоль обеих стен, — желоба эти прерывались лишь возле дверей в разные помещения.

Потом пол коридора пандусом пошел вверх, оставив позади общие жилые зоны, желоба и цветы, и превратился в плавную дугу. Они как будто шагали по внешнему ободу колеса, а жилые кварталы были спицами. Здесь тоже отсутствовали грязь и мусор, хотя стены стояли голыми, без всяких украшений, и были выкрашены в монотонный белый цвет, из-за которого глаза цеплялись за любое пятнышко, как за облегчение. Наверху пандуса Силач, приложив к замку ладонь, открыл дверь и шагнул в десятигранную комнату, одна стена которой была стеклянная, а на потолке плясал яркий зелено-голубой океан.

Гил ощутил, как у него сам собой раскрылся рот — вековая реакция на любое величественное зрелище, внушающее благоговейные чувства. Он стоял посреди комнаты и таращился на море. Оно было прекраснее всего, что ему довелось видеть в мире музыкантов. Собственно говоря, музыканты вообще крайне редко пытались создавать подобную красоту. Для них прекрасное означало прежде всего звук, а не форму и цвет. Цвета их зданий, одежды и предметов обихода были случайны и практически не связаны со звуковыми рисунками, образующими эти предметы. Но то, что он видел сейчас, намного превосходило по красоте все их звуковые конфигурации.

У него над головой танцевало зелено-голубое море.

Силач самодовольно улыбнулся. Цитата так легко сошла с его уст, что Гил сразу понял: эта фраза не будит в нем никаких эмоций, он даже не может оценить ее поэтическое звучание. Слишком уж привычно и уродливо соскальзывали с его языка стихи Писания — точно стерильные продукты автоматического завода в полированный бункер.

Гил подошел к стеклянной стене и с удивлением уставился на открывшееся за ней зрелище. Он ожидал увидеть воду и морское дно, так как думал, что они находятся ниже уровня океана. Но они, оказывается, находились над морем! Эта прозрачная стена пузырем выдавалась над обрывом громадного утеса, на добрую сотню футов нависая над морем. Юноша посмотрел вниз — и у него голова закружилась, когда он увидел, что окно вплавлено в пол, а он стоит на толстом стекле, кроме которого ничто не отделяет его от воды (по крайней мере, ничто видимое).

Он висел над водой.

Океан перед ним простирался в бесконечность, скрываясь в сером движущемся тумане, который иногда заслонял воду. Время от времени в верхних слоях тумана вспыхивали молнии, отражением пульсирующие на воде. Гил, который видел это величие в первый раз, удивился, почему музыканты не построили Вивальди здесь, всего в миле или двух от того места, где стоит город сейчас. Ведь тогда у них было бы море и туманы…

Но тут пришла смутная догадка, что море может как-то ассоциироваться со Смертью. Оно вечное. Оно производит жизнь и провозглашает ее. Оно безгранично во времени и останется таким даже после того, как навеки исчезнут музыканты. Может, причина заключалась именно в этом? Хотя музыканты были странно увлечены Смертью, они не хотели день за днем видеть перед собой напоминание, что Смерть вечна, что это не просто эфемерная преходящая сущность, как они сами…

Он посмотрел вниз, туда, где не было ни тумана, ни молний.

Внизу море яростно билось о скалы, похожие на неровные коричневые зубы. Оно взметалось на десятки футов вверх, пенясь на стене утеса, но не могло достать до окна. Он слышал слабые отголоски драконьего рева, просачивающиеся через толстое стекло. Из отдаленного облака вывалилась чайка, пронеслась над морем, скользнула к утесу и исчезла в темной дыре выше линии пены, прямо под окном.

Гил повернулся и снова поднял глаза к потолку. С виду казалось, что эта стеклянная плита держит на себе невыносимую тяжесть океана, но ведь океан был внизу…

— Как это сделано? — спросил он.

Любопытство не позволило ему удержаться от вопроса, но он уже не особенно волновался, что его невежество снова даст Силачу повод для самодовольства.

Но ответил ему не Силач. Заговорил другой голос, низкий и гладкий, как вылизанный водой известняк:

— Это зеркала. Они отражают картину, которую видит труба, глядящая на морское дно у подножия этого обрыва. Труба передает отражение к зеркалу и отбрасывает его на потолок через проектор, установленный в голове статуи Нептуна.

