Глава 6

Гил заглядывал Тише в глаза, пытаясь найти в них какой-то намек на ее истинные мысли, и гадал, имеет ли он право втягивать девушку в эту историю. В конце концов, это его настоящий отец отдал сына, чтобы помочь революции, это его прошлое требовалось разузнать и это его проблемы предстояло решить. В один день мир перевернулся вверх тормашками, пошел кругом и оставил его стоящим вниз головой и задыхающимся без воздуха. Музыканты были, теперь он знал это точно, извращенным и мерзким сбродом; однако не выяснится ли, что популяры, которые с такой легкостью могут отдать своего сына, а потом с такой же легкостью перевернуть с ног на голову его новую жизнь, еще хуже, чем музыканты? Не является ли эта бездушная черствость проявлением черной стороны характера популяров, их изнанки, столь же мерзкой, как у музыкантов?

Ладно, как бы ни обстояло дело, его ли это личная проблема, или же в ней, как в фокусе, сошлись проблемы общества в целом, он должен рассказать Тише, он обязан все рассказать ей и включить ее в свои планы. Они с ней так полно слили вместе — пусть и слишком быстро — свои тела, души и разумы, что стали единым целым, новой структурой, суммарные свойства которой больше, чем если брать по частям…

Заканчивая объяснения, Гил сказал просто:

— Я не прошу тебя обязательно ввязываться в революцию, хотя ты можешь это сделать, если пожелаешь. Главное, я хочу, чтобы ты была рядом со мной.

— Конечно, — сказала Тиша.

Гил вздохнул, взял в ладони ее лицо, собрался поцеловать и вдруг подумал, что, может быть, это слишком дешевый жест.

Вместо этого он произнес:

— Я думал, ты побоишься.

— После Столпа нам с тобою бояться уже нечего, — в ответ сказала она.

— «Король эльфов», — пробормотал Гил, погружая пальцы в ее волосы.

— Что?

— «Der Erlkönig» Шуберта. Баллада Гете, переложенная на музыку.

— А-а! — поняла Тиша. — А для меня это «Ночь на Лысой горе»[19].

— Вполне подходит.

Молодые люди добрались до сада неоновых камней и спрятались в рощице деревьев, чтобы не попасться на глаза случайному прохожему. Осмотрелись, решили, что действительно остались одни и никем не замечены, и прошли за последний ряд камней, карминное сияние которых только начинало пробиваться в этот ранний вечерний час. Дальше лежал пустырь между городом и развалинами. Они еще могли передумать, могли повернуть назад, как повернул Гил днем, повернуть и побежать, удрать обратно к безопасности неоновых камней, к покою упорядоченного общества, которое эти камни символизируют… Но они не повернули, даже не замешкались ни на миг.

Гил с Тишей вошли в развалины, держась за руки, настороженно ловя каждое движение, самый легкий звук, не вызванный их шагами или дыханием. Среди разрушенных зданий вечер оказался намного темнее, в воздухе тяжело висела кирпичная пыль и вонь сгнившей пищи. Гил оглянулся на десять пологих холмов с десятью Башнями, где наследники Владисловича лежали в своих сенсониках, стерильные и бледные, пока черная хватка похоти раздирала их чресла в поддельной страсти. Слишком многое там неправильно. Он смотрел и не мог понять, почему до сих пор не ощущал своей несовместимости с обществом музыкантов. Он не был хорошим музыкантом (хоть с маленькой буквы, хоть с большой) просто потому, что не принадлежал к их культуре кровно и гены его не подвергались их манипуляциям. Он даже не прошел сглаживающей шлифовки в камере затопления.

— Может, надо было взять щиты, — сказала приглушенным голосом Тиша.

— Они ждут меня, — ответил он. — Должны ждать. Нам ничего не грозит.

— Но ведь популяры…

— Считаются дикарями, — закончил он за нее фразу. — Но нас учили неправильно. Они должны быть на свой лад дружелюбными, разумными и цивилизованными. Идем, ночь наступает быстро.

Они двинулись дальше в развалины, перебрались через раму металлического дивана на воздушной подушке — ржавый и скрученный за столетия скелет, который все-таки еще можно было узнать. Прошли дальше — может быть футов сто, — и тут им навстречу шагнул безлицый популяр. Он протягивал к ним руки движением, которое наверняка считал дружеским.

Тиша от неожиданности подпрыгнула. Гил схватил ее за руку и притянул к себе. Он уже успел днем оскорбить это бедное создание, сбежав от него в панике, и не собирался снова показывать себя таким невоспитанным. А кроме того, этот призрак, по-видимому, ждал его, чтобы проводить куда-то.

— Я — Гил, — сказал он черному существу, чувствуя себя нелепо, как будто обращался к ветру или дереву.

— Меня зовут Смола, — ответила черная фигура.

— Тиша, — назвала себя девушка; голос ее прозвучал неуверенно.

— Если ты пойдешь за мной, — сказал Смола, — я отведу тебя к твоим родителям.

Гил кивнул.

Призрак повернулся и заскользил среди мусора и обломков. Им пришлось прибавить шаг, чтобы не отстать. Он вел их через совершенно невообразимые руины, мимо огромных куч камня, известки и металла, колоний грибов, буйно лезущих из гнилого дерева, лужиц застывшего стекла (то разноцветного, то непрозрачного). Попадались неузнаваемые раздавленные предметы, некоторые, по-видимому, лежали вверх ногами, другие были расплющены о стены еще стоявших зданий, словно ползучие насекомые, пришлепнутые гигантской мухобойкой.

