"Пещера Лейхтвейса. Том третий" - читать интересную книгу автора (Редер В.)

Глава 92 СТАРЫЕ ПРОЦЕССЫ

Прошло два месяца со дня смерти рыжего Иоста, два месяца с тех пор, как Генрих Антон Лейхтвейс так жестоко отомстил негодяю за бедных и несчастных рейнского округа и вознаградил их за все зло, которое казненный причинил им.

Загадочное исчезновение рыжего Иоста, конечно, вызвало всевозможные толки. Герцог Нассауский сначала подумал, что управляющий его имениями и лесами запутался в долгах, в неправильном ведении доверенного ему хозяйства и, испугавшись ответственности, счел за лучшее исчезнуть. Он приказал учредить строжайшую ревизию отчетных книг и денежной кассы. Для этого была созвана комиссия из трех самых надежных бухгалтерских чиновников. Но ревизия показала, что герцогская касса была в полном порядке и что Иост не был повинен ни в чем, что могло бы побудить его к бегству. Вместе с тем, однако, при отчете ничего не говорилось о том, что Иост добросовестно исполнял свою службу. Напротив, он везде, где только мог, надувал и обманывал своего патрона, умея отлично прятать концы в воду и держать книги в образцовом порядке.

Когда герцог познакомился с отчетом ревизионной комиссии, то тотчас же понял, что Иост пал жертвой преступления или несчастья. Он назначил следствие, а во главе его поставил человека, которому вполне доверял. Это был советник уголовной палаты Висбадена Преториус, за последние годы получивший повсеместную известность своею строгостью и беспощадностью. Советник уголовной палаты имел в те времена те же права и даже еще большие, чем нынешний прокурор. Он мог по собственному усмотрению учинять строгие допросы, мог привлечь к ответственности совершенно неповинного человека, и, за отсутствием доказательств, мог подвергать обвиняемого пыткам, которые делились на три разряда. Сколько раз подвергались этим испытаниям люди совершенно невиновные, не совершившие никакого преступления, но попадавшие в объятия Нюренбергской девы или под водяную пытку. Об этом нам рассказывает история.

На пороге нового, XVIII столетия современники таких просвещенных умов, как Фридрих Великий, Мария Терезия, Вольтер, Гемгольдт, Лейбниц, Моисей Мендельсон и многие другие, не боялись пускать в ход пытки, остатки средневекового варварства со всеми их ужасами. Как известно, Фридрих Великий первым изгнал пытки из своего государства, заменив их правильным судопроизводством. Убийство одного из жителей города Берлина дало ему повод убедиться в ошибочности практикуемого в то время способа судебной расправы.

Однажды в Берлине нашли несчастного жителя задушенным в его доме близ городских ворот. Подозрение тотчас же пало на одного ремесленника, которого видели неоднократно, как в тот день, так и раньше, вблизи места преступления. Ремесленник с первой же минуты своего ареста уверял всех в своей невиновности и клялся, что не только не поднимал руки на жертву убийства, но даже никогда не видал его. Однако все его слезы, просьбы, клятвы не привели ни к чему и он был заключен в тюрьму. Процесс начался.

А в Берлине никто не сомневался в виновности арестованного. Все доказательства были против него. Особенно вредило ему то, что его видели близ местности, где было совершено преступление. К довершению несчастья на его платье были найдены кровавые пятна. Дознание установило, что берлинец был не только задушен веревкой, но и получил удар по голове тупым предметом. На руках арестованного ремесленника нашли и следы свежих царапин. Напрасно уверял несчастный, что за день до того в окрестностях Берлина на него напала бешеная собака. Отбиваясь от нее палкой, он нанес собаке несколько ран, кровь которых и забрызгала его платье. Эта же собака поцарапала ему и руки своими когтями. Уверения эти были, однако, встречены с недоверием и презрительными ухмылками. Так как ремесленник упорно настаивал на своей невиновности, то решено было применить к нему средство, которое, без сомнения, развяжет ему язык. Его подвергли пытке. Первые два приема не поколебали его — он не хотел отказаться от своих показаний и терпеливо вынес нечеловеческие муки тисков. Когда ему стали жечь раскаленным железом подошвы, он несколько раз прокричал: «Меня без вины истязают! Я не убийца! Я не убийца!..» Но когда приступили к третьему приему и уложили его на «Прокрустово ложе», когда все жилы несчастного натянулись и кости захрустели, он не вынес и стал умолять, чтобы его избавили от этой пытки, что он готов открыть все. Полумертвый, поддерживаемый двумя палачами, подошел он к судейскому столу и подписал протокол, в котором признавался в совершении преступления. После этого его снова бросили в тюрьму.

