Светило солнце, было 3 августа 1933 года, и в Париже в ту пору масса народу проводила отпуск, слоняясь по городу.

В церкви Сен-Жермен-де-Пре состоялась в тот день красивейшая церемония бракосочетания.

Невеста была хороша собой, необычайные чистота и свежесть исходили от нее и ее белого платья. Жених, высокий, стройный, в ладно сидящем черном костюме, казался самым счастливым человеком на свете: после долгих поисков он нашел спутницу жизни.

Анн-Мари Мюсель, по прозвищу «Тоти», сочеталась браком с Луи Бардо, по прозвищу «Пилу». Ей — 21, ему — 37.

Год, месяц и 25 дней спустя родилась девочка. 28 сентября 1934 года месье и мадам Бардо с радостью сообщили о рождении дочери Брижит.

IX

Ничего нового не открою, если скажу, что обожаю животных, особенно собак. Со временем эта любовь усилилась, потому что я убедилась, что собака не предаст, и будет любить, что бы ни случилось, и не бросит вас в самые трудные дни. О собаке у вас только добрая память. На ее нежность, преданность, присутствие можно рассчитывать всегда. Собака не ругается, радуется, когда вы приходите, не держит на вас зла.

Итак, Гуапа пришла в отель на житье ко мне. Портье, увидев нас, скроил кислую физиономию, администратор воспротивился. Ладно бы еще породистая собака, ухоженная! Но эта шавка!

Я ему сказала: или мы с Гуапой, или никого.

Он выбрал нас с Гуапой.

Я никогда не водила ее на поводке. Надела ей ошейник со своей фамилией и стала о ней заботиться. Она и без объяснений поняла, что делать свои дела у меня в комнате нельзя, и, когда хотела выйти, скулила у двери. Она ходила за мной, как тень, и неизвестно, кто кого любил больше. Моя жизнь изменилась. Я больше не была одна. Я спала, прижимая ее к себе, и все мы с ней делили на двоих — еду, прогулки, чужие взгляды.

Как я любила ее!

На воскресенье я по-прежнему летала в Париж, но с меньшим энтузиазмом. Гуапу я оставляла на Одетту или Жики с Жаниной, но расставалась с ней скрепя сердце. В воскресенье вечером с радостью забирала ее.

Наша съемочная группа должна была ехать на натуру в Торремолинос, на самый юг Испании. Оттуда на воскресенье во Францию не скатаешь. Аэропорта нет, а поездом до Мадрида в те годы — двадцать часов.

В Мадриде я уже отбыла два с половиной месяца.

И вот в съемочной машине мы — мой шофер Бенито Сьерра, Жанина, Одетта, дублерша Дани, Гуапа и я — отправились в эту неведомую даль, в этот самый Торремолинос. Жики от нас откололся, уехав в Париж, чтобы попытаться продать картины. Мне жаль было, что он не с нами. Я любила его общество. Энергия и жизнелюбие Жики поддерживали меня.

А потом я побаивалась ехать в эту испанскую глухомань. Разлука с Жаном-Луи затянется. С телефоном проблемы. И в Мадрид-то оттуда не дозвониться, часами можно ждать разговора, а тут в Париж...

4 октября 1957 года, в день запуска первого русского искусственного спутника, мы и уехали в Торремолинос!

По радио только и передавали «бип-бипы» спутника, а мы ехали по раскаленным пустынным испанским сьеррам и вглядывались в небо в надежде увидеть что-то жуткое, как в фантастических фильмах.

Наше ночное прибытие на место было из ряда вон.

Мы оказались в испанском селеньице, похожем на кукольную деревню. Сплошь беленые домики, и всюду цветы: плющ, герань, гортензии. Машин нет, одни ослики с корзинами на боках. Днем было слишком жарко, и жизнь начиналась вечером.