Через некоторое время они оказались под разрушенным городом, внизу, на подземных улицах, где до сих пор на матовом белом потолке сияли чудом сохранившиеся редкие осветительные панели. При этом тусклом, но все же достаточном освещении Гил в первый раз сумел вблизи разглядеть лицо призрака. Он был отчасти прав, когда представлял себе, как оно должно выглядеть, но отчасти и ошибался. Глаз как таковых не было, но все же на тех местах, где глаза должны были бы находиться, выделялись два пятна чуть более светлого оттенка и чуть более гладкие, чем все лицо, похожее на туго натянутую черную барабанную кожу. Нос оказался просто щелью в этом лице, рот — безгубой прорезью, без всяких зубов, только с темными, на вид ороговевшими деснами. Почему-то он уже перестал бояться этого призрака. Скорее не потому, что Смола держался приветливо (строго говоря, он казался скорее холодным и сдержанным), а по той причине, что теперь перед ним предстали реальные детали, а раньше, когда в прошлый раз попытался перейти из города в развалины, он видел только нечеткие очертания призрака. Часть загадки исчезла, и страх отступил.

Они остановились у выходящей в коридор ободранной голубой двери, и Смола постучал. Дверь загудела, скользнула в сторону, и они шагнули внутрь. Смола куда-то исчез. Руку Гила стиснула чья-то ладонь, раза в три большая, чем у него. Лицо — круглое и большое, как верх ведра. Большого ведра.

— Сын?

Гил несколько секунд оторопело смотрел на него, прежде чем стал что-либо соображать. Он ведь и ожидал увидеть популяра, который был его отцом, так что вроде бы не с чего испытывать такое потрясение. И все же где-то на самом дне бочки разума, в густых осадках, оставалась надежда, что это неправда, что его отец окажется нормальным, немутировавшим.

— Да, — сказал он наконец. — Я — Гил. Или Гидеон.

— А это? — спросил Силач, показав на Тишу.

— Тиша Чимароза, — ответил Гил.

Он хотел было продолжить и рассказать, что ее брат завоевал статус композитора — вчера, во время ритуалов. Но потом вспомнил, что перед ним популяр. Даже если Силач знает строй общества музыкантов настолько хорошо, чтобы оценить значение Медальона композитора, то, можно сказать с твердой уверенностью, это никак не прибавит ему расположения к Тише. Он еще может примириться с ней в качестве его, Гила, девушки, но отнюдь не ощутит восторга, узнав, что у нее в городе-государстве есть родственные связи на таком высоком уровне.

— Тиша, — повторил Силач, и обе руки девушки утонули в одной его ладони.

Было время, многие годы назад, еще до рождения Гила-Гидеона, когда Силач с увлечением проштудировал семь томов писания Всеобщей Церкви. В тот период, когда ему попались эти книги в развалинах, он, по характеру относящийся к маниакально-депрессивному типу, испытывал особенно глубокую депрессию. Метался, пытаясь отыскать что-нибудь особенное, что придало бы смысл и значение жизни. Найдя эти священные книги, он понял, пусть только подсознательно, что в них содержится ответ: учение, догма и доктрина, которые помогут хоть как-то сносить несправедливость жизни.

Всеобщая Церковь возникла лет за восемьдесят до того, как последняя война стерла с лица Земли традиционную цивилизацию. Веками разные вероучения мира пытались установить между собой связь; в конце концов они нашли свои отдельные пути к слиянию в одну религию, которая включала в себя большинство верований человечества. Всеобщая Церковь погибла в войне вместе со всем прочим, хотя фрагменты ее учения сейчас жили в Силаче. Он поднял старые знамена, прочитал старые слова, но почему-то сумел почерпнуть и воспринять из них только гнев и ярость, непримиримость и отмщение. Милосердие и доброту он оставил прошлому.

И теперь он видел свое чуть ли не божественное предназначение в том, чтобы сыграть главную роль в разрушении города-государства Вивальди. А затем, может быть, всех прочих городов-государств, жители которых вернулись со звезд, чтобы заковать в цепи материнскую планету. Он был отцом того, кто принесет изменения. Он видел в этом святую, божественную, предопределенную цель. В этом заключалась его мания. Исполнение плана — это добро. А все, что мешает осуществлению плана, неизбежно окажется злом. И какая бы то ни было романтическая связь между его сыном и этой девчонкой, Тишей, по его мнению, должна была отрицательно сказаться на боевой мощи Гидеона, быстроте его мысли и глубине ума. В самом деле, разве не может случиться, что за миг до решающего часа эта будущая леди убедит юношу повернуть против его подлинного народа, заставит действовать против популяров?

Но нужно ли убивать ее прямо сейчас? Немедленно? Проблема в том, что мальчик вырос в мире музыкантов. Он не поймет, что цель Силача священна и божественна. В конце концов, Гидеона учили поклоняться Владисловичу. Он язычник. Нет, устранение девушки придется отложить до более благоприятного момента, до того времени, когда Гидеон окажется настолько связан с революцией, что не сможет уже отказать в своей поддержке. А потом, когда Силач убьет девчонку, можно будет объяснить Гидеону-Гилу, что назначение его божественное и потому он не должен осквернять себя прикосновением к женщине. Именно так сказано в Семи Книгах: все великие пророки были целомудренны.

