Глава 11

Популяры валялись повсюду, искромсанные и расчлененные акустическими ножами. Валялись немым напоминанием, ибо на каждого лежащего здесь мертвеца приходилось еще трое исчезнувших бесследно, обращенных звуковыми ружьями в ничто.

Пока они спускались к полю боя, Гил отстраненно размышлял, как отношения хозяин — орудие могли сохраниться от рассвета общества до заката Земли. Разве другие не понимали, что эта система уничтожает, но ничего не производит? Разве люди не видели того, что творится у них под носом? Нет, конечно, не он первый разглядел схему происходящего. Это ведь Рози помог ему понять, значит, Рози увидел все раньше. Скорее всего это видит каждый. Но система остается — по двум причинам.

Во-первых, многие из тех, кто видит схему и распознает ее смертельную, ослабляющую и бездушную сущность, думает не о том, чтобы изменить систему, а о том, чтобы стать ее частью, попытаться достичь в жизни положения хозяина орудий, а вместе с этим положением — хоть какого-то покоя. Потому никогда не прекращается постоянная борьба между людьми за различные ступени власти. Этим объясняются войны прошлого и то, почему одна цивилизация рушилась, уступая место другой, которая становилась точно такой, как прежняя. Вовсе не потому, что орудия не могли вынести больше порядка вещей и поднимались в надежде изменить его. Просто какой-то хозяйчик пытался завладеть властью и добавочным количеством орудий, а для этого требовалось воевать с другими хозяйчиками.

Во-вторых, всегда находились такие, которые не хотели становиться частью системы, не хотели ни использовать других людей, ни позволять использовать себя. Но всегда система оказывалась сильнее, а понимание этого приходило к ним слишком поздно — к тому моменту они уже были в ловушке. Зачастую эти люди становились самыми легкими в использовании орудиями, ибо обнаруживали, что абсолютное послушание хозяевам (президентам и королям, министрам и генералам, сенаторам и советникам, чиновникам и священникам) избавляет их от беспокойства и наказаний и позволяет хотя бы в отдельные минуты жить так, как им хочется.

Конечно, были и такие, кто находил выход — подобный тому, что избрали они с Тишей…

Силач посадил нарты в центре большой площади и направился в гущу популяров, раздавая команды и принимая подчинение как должное.

Он объяснял, что контратакующие продвигаются в эту сторону и дела обстоят неважно. Затем он поспешил уточнить, что это вовсе не значит, будто надо отступиться, — просто нужно упорнее сражаться. Он произнес краткую молитву, которую кое-кто выслушал, хотя многие игнорировали. Закончив с молитвой, он послал гонцов собрать рассыпанные по городу силы, приказав всем вернуться сюда, на площадь, в виде двух отдельных соединений. Людям-нетопырям велел полностью выйти из боя и объяснил, как следует бороться против щитов.

Первый ряд обороняющихся выстроили плечом к плечу поперек площади. Второй ряд мутантов стоял сразу за первым, третий — за вторым. В третьей шеренге были распределены несколько захваченных звуковых ружей. Гил понимал, что первые два ряда представляют собой всего лишь живой барьер, стену плоти, которая должна остановить звуковые лучи, задержать музыкантов на минуту-другую, пока звуковые ружья третьего ряда успеют захватить лучом и разрушить вражеские щиты.

Просто жертвы.

Даже менее того.

Пушечное мясо.

Конечно, они понимали это! И все равно спокойно стояли, пока стрелки из третьего ряда укладывали стволы ружей им на плечи, между головами. У Гила с Тишей были ружья, но они отдали их популярам, которые неудержимо стремились завладеть этим оружием.

«Бессмысленный жест, — подумал Гил. — Если мы до сих пор не обречены на проклятие, то не будем уже обречены никогда».

