"Наследники Фауста" - читать интересную книгу автора (Елена Клещенко)Глава 7.– Доброго утра, господин. – Доброго утра. - Бледное лицо и воспаленные, блестящие глаза бездельника школяра побудили доктора ответить крайне сухо. Похоже, юнец воображает, что целью его пребывания в городе являются пустые увеселения. Он заблуждается. – Готов ли ты сегодня? – Да, господин. – Садись и читай. Юный Генрих развернул книгу. На первом же периоде господин Майер отвлекся от прописи кожной мази. Мальчишка, который вчера спотыкался через слово, сегодня читал гладко, без единой запинки. Однако господина Майера было нелегко провести, школярские трюки были ему не внове. Сопляк выучил начало наизусть, ясно как день. Где-то раздобыл копию и вызубрил, хочет доказать мне, что я к нему несправедлив. Добро, упражнять память - полезное дело. Посмотрим, сколь далеко он заглянул… Но школяр все читал и читал, не думая спотыкаться, и походило на то, что выученный им фрагмент превышал возможности человеческой памяти! Что такое, во имя Господа, снизошло на никчемного парня?! Да вправду ли он настолько глуп, как мне казалось? Не притворялся ли он прежде? Нет, немыслимо… Господин Майер приказал Генриху остановиться и, не выдержав более, испытующе взглянул ему в лицо. Мальчишка ответил невинным взором и ясной улыбкой. Доктор нахмурился. Смутное воспоминание шевельнулось в его уме, но прообраз не пожелал воплотиться, и доктор так и не смог понять, на кого похож этот бездельник, в одночасье ставший усердным. Вдобавок его томила другая забота: Марии давно уже следовало придти. Вчера она казалась болезненно возбужденной, уж не лихорадка ли?… Послать кого-нибудь справиться о ней он пока не решался, и снова и снова косился в окно. Нет, видно, не придет, что-то случилось. Вправду заболела, или приемная мать лютует. А Конрад не торопится с ответом… Незаметно вздохнув, доктор отвернулся от окна и вызвал следующего. По окончании короткой лекции, которая всегда следовала за занятиями, Генрих остановился во дворе перед домом господина Майера. Ноги чуть было сами не понесли его к соседнему дому. Надлежало сосредоточиться перед дневными трудами, дабы не выдать себя какой-нибудь мелочью. Предстояла еще математика в университете, и Генрих-Мария страшился, не выйдет ли он полным остолопом в сравнении с теми, кто занимался этой дисциплиной систематически. Да и успехи в латыни… Холодный, подозрительный взгляд господина Майера оказался более жестоким испытанием, чем это мыслилось вчера. Удастся ли мне вернуть его привязанность?… Он не сразу обернулся, когда его окликнули. На черном крыльце стояла девушка с метлой. – Здравствуй, Генрих! Ты не слышал, как я звала? Совсем заучился? – Здравствуй, - растерянно улыбнулся Генрих-Мария. Кетхен, судомойка в доме Майеров, вчера звала приходить к колодцу… Ой, нет, не то! Кажется, она с Генрихом тоже была знакома. Правда, несколько иначе. Кетхен соскочила с крыльца, отбросив метлу. Генрих опомниться не успел, как она уже стояла перед ним, весело глядя снизу вверх, - и радость в серых глазах стремительно таяла. – Что такое? Ты мне не рад, Генрих? А говорил, что умрешь - не дождешься утра… А сам и не зашел… Такой Кетхен Мария никогда не видала; даже смотреть было неловко. Глаза девушки бестолково перемаргивали, губы собирались кружочком, как у карпа, и голос был тоненький, по-детски капризный. Это она старается понравиться Генриху, то есть мне в обличьи Генриха, - но для чего она так безобразит себя? Неужели и я была такова перед тем парнем на площади?