Ладно, ее можно уничтожить потом, позже. Она такая тоненькая. Просто хрустнет и сломается в руке… Внезапно Силач сообразил, что молчит слишком долго, и они смотрят на него с удивлением.

— Она красивая, — сказал он, пытаясь оправдать свои долгие раздумья.

Тиша не покраснела. Она знала, что красива, и не видела никакого смысла отрицать, что по достоинству оценивает себя.

— Благодарю вас, — сдержанно произнесла она.

— А где моя… моя мать? — спросил Гил-Гидеон.

Силач, кажется, смутился.

— О, ну конечно! Она спит. Она ждала тебя больше суток. Мы думали, ты придешь раньше. Но потом я догадался, что ты не можешь просто так вскочить и убежать в первое же мгновение.

Он ввел их через другую дверь, на этот раз желтую, в соседнюю комнату, где на чистой, хоть и расшатанной койке лежала женщина.

— Незабудка! — позвал Силач и потряс ее за плечо. — Незабудка, он пришел!

Его мать оказалась чуть ли не самой прекрасной женщиной из всех, кого он видел в жизни, красотой она лишь немного уступала Тише, хоть и была по крайней мере лет на пятнадцать старше. «Будь они одного возраста, — думал Гил, — может быть, Тиша и оказалась бы на втором месте после этой поистине великолепной женщины, конечно, если не считать…» Он разглядел перепонки у нее под мышками, ибо она была одета в тогу без рукавов, заметил и перепонки между пальцами. Может, именно этим перепонкам, напоминающим тонкие лепестки полевого цветка, обязана она своим именем? Нет, скорее глазам, ярким, как синие неоновые камни, и таким же сияющим.

Какое-то время они неловко переминались, глядя друг на друга, как маленькие ребятишки, которые решают, дружить им или нет. Но потом Незабудка порхнула в объятия Гила-Гидеона, плача, обнимая его, целуя влажными губами. Ему это не понравилось, но он тоже обнял ее и попытался во всем происходящем отыскать хоть какие-то намеки, которые помогли бы ему разложить все по полочкам и подсказать смысл, а главное — объяснить, как смогли эти люди дважды разрушить его жизнь и, судя по всему, ничуть из-за того не печалиться. Музыканты отправляют своих детей на арену, не особенно волнуясь, если половина из них погибнет. И эти двое мутантов, подобно им, отдали своего сына какому-то делу, тоже не задаваясь вопросами, что он будет чувствовать и что это будет для него означать.

В истории человечества, как ни мало он ее знал, было полным-полно философов, твердивших, будто отдельные жизни не столь важны, как те или иные идеалы. Они помогали запихивать эти идеалы в глотку молодым солдатам и походным маршем отправляли их на войну в разноцветной униформе, словно стадо разукрашенных макак. А когда солдаты не возвращались, те же самые люди, которые первыми подстрекали их (а сами оставались в своих уютных кабинетах корябать дальше свои мусорные, подтирочные пропагандистские сочинения), писали надгробные речи, восхваляли имена павших и снова твердили об идеалах.

Но много ли значат эти проклятые идеалы для любого солдата? Когда убитый валяется в грязи, гниет и черви выедают внутренности из его серой оболочки, может ли он находить возвышенную гордость в этих идеалах? Дадут ему идеалы возможность когда-нибудь снова посмотреть кино? Нет, не дадут, потому что у него лопнули глазные яблоки и вытекли на лицо. Тогда, может быть, идеалы помогут ему снова съесть праздничный обед? Нет, потому что у него выбиты зубы, а язык провалился в глотку и цветом стал как дерьмо. Поможет ли ему идеал, позволит ли, даст ли хоть один шанс заняться любовью с девушкой? Черта с два!

Во всей истории Земли не было ни одного идеала, за который стоило бы умереть. Потому что, как бы высок ни был идеал, его непременно испоганят и продадут. Время от времени появлялись серьезные конкретные причины для войн, связанные с экономикой или порабощением. Но даже такое случалось нечасто.

Одна лишь жизнь стоит того, чтобы за нее умереть, но это уже бессмыслица.

Вот так Гил и стоял — мать обнимала его, отец сиял улыбкой, а он чувствовал лишь холодную отстраненность.

И в эту минуту он внезапно понял, что ни один ребенок ничем не обязан своим родителям. Дети — просто конечный продукт страсти и проявленной в этот момент беззаботности или же, если это заранее запланированный ребенок, результат жажды бессмертия, стремления сохранить свое имя и славу для еще одного-двух поколений (а в случае музыкантов — просто результат выполнения гражданского долга). Родительские страсти, беззаботность, обязанность перед обществом никак не могут пробудить у детей ощущение долга…

В мыслях у него вновь бурлило замешательство. Даже стены этой комнаты казались чужими и далекими, они будто легонько покачивались, словно это был корабль в неспокойном море. Женщина, вытирающая перед ним слезы, представлялась ему всего лишь статуей, которая появилась на свет со всеми повадками и желаниями человеческого существа — кроме подлинной материнской любви. Ее Незабудка не имела.