Раз было получено признание, процесс пошел быстро, и кончился бы, конечно, приговором преступника к смертной казни. Спустя три дня после опубликования приговора голова преступника должна была пасть под секирой палача. Народ радовался предстоящему зрелищу казни. Уже был приготовлен эшафот, — все было готово, недоставало только подписи короля, утверждавшего ужасный приговор.

Фридрих Великий лично просматривал уголовные процессы: это был король, который сам управлял своим государством и всегда говорил, что его долг работать для народа и заботиться о счастье своих подданных. Принимая во внимание, что при обыске у подозреваемого ремесленника нашлось всего несколько пфеннингов и ничего из вещей, исчезнувших в доме убитого, король усомнился в его виновности и не решился подписать смертельного приговора.

Призвав старшего следователя барона Корна, он сообщил ему свои недоумения, и результатом этого разговора была отсрочка смертной казни. Следователь отправился сам в дом убитого, чтобы лично осмотреть место преступления. В доме все оставалось в том виде, как было в минуту открытия преступления. Тут же лежала и веревка, которой был задушен убитый. Корн обратил внимание, что узел этой веревки завязан каким-то особенным образом. Он пригласил специалистов и поинтересовался, не удивляет ли их способ завязки этого узла? Ответ был поразительный. Палач Берлина, знаток в этом деле, объяснил, что узел мог быть сделан человеком, знакомым с ремеслом палачей и живодеров; такие узлы делались только в тех случаях, когда приходилось повесить преступника или подвесить какую-нибудь тяжесть. Услышав это, следователь немедленно потребовал списки всех палачей, их помощников и живодеров, находившихся в Берлине в день преступления. Собирая сведения, полиции удалось узнать, что в этот день в Берлине было два чужих помощника палачей. Этих двух молодцев нашли в одном из самых скверных притонов берлинского форштата, их арестовали, и что же? — у них нашли драгоценности, принадлежавшие убитому. При наличии этих доказательств арестованные не могли отпираться и после недолгих колебаний, когда их припугнули пыткой, сознались, что убийство совершено ими.

Конечно, ремесленника, так много пострадавшего, сейчас же выпустили на волю, а убийцы умерли на эшафоте, на который поднялся бы и несчастный ремесленник, если бы король вовремя не усомнился в правдивости показаний, вырванных у него пыткой. Этот случай побудил Фридриха Великого упразднить раз навсегда пытки в своем государстве: мера, которая доставила больше славы его мудрости, чем все выигранные им войны. Затем последовало введение суда присяжных; события, которые подали повод к введению этого суда, менее известны, чем только что рассказанный случай, и потому необходимо добавить еще несколько слов, чтобы ознакомить с ними читателя.

Как известно, Фридрих Великий любил все то, что приходило из Франции; на него оказывал большое влияние полный блеска и игривости ум французов. Остроумные философские беседы Вольтера заставляли его забывать глубокие толкования Лессинга. Это составляло слабость великого короля, которую долго ставили ему в вину. Его любовь ко всему французскому нельзя отрицать, но это не наложило тени на величественную фигуру короля.