… Эти и подобные им мысли, вероятно, отразились на лице Генриха-Марии, потому что Кетхен вдруг воскликнула с неподдельным отчаянием: – Генрих, я тебе больше не нравлюсь? «Да», - чуть-чуть не ответил Генрих, но прикусил-таки язык, пожалев девушку. Чем она виновата? – Прости меня, Кети. Я вчера выпил с друзьями, оттого сегодня невесел. Понимаешь? – А-а… - Кетхен снова заулыбалась. - Это я понимаю. Но ты не бойся, скоро все пройдет. Поцелуй меня. Прикосновение девичьих ладошек было словно удар, и проклятое тело отозвалось колокольным гудом. Что же это, Господи, откуда в ней такая сила, или она ведьма?… Вспыхнувший ужас оказался сильнее жара в крови. Прежде, нежели Генрих успел подумать о чувствах юной девы, руки его уперлись в плечи Кетхен; и оттолкнул он ее сильнее, чем намеревался. Девчонка едва не упала и со злостью отбросила руку, опоздавшую ее поддержать. – Ты нашел себе другую, - протяжно выговорила она. - Трактирную шлюху. – Клянусь тебе, что нет, - ответил Генрих. Он уже обрел власть над собой, и теперь ему было и досадно, и смешно, и немного совестно. – Как смеешь ты клясться мне! Грош цена твоим клятвам, уж я это знаю! – А в чем я клялся? - с тревогой спросил Генрих. Но Кетхен приняла его простодушные слова за злую насмешку. – Не трусь, не припомню тебе! Говорил-то ты… - Что именно говорил Генрих, осталось неизвестным; слезы наполнили светлые глаза, рот жалко искривился. - Убирайся, скучать не буду! - крикнула Кетхен плачущим голосом, повернулась на каблуке и убежала. На душе у Генриха было смутно: нехотя он причинил обиду простому и доброму созданию. А Мария и не знала, что девушка влюблена, не так-то проста, значит, судомойка… Ну что же, впредь ничего подобного не случится. Ежели разобраться, во всем виноват Генрих с его легкомыслием, а не то, что случилось сейчас. Стало быть, и горевать не о чем. И сколь омерзительна женщина, желающая привлечь мужчину. Верно сказано, что лучше угодить в пасть ко льву. Да не будет этого со мной во веки веков, аминь. В трактире «Рога и Крест» опять было людно, и снова сердцевиной и главным очагом веселья была компания школяров. Генрих-Мария гораздо охотнее отправился бы, к примеру, бродить по городу с Себастьяном - так звали молодого человека одних с ним лет, который по всякому случаю цитировал латинские эпиграммы и с той же небрежной легкостью доказывал равенство углов. К несчастью, Себастьян едва замечал Генриха, у него было двое своих приятелей, а избавиться от Антона и его пустой болтовни, напротив, не было никакой возможности. Что ж, следовало ожидать, что придется потрудиться, дабы сделать новую жизнь такой, как должно. Не столь уж велики эти труды, чтобы делать глупости от нетерпения. Совершенно ни к чему ссориться с Антоном, хватит и того, что обидел девушку. Обиды, несомненно, еще будут, и зависть, и упреки в зазнайстве, - так не лучше ли, чтобы их было поменьше? Да и Дядюшка все равно назначил встречу в трактире, и надобно, наконец, поесть после трудного дня. Вчера на прощанье Дядюшка вручил ему потертый кошелечек, полный серебряных монет, и не пожелал слушать протестов: «Сочтемся потом». Мучная похлебка с луком была превосходна. В этом легко согласились между собой и девушка-сирота, которую приемная мать держала впроголодь, и здоровый парень, не евший с утра. Но от теплой еды так захотелось спать, что на пиво глаза бы не смотрели. – Эй, Генрих, чего грустишь? В завещании мало тебе отписали? - Антон, по своему обыкновению, толкнул его локтем в бок. - Как ты нынче с Кетхен? – Никак, - ответил Генрих. - Я поссорился с ней. – Да что ты?! Отчего? Сам же говорил, она на тебя не надышится! – Да, знаешь… - Соседи справа и напротив прислушались. Генрих смутился и почувствовал, что не может угадать слов, которых от него ждут. - Больно обидчива стала. Так и есть - все, кто слышал, засмеялись. – Ну вот! Если уж она тебе чересчур обидчива, где другую найдешь, негордую? - Есть тут негордые. Только у Генриха денег не хватит! - А у тебя? - А мне и не надо! - Брось, видал я таких!