Появились музыканты и стали пробивать себе дорогу через площадь, сражаясь против не выстроенного в боевой порядок маскировочного фронта популяров, который скрывал за собой три ряда мутантов. Скоро эти неорганизованные отряды, понеся тяжелые потери, отступили за подготовленный оборонительный строй. Музыканты, видя перед собой открытый путь к трем шеренгам, вскинули ружья и принялись выбивать популяров из первого ряда, обращая их в ничто… поразить цель… повернуть ствол на другую цель, уничтожить, повернуть, уничтожить…

Но они еще не взялись за второй ряд, когда популяры открыли огонь по сияющим желтым щитам и раскололи ночь дьявольскими криками.

Янтарь щитов вспыхивал и полыхал.

Темнота отступала перед искусственным днем.

Воздух трещал, рвался, шипел.

Гил стоял позади циклопа, стреляющего из ружья. Он почти физически ощущал, как возросло напряжение вдоль луча, когда шмелиное гудение ружья встретилось с гулом щита и вступило с ним в борьбу. Воздух, казалось, дрожал и шевелился, словно наделенное чувствами животное, только-только вступившее в жизнь. И внезапно щит, который циклоп избрал себе мишенью, мигнул дважды и исчез. Напряжение разрядилось вместе с ним. Наделенный чувствами воздух умер. Луч, упершийся теперь в ничем не защищенного музыканта, разметал его вишневой пылью.

Циклоп повел стволом чуть в сторону и прицелился в другой щит. Копьем рванулся луч, воткнувшись в броню музыканта. Атмосфера начала сгущаться снова. Проходили секунды, а щит оставался цел. Циклоп покрылся потом. Он помнил: есть вероятность, что и ружье, и щит исчезнут вместе, но никто не сказал ему, что при этом случится с ним самим.

Воздух запел.

Гил отступил на несколько футов.

И тут сноп чистого оранжевого света вырвался по дуге из щита и взорвался внутри ружья. Щит был разрушен, но звуковое ружье тоже. И популяр, который стрелял из него. Гил отвернулся от тела.

То здесь, то там повторялось бедствие, когда столкновение луча с полем уничтожало и ружье, и щит. Но где бы ни происходило такое, какой-нибудь другой фанатичный популяр становился в строй с новым ружьем и продолжал бой. Да, величайшая угроза для мятежников была преодолена. За этой ночью убийственного звука и ярости мог последовать только триумф.

— Шансы! — колоколом ударил голос Силача среди грома оружия.

— Девяносто четыре процента за успех! — выкрикнул в ответ Цыганский Глаз.

Гил отступил от шеренги стрелков, когда пал последний музыкант со щитом. На восточном конце площади началась отчаянная атака незащищенных музыкантов. Популяры радостно устремились туда, уверенные в неизбежной победе, воспламененные фанатизмом, доведенные до боевого безумия молитвами Силача — он выкрикивал им слова из Писания, мнимые священные слова, обещавшие божественное благословение их делу и их душам.

И не важно, что слова эти были написаны для древних солдат, павших давным-давно в отдаленных пропастью времени битвах прошлого. Павших за совсем другое дело.

Гил схватил Тишу за руку и потащил ее на край поля боя, к западному концу площади, примыкавшему к неоновым камням, которые все еще сияли — их питали собственные генераторы, упрятанные глубоко под землей.

— Пора к Столпу, — сказал он.

— А Рози? — спросила она.

— А что Рози?

— Мы не можем бросить его здесь!

— Он пытался убить меня, — напомнил Гил.

— Он был не в себе.

— Это я после драки с ним был не в себе!

— Он — мой брат.

Было в этом споре что-то ненастоящее, потому что на самом деле Гил не хотел оставлять мутанта здесь. Но и перспектива иметь его рядом удовольствия не доставляла. Рози мог все еще пылать боевым духом, все еще считать себя способным спасти город-государство, убив Гила. Тиша отстаивала противоположный взгляд так же неуверенно.

— Он мой брат, — повторила она слабым голосом.

— Ладно. Идем. Но нам придется поспешить.