Гил повернулся, пытаясь среди зеленоватых и голубоватых теней найти того, кто произнес эти слова. Наконец разглядел человека, худого и смуглого, в дальнем углу, рядом с сосудом для рыб, где в хрустальной воде проносились среди водорослей желтые стрелки. С чрезмерно крупной головы падал каскад седых волос — каждая прядь казалась тонкой и завитой, но вся грива вместе выглядела густой и плотной, только иссякала над густыми седыми бровями и серыми глазами.

— Кто?.. — начал Гил, отходя от окна.

— Зеркала, зеркала, зеркала. О-о, они были чертовски умны, эти довоенные земляне! Они умели переиначивать реальность по своей прихоти. И все же недостаточно умны, потому и остались от них только всякие мелочи вроде этой.

— Вот это называется Цыганский Глаз?

Силач, который неподвижно стоял у дверей, кивнул.

Рыбы плавали по-прежнему беззаботно. Снаружи туман свивался в призрачные фигуры, которые растворялись в страстных объятиях.

— Зеркала — удивительная вещь, — продолжал седой, не замечая вопросов Гила или просто не считая нужным отвечать на них. — Они показывают тебе то, чего ты не можешь узнать иначе. Откуда бы ты узнал, как выглядит твое лицо, не будь зеркал? А? Могли бы мы иметь представление, как выглядим, если бы не зеркала? Возможно, люди, пока у них не появились зеркала, считали, что похожи на насекомых или свирепых зверей. Да нет, думаю, не считали. Они ведь видели друг друга и потому имели какое-то представление о собственном облике. Но о себе самом? Ну да, у них было общее представление о своих лицах, но как насчет собственного лица каждого отдельного человека? А? Как могли они узнать себя? Как могли быть уверены, что не отличаются от других? Никак не могли. Всю свою жалкую жизнь они не знали этого точно. Но с зеркалами…

— Если ты — Цыганский Глаз… — начал Гил, но безуспешно.

Старый популяр встал и медленно пошел среди цветных теней к окну.

— И все же у зеркал есть свои недостатки. Мы не можем с их помощью заглянуть в будущее. Мы можем глядеть в прошлое или в сейчас, но не в будущее. Поверните их вперед, желая посмотреть, что там, — и вы вообще их не увидите. Так что настоящей ценности они не представляют, все эти зеркала…

А потом с внезапной яростью он промчался мимо Гила к выступающему балкону и всем телом бросился на толстое стекло. Ударился, отлетел, свалился на пол. В первое мгновение Гил чуть не рассмеялся. Это выглядело как дурацкий клоунский номер, какая-то привычная штучка, которая должна вызывать смех. Но потом он вспомнил, с какой силой мутант ударился в стекло, вспомнил оглушительный гул от этого удара. Наверняка ему было больно. Однако Цыганский Глаз поднялся и снова, как бабочка бьется о лампу, бросился на окно. Опять отлетел и упал. И все же вновь поднялся.

Гулкий удар тела о несокрушимый щит заполнил комнату. Гил повернулся к Силачу, но тот, хоть был явно озабочен, ничего не сделал, чтобы остановить эти покушения на самоубийство. Все это он уже видел прежде. Может быть, много раз.

— Останови его! — закричал Гил.

Силач не шелохнулся.

«Потому что, — подумал Гил, — стекло выдержит, а все это — просто какой-то безумный ритуал, который мы должны наблюдать, а он — выполнять».

В сосуде колыхалась вода. Рыбки плавали. Снаружи волны с ревом разбивались о камень.

После нескольких ударов Цыганский Глаз остался лежать на стеклянном выступе, глядя через прозрачный пол на камни и воду. Он плакал; слезы катились по стеклу, переливаясь зелено-голубым цветом… Зелено-голубым…

— Я просил тебя не делать так, — сказал Силач, поднимая старика за руки и помогая ему вернуться в кресло возле аквариума. — Хотя бы до Дня. Это всего одна неделя. Ты нам очень нужен, Цыганский Глаз.

Старый популяр выпрямился в кресле, пытаясь вернуть себе достоинство. Теперь он казался не таким печальным.

— Как выглядят дела? — спросил Силач.

— Сию минуту я вижу семидесятивосьмипроцентную вероятность своей смерти, если буду участвовать вместе с тобой в революции в секторе музыкантов.

— Все обстоит так ужасно? — Силач на миг утратил самоконтроль, лицо его вытянулось, брови нахмурились.