Они дошли до конца коридора, где воронка от бомбы открывала вход в катакомбы под старым городом. Темнота в этих искусственных пещерах царила почти непроглядная, казалось, ее можно потрогать руками или налить в кувшин. Тишу они оставили с Незабудкой, а сюда пошли вдвоем. Гил был этому рад, ему не хотелось, чтобы девушка видела, как он трясется. Руки у него дрожали, губы кривились. Он почему-то боялся человека, который называл себя его отцом.

Прошло совсем немного времени, и он понял, что Силач — религиозный фанатик. Популяр непрерывно исторгал поучения и молитвы, почерпнутые из некоего источника, который он именовал «Семь Книг». Кажется, речь шла о какой-то мировой религии, существовавшей до Катастрофы, но Гил не был уверен, ибо о такой никогда не слышал, впрочем, его не особенно хорошо обучали земной истории.

Твердо он понял лишь одно — Силач хочет, чтобы он сражался за некий идеал. Прямо он этого пока не сказал, но течение беседы сворачивало именно в эту сторону. Он хотел призвать Гила сражаться за что-то там из этих Семи Книг, поднять оружие за верования, мертвые уже четыреста лет. А Гил не думал, что захочет и сможет. Это ведь все равно что присоединиться к музыкантам в кровавой войне против популяров — само собой, с благословения Владисловича. Нет уж, нечего рисковать жизнью всего лишь ради идеала. Ради чего-то практического — другое дело. Если бы Силач напирал на то, что с популярами обращаются как со зверьми, лишают прав на жизнь и достаточное место в мире, тогда он мог бы присоединиться к войне. Впрочем, даже в этом случае — не наверняка. Все было бы намного легче, если бы они пришлись ему по душе. Но такого пока не наблюдалось…

Силач пробирался вниз через дырку в полу, цепляясь руками за выступающие камни и балки, и наконец снова вышел на ровное место. Когда Гил присоединился к нему, тот шагнул вперед и исчез. Только послышалось шуршание — как будто одежда и кожа терлись о песок.

Гил подошел к краю обрыва, за которым ровный пол резко уходил вниз; отсюда видно было всего на несколько дюймов. Походило это место на длинный песчаный склон, который можно преодолеть только съехав, как на санках. Если попробовать сбежать вниз по такому крутому откосу, наверняка полетишь вниз головой, как только опора под ногами станет потверже…

Он задержал дыхание, оттолкнулся от края и заскользил вниз по пятисотфутовому откосу из мелкой рассыпчатой земли. Успел только порадоваться, что на нем трико, закрывающее почти все тело, и мимолетно удивился, как Силач выдерживает эту терку, даже не вскрикнув.

Силач ждал его внизу — схватил за плечо и с чувством стиснул. Потом повернулся и повел по какому-то мусору туда, где в темноте горели два глаза-светлячка, горели и даже давали немного света. В отражении этого тусклого свечения Гил разглядел человека, свисающего вверх ногами с балки наверху — пальцами ног он цеплялся за какую-то неразличимую в темноте опору. Гил и Силач остановились на бетонном выступе, едва заметном в идущем от глаз свете, и сели лицом к этому кошмарному существу.

Висящий человек хлопнул кожистыми крыльями, завернулся в них и оглядел мужчину и юношу, пройдясь по ним зеленым светом от своих глаз-фонарей. Была в нем какая-то надменность, сморщенное уродливое лицо выражало легкое презрение.

— Вот этот? — проскрипел он.

— Да, — ответил Силач.

В его голосе слышалась гордость, и он сознательно подчеркивал ее, чтобы показать этой говорящей летучей мыши, человеку-нетопырю, что считает Гила образцом того, каким должен быть сын.

— А ты уверен? — спросил человек-нетопырь.

— Совершенно. Это мой сын.

— Они ведь могли вызнать и подсунуть тебе подменыша, шпиона.

— Что ж я, сына своего не узнаю?

Человек-нетопырь поерзал, перехватываясь поудобнее, когтистые пальцы ног скрипнули по ржавому металлу балки.

Гил кашлянул, чтобы напомнить о себе. «Интересно, — подумал он, — скоро они перестанут говорить обо мне как о неодушевленном предмете? В конце концов, в этой истории все на мне завязано».

— Ох, — сказал Силач. — Гидеон, это Красный Нетопырь.

— Приветствую, Красный Нетопырь, — с церемонной вежливостью произнес Гил.

— Диковина, да? — Висящий вверх ногами получеловек медленно опустил мохнатые веки на свои сверкающие глаза. Чмокнул тонкими губами, громко вздохнул. — По каким-то причинам у меня красная кожа и красный мех. Для некоторых нетопырей это не имеет значения, потому что многие из нас мутировали до такой степени, что видят только черно-белое изображение или ориентируются по локаторным сигналам. Но у меня есть и локатор, и человеческое зрение, а потому я вижу, что красный и не такой, как другие. И знаю.

— Знаете — что? — спросил Гил.

Человек-нетопырь продемонстрировал клыки величиной с большой палец. В потоке света из его глаз они тоже были зелеными, хотя более светлого оттенка.

— Я предназначен для того, чтобы возглавлять! Вот что я знаю совершенно точно.

— Возглавлять — кого?