Итак, в Потсдаме жила одна графиня. У нее была замечательно красивая дочь, у которой не было отбоя от воздыхателей и искателей ее руки. К этим последним принадлежал молодой офицер, которого Фридрих Великий очень любил и для которого готовил блестящую будущность. Молодая графиня также любила этого юношу, и для их соединения не хватало только согласия короля, без чего в то время ни один офицер не мог жениться. Но почему бы Фридриху Великому не благословить союз этих двух влюбленных, рожденных один для другого? Когда графиня мать обратилась к королю с просьбой разрешить его дочери выйти за его любимца, король был этим очень недоволен и обещал подписать разрешение, как только ему будет представлена формальная просьба. Король в этот день был занят другим делом, которое его очень заинтересовало.

Несколько лет назад он открыл Берлинскую королевскую фарфоровую мануфактуру, производство которой обещало громадные доходы. Теперь открылась первая большая выставка художественных произведений этой мануфактуры, для чего было отведено несколько зал в королевском дворце. На длинных столах и полках стояли вазы, блюда, бокалы самых разнообразных форм и рисунков, поражавшие всех своей красотой и изысканностью. Король приказал, чтобы доступ на выставку был открыт для всех. Он хотел показать своему народу, что его предприятие удалось и что Берлинская фарфоровая мануфактура может занять почетное место рядом с мануфактурами Мейсенской и Севрской. Этим успехом король считал себя обязанным одному из своих французских любимцев, управляющему Дюфуру, которого выписал из Франции, поручив ему управление фарфоровой мануфактурой. Дюфур был не только деловой человек, но и хороший художник. Во всем же остальном он оказался непорядочным человеком. Этот Дюфур влюбился в молодую графиню и решил посвататься за нее.

Однажды, как раз в утро открытия выставки, Дюфур вошел в кабинет короля, пока тот еще находился в своей спальне. На столе лежало несколько не слишком важных актов и документов, но любопытный Дюфур заметил между ними бумагу, которая его заинтересовала. Это была просьба молодого офицера о разрешении на женитьбу, которое король должен был подписать в тот же день. Лицо француза перекосилось, когда он ознакомился с содержанием бумаги. Итак, он должен потерять ту, которую любил до безумия, без которой жить не мог. Она будет принадлежать другому, как только король подпишет эту просьбу, а он, Дюфур, останется с носом. Он лишится не только прекрасной графини, но и ее значительного приданого, о котором он, кажется, особенно заботился и которое попадет в руки какого-то ничтожного офицера. Дюфур на минуту закрыл глаза, затем тихо рассмеялся, — его план был готов.

Прежде всего он положил ходатайство о женитьбе молодого человека под все остальные бумаги; таким образом, он мог быть уверен, что по крайней мере в этот день король ее не подпишет, так как монарх имел привычку всегда просматривать бумаги по порядку, начиная с верхних. Затем он потихоньку вышел из кабинета и никем не замеченный уехал домой.

В тот же день с большим блеском и торжественностью была открыта выставка. Залы наполнились самой изысканной публикой. Сам король появился в них, окруженный своей свитой. Внимательно осмотрел он каждый отдельный экспонат, делая короткие, меткие замечания и подвергая совершенно верной и безошибочной критике произведения своего любимого детища — Берлинской королевской фарфоровой мануфактуры. В общем король был восхищен произведениями фабрики, осыпал Дюфура похвалами и благодарностью, так что придворные стали смотреть на француза с завистью и досадой. Вдруг Фридрих Великий остановился перед высокой вазой, на которой были нарисованы прелестные амурчики, а среди них — медальон с портретом самого короля. Он стал внимательно рассматривать ее.

— Это, без сомнения, лучшая вещь, какую я когда-либо видел! — воскликнул король. — Я хочу, чтобы эта ваза…

Король внезапно замолчал и уставился острым проницательным взглядом на медальон, или, вернее, на подпись под медальоном. Король побледнел, крепко сжал губы, подошел ближе к вазе, стараясь прочесть мелкую подпись под портретом, сделанную очень острым инструментом.

— Какая низость! — воскликнул Фридрих Великий таким тоном, каким говорил, когда считал свое королевское достоинство глубоко оскорбленным.