— Для меня — даже того хуже, — ответил Цыганский Глаз. — Потому что с вероятностью девяносто восемь процентов я умру, если не пойду вместе с тобой.

Силач озадаченно уставился на него:

— Почему?

— Потому что без моей помощи ты потерпишь поражение. И тогда музыканты придут сюда и дадут нам урок, уничтожив половину наших. Включая меня. Семьдесят восемь и девяносто восемь процентов — это шансы на мой успех, не забывай. У революции шансы могут быть лучше.

Силач повернулся к Гилу, который стоял, тупо слушая этот диалог.

— Цыганский Глаз видит будущее, — объяснил он.

— Нет, — поправил его старик. — Я вижу все возможные варианты будущего. Бесчисленные варианты будущего. Тут есть разница. Я могу просмотреть большинство возможных вариантов будущего за семь — десять секунд и определить вероятность успеха или провала почти любого начинания. И не могу дать подробного описания чего-либо. Я — зеркало с трещиной. Даже нет, с сотнями трещин, а потому в маленьких неповрежденных кусочках ты можешь видеть лишь крохотные частички того, что хочешь увидеть.

Силач опустился в соседнее кресло, рукой указав Гилу на кушетку.

— Но Глаз воспринимает все слишком лично. Он заглядывает вперед чрезмерно далеко и не может удержаться, чтобы не поинтересоваться собственной судьбой. И каждый раз судьба оказывается чуть-чуть иной, потому что возможные будущие изменения зависят от нынешних изменений. Он постоянно терзает себя видениями собственной смерти, хотя до сих пор жив и вполне здоров. Я пытаюсь удержать его от копаний в личных делах, потому что это слишком страшно, он приходит в состояние… Как ты это называешь, Глаз?

— Суицидальное — самоубийственное…

— Вот-вот. Мы это только что видели собственными глазами. А теперь я прошу тебя дать обещание, что ты будешь определять только шансы успеха революции, а не своего собственного. — Он повернулся к Гилу. — Понимаешь, если я хочу узнать, даст ли результат тот или иной тактический ход, я спрашиваю у Глаза. А он называет мне проценты. Я либо действую дальше, как запланировал, либо меняю тактику в соответствии с его видениями. Ему цены нет — до тех пор, пока он не застрянет на собственной судьбе.

— Ты зачем пришел? — спросил Цыганский Глаз, причем не сердито, а с любопытством.

Казалось, в этом человеке вообще нет места гневу, ибо размах виденных им картин будущего делал любой поступок, направленный против него, лишь сиюминутной мелочью, не стоящей раздражения.

— Это мой сын, Гидеон. Мы начинаем через неделю.

Серые глаза загорелись.

— Я бы на твоем месте был осторожен.

— Да уж, ты — точно, Глаз. Ровно через неделю. Так что не копайся в своих личных делах всего семь дней. А после этого можешь впадать в суи… самоубийственное настроение сколько душе твоей угодно будет.

После этого Гил и Силач ушли, и дверь отрезала от них потолок-море. Они прошагали уже полпути по коридору к дугообразному участку среди развалин, а Гил мог бы поклясться, что до сих пор слышит гулкие удары тела о стекло, снова и снова, с тошнотворной регулярностью.

Свернули в менее пригодные для жизни коридоры, чтобы сократить обратный путь, к Незабудке и Тише, а Гил раздумывал о популярах, с которыми успел познакомиться за последние несколько часов. Цыганский Глаз с его раздутой головой и способностью предсказывать будущее. Красный Нетопырь — создание, которое когда-то было человеком. Смола — обсидиановая фигура без глаз… Незабудка и ее перепонки… Силач со своей невероятной мускулатурой…

По дороге они оказались в таком месте, где стена коридора была пробита насквозь. Гил задержался, сел на кучу крошащегося камня и долго смотрел наружу, на останки когда-то великой цивилизации, на замусоренный пляж в нескольких ярдах за развалинами, на тот же океан, который видел через окно в комнате Цыганского Глаза. Он высунул голову в брешь, посмотрел в сторону и нашел стеклянный пузырь этого окна — примерно в четверти мили вдоль берегового обрыва и футов на триста выше.

Силач увидел, что он задержался, и вернулся к нему.

— Что с тобой? Устал?

— Нет.

— А что же тогда?

— Запись у меня в голове… Там было сказано, что это музыканты сделали вас такими, какие вы есть. Там было сказано, что музыканты изуродовали тех, кто выжил после ядерной войны, превратили их в популяров.