… Генрих почел за лучшее промолчать. В сих материях он разбирался гораздо хуже, чем в математике. Что тут считается доблестью, что позором, что хорошим поступком, а что дурным - на эти вопросы книги не давали ответов. Если поссориться с девчонкой должно быть стыдно или жалко, авось молчание припишут досаде. – Нет, паренек, ты мне вот что скажи, - над ним склонилась испитая физиономия Франца. - Где твой приятель с золотыми монетами? Что-то он забывает своих друзей, а ты по доброте своей ему и не напомнишь! Ну, по крайности, тут сомнений быть не могло: кротко отмалчиваться более нельзя. Кто не ставит на место Франца, тот, будь он мудр, как сам Аристотель, навеки остается последним из худших. – Господин Шварц не говорил со мной о своих делах, - громко ответил он. - Я думал, он скажет тебе, когда именно вернется лечить твое похмелье, дабы ты не мучился неизвестностью. Школяры захохотали. Франц тоже заржал, словно бы упоминание о его горькой нужде было всего только шуткой. Кстати принесли заказанный кем-то кувшин. Кружку Генриха немедленно наполнили доверху, как он ни отнекивался. Недопитое имбирное пиво смешалось с дешевым вином, и, памятуя вчерашнее наставление, Генрих потихоньку отодвинул отраву подальше, да утешит она Франца. Но добрался бедолага до этой кружки или нет, Генрих так и не приметил: помешало неожиданное событие. Распахнулась дверь, и по ступеням скатились трое. Долговязый школяр волок за собой нескладную девицу, весьма растрепанную, с пунцовыми пятнами на впалых щеках; она едва не упала с последней ступеньки. За ними, шатаясь, вбежал еще один школяр, вздымающий руки в шутовском благословлении; гомерический хохот, раздавшийся, когда девица обмолвилась не совсем девичьим словцом, помешал разобрать его приветствие. – А вот кого мы нашли! - пронзительно заорал долговязый. - Веселая служаночка! Ни пивком не брезгует, ни веселой компанией! А уж песенки поет… Эй, Хайде! Спой нам! – Ребята… - пролепетала девица, жалко и пьяно улыбаясь; глаза ее блуждали. - Франц… – Ого! Франца знает! Ну, теперь все ясно! - Эй, Франц, ты старый распутник!… - Да я клянусь вам, что впервые ее вижу! - Ой, Франц! Тебе стыдно! Девушка к тебе, а ты… - Стойте, я где-то ее видал… - Вина! Налейте барышне вина! - Нет, она пиво пьет! - Эй, как тебя… Гретель? Любишь имбирное, а, цветочек? – Генрих, эй, Генрих, - Антон потряс соседа за плечо. - Что с тобой? Генрих не ответил. Белей бумаги, с полуоткрытым ртом, он смотрел, как девицу, пьяную до беспомощности, усаживают за стол - перебрасывают через скамью, причем сразу несколько заботливых рук подтягивают штопаные чулки, одергивают подол, задравшийся едва ли не выше колен… Девице запрокинули голову, один поднес к ее губам кружку, другой принялся деликатно утирать пенные усы. – Вот и славно! - Кружку отняли. Обнимаемая сразу двумя, девушка помотала головой и попыталась встать; долговязый усадил ее снова. - Тише, умница, как бы тебе не упасть теперь… Споем песенку? «Девица по воду пошла…» – «…Трала-ла-ла. Девица воду пролила, трала-ла-ла…» Ко всеобщему веселью, служаночка и впрямь подхватила песню и пропела ее всю, дребезжащим, неверным голоском, но не выпустив ни одного скоромного намека. – Ай, молодец девчонка! Эгей, красавица, выпей со мной! - Почему же только с тобой? - И почему только выпей?