— Людей-нетопырей! — воскликнул Красный Нетопырь, задрожав от негодования, и глаза у него раскрылись еще шире, чем прежде.

Силач ущипнул сына за руку толстыми пальцами, желая предупредить его. Гил решил, что одного такого предостережения с него хватит. Перед глазами у него стояла четкая, как на моментальном снимке, картина: огромные клыки, погружающиеся в вену до самых десен, раздирающие плоть, пузырящуюся пеной, багровую…

— Красный Нетопырь, — заговорил Силач, отвлекая внимание мутанта от Гила (юноша с облегчением увидел, что горящий зеленый взгляд монстра ушел в сторону), — мы пришли встретиться с вашим Советом. До Дня осталась всего неделя.

— Так скоро?

— Парень уже сказал мне, что то, чего я хочу, можно сделать довольно легко.

«Верно, — подумал Гил, — но я не сказал, что сделаю это».

— Его ни в чем не заподозрят, — продолжал Силач. — Он может свободно пройти куда захочет… почти. А куда не может, так те места для наших планов не имеют значения. Так что мы вполне можем начать координацию действий.

Человек-нетопырь какое-то время молчал — думал. Гил попытался представить себе, как может работать такой мозг, каков ход его мысли, какие в нем гнездятся предубеждения, какие воспоминания. Для него это было чуть-чуть слишком. Он еще мог как-то воспринимать популяров на физическом уровне, но сделать следующий шаг и перейти к типичным для них схемам мыслительных процессов ему не удавалось и вряд ли когда удастся.

— Ладно, — буркнул наконец Красный Нетопырь.

Он отпустил когти и шлепнулся на пол, успев перевернуться вниз ногами, пока падал. Повернулся спиной и направился дальше в темноту развалин, то перелетая, то пробираясь пешком по узким проходам, стены которых состояли из обломков бетона, осколков стекла, скрученной проволоки и — удивительно! — целых керамических плиток.

— Отец, — сказал Гил, и от этого слова на языке вдруг возникло неприятное, горькое ощущение, как будто в рот влетело толстое мохнатое насекомое, — а почему ты не использовал Нетопыря вместо Прыгуна, чтобы выкрасть настоящего Гильома из «Первого Аккорда»?

Силач взобрался на бугор из камня, пластика и металла, помог Гилу подняться следом.

— До верха «Первого Аккорда» — две с половиной тысячи футов. Да, люди-нетопыри умеют летать, но они все-таки люди. Строение их костей не вполне приспособлено для полета. У настоящих летучих мышей кости внутри почти пустые, но людям-нетопырям приходится ходить по земле и выдерживать свой вес, так что полые кости им не годятся. Поэтому они могут подниматься всего футов на двести. И даже если бы они поднялись на здание «Первого Аккорда» до такой высоты, дальше им пришлось бы карабкаться обычным способом, а у них для этого недостаточно развиты мускулы.

Стало темнее.

И холоднее.

Они вышли к очередному спуску, который можно было преодолеть, только съехав на спине. Красному Нетопырю повезло — потолок здесь оказался довольно высок, и он просто слетел вниз. Силач съехал первым. Гил осмотрел видимую часть откоса, послушал, как спускается отец. Да, это не песок. Слышно было, как перекатываются какие-то тяжелые куски. Но и для спуска на ногах тут слишком круто. Он собрался, оттолкнулся…

По камням на спине, как на санках. Камни это перенесли легче, чем спина. Гил ободрал кончик мизинца о какую-то глыбу, поморщился от боли. Потом он долго скользил по длинной полосе камней, дрыгая ногами и ругаясь, — поднявшаяся пыль забила глаза и не давала дышать. Докатился до дна, полежал несколько секунд, а потом поднялся на ноги, не дожидаясь, пока Силач прибежит считать на нем раны (тот все трясся, как бы не получило повреждений его божественное орудие).

— Ты уверен, что он справится? — спросил Красный Нетопырь, размахивая крыльями в полумраке. Подсвеченное глазами лицо скривилось в комической гримасе.

Но Гил припомнил, как выглядело это же лицо с оскаленными клыками, и мгновенно перестал видеть в нем хоть что-то смешное.

— Гидеон может сделать все, что нужно, — сказал Силач. — Но мы должны помнить, что его вырастили музыканты. Он не подготовлен к той жизни, какую ведем мы.

Гил подумал, как эти двое повели бы себя на арене. Наверное, пали бы перед драконом, раздавленные звуковым чудовищем, а если не пали, то их увезли бы к печам под ареной. И все-таки в словах Силача была правда. Он действительно здесь не в своей стихии. Последнее время ему кажется, что он всегда был и будет не в своей стихии…

— Но все же… — попытался возразить Красный Нетопырь.

— Да ты бы в его мире, в городе-государстве, просто не выжил! Ты не смог бы выучить их правила звуков и умер на арене.

Красный Нетопырь некоторое время сердито хмурился, потом пожал плечами.

— Может, и так, — неохотно согласился он. — Пошли дальше.

Бесконечные туннели скручивались и раскручивались, поднимались и спускались, то в пыльном полумраке среди куч мусора, то вдруг в абсолютной смоляной черноте, которая, казалось, залепляла глаза. Мусор местами заваливал проходы почти полностью, им приходилось протискиваться боком, прижимаясь спиной к грубой каменной стене. Кое-где пол поднимался все выше, почти до самого потолка, и они проползали в оставшуюся щель на животе. Нетопырю, похоже, было легче, чем им, его тощее жилистое тело обладало способностью при необходимости сжиматься до поразительной компактности.