Крепко держась за руки, чтобы толпа не разделила их, выбирая дорогу в тени и по свободным участкам, они двинулись к Башне Конгресса. Там у дверей несли вахту пятеро часовых с ружьями. Наверное, на их счету был не один десяток убитых — пораженные паникой музыканты, видя, что здание стоит по-прежнему, толпами бросались ко входу. Но звуковые ружья не оставляют после себя трупов.

К счастью, одним из часовых оказался циклоп, который отбивал наступление крыс в коридоре «Ф» неделю назад. Он вспомнил Гила и Тишу. Если бы не это, они и сами могли погибнуть.

— Что вы хотите? — спросил он, и голос его звучал отнюдь не так дружелюбно, как ожидал Гил.

— Силач сказал, что я могу доставить себе удовольствие, убив своего фальшивого отца, Грига, — ответил Гил.

Юноша подозревал, что его обман слишком прозрачен, но надеялся, что этому дикарю такой аргумент покажется логичным.

— Нам не положено…

— Силач приказал!

Циклоп окинул его внимательным взглядом:

— Ладно. Только поосторожнее. Они там внутри не знают, что тут делается. Мы не хотим раньше времени всполошить их.

— Да я тебе сам это говорил! — бросил Гил, проникая через матовые двери в гробовую тишину главного вестибюля.

Там внутри мирно спали музыканты, жившие в этой Башне, исходили похотью в своих сенсониках, безразличные к шуму снаружи. Гил остановился у центрального сердечника проверить, как чувствует себя Франц. Учитель был все еще без сознания. Гил не мог бы объяснить, почему его беспокоит безопасность старика; популяры захватят его в конце, как и всех остальных.

Они прошли к лифту и взлетели наверх на звуковых токах. На мгновение Гилу привиделось, что здание тает, как остальные Башни, что они с Тишей летят вниз в долгом-долгом безнадежном падении, подпрыгивают, ударяясь о перекрытия…

Но вот наконец и коридор, ведущий к комнате Гила, хотя сейчас он показался ему чужим и незнакомым. Теперь Гилу с трудом верилось, что он вообще когда-то жил здесь. Подойдя к дверям, он вдруг почувствовал себя мародером. Нет, скорее поклонником искусств, проходящим по заплесневелым залам музея, ибо это и был своего рода музей — последнее творение колонии музыкантов на Земле.

Он отпер замок опознавательной песней и приложил ладонь к открывающему устройству.

Панель скользнула в стену, открыв темноту, подсвеченную искусственными звездами.

В углу раскинулся сенсоник, круглый и зловещий.

А в центре комнаты был Рози…

…повесившийся на решетке для упражнений…

Несколько секунд они стояли, не веря своим глазам, не в силах принять случившееся как реальность и смириться. А потом Тиша зарыдала. Гил быстро прикрыл дверь и подошел к телу. Шея была вытянута прямо вверх, голова поднималась над плечами, как никогда не поднималась при жизни горбатого юноши. Шея была сломана.

— Но почему? — спросила Тиша.

Гил уже вкратце рассказывал ей об их столкновении. Теперь же, чтобы она могла раз и навсегда понять, что толкнуло Рози на самоубийство, он рассказал все подробно, стараясь излагать мысли горбуна теми же словами, как тот сам их формулировал, и объяснил заодно, как повлияла на него самого философия композитора.

— Давай хотя бы снимем его, — сказала Тиша под конец.

Гил нашел среди своих вещей акустический нож и, перерезав шнур, отскочил в сторону — тяжелое тело ударилось об пол, подпрыгнуло и застыло.

— Не плачь, Тиша, — сказал он.

— Но…

— У нас есть дело. А Рози сделал то, что хотел.

Гил взял девушку за руку, с силой увлек прочь от трупа, в коридор, оставив Рози в комнате, как экспонат этого большого музея — последнего композитора мира музыкантов, избравшего единственный известный ему способ не стать орудием. Они шагнули в лифтовую шахту и опустились на нижний этаж. Пока шло падение, юноша и девушка обнялись, найдя утешение в кольце своих рук.

Оказавшись снаружи, они увидели, что битва еще бушует, но не оставалось сомнений, что музыканты проиграют ее.