Затем он резко отвернулся, быстро покинул выставку и удалился в свой кабинет. Придворные переглядывались, старые генералы, следовавшие непосредственно за королем, были озадачены. Сам Дюфур казался страшно испуганным. Теперь все стремились к вазе, желая узнать, что могло так рассердить короля. Это скоро выяснилось.

На медальоне под портретом короля было вырезано иглой или самым тонким перочинным ножом всего несколько слов, которых было вполне достаточно, чтобы огорчить и до глубины души оскорбить монарха. На вазе было выгравировано: «Фридрих Великий — тиран». И это сказано о короле, который представлял как раз противоположность тирану, который отдал и пожертвовал своему народу гораздо больше, чем получил от него, который во имя своих подданных тысячу раз подвергал на поле сражения опасности свою жизнь, который для них не жалел своих личных средств и имущества для облегчения тягостей войны. Король, главный принцип которого гласил: «Справедливость!»

Фридриха Великого взорвала эта коварная надпись, сделанная человеком, имевшим, очевидно, намерение унизить его в глазах народа, и он решил во что бы то ни стало найти виновного и строго наказать его. Было назначено расследование. Прежде всего следовало узнать, кто был одним из первых на открытии выставки. И что же оказалось? В утро открытия, когда все экспонаты были уже на месте, по залам проходил офицер, жених молодой графини. Напрасно уверял молодой человек, что он заходил на выставку только потому, что ему было назначено свидание его невестой; ему не поверили, против него были показания важного свидетеля — управляющего француза Дюфура. Дюфур рассказал, что он, находясь в оконной нише одной из зал, видел, как подозреваемый офицер внимательно рассматривал, близко наклонившись, вазу. Дюфур думал, что он просто восхищался художественной работой. Когда же офицер удалился, то Дюфур нашел на месте, где тот стоял, маленький перочинный ножик, и при этих словах он подал ножик королю.

— Специалисты говорят, — добавил он, — что тонкий острый конец этого ножика годился, чтобы вырезать на вазе сделанную на ней бесстыдную надпись.

До крайности огорченный король приказал арестовать офицера. Дюфур в душе торжествовал; теперь он был уверен, что богатая невеста не уйдет из его рук. Король намеревался Высочайшим повелением лишить молодого офицера воинских почестей и сослать его на пять лет в Шпандау, где находилось самое строгое исправительное заведение. По счастью, в то время при королевском дворе оказался один умный и честный англичанин. Узнав от несчастной невесты, какая беда разразилась над ней и ее женихом, он попросил аудиенции у короля, чтоб выпросить у него прощение бедному, достойному сожаления молодому человеку. Хотя король очень благоволил к этому англичанину и всегда был готов исполнить всякое его желание, но на этот раз, как только он коснулся судьбы арестованного, король тотчас же оборвал его.

— Подлый изменник! — заговорил взволнованный король. — Мало я сделал для него? Только что собирался женить его на прелестнейшей и богатейшей девушке Бранденбурга. Ну, я докажу ему, что когда дело идет о наказании ложного друга, то я могу быть действительно великим тираном, — каким он провозгласил меня.

— Ваше Величество действительно убеждены в виновности несчастного, — спросил англичанин, — и полагает, что молодой, способный офицер, перед которым открывалась блестящая будущность, способен на такую низость? Признаюсь, Ваше Величество, что в настоящем случае я не доверял бы своей личной проницательности и не считал бы себя способным один проникнуть в эту загадку, — потому что в этом деле кроется, конечно, глубокая загадка.

— Хорошо, очень хорошо, не принимаю ваших слов в обиду: один человек может ошибаться, но что тогда делать? Я король, и Богом предназначен наказывать виновных. Как тут быть? — волновался Фридрих.

— Почему бы Вашему Величеству не прибегнуть к тем мерам, которые уже десятки лет практикуются в Англии, когда нужно наказать преступника или очистить от позорного подозрения невиновного?

— Какие меры? — спросил король.

— Ваше Величество слышали, без сомнения, о присяжных, которые в этих случаях созываются в Англии? Их выбирают двенадцать, из самых честных и достойных граждан, знакомят с делом и предоставляют им сказать: виновен или невиновен подсудимый. В последнем случае судья назначает высшую меру наказания.