— Так и есть.

— Но это ведь сделала радиация от бомб.

— Не похоже на то. Случайное облучение породило бы чудищ похуже любого из нас. Сильная радиация в случайной форме производила бы большей частью нефункционалов — полнейших уродцев, не способных поддерживать собственное существование. А причиной, которая вызвала наши мутации, которая вмешалась в наши гены, были звуковые волны.

— Но откуда вы это знаете? Уже ведь четыреста лет прошло после войны, после появления первых популяров.

— В давние времена, — заговорил Силач, и слова эти прозвучали как привычное вступление к рассказу, предваряющему проповедь, — сразу после войны, мы снова начали понемногу становиться на ноги. Ну не мы — люди тех времен. Потом появились музыканты. Ты знаешь, конечно, что музыканты, как и многие другие группы, которые колонизировали прочие миры в Галактике, были изгнанниками, отверженными. Они покинули Землю, получив приказание убраться по-хорошему. И потому, возможно, возвращались они с твердой решимостью доказать, что они чего-то стоят. Всемирный научный контроль запретил их исследования, назвал их нарушающими стабильность и опасными для жизни, какой ее тогда знали. И вот они возвратились с желанием доказать, что они — лучшие, но вовсе не для того, чтобы помочь отстроить планету, а чтобы захватить владычество над ней. Они развязали короткую войну против землян, которые были теперь по большей части безоружны. Все это зарегистрировано в записях. Мы их прячем в надежных укромных местах среди развалин, чтобы они не попали музыкантам в руки: мы должны сохранить свою историю, даже если больше ничего у нас не останется.

— Даже если музыканты победили, — заметил Гил, — это никак не объясняет мутации.

— Музыканты, — продолжал Силач, — не стали уничтожать всех выживших землян. Они загнали их в развалины и бросили там психологически поверженными. Затем, в ближайшие несколько лет, стали появляться на свет первые популяры, младенцы со странными, нечеловеческими свойствами и чертами. По мере того как рождения таких детей продолжались (а все они были функционалами в той или иной степени), несколько ученых, сохранившихся после двух войн, прониклись убеждением, что мутации не случайны и вызваны вовсе не радиацией от бомб, слишком уж были тонкими, слишком… э-э… рациональными. Используя свои ограниченные ресурсы, эти ученые взялись исследовать ситуацию. Ничего не удалось доказать окончательно, но узнали вполне достаточно, чтобы им самим стало ясно. Музыканты излучали модулированные молекулярные звуковые волны с особыми характеристиками, избирательно воздействующие на ДНК и РНК.

— Но зачем? — спросил Гил. — Зачем делать такое с другими людьми? Они и так уже победили. Им что, этого показалось мало?

— Может, это был заключительный шаг. Они вернулись доказать, что сумели выжить, а мы — нет. Дальше они продемонстрировали свое превосходство, победив нас и загнав в руины, которые мы сотворили своими руками. И наконец, у них имелись средства полностью вычеркнуть нас из списков живого. Мы были низведены, по их мнению, до существ низших, чем человек. И еще, мне иногда кажется, они открыли для себя в новых мутациях источник развлечения.

— Но есть ведь театры, — отметил Гил.

— Каждому, — возразил Силач назидательным тоном, — требуется иметь рядом кого-то, по отношению к кому он мог бы чувствовать себя вышестоящим, этакую группу, на которую он может смотреть сверху вниз. Музыканты в Вивальди придумали систему классов, которая это обеспечивает. Насколько я разобрался в вашем социальном устройстве, ваш Первый Класс может смотреть сверху вниз на ваш Второй Класс, ваш Второй Класс — на ваш Третий Класс, Третий Класс — на Четвертый Класс. Но где Четвертому Классу найти низших, на которых он мог бы смотреть свысока? Конечно, это популяры. Итак, оставляя в стороне месть, оставляя в стороне развлекательную ценность, оставляя в стороне просто садистскую жилку, которая процветает в обществе музыкантов, мы нужны им как последняя логическая ступень в их социальном порядке…

Они сидели какое-то время, глядя на пляж. Из воды выбрались несколько крабов и принялись бочком бегать по песку, выискивая что-то, им одним ведомое. Становилось темнее. И холоднее. Туман густел, пальцы его заползали даже в пролом стены, где сидели Гил и Силач.

— Ну что, готов? — спросил Силач.