— А теперь — Столп? — спросила Тиша.

Он увидел, что ее слезы высохли, и порадовался.

— Нам придется пробираться туда через поле боя.

— Что ж, идем.

Гил и Тиша вышли на площадь, стараясь держаться края — здесь сверкали неоновые камни, зато битва осталась в стороне. Впереди виднелась гудящая, вихрем вертящаяся колонна. Они уже одолели полпути, оказавшись за спиной у сражающихся, и тут Гил увидел Силача — тот вышел из боя, и разгоряченное лицо было озарено безумием.

— Эта девушка, Гидеон… — сказал Силач. — Война выиграна, и девушка не может быть участницей нашей победы.

— О чем ты говоришь?!

— Ты — пророк. Тебе известно, что ты пророк. А она — из числа наших врагов, которых ты помог поразить. И она женщина. Книги гласят, что пророки целомудренны, Гидеон. Пророки целомудренны. Понимаешь, они воздерживаются.

Говоря это, он подходил все ближе, вытянув к Тише руки.

Прежде чем слова Силача успели проникнуть в мозг Гила, безумец уже схватил девушку, толстые пальцы сомкнулись у нее на шее…

— Стой! — закричал Гил.

— Ты — пророк, Гидеон. Ты был назван в честь пророка…

Гил прыгнул на популяра, вцепился ему в лицо, но Силач сбросил его с себя легко, как блоху.

И тогда Гил обнаружил у себя в руке акустический нож, тот самый, которым он перерезал шнур, снимая Рози с выбранной им самим виселицы. И полоснул ножом, стараясь не задеть Тишу.

«Это мой отец!» — подумал Гил. И мысль эта прогремела у него в голове безмолвным криком.

Но остановиться он не мог.

Силач закричал и скорчился. Он по-прежнему держал девушку, но на мгновение разжал пальцы.

Гил еще раз полоснул режущим лучом.

Силач упал.

Тиша закричала, но она уже была свободна.

Лица над Силачом плавали, то появляясь, то пропадая в странной смеси сновидений, которые содержали в себе то все эти лица, то ни одного… Кто? Где? Он пытался сфокусировать взгляд, но не мог избавиться от нетающего тумана. Потом лица подернулись рябью, а перед глазами встало прошлое.

Он увидел в прошлом Детку. Детка был в кругу музыкантов, лежал на земле с собакой, сукой…

Силач закричал и бросился к брату…

Все снова подернулось рябью, туман растаял, а он смотрел на кольцо людей, которые стояли вокруг, глядя, как он медленно умирает, умирает окончательно. Силач обводил глазами этот круг, переводя взгляд с одного лица на другое. Почти все они принадлежали мутантам. И почти все выглядели не особенно печальными, им было просто интересно — да и то не очень. Но разве они не знают, кто он такой? Разве не знают, что он — отец пророка?

Пророка? Он, поискав глазами, нашел юношу. И не смог понять выражение его лица. В нем тоже не было печали. И все же виделось нечто большее, чем простое любопытство. Силач попытался отодвинуть лицо в сторону и посмотреть, что у него в мозгу, но не смог. Разум юноши был слишком чужд.

А потом одно лицо осветилось яснее всех остальных в этом круге, забурлило, выступило из дюжины других лиц, стало резче и крупнее. Это было черное лицо под капюшоном из черной ткани. Оно разрасталось и разрасталось, пока не заполнило все небо, черты его стали громадными, как горы и долины. Силач знал, чье это лицо, он бешено закричал, ища от него спасения, но не мог шелохнуться. Ну конечно, у него ведь отрезаны ноги. От Смерти нет спасения. Но он не мог утешиться неизбежностью. Он не мог думать ни о чем другом, лишь бормотал с ненавистью агонизирующим, увядающим голосом:

— Боже, Боже мой, почему ты покинул меня?

Ответа не было.