— И имело это успех?

— Самый блестящий, — ответил смелый англичанин. — То, что может не заметить один человек, то не укроется от глаз двенадцати.

— Благодарю вас. Добрыми советами не следует пренебрегать. Я созову двенадцать бюргеров и предоставлю им решить это дело. Вы говорите — эти люди должны дать присягу, что обязываются быть справедливыми и беспристрастными? Это великая мысль. Клятва двенадцати честных людей обеспечивает справедливость. Пруссия должна воспользоваться этим учреждением… и я его назову… назову судом присяжных.

Вскоре, к великому удивлению берлинцев, был созван суд, в котором заседали не ученые юристы, а простой народ. Первые двенадцать присяжных заседателей Пруссии были выборные из ремесленников, купцов, врачей и художников. В большом зале уголовного суда состоялось первое заседание с участием присяжных. Сам король присутствовал на этом заседании с начала до конца. Чтобы не произвести какого-либо давления на присяжных, Фридрих поместился в нише, задернутой плотной портьерой, так что никто не подозревал о его присутствии.

Печальная судьба молодого офицера всецело зависела от судебных прений. Подсудимый не отрицал, что действительно был на выставке в утро ее открытия; остановился в зале, где помещалась злополучная ваза, и внимательно рассматривал это художественное произведение. Что же касается отвратительной надписи, то он клялся, что даже не заметил ее… Боже! Могло ли ему прийти в голову так тяжко оскорбить своего обожаемого монарха, своего второго отца, благодетеля, в руках которого заключалось все его будущее счастье?

— Это ваш ножик? — спросил его старшина присяжных.

Молодой офицер, осмотрев предъявленный ножик, побледнел.

— Да, мой, я не могу отрицать этого. Вероятно, он выпал из кармана, когда я вынимал носовой платок. Я ничего другого не могу предположить. Всемогущий Боже, неужели Ты хочешь окончательно погубить меня, выставляя против меня такие тяжкие улики…

И юноша в глубоком отчаянии закрыл лицо руками. Молодая графиня, сидевшая в одной из лож и с замиранием сердца следившая за ходом процесса, рыдая, прижалась к матери. Дюфур, приглашенный в качестве главного свидетеля, иронически посмеивался, воображая, что дело его уже выиграно. Но англичанин, по совету которого король созвал суд присяжных и который принял на себя защиту подсудимого, вошел в пререкания с французом.

— Каким образом очутился у вас этот ножик? — спросил он.

Дюфур уверял, что нашел его.

— А почему вы тотчас же не возвратили его по принадлежности? Мне кажется, долг каждого порядочного человека, нашедшего чужую вещь, обязывает его немедленно объявить о ней или возвратить тому, кому она принадлежит, если ему это лицо известно.

— Я, конечно, поступил бы так, если б знал, что ножик принадлежит этому офицеру.

— Вы внимательно рассмотрели ножик?

— Очень внимательно.

— И не заметили, что на нем вырезана фамилия подсудимого?

— Не… заметил… — пробормотал Дюфур смущенно.

— Я попрошу позволения, — обратился защитник к председателю суда, — предложить обвиняемому написать на клочке бумаги слова: «Frederik ie grand tiran». Мне важно убедиться, сходен ли почерк подсудимого с надписью на вазе.

Это было исполнено. Офицер написал слова, так оскорбившие короля, однако эксперты признали, что почерк подсудимого существенно отличается от почерка, которым сделана надпись.

— Теперь я попрошу господина Дюфура быть настолько любезным и написать эту же самую фразу, — предложил англичанин.

Француз отказался, дерзко объявив, что он не подсудимый. Но председатель настойчиво потребовал этого, и Дюфур волей-неволей принужден был подчиниться. К удивлению присутствующих, эксперты на этот раз, не колеблясь, признали надпись на вазе совершено сходной с почерком француза.