Поэтому на деревенской площади оказалось довольно оживленно: в кафе «Посада» посетители за деревянными столиками; два гитариста — прямо на полу; влюбленные, созерцающие море; продавцы арахиса, ребятишки-попрошайки, бездомные собаки. Мы походили туда-сюда и вскоре нашли нашу гостиницу «Монтемар»: ряд простых бунгало прямо на пляже. Перед каждым — садик с цветами. Посреди пляжа — столики. За столиками несколько человек сейчас, в два часа ночи, еще ужинали. Мечта! Райское место! Уголок любви!

Жизнь в Торремолиносе начиналась изумительно!

На другое утро часть съемочной группы завтракала в ресторане, то есть на пляже: расселись за колченогими столиками под громадным соломенным навесом на деревянных опорах. Красота. Солнце уже высоко. Стало припекать. Сказка.

В ресторане мы встретили Вадима, Стефена Бойда и его дублера, испанца, красивого малого. Звали его Манси Сидор, и Вадим над ним подшучивал: «Сидор — сидрыхнет». Дело в том, что бедняга Манси ни слова не понимал по-французски и всегда сидел, не участвуя в разговоре, с видом отсутствующим, как бы сонным. Нам подали рыбу в горклом масле, непромытый салат в горклом масле и козий сыр, пахший туалетным мылом, тоже горклым. Короче, я снова заказала сок и сухарик. Сидор и Жанина пожирали глазами друг друга. Тем лучше для них! В этих краях, чтобы выжить, разумней всего питаться водой и... любовью.

Через три дня съемки начались. Наши дублеры весь день «сидрыхли», вместо Жанины была Дани, а Серж Маркан, Вадимов ассистент, работал за Сидора. Теперь Серж должен был дублировать Бойда, а заодно и меня в особо опасных сценах.

Так что однажды я увидела себя в обличье здоровенного детины с обезьяньим лицом, с пришпиленным светлым пучком и кудельками на висках (чтобы скрыть уши!), в красной юбочке и белой, очень открытой блузке с видневшейся волосатой грудью. Он дублировал меня за рулем американской машины без верха. Езда была безумно рискованной. Выглядел «под меня» он чудовищно. Просто монстр. Но издали могло сойти...

Свой день рожденья я отложила. Отмечала в октябре, числа десятого. Пригласила всю местную цыганву, певцов и гитаристов. Наша съемочная группа пришла в полном составе. На столе была сангрия, колбаса, хлеб и огромный пирог с 23 свечками! А еще я понатыкала свечей по всему пляжу: впечатление, что звезды, упав с неба, мерцают в песке!

Бойд приударял за мной, но так, не всерьез! Было жарко, все танцевали, и я радовалась.

Леви на день рожденья преподнес мне осленка! Я назвала его Чорро, потому что съемки велись в ущелье Чорро. Ослик был чуть больше собаки, и Гуапа смотрела на него недобро! Гулял он по пляжу, ел герань возле домика, а спал в моей комнате вместе с Гуапой. На съемки я возила его с собой на машине. Он бродил и щипал траву вдоль горного потока. Вечером я увозила зверинец назад в Лас-Альгас. Я стала похожа на цыганку, загорелая, босая, с волосами до пояса и в рваном черном облегающем платьишке, с собакой и осликом за мной по пятам!

Такая жизнь была по мне!

Притом, к счастью, группе наняли стряпуху-француженку, стряпать в нашей столовой без стен.

У Гуапы появился возлюбленный, весь в кудряшках, как куколка. Я назвала его Рикики и приняла в зверинец.

Однажды вечером, вернувшись без сил, я увидела, что небо почернело и вот-вот начнется гроза. Упали первые, тяжелые, огромные капли. Дышать нечем. Сверкают молнии, грохочет гром.

Всюду сквозняки, ни дверь, ни окна не закрыть, в доме вода и ветер. Стало холодно. Мы завернулись в одеяла, теплых вещей у нас с собой не было. После целого дня съемок хотелось есть и пить. Море бушевало, огромные волны ударяли в стену бунгало, нас окатывало брызгами. Я уж решила, что нам конец — смоет волной...