Гил решил, что наверняка есть и другая дорога, а эту они выбрали, чтобы показать ему, сколь трудна их жизнь. Из-за этого подозрения он сцепил зубы и не позволял себе ни застонать, ни пожаловаться, а принимал все муки с достойным стоицизмом, хотя время от времени с губ его против воли срывалось ворчание.

В конце концов они остановились в одном из самых темных мест. Это была очередная подземная комната. Стены широко расступались в стороны, до потолка — футов десять-одиннадцать. Гил ощущал присутствие других существ, слышал тончайшие звуки неровного дыхания.

— Он привел парня, Гидеона, — объявил Красный Нетопырь.

В сыром помещении раздалось шуршание, эхом отдалось от стен. Возник ряд из четырех светящихся глаз, тут его прямолинейность нарушили еще четыре — это люди-нетопыри поворачивались на своих жердочках, чтобы посмотреть на Гила.

— Мне его вид не нравится, — проныл визгливый голос — словно провели наждаком по стеклу.

— Само собой, — прошипел Красный Нетопырь и недовольно захлопал крыльями. — Конечно, не нравится — у него же вид, как у музыканта.

— Красный прав, — отозвался кто-то еще из четверых.

У этого голос был такой ласковый и добрый, что Гил сразу же вспомнил мягкого и заботливого Франца, который учил его играть на гитаре. Не зная, как зовут этого нетопыря, но все-таки чувствуя, что может думать об этом существе, как о личности, он про себя назвал его Францем, как старого учителя.

Франц прочистил горло, издавая сухие скрипящие звуки.

— Нельзя, чтобы на нас влияли предубеждения. Если мы им поддадимся, то рискуем потерять единственный шанс, который у нас есть.

— Хорошо сказано, — отозвался Красный Нетопырь. — Мне-то он тоже не нравится…

Он повернулся и уставился на Гила. На миг появились клыки, выгнувшиеся над нижней губой, потом снова спрятались в вонючей дырке рта.

— Не нравится! Но он — наша самая лучшая возможность.

Рука Силача снова лежала на плече Гила и давила довольно чувствительно и больно, напоминая, что надо молчать и терпеть. Но Гил не нуждался в напоминаниях.

Нетопырь, который первым высказал свою неприязнь, развернулся на месте, скрежеща когтями по металлу, и, все так же вниз головой, повис лицом в другую сторону. Теперь перед Гилом было только шесть глаз.

— Расскажи, что ты хочешь поручить нам, — обратился Франц к Силачу.

— Гидеон как ни в чем не бывало вернется к музыкантам и будет притворяться еще неделю. Ему не нужно столько времени, чтобы сыграть свою роль, время нужно нам, чтобы подготовить свои силы ко Дню. Потом, ровно через неделю, считая от этого вечера, он устроит так, что генераторы, поддерживающие звуковую конфигурацию Башен, окажутся разрушены.

Все, за исключением Башни Конгресса. Мы сохраним это строение целым, чтобы начать свое правление именно оттуда — если хотите, сохраним как символ нашей власти. Другие здания исчезнут. Когда начнется разрушение, мы нападем и уничтожим всех музыкантов, которых найдем живыми на открытом месте. Ваша задача — нападать с воздуха. Как мне представляется, такая атака будет особенно действенна, потому что захватит их врасплох.

— У них будут звуковые ружья, — напомнил какой-то человек-нетопырь.

— Мы не можем дожидаться идеальных условий, — возразил Силач. — В любом случае нам не обойтись без потерь. Позволю себе напомнить, мы уже сто раз об этом говорили и решили, что потери будут оправданы, если появится шанс на успех. А теперь такой шанс у нас есть.

— Хм-м-м-м! — высказал свое сомнение нетопырь, который висел спиной к ним.

Остальные его игнорировали.

— А свистки? — спросил Франц. — Звукоусыпители?

— Свистки на вас не подействуют, — сказал Гил, — если расстояние будет больше пятнадцати ярдов. Вы сможете улететь быстрее, чем они успеют воспользоваться ими.

Гил не стал бы раскрывать рот, но пришла пора показать, что он живой человек, а не орудие, которое в любой момент можно взять с полки или положить обратно. И вообще он пока не пообещал хоть что-нибудь сделать. Он пока ни в чем не был убежден. И чем дольше находился среди этих людей, чем лучше узнавал своего отца, Силача, тем меньше ему хотелось…

Три пары глаз повернулись к нему, разглядывали его какое-то время, потом снова обратились к Красному Нетопырю. В этих глазах просто невозможно было что-либо прочитать, невозможно понять, что они о нем думают — насколько далеко заходит их ненависть.

— Ну как, решено? — спросил Красный Нетопырь.

Три пары глаз моргнули.

— Скольких вы можете выставить? — нетерпеливо спросил Силач. В его голосе звучало острое возбуждение, дыхание участилось — то и дело слышались сиплые вдохи.

— Против Вивальди — четыре тысячи, — ответил Красный Нетопырь. — Потом, если будет решено выступить против других городов-государств, нам придется рассчитывать на то, что останется от наших сил.