… Га-га-га! - Эй, как тебя? Хайде? Ученое юношество, сведущее в латыни и семи благородных искусствах, упование веры, опора государства и прочее, и прочее - сей миг приводило на ум псарню в час кормления. Девица неверной рукой попыталась поправить чепец, от чего он окончательно съехал набок. Лицо ее исказилось. – Я не Хайде. Я Генрих. – Что?! – Тише, тише! – Вправду, ребята, зачем вы со мной шутите? Я не понимаю… Мне все это снится? Ребята, я спать хочу… Хватит, не смейтесь надо мной. Я не девица… Легко угадать, что продолжение потонуло в хохоте и шуме. Веселая девчонка уронила голову на стол и зарыдала. Долговязый Ганс потянул ее за плечо, силой поднял и начал целовать; она отбивалась. – А ведь она не в себе, - произнес чей-то трезвый голос. - Вы, мерзавцы, поите ее, а тут лихорадка. Воспаление в крови либо мозг поражен… – Мы?! - возмутился Ганс, не выпуская девицу. - Да мы ее нашли уже пьяную, да, Михель? И спроси еще, где мы ее нашли! – А до этого мне дела нет. Ее надо водой отливать, а не поить хмельным! – Да ладно тебе! - завопил и Михель. - Какое там воспаление - пьяная она! Как юбку задирать, так очень даже в рассудке!… В собрании возник спор. Благоразумие стояло за то, чтобы напоить бедняжку сперва рвотным, затем маковой настойкой, а потом, смотря по обстоятельствам, - передать родным либо властям, или, наконец, если простые средства не исцелят возбуждения и бреда, применить испытанные методы, как-то: холодная вода, привязывание к решетке… Легкомыслие выдвигало аргументы в пользу того, что девица нуждается в помощи не одних только медиков, но также присутствующих здесь философов, юристов и богословов, причем решетку может заменить кровать, воду же… et cetera. Крики становились громче, увесистые кружки вздымались в отнюдь не дружеском порыве, и хозяин прикидывал про себя, не послать ли за стражей. – Генрих, а Генрих, - снова позвал Антон. - Ну-ка очнись! Худо тебе? Может, во двор пойдем? Вставай давай, а то хозяин рассердится… Генрих встал. С лица он и впрямь был нехорош, да и немудрено: рушились Краков и Париж, пеплом рассыпались арабские рукописи и его собственный ненаписанный труд!… Пусто было в его душе, не стало в ней ни отчаяния, ни обиды, но только горечь и нечто сродни скуке. Обойдя стол, он остановился за спиной у Ганса, который орал громче всех, потрясая кружкой, а свободной рукой по-прежнему прижимал к себе девчонку. Та совсем сомлела от шума, только слабо пыталась отпихнуться, когда чересчур жесткая хватка причиняла ей боль. – Генрих, - вполголоса позвал Генрих-Мария. Опухшее от слез, до тоски знакомое лицо живо повернулось к нему; в заплаканных глазах блеснула надежда, тут же сменившаяся диким ужасом: она тоже узнала его. Генрих дернул Ганса за ворот, и пока тот барахтался на скамье, потеряв равновесие, сам заключил девушку в объятия и крепко поцеловал. Я выскочила во двор. Чепец свалился, я еле успела подхватить его, волосы выбились из косы и мешали глядеть. Позади кричали, надо было бежать… куда? Прочь отсюда… Он вырос передо мной, как из-под земли; я шарахнулась, он преградил мне путь. – Дура! - каркнул знакомый голос. - Стой, дура! Короткий плащ, сорванный с плеча, взвился в воздухе, плеснул мне в лицо. Я сбросила его, но кругом было темно и пахло свежепогашенной свечой. Три иссиня-белых огонька вспыхнули со щелчком, осветив знакомую комнату. – Дура, - повторил Дядюшка. Он разглядывал меня, болезненно скалясь, и вдруг сорвал с головы берет и швырнул его в стену. Редкие волосы вздыбились над черепом; бешенство и отчаяние коверкали его лицо, и без того не особенно милое. - Пропади я пропадом, ты же все испортила!… |
|
|