Анатолий Тоболяк Двое в доме

1

Звонок — длинный, нервный, пронзительный. Так и видится издерганная телефонистка и кажется, слышно ее бормотание: господи, перемерли они там, что ли!

Столик с телефоном стоит в коридоре. Елена Дмитриевна бежит из кухни, предварительно выключив газ; Павел Матвеевич ковыляет из спальни, где собрался прикорнуть часок.

— Да, да, квартира слушает!

— Здравствуй, мама!

Конечно, это Дима, так она и знала. Что бы там ни говорили, а телепатия существует.

— Здравствуй, Дима!

Павел Матвеевич стоит рядом, как-то полубоком к столику, точно телефонный разговор его интересует постольку-поскольку…

— У нас все по-прежнему, Дима. А у тебя как?

Губы Павла Матвеевича шевелятся, беззвучно повторяют: «А у тебя как?»

— В командировку? Когда?

«В командировку? когда?» — повторяют губы Павла Матвеевича, а вслух он говорит:

— Спроси, куда едет.

Елена Дмитриевна отмахивается от него рукой — не мешай! Он, прихрамывая, уходит в гостиную и тут же возвращается с папиросой во рту. Встает так же полубоком, чуть поодаль, как человек не первой важности, но и не совсем случайный. Елена Дмитриевна смеется; все лицо ее забавно сморщивается, становится ребячески молодым и беззащитным.

— Слушай, Дима, перестань глупить. Ты же взрослый человек.

— О чем он?

Она досадливо поводит локтем — не мешай, пожалуйста! Как будто он ей чем-то мешает; он и стоит-то чуть не на улице…

— А как же Вера? Она не будет против?

Слушает, и лицо ее тускнеет. Шестьдесят три года медленно возвращаются на него, как вышедшие на несколько секунд безнадежные квартиранты, которых никакими силами не прогнать… Павел Матвеевич хмурится; на правом виске его отчетливо и страшновато бьется под тонкой кожей вздувшийся бугорок. Он тянет руку к трубке — дай мне! Елена Дмитриевна поворачивается к нему спиной — вот упрямая! — он видит только коротко, подковкой подстриженные волосы, подкрашенные, но седина проступает…

— Не надо самолетом, Дима. Лучше поездом. А то я буду волноваться.

— Дай же мне!

Теперь уже локтем от него не отбиться. Елена Дмитриевна успевает сказать:

— У нас все в порядке, Дима. Тянем понемногу. Папа прихварывает, я ничего. Вот он хочет с тобой поговорить. Приезжай, мы ждем. До свиданья, — и прежде чем отдать трубку: — Ну, чего вот мешаешь? Все равно ничего путного не скажешь.

Павел Матвеевич, не отвечая, берет трубку, прикладывает к уху, прокашливается, как перед долгой речью.

— Дима, здравствуй.

— Здравствуй, папа! — слышит в ответ далекий голос.

— Дима, ты к нам собираешься?

Слушает, шевеля губами, кивая…

— Дима, сынок, у меня к тебе просьба. Привези мне, пожалуйста, одну селедку.

Елена Дмитриевна в сердцах плюет — тьфу ты! — и уходит в гостиную. Когда минуты через две, закончив разговор, он приходит туда же, она сидит в кресле и курит. У Павла Матвеевича озабоченный вид человека, давшего трудное поручение, но сомневающегося в его исходе. Он садится рядом в кресло и разжигает свою папиросу.

— Прилетит через неделю, — сообщает он так, точно она не в курсе дела, и только благодаря его переговорам удалось уточнить дату. — Надо рыбный пирог испечь.

— Ты мне скажи, пожалуйста, что за дурацкая манера вырывать трубку из рук, а потом говорить какую-то ерунду! Человек летит в командировку, хочет сэкономить пару дней, заглянуть к нам. Есть у него время развозить по стране селедку?

Павел Матвеевич дымит в потолок. Возможно, он даже не слушает; на худом породистом лице его выражение задумчивости — Дима, сынок…

— Дима, сынок! — вырывается у него вслух.