— Это далеко еще не все, — заговорил торжествующий англичанин, поглядывая на позеленевшего от злости Дюфура, — я докажу, что только специалист, хорошо знакомый с фарфоровым производством, мог вырезать надпись на вазе, так как неопытная рука, несомненно, повредила бы хрупкий материал, из которого она сделана. И этот специалист не подсудимый, а Дюфур. Я утверждаю, что надпись на вазе сделана им. Мотив его поступка совершенно ясен: неудачное сватовство. Вероятно, каким-нибудь путем ему стало известно, что король собирается соединить влюбленную пару, и вот, чтобы расстроить эту свадьбу, француз прибегнул к такому нечестному приему.

Подобного оборота дела Дюфур никак не ожидал. Он едва владел собой. Не будь даже против него стольких доказательств, его внешность достаточно ясно говорила о его виновности. Доведенный до отчаяния, он признался, что сам сделал надпись на вазе перочинным ножом, который нашел рядом, чтобы расстроить брак офицера с молодой графиней.

— Каналья! — громко раздалось в одной из лож, и в ту же минуту портьера отдернулась.

Взбешенный король предстал перед всеми. Дюфур с воплем бросился на колени. Фридрих, выйдя из ложи и даже не взглянув на него, подошел к подсудимому и пожал ему руку, а затем выразил свою благодарность суду и присяжным за честно исполненную ими обязанность, прибавив, что с этих пор все обвиняемые в Пруссии будут судиться только судом присяжных. Молодого офицера король сам подвел к покрасневшей, как зарево, графине, соединил их руки, назвав их женихом и невестой. Обернувшись, он резким голосом произнес:

— Преступника сослать на десять лет в Шпандау в каторжные работы. Уберите этого каналью прочь!

Судебные приставы схватили воющего и визжащего Дюфура и потащили вон из зала.

Так закончилось первое заседание суда присяжных в Пруссии. И теперь, когда где-нибудь в Германии собираются выборные судить своих соотечественников, над ними витает тень Великого Фридриха, простирая над их головами руки, с благословением на справедливый суд. Но в то время, о котором идет наш рассказ, благодетельное учреждение Фридриха Великого еще не было введено в других частях Германии, и когда в Пруссии пытки были уже отменены, в герцогстве Нассауском они процветали. Советник уголовной палаты Преториус, которому герцог поручил следствие над исчезновением Иоста Эндерлина, особенно любил этим способом вымогать признание у подсудимых. Беда, если у Преториуса возникало против кого-нибудь подозрение: он не успокаивался до тех пор, пока не добивался подтверждения своих подозрений и не заключал сознавшегося под пыткой в тюрьму или не возводил на эшафот. Преториус был человек ума острого и проницательного и в теперешнее время, может быть, оказался бы прекрасным и справедливым судьей, но, как сын своего времени, он держался тех же воззрений, как и все ученые юристы XVIII столетия.

Рыжий Иост исчез, и советник Преториус должен был во что бы то ни стало узнать, куда он девался. Это была нелегкая задача, потому что Иост пользовался всеобщей ненавистью. Как же узнать, кто именно выместил на нем свою злобу? Прежде всего Преториус отправился в дом Иоста и допросил Ганнеле. Произвела ли на него хорошее впечатление внешность Ганнеле или ответы, данные ему молодой вдовою, показавшиеся вполне искренними, — но Преториус не мог ни в чем заподозрить ее. И в сущности, зачем ей было убивать своего мужа, окружившего ее довольством и богатством? Замуж за него она вышла по доброй воле, никто ее к этому не принуждал. Было бы безумием предположить, чтобы она захотела отделаться от человека, который так хорошо устроил ее жизнь.