Гил отвернулся от трупа, когда крик иссяк. Неужели же смерч этой ночи никогда не успокоится? Он едва не засмеялся, потом сдержался, хотя в том, что он понял сейчас, было достаточно иронии, чтобы вызвать смех.

Почему существуют хозяева орудий? Почему так рвутся люди властвовать друг над другом? Ответ отыскался без труда и был обманчиво прост — точно таким же обманчиво простым было решение задачи на арене. Ответ: все они боялись смерти и отчаянно цеплялись за мечту о бессмертии. Владислович оказался неспособен принести бессмертие; если бы он сумел, то, наверное, не было бы больше необходимости становиться хозяином. Обладая бессмертием, каждый человек мог бы оставаться самим собой — и к черту владычество и подчинение.

Но без настоящего бессмертия единственный способ, дающий надежду жить всегда, заключался в памяти, которую этот человек оставлял в других людях. Если человек при жизни был Великим Мейстро, он может рассчитывать на бессмертие такого рода. Его никогда не забудут полностью. Он может дотянуться из могильной гнили неосязаемыми пальцами и расшевелить воспоминания о себе в головах других людей. Бессмертие заурядного человека длится лишь то время, пока живет семья, оставшаяся после него, однако если он мог править, если мог принести горе одним и радость другим, мог использовать людей, чтобы обеспечить себе место в истории, вот тогда он не умрёт. Никогда…

И в конце концов Гил рассмеялся, не в силах больше сдерживать смех. Он понял, что родился слишком рано. Он бы пришелся к месту в мире какого-то отдаленного будущего, когда человек наконец овладеет физическим бессмертием, в мире, в котором не будет нужды в хозяевах над орудиями, где каждый человек наконец-то обретет свободу, где овладеют Девятым Правилом и научатся его использовать. Родился слишком рано.

— Что с тобой? — спросила Тиша.

— Понимаешь, — сказал он, промокая слезы из глаз, — то, чего он больше всего боялся, это как раз то, чего мы не боимся вообще. Он боялся Смерти. А Смерть — это единственное бессмертие, то самое, которого он так жаждал все время.

Она взяла его за руку и крепко сжала.

— Идем. Скорее. Они нехорошо смотрят на тебя. К Столпу!

Они повернулись, чтобы пробежать последние несколько сот футов до Столпа, и столкнулись с Красным Нетопырем. Глаза мутанта горели зеленым светом, словно странная пузырящаяся лава.

— Уж не решил ли ты перебежать от нас к врагу? — спросил Красный Нетопырь.

— Мы… — начала Тиша.

— Мы больше ни на чьей стороне, Красный Нетопырь, — сказал Гил, ощущая в себе горячее ликование. — Силач пытался убить Тишу. Он был фанатик. Мы не перебегаем ни к кому. Мы просто уходим.

— Нет, еще не уходите, — сказал мутант и отступил на шаг. Расправил крылья, хлопнул ими, снова плотно сложил.

Зеленые глаза пылали…

— Что значит — нет? — спросил Гил. Красный Нетопырь резко выдохнул воздух через ноздри, моргнул огромными глазами.

— Из-за этих людей. Теперь, когда твой отец умер, они станут искать тебя, чтобы ты был новым вождем.

— Не станут, — возразил Гил. — У меня нет мутаций. Я не гожусь.

— Они непременно станут искать тебя. А я сам хочу быть вождем и думаю, ты не должен получить власть после того, что сделал.

— Прекрасно, — сказал Гил. — Власть твоя. Все твое. Прими наилучшие пожелания. Идем, Тиша.

— Стой! — Красный Нетопырь ткнул Гила когтем в грудь. — Мы будем драться.

— С ума сошел! Чего ради?

— Кто победит в драке, тот и будет вождем. Власть перейдет к нему.

— Я и так отдаю тебе власть. Ты что, не понял?

— Они не поверят, что ты уступил власть. И не подчинятся моему верховенству.

Гил нахмурился, оглянулся на других популяров, снова посмотрел на Красного Нетопыря:

— Ну почему же? У тебя ведь есть свидетели.