Елена Дмитриевна умолкает.

Они сидят, курят в тишине большой квартиры, где когда-то и пятерым не было тесно; настенные часы молчат, телевизор стоит с погашенным экраном, пианино закрыто…

Елена Дмитриевна задумалась над звонком Димы. Конечно, хорошо, что он приедет, это такая радость, но Вера болезненно относится к его заездам домой, опять ему достанется, — странная все-таки женщина, откуда такая недоброжелательность, невозможно ее понять, ведь ничего же не просят у Димы, не вмешиваются в их жизнь…

Павел Матвеевич вдруг громко говорит:

— Опять Ленька давно не пишет. Опять у него неладно. Надо дать телеграмму.

— Какая ерунда! На прошлой неделе было письмо.

— Почему мне не показала?

— Я тебе читала. Ты сам читал.

Но пока не увидит конверт с почтовым штемпелем, не успокоится. «Действительно, шесть дней назад…» — «Ну, убедился?»

У нее, слава богу, память еще хорошая, хотя тоже появились странности — хоть убей, не вспомнишь, что читала вчера в периодике, а Киплинга, например, как прочла в юности, так до сих пор каждая строчка в голове… А он сильно сдал за последнее время. Живет на лекарствах, сам стал их просить; едва ляжет — Лена, принеси резерпин; Лена, дай, пожалуйста, снотворное, — это уже самовнушение… Года два назад еще много читал, а теперь газеты едва просматривает; сидит в кресле часами и молчит или смотрит бездумно по телевизору все подряд… Что ни говори, а пенсия его подкосила. Когда ушел с работы, старые сослуживцы по заводу заходили, расписывали пульку, — теперь, видно, и в преферанс играть стал плохо, не заходят. Телефон и тот раз в неделю звонит, а прежде по ночам по десять раз: Павел Матвеевич, Павел Матвеевич! — никогда не могла понять это прокатное производство, начнет говорить — сплошная тарабарщина, — все-таки он себя не щадил и слишком много на себя брал, хоть и главный инженер, — доработался, что давление прыгнуло до небес. Ее тоже не оставляли в покое: то вызов из больницы, то просьба о консультации, то прямо на квартиру заявляется больной… теперь не заходят, не звонят. Зря, наверно, продали сад, все-таки это его отвлекало, но сил уже не стало ухаживать, — все так заросло, что стыдно…

— Дима, сынок!

Недавно появилась эта пугающая привычка думать вслух. Не Леонида зовет, не Виктора, а Диму. Диме с женитьбой не повезло, это ясно, он заслуживает лучшей семейной жизни. Дима не жалуется, нет, но ему, конечно, приходится нелегко с Верой. Вечные у них нелады, а страдает в первую очередь Сережка, мальчик уже большой, все понимает… И когда только прекратятся эти Димины командировки! То Курган, то Алма-Ата, чаще всего Новосибирск, и вот уже в третий раз Мурманск, — и в Мурманске понадобились Димины АСУ. Круг ему придется дать немалый, чтобы залететь к ним, но что для Димы лишняя тысяча километров! Это же Дима; ни разу в жизни не забыл поздравить с днем рождения, звонит каждую неделю, готов прилететь хоть с края света… Когда он был в последний раз? Кажется, в августе. Ну да, на папин день рождения. Полысел еще больше, бедняга, а какой худой стал, скулы торчком и в какой-то дурацкой курточке — кандидат наук называется…

Иногда действительно хочется жить в каком-нибудь Лихтенштейне, — там все бы были рядом. А тут такая страна: до Димы две тысячи километров, Леонид вообще у черта на куличках, пять часовых поясов до него, захочешь проведать, да призадумаешься — с его-то давлением, с ее-то желудком… Хоть Виктор близко, слава богу, — всего час езды, в соседнем городе, — можно выбраться к бедной Оленьке — горе мое и радость! Кто бы мог подумать, что Виктор станет таким замечательным отцом? До тридцати лет все замашки были Леонидовы, от него и пить научился, но университет все-таки окончил, — глупая голова, выбрал журналистику вместо медицины! — все бы ничего, если бы не Оленька. Прямо сердце кровью обливается, когда она пытается идти, а ножки не держат, а ведь три годика уже, и говорит так плохо, каждое лето в Евпаторию на грязи, но толку мало… А какая милая девочка, и глаза умные, все понимает и чувствует уже свою неполноценность.