— Четырех тысяч достаточно, — сказал Силач. — А с Гидеоном и тем количеством звуковых ружей и акустических ножей, которое удастся захватить, и подавно.

Гил слушал планы сражения вполуха, основная часть его сознания тем временем обратилась к главной проблеме. Особенно откладывать некуда, выбор надо сделать быстро. Либо он решит защищать общество музыкантов единственно из нежелания участвовать в бунте против него, либо ему придется возглавить этот бунт, выступить вместе с мятежниками из руин и понести их ненависть через сады неоновых камней прямо в коридоры Башни Конгресса…

Вдруг Гилу почудилось за спиной какое-то движение. Юноша оглянулся, но не увидел ничего, кроме темноты. Снова повернувшись к Красному Нетопырю и остальным, он попытался возвратиться к своим размышлениям. И в этот миг он ощутил у себя на затылке горячее дыхание и услышал скрежет когтей, чиркающих по камню…

Позже он все пытался сообразить, что уловил раньше: влажное дыхание или скрежет когтей. Логично было считать, что чиркающий звук должен был появиться раньше, чем дыхание, и вполне возможно, что так оно и было. Но в те микросекунды, когда его животное чутье уловило угрозу, сигналы органов чувств обрушились на кору головного мозга столь стремительно, что у него не было времени рассортировать их и установить последовательность.

С визгом, криком, грохотом и хлопаньем крыльев обрушилась на него сама тьма, прорезанная зелеными дисками, проглотила его, выплюнула обратно, принялась катать между толстыми губами…

Какое-то мгновение он думал, что уже задушен. Нечто неведомое окутало его голову и забило нос, отрезав от холодного воздуха пещеры. Он судорожно пытался освободиться, чувствуя, как начинают гореть мягкие ткани горла, как вздувается грудь и стонут от боли легкие. Замахав руками, попал во что-то. Ударил еще раз, слабо, и только потом подумал, что надо пощупать и найти причину этого кошмара. Нервные окончания в пальцах передали сообщение туманящемуся мозгу: его голову охватило кожистое крыло.

Гил ударил снова, на этот раз резко и сильно, и сумел высвободить лицо на миг — на краткое мгновение, достаточное лишь, чтобы резко выдохнуть и глотнуть немного свежего воздуха. Но тут крыло вернулось на место, стиснуло еще плотнее, маленькая рука на его конце вцепилась в край плаща. Гил ударил еще два раза и только потом понял, что бессмысленно вслепую махать руками, точно ветряная мельница. Его кулаки отскакивают от упругой, как резина, перепонки крыла, не причиняя никакого вреда и даже, наверное, чертовски мало боли.

А легкие снова надрывались, бились и расплескивались о стенки грудной клетки, будто решили любым способом добыть себе воздух. Изменив тактику, Гил впился зубами в крыло, закрывавшее ему лицо, отгрыз кусок мембраны — вкусом она напомнила испорченный сыр, — выплюнул, но нужного результата таки добился. Человек-нетопырь завизжал, задергался и выпустил его.

— Мальчик! Мальчик! — кричал Силач.

Но Гил знал, что он имеет в виду на самом деле: план, план!

— Зловредный! — заорал Красный Нетопырь. Его пронзительный голос с оскальзыванием и шипением отразился от стен. — Пусти его, Зловредный!

«Зловредный», — подумал Гил. Да уж, имя — в самую точку. Он сообразил, что это, видимо, тот нетопырь, который раньше отвернулся от него. Да, пока остальные занимались разговорами, он времени даром не терял. Повернулся ко всем спиной, тихонько спрыгнул со своей жердочки, пробрался украдкой вдоль стен и зашел сзади. Нет, пожалуй, Зловредный — не самое подходящее ему имя, решил Гил. Коварный было бы точнее.

Грудь ему раздирали когти — грубые, горячие иголки. На одном уровне ощущения он чувствовал отдельные ниточки боли, на другом — вырывающуюся через них тонкими струйками кровь. Когти впивались глубже, злобно выворачиваясь. Зловредный издал свирепый клич, воодушевляя себя самым отвратительным набором диссонирующих звуков, какой приходилось слышать Гилу.

Он ударил кулаком снизу вверх, влепил прямо под зеленые глаза. Удар пришелся как надо: голова Зловредного резко откинулась назад и в сторону. Когти вырвались из тела, выдрав клочки кожи и мяса, кровь потекла сильнее. Гил подумал, что сломал нетопырю шею, и на смену панике пришло облегчение.

Но тут Зловредный, пронзительно закричав, упал Гилу на спину и впился когтями в плечи, оседлав его, как укротитель — необъезженного коня.

Гил завертелся, надеясь схватиться за кончик крыла или за лапу — за что угодно, лишь бы сорвать с себя дикую тварь, причинить ей боль и освободиться. Но человек-нетопырь был от природы более ловким бойцом, он умело уклонялся от рук юноши, позволяя пальцам Гила лишь скользить по его телу, но не уступая ни дюйма.

Наконец Гил остановился, сообразив, что так только выбьется из сил и тогда Зловредный прикончит его. Когти и клыки вопьются в тело и раздерут на клочки. Быстро перебрав в мыслях все возможные способы, он отыскал один-единственный разумный путь: повалился на спину, сокрушая своим весом тонкую грудную клетку нетопыря. Но Зловредный не сдавался. Он шипел и брызгался слюной в слепой ненависти, все глубже впивался в плечо юноши, безуспешно пытаясь добраться до его шеи.