— Дерись! — Красный Нетопырь ощетинился, выставил когти.

— Помолчи, Красный Нетопырь. Ты прекрасно знаешь, что они тебе поверят и признают твое верховенство. Но есть еще кое-что, кроме власти. Ты мой должник, сам знаешь. Ты должен мне за то, что я за тебя убил Зловредного. Ты сам это сказал в тот день в пещере. — Красный Нетопырь молчал. — Так что давай разойдемся без драки. Это та расплата, которую я от тебя требую. Давай расстанемся мирно.

— Слава, мой мальчик, — проговорил Красный Нетопырь, и голос его прозвучал тоньше, чем обычно, — не такая штука, которую легко добыть. Когда-то о нынешнем дне будут рассказывать легенды. Будут рассказывать, как Силач задумал план и как получилось, что Красный Нетопырь возглавил новый народ. Легенда о том, как пал Силач, уже сложилась. Но как Красный Нетопырь пришел к власти — это должна быть драматическая повесть, а вовсе не сухой рассказ о дипломатическом сговоре, о котором не стоит и помнить. И потому я объявляю о своем желании отомстить за смерть Силача. А кроме того, мне не нравится твоя внешность. — Он ухмыльнулся, клыки размером с большой палец сверкнули над губами. — Дерись!

— Нам нужно уйти вместе, — торопливо заговорила Тиша. — Иначе мы можем не встретиться в одной точке, не найти друг друга на той стороне. А это значит, что мы оба должны уйти через Столп.

— Я уже убил одного такого, как он, — сказал Гил. — И думаю, прекрасно справлюсь со вторым.

— Зловредный был слабаком, — бросил Красный Нетопырь.

— Увидим, — сказал Гил.

— Да, думаю, увидим.

И они, кружа друг против друга, начали свою маленькую схватку, а позади гремела большая битва.

Красный Нетопырь знал силу юноши. Он не бросился ему на затылок, хлопая крыльями, как Зловредный, вместо этого осторожно описывал круги, выжидая — либо мальчишка раскроется, либо ему надоест игра и он прыгнет первым.

Так и вышло. Гил прыгнул — и руки его сомкнулись на крыльях противника, хотя были нацелены на горло.

Юноша почувствовал, как когти злобно вонзились в его тело, терзая и раздирая, умышленно отыскивая те места, куда впивались клыки и когти Зловредного неделю назад. Плоть лопалась, как зрелый плод, и расползалась под ними. Гил бешено замолотил кулаками и попал Красному Нетопырю в лицо. Тонкий хрящ носа хрустнул, смялся, ударила струя крови. Но Нетопырь раскрыл рот, глотнул воздуха и устоял, продолжая выворачивать когти и пытаясь разорвать противнику яремную вену.

Гил ломал хрупкие крылья, а вокруг несся галопом шум и свет. Но ему никак не удавалось нанести еще один хороший удар. Голова Нетопыря все время ускользала, то вперед, то назад, то в одну сторону, то в другую — как змея, раскачивающаяся под звуки флейты.

Нетопырь вдруг нашел незащищенное место и впился зубами в руку Гила. Но ему пришлось тут же выпустить ее, потому что дышать носом он не мог и вынужден был держать рот открытым. Он не мог пустить в дело клыки. Зато когти умели рвать убийственно — и рвали.

Безжалостно…

Боль — как лед.

Боль — как огонь.

Потом Нетопырь прыгнул на юношу, и оба повалились на землю.

Гил оказался снизу, придавленный к земле когтями и крыльями. Красный Нетопырь вырвал когти из его боков, зашипел и обрызгал лицо Гила кровью и слюной. Глаза у него были как у безумца — точно он увидел перед собой бессмертие и знает, что должен схватить его немедленно, пока оно не ускользнуло и не затерялось в потоке вечности.