— Пойду погуляю.

Павел Матвеевич трудно встает, опираясь на подлокотники кресла. Елена Дмитриевна придавливает в пепельнице погасший уже окурок. Он одевается в передней, уходит; щелкает замок. Ей надо доварить обед. Как обычно, он вернется к двум, а за это время успеет выкурить три «казбечины» все на той же скамейке напротив пустой чаши фонтана, — стереотип, ничего не поделаешь, — именно на той скамейке, а не на какой-нибудь другой, хотя есть более удобные; и трость будет лежать, зацепившись загогулиной за правое колено, — тоже стереотип, — того и гляди упадет, пока какой-нибудь малыш не подойдет и не схватит, любопытствуя, что за предмет; или Илья Саввич, тоже пенсионер-гуляка, не оторвет от мыслей: «Добрый день, Павел Матвеевич! Как здоровье?»; или проскочит по аллее лыжник и вернет к действительности. Тогда со вздохом — ох уж эти вздохи! к чему их отнести? к прожитой жизни? к Оленьке? к Леониду? или к лыжнику, промчавшемуся, как быстроногий зверь? — встанет, палку в руку и зашагает — прямой, сухой, в старомодном, теплом и чистом пальто — к выходу из парка. Сначала зайдет в гастроном, где всегда есть «Казбек» и никогда нет мяса; затем — в продовольственный на углу, где нет ни того ни другого, но бывают развесные пельмени, — даже не верится, что когда-то делали по четыреста штук и за один присест съедали, с ума сойти! — в молочный: «Привезли молоко?» — тут и дом рядом. Часа полтора у нее есть: доварить суп, а пока варится, дочитать «Черного принца» — Дима посоветовал, его вкус… Но тут звонят у двери: кто бы это?

Елена Дмитриевна открывает с испуганным лицом; о господи, совсем забыла, сегодня же второе число.

— Здравствуйте, проходите.

Почтальонша знакомая, все время одна и та же.

— Нет, спасибо, в комнату не пойду, не буду топтать, — отсчитывает деньги — сто рублей ей, сто двадцать Павлу Матвеевичу. — Распишитесь и за него.

Елена Дмитриевна расписывается.

— Спасибо.

— Пожалуйста. До свиданья.

Хорошая женщина, молодая еще, предупредительная… Елена Дмитриевна закрывает дверь, пересчитывает деньги; все правильно — двести двадцать рублей. Тридцать сразу нужно отложить для Виктора — месячный взнос за кооперативную квартиру: Ася, жена Виктора, купила ее еще до замужества и вот уже пять лет выплачивает — просто какая-то прорва! Живут втроем на одну зарплату Виктора, куда уж им еще пай тянуть, и так кое-как перебиваются. Надо Оленьке купить костюмчик, совсем обносилась — еще рублей двадцать, продуктов подкупить ребятам… Раньше как-то удавалось откладывать, сейчас все уходит; трехпроцентные облигации — тоненькая пачка осталась — тают, особенно летом, когда ребята везут Олю на грязи. Дима нет-нет да пришлет денег, хотя у самого семья, а Вера, наверно, думает, что они требуют с него, — все-таки что-то в ней есть болезненно подозрительное. А ведь они с отцом только и твердят Диме: «Не смей присылать, у нас есть, нам хватает»… От Леонида и ждать нечего, да никто и не ждет, хоть в последнее время сам не просит, и то слава богу.

Елена Дмитриевна кладет деньги в сервант, в верхний ящик. Так вот считаешь, считаешь ежедневно, по копейкам, а потом ловишь себя на мысли, что стала скупой… Господи! Да все бы распродала, все бы до нитки, в долги бы влезла по гроб и все бы деньги тому отдала, кто бы Оленьку на ноги поставил, вылечил бы!..