Голова Гила шла кругом, ее словно накачивали изнутри, мысли скользили, буксовали, неслись галопом на одном месте. Боль пронизывала грудь, как электрический ток, плечи, казалось, вот-вот скует паралич. Он с трудом преодолел безумное желание вскочить на ноги и удрать. Некуда здесь удрать — точно так же, как некуда было спрятаться на арене в День Вступления в Возраст — это только поможет нетопырю снова грызть его и рвать когтями. Вместо этого он еще сильнее откинулся назад и принялся кататься с боку на бок, прислушиваясь, как хрустят хрящи и тонкие кости.

В горле Зловредного забурлила кровь. Он вырвал когти из плеча юноши и еще раз попытался добраться до его шеи. Он знал: там пульсирует главная жила кровотока, но промахнулся и только оцарапал кожу. Теперь его побеждали боль и слабость. Дыхание нетопыря было отвратительным, в нем смешалась вонь гниющих между зубами кусочков мяса и смрад его собственной крови.

Гил еще долго катался по полу, прежде чем понял, что человек-нетопырь мертв. Грудь твари вдавилась внутрь, поломанные ребра проткнули сердце и другие органы, жизнь вытекла из тела в пузырящихся потоках крови.

Юноша устало поднялся — одежда его пропиталась кровью, пыль налипла на нее грязной коркой; несмотря на железную решимость сдержаться, из горла вырывались тихие бессильные всхлипывания — он стоял, сипло втягивая в себя воздух. В боках и плечах, разодранных когтями, пульсировала горячая боль.

— Все равно мне пришлось бы убить его, — проворчал Красный Нетопырь. — Я приказал ему прекратить, а он не подчинился. Такого терпеть я не могу.

— Но, — прохрипел Гил, — я сразился с ним… вместо тебя. И теперь, Красный Нетопырь… ты мой должник… Настанет день, когда я пожелаю… чтобы ты вернул мне свой долг.

— Это благородно и почетно, — сказал Красный Нетопырь. — Отлично. А теперь вам обоим лучше уйти. Мы должны готовиться, чтобы собрать и организовать наши силы ко Дню.

Рука Силача обняла Гила, он повернулся и полез по каменистому откосу вверх, обратно к той пещере, где они встретились с Красным Нетопырем. На этот раз юноша не в силах был отказаться от помощи отца, как ни хотел, как ни противно ему было выглядеть слабаком перед этим человеком.

— Ты же весь израненный, — напомнил Силач.

— Ничего, заживет.

— Мы отведем тебя к роботу-доктору этой зоны, прежде чем продолжать подготовку. Приведем тебя в порядок, одежду выстираем.

— Ладно, — неохотно согласился Гил. — Если ты настаиваешь.

Он наконец преодолел откос и выбрался наверх.

— Может, потребуется повязка-другая… — И повалился вперед на камни, в самую черную тьму…

А когда-то…

Операционный стол выехал из проема робота-доктора и вынес на себе Незабудку.

Силач знал, что время уже пришло, и голова его была полна цитат из Семи Книг, которыми он пытался поддержать свою Мечту и дать ей плоть. Тело его буквально трепетало от благочестивой радости. Но его Мечта была видением последнего суда, воздаяния и справедливости, и разум его был полон такими словами: «И тогда пусть хромой поскачет, как олень, и язык глухонемого запоет, ибо в диких местах вскроются воды и ручьи побегут в пустыне. И иссохшая земля станет прудом, и в жаждущей стране забьют ключи; и в обиталищах драконов, где каждый гибнет, да будет трава с тростником и кустарником». Он — отец пророка. А пророк станет Спасителем.

В брюхе компьютерного врача открылся второй проем, и оттуда с мягким гудением выкатилась колыбель с младенцем.

— Это правда! — воскликнул Силач, увидев дитя, но голос его прозвучал не криком, а почтительным шепотом.

— Доктор не лжет, — сказала Воробьиха. — Это великое существо, которое…

— Да-да, — остановил ее Дракон. — А теперь дай ему ребенка.

Она протянула младенца Силачу. Он думал: «Не напрасно рожден ты в муках, не на горе произведен на свет, ибо ты есть семя благословенного Господом».

…СЕМЯ БЛАГОСЛОВЕННОГО ГОСПОДОМ…

— И какое у него будет имя? — спросил Дракон. — Мы же не можем ждать, чтобы увидеть, каким он станет, когда вырастет. Некогда нам дожидаться, пока сможем дать ему имя по его особенностям.

— Гидеон, — сказал Силач.

— А это что значит? — спросил Дракон, поправляя покрывало на Незабудке, которая еще спала.

— В этом томе, — Силач показал на одну из Семи Книг Всеобщей Церкви, — сказано, что Гидеон был великим пророком в трех отдельных религиях, предшествовавших Всеобщей Церкви, и высоко чтимым после слияния.

— Пророк… — протянул Дракон. — Но имя смешное.

Он разразился было хриплым скрежещущим смехом, но словно поперхнулся, увидев лицо Силача. Ему показалось, что в лице этом светится безумие…