Гил, словно ему не грозила смертельная опасность, вдруг подумал обо всех маньяках, которые убивали без причины — или по крайней мере без видимой причины. История довоенной Земли пестрела такими. Как и история музыкантов. Наемные убийцы. Массовые убийцы. Все они жаждали бессмертия. Так и вышло — они его получили. В памяти человечества знаменитые негодяи живут так же долго, как знаменитые герои. Убей сотню людей — и кто-то где-то будет говорить о тебе и через тысячу лет, пусть говорить как о примере психической нестабильности, но все-таки говорить. Убей лидера, вождя — будет то же самое.

«И почему люди позволяют убийцам жить после смерти? Почему дарят им бессмертие, которого те жаждали? Потому что, — думал Гил, — почти каждый хочет добыть и для себя нишу в истории, хотя бы такую, как убийца. Нас завораживает факт, что они не только стали повелителями орудий сами, но использовали других повелителей (в отличие от простых людей — орудий), чтобы добыть себе бессмертие».

— А сейчас ты умрешь, — сказал Красный Нетопырь, поднимая когти, чтобы распороть Гилу лицо и вырвать глаза. — А я начну жить!

Но Красный Нетопырь поторопился. Когти так и не коснулись лица юноши. Внезапно монстр дернулся вперед с остекленелыми глазами и рухнул на свою несостоявшуюся жертву — мертвый…

Гил выкатился из-под покрытого мехом тела и подождал, пока прояснится в глазах. Он увидел над собой Тишу — приклад ее звукового ружья блестел от крови Красного Нетопыря.

— Мне пришлось… — сказала она.

Он чувствовал, как его собственная кровь стекает по телу. Он кивнул, взял ее за руку и повел к Столпу, который ярко мерцал впереди. Они приближались к коричневой колонне, и на них опускался хрупкий покой…

А когда-то…

Силач смотрел из полумрака коридора туда, где лежал с собакой Детка, туда, где смеялись другие, где солнце безжалостно освещало сцену, которую он хотел бы полностью стереть из памяти, выжечь раскаленной кочергой и оставить только холодный шрам. Но не было никакого способа избавиться от памяти сейчас. Они себе на потеху низвели Детку до животного состояния, и эта картина будет преследовать его всегда.

Не задумываясь, не планируя, не оценив расстояние, не наметив способ действий, он вылетел из коридора на площадь, к мальчишкам-музыкантам, которые это сотворили. Силач добежал до них прежде, чем они его заметили, ворвался в круг, раскинув тяжелые руки, он бил, колотил, швырял их наземь, свирепо пинал ногами, целясь в шеи и ребра.

Очень долго он действовал как автомат, бездумный механизм, запрограммированный только на разрушение. Он рвал их, заставил плакать, кричать, проливать на камень кровь и сопли. Силач сознавал, что кто-то наверняка успел удрать и вот-вот приведет помощь, но не позволял осторожности отвлечь себя. Когда он покончил с теми шестью мальчишками, которых бил, и ни один из них уже не шевелился, не дышал, когда не билось уже ни одно сердце, он подошел к Детке, снял с него сетчатую шапочку и отшвырнул в сторону.

Он взял Детку на руки, словно брат и вправду был еще младенцем, и побежал с ним обратно через крытый проход, через соседний сквер во второй проход и дальше, дальше, между неоновыми камнями, за разрушенный грузовик, в руины, которые они называли своим домом…

Позднее, когда стало ясно, что надругательство, которое совершила звуковая шапочка над мозгом Детки, — это не временно, а навсегда, Силач порывался вернуться в город. Но Ракушка, его отец, не пустил. Со временем он немного успокоился, но помнил, как текла кровь музыкантов. Как трещали их кости. Как они умирали…

И он начал ощущать, что в нем есть нечто особенное. Возможно, он избран, чтобы нанести ответный удар угнетателям.

Дни проходили, а Силач вновь и вновь видел утратившего разум Детку (слюнявого, бессмысленно лепечущего, с пустым взглядом), и чувство избранности в нем укреплялось. Мечта начала обретать плоть. Он знал, что должен лишь дождаться подходящего времени и ему будет дана возможность омыть улицы Вивальди кровью музыкантов.