Елена Дмитриевна вдруг всхлипывает.

Суп готов; она выключает газ и вспоминает, что собиралась прибрать в квартире. С тряпкой обходит она комнаты, проведет по серванту, по столу, по шкафу… как быстро постарела мебель, а недавно, кажется, покупали, — и стеллаж с книгами перекосился, того и гляди рухнет. Вот чего по-настоящему жалко, так это книг. Никогда не простит Леониду, что, когда уезжал, много повытаскал и тайно сдал, — и лучшие ведь книги выбрал, бессовестный, хоть до сих пор отнекивается: не брал. А где, скажи на милость, «Сага о Форсайтах»? где «Хождение по мукам»? «Будденброки»? У нее все записано, пронумеровано… Последние годы ничего не прибавляется, только убавляется. Чтобы купить новую книгу, нужно заводить знакомства — какая-то ерунда! — лучше уж взять почитать в библиотеке. Двести томов пришлось сдать прошлым летом, когда Оленька лечилась в Евпатории.

Елена Дмитриевна проводит по корешкам влажной тряпкой, стирая пыль. Что-что, а читать у них любят все, все запойные. Леня и Виктор испортили глаза, оба теперь очкастые, хотя это, может, и не от книг. Смех и грех, когда, бывало, рассядутся за обеденным столом: отец с газетами, ребята с книгами, покричишь, покричишь — плюнешь и сама возьмешь какой-нибудь журнал.

Елена Дмитриевна смеется и всхлипывает.

На вечер у нее приготовлен толстый детектив, удалось достать в библиотеке. Павел Матвеевич ложится в пол-одиннадцатого, а до этого смотрит телевизор. «Ты бы почитал лучше». — «Не могу. Голова болит». Может, и так, но от телевизора почему-то не болит; да нет, просто отговаривается, — ничего не поделаешь, разучился читать; что ж, лучше телевизор, чем сидеть и вскрикивать: «Дима, сынок!».

Ее время начнется после одиннадцати. Он заснет; в доме тихо, папироса дымится, страницы шелестят… Как все-таки странно: всю жизнь отдала медицине, а мечтала всю жизнь о библиотечной работе… Ну, да не вернешь.

Надо бы испечь к Диминому приезду рыбный пирог. Написать Леониду, пригрозить, что если не бросит пить, плохо кончит; завтра обязательно съездить к Оленьке — уже неделю не была; к Диминому приезду что-нибудь подкупить, — хоть бы побольше выкроил времени, ведь это праздник — его приезд.

Ключ ерзает в замке: пришел Павел Матвеевич. Елена Дмитриевна сама открывает, а то будет минут пять копаться. Он проходит мимо нее, словно не замечая, словно двери сами по себе открылись, прямо в ботинках и с палкой — на середину коридора, останавливается и сообщает как большую новость:

— Погулял.

— Сколько раз тебе говорить, снимай ботинки у порога!

Сколько раз она говорит, столько раз он пропускает мимо ушей. Присаживается на маленький детский стульчик — остался еще от Юли, — стаскивает ботинки. Пока стаскивает: «Письма были?» — «Ты же проходил мимо ящика». — «Там нет». — «Значит, нет». Пока снимает пальто: «Молоко еще не привезли. Надо дать телеграмму Леньке. Давно не пишет». — «Опять забыл! На прошлой неделе получили». Павел Матвеевич трет высокий, костистый лоб ладонью. «Черт его знает, это время, — не уследишь…»

В самом деле, черт его знает, это время! И было его много, и нет его, и тянется, как по песку, и ускользает, и не предвидится.

— Говорят, после обеда в гастроном завезут колбасу.

Еще года два назад и представить было трудно, что он может сказать такое. Теперь интересуется — где, что, когда, почем — и, похоже, находит в этом удовольствие, ну не удовольствие, так повод побрюзжать. Да брюзжит-то по-старчески нелогично и беспомощно: «Неужели я не заслужил килограмма колбасы?» — смешно и грустно.

— Ладно тебе. Есть у нас еще колбаса. Пойдем обедать.