В последний раз его видели вечером, отправлявшимся на охоту. В лесу, на размякшей от дождя земле, ясно виднелись следы его ног. Герцогские охотники проследили их до самого Рейна. Очевидно, на этом пути совершилось преступление. Схватили ли рыжего Иоста на берегу реки и утопили, или он не успел дойти до нее и во время грозы был убит в лесу? Вот те вопросы, которые, по мнению Преториуса, следовало выяснить прежде всего. Он, на всякий случай, приказал еще раз произвести самый тщательный осмотр леса, для чего назначил сорок герцогских загонщиков; ни одно дерево, ни один куст, ни один овраг не были пропущены. Наконец, после долгих поисков, один из загонщиков принес пестрый лоскуток, зацепившийся за куст. Этот лоскуток, по-видимому, был оторван от передника, какие обыкновенно носят бедные женщины. Преториус оставил у себя эту находку, строго-настрого запретив загонщику кому-либо говорить о ней. Затем он командировал своих агентов в Доцгейм разузнать, нет ли там у какой-нибудь женщины передника с оборванным подолом. И что же? Один из посланных вскоре донес, что видел у одной бедной хижины в деревне между сушившимся бельем передник с вырванным куском, ткань которого совершенно тождественна найденному в лесу лоскутку. Хозяйка хижины оказалась бедной прачкой. Когда ее привезли в Висбаден и подвергли допросу, она объяснила, что передник этот она услуги ради выстирала для вдовы Больт, прозванной «безрукой».

— Наконец-то мы напали на след! — радостно воскликнул Преториус. — Муж вдовы Больт уже стрелял однажды в управляющего Иоста Эндерлина, когда тот поймал его на браконьерстве в герцогском лесу. Очевидно, вдова подговорила кого-нибудь убить управляющего; сама она безрукая и, конечно, не могла этого сделать.

Несчастную арестовали и подвергли уголовному допросу. Так как она не признавалась, безрукую женщину не постыдились подвергнуть пытке. Несчастной во время пытки совершенно раздавили пальцы на ногах. Однако она ни в чем не сознавалась, а только презрительно смеялась.

— Правда, — твердо говорила вдова, — у меня было достаточно оснований, чтобы ненавидеть господина управляющего, но в убийстве его я участия не принимала. Поищите в Рейне, может быть, там найдете какой-нибудь след Иоста Эндерлина.

Преториус решил последовать этому совету. Нескольким рыбакам было поручено исследовать все дно Рейна между Бибрихом и Вингеном. Целая флотилия мелких рыбачьих лодок с длинными шестами и неводами появилась на реке. К вечеру того же дня из воды вытащили мешок. Когда его развязали, перед пораженными рыбаками предстало страшное, обезображенное тело рыжего Иоста. Ужас охватил рыбаков, и они, дрожа от страха, понесли его к Преториусу. Хотя теперь стало яснее ясного, что «безрукая» фактически не могла бросить в Рейн рыжего Иоста, но тем не менее ее не выпустили из тюрьмы. Преториус обвинил безрукую, что если она и не совершила убийства, то, во всяком случае, причастна к нему, и хотя не решился вторично подвергнуть ее пытке, но оставил несчастную томиться в тюрьме, пока не найдет ее сообщников, без сомнения, людей очень сильных, так как иначе они не смогли бы одолеть рыжего Иоста, чтобы уложить его в мешок. Кроме того, было установлено, что в вечер своего исчезновения Иост вышел из дому с ружьем на плече. С его помощью он, конечно, мог справиться даже с двумя нападающими. Из этого следователь совершенно правильно заключил, что Иост Эндерлин имел дело не с одним и не с двумя, а с несколькими лицами. Факт, что преступники привязали к шее управляющего тяжелый камень, чтобы он не мог всплыть на поверхность реки, доказывал, с каким хладнокровием и предусмотрительностью действовали убийцы.

Дело становилось все сложнее и загадочнее. Когда Преториус представил доклад о нем герцогу, то последний пришел в невыразимое негодование от того, что в его государстве могли совершаться подобные преступления, и заклинал Преториуса сделать решительно все, чтобы только открыть действительных убийц. Можно себе представить, как эти герцогские слова подействовали на Преториуса. Он принялся за работу с таким рвением, что не пил, не ел и даже лишился сна; но все его старания оказались тщетными: ему так и не удалось открыть убийц Иоста Эндерлина.