— Да, — ответил Гил, поднимаясь. — Пошли.

На обратном пути они, по молчаливому согласию, хранили молчание. Гил пытался решить, действительно ли он готов теперь, после того как узнал все эти жуткие подробности, стать на сторону популяров в приближающейся войне. Но пока уяснил лишь, что стоит на тонком канате между двумя сторонами и старается не упасть. Балансирует. Ну что ж, балансировать он умеет неплохо. Не упадет ни на одну сторону, ни на другую. Он попытался пристыдить себя за свои колебания. Тяжкие обвинения склоняют чашу весов против музыкантов. Он должен быть уже в самой гуще борьбы популяров. И все-таки…

Все-таки ему нравился комфорт общества, в котором он вырос. Не так-то легко от него отказаться. Если провалить эту попытку переворота, популяры, вероятно, никогда уже не смогут взбунтоваться снова. И он останется цел и невредим. Гил сознавал, что сейчас занимает не самую героическую позицию. Как ни посмотри, трусливая позиция, презренная и отталкивающая.

«Еще немного сочувствия к популярам, — думал он, — и я возьму на себя роль их предводителя в революции. Если бы хоть случилось еще нечто такое, что пробудило бы во мне жалость к ним, чтобы я глубже ощутил их беды. Вот тогда стал бы без колебаний их защитником и героем. Только не похоже, что действительно что-то такое произойдет и переубедит меня. Очень не похоже…»

А когда-то…

Силач затаился среди куч битого кирпича и ржавой стали, держа в руках своего новорожденного сына. Робот-доктор поместил в мозг младенца микроминиатюрную запись с химическим пускателем. Она включится через семнадцать лет после этого момента, после того как мальчик успешно — надо надеяться — пройдет испытания на мужчину в обществе музыкантов. Силач не сомневался, что мальчик получит Класс. В конце концов, его сын — пророк. А пророки почти всемогущи.

Был момент, когда Незабудка попыталась отговорить его от этого плана — сразу после того, как увидела дитя, вышедшее из ее чрева. Чтобы утешить ее, он отыскал в одной из Семи Книг нужную фразу и прочел вслух:

ДОЛЖНО ТЕБЕ УВЕРЕННО ВСЕ СНЕСТИ…

Но почему-то он не думал, что Незабудка нашла в этих строках такое же утешение, какое нашел он.

И теперь, скорчившись среди обрушенных стен города, он следил за желтыми щитами музыкантов, поисковые партии которых пробирались через развалины, по ландшафту, словно явившемуся из ночного кошмара, обшаривали провалы в глубокой тени. От них то и дело отделялись небольшие отряды, проникали в туннели под сектором популяров. Наконец, когда враг оказался в опасной близости, Силач решил, что наступил по драматичности подходящий момент, — и тогда он вскочил и бросился удирать от музыкантов, держа ребенка под мышкой так, чтобы они его сразу же заметили.

Позади раздались крики.

Луч звукового ружья ударил в мраморную глыбу величиной с дом, которая лежала справа от него, градусов на сорок пять от направления, в котором он бежал. Мрамор разлетелся тысячами светлячков, жизнь которых длилась лишь мгновение, — и исчез.

Второй выстрел. Намного ближе. Честно говоря, слишком близко. Он остановился и положил ребенка на старый диван, которому винипластовая обивка не позволила сгнить до конца, а потом повернул в сторону и помчался так, как не бегал еще никогда в жизни.

Музыканты стреляли ему вслед.

Но вскоре погоня прекратилась. Они нашли младенца, и это их удовлетворило — хотя бы на время. Он не знал, придут ли они потом на землю общины популяров с репрессиями, или же просто усилят охрану собственных домов. Единственное, о чем он мог думать сейчас, нырнув в зев пещеры и наблюдая, как музыканты уносят его ребенка, которого считают своим, было будущее, славное будущее. Он наделен божественной силой. Его сын — пророк. Кем же еще может он быть, если не пророком? Чем иначе объяснить рождение безукоризненно нормального ребенка от родителей-популяров? Воплотившимся в реальность статистическим законом, который так запутали и затемнили математики? Нет, это неверное направление мысли. Он молился, чтобы боги послали ему силу одолеть греховные думы. Он молился, чтобы они послали ему силы дожить до времени, когда придет революция, и осуществить ее в нужный день.

И еще он молился, чтобы боги послали ему терпение на ближайшие семнадцать лет.