Мне несколько раз в жизни было по-настоящему страшно: на лодке в сильнейшую бурю на Багамах; на вертолете в пургу, в Канаде; в частном самолете над Шамбери, в 20—30-метровых воздушных ямах. Но в этот первый раз страх был самый жестокий.

И полное бессилие перед разбушевавшейся стихией, слабость, зависимость, ожидание, неизвестность!

В конце концов главный продюсер Роже Дебельмас, человек замечательный, добрался до нас босой, увязая по колени в грязной жиже, мокрый насквозь. Он принес несколько банок консервов, минералку и плохие новости. Нас залило и отрезало от мира. Ураган сорвал и разнес все — дорогу, рельсы, телефон, электричество. Саманные деревенские домики были разрушены, имелись десятки убитых, стада овец унесло потоком грязи, летевшим с гор и сметавшим все на своем пути. Несколько машин исчезло: их смело разгулявшейся жидкой почвой. Не ровен час, начнется эпидемия: вокруг сплошь разлагающиеся овечьи туши!

Съестных припасов не осталось совсем, питьевой воды было мало.

Роже сообщил нам все это и отправился обратно босой по воде разносить остальным остатки продуктов. Я просила его передать Дани, чтобы она добралась до нас, если сама на месте. А Манси с Жаниной, съежившись в кровати, теперь уже не «сидрыхли»! Мне казалось, что мы единственные чудом уцелевшие на разрушенной планете. Пол в бунгало представлял собой огромную грязную лужу, и мы хлюпали в ней.

Я продрогла до мозга костей.

Одетта кашляла, ее лихорадило и трясло.

Ни воды согреть, ни согреться, никакого источника тепла, одна сплошная пронизывающая, леденящая сырость.

Я стала умолять Вадима отправить меня в Париж: не хочу оставаться, фильм не фильм, того и гляди, заболею, больше не могу, сил моих нет, хочу уехать, уехать любой ценой! Он улыбнулся и ответил, что уехать нельзя никакой ценой, все разрушено, помощи нам оказать не могут, но, как только сообщенье наладится, он меня, клянется, отправит домой! Тем более, с фильмом теперь все пропало: нынешний пейзаж ничуть не похож на вчерашний. Доснять картину придется где-то в другом месте!

Лучик надежды забрезжил: уеду, да, но... когда?

Наш дом становился ноевым ковчегом.

Мужчины, женщины, звери — мы все делили меж всеми. Собаки согревали нас, прижавшись к нам, зарывшись в одеяла.

Мы чесались без конца.

Зверинец увеличивался: у нас завелись блохи!

На другой день дождь прекратился, мы могли подсчитать убытки.

Гигантская клоака, конец света, смерть во всех ее видах. На небольшом кладбище, где снимали мы позавчера, — развороченные могилы, груды скелетов, костей, обломки гробов, остатки спутанных одежд.

Жуткое зрелище.

Я заболела.

Необходимо было принимать лекарства и пить много воды. Ни того, ни другого!

Врач вкатил мне успокоительный укол.

Назавтра я проснулась в бреду и блохах.

И тут же сказала бедной Одетте, что уезжаю. Иду складывать вещи. Пусть найдет мне машину. Или хоть что, но — уехать. Затем в бывший чемодан собрала бывшие вещи — теперь кучу грязи. Оделась, как могла, и стала ждать.

Пришел Вадим. Он сказал, что ехать — неразумно. На дорогах неразбериха. Машина у меня в ужасном состоянии и т. д. Я поручила ему отдать Чорро какому-нибудь порядочному крестьянину с остатком моих испанских денег и советами, как осчастливить дорогого ослика. А уехать я уеду... Вадим обещал отдать Чорро в надежные руки и сделал еще одну попытку отговорить меня ехать.

Тут подоспел Дебельмас с теми же речами.

Я вверила ему Гуапу. Попросила, чтобы он сам привез ее на машине в Париж, потому что боялась брать ее в самолет. Еще сказала, что, если Рикики будет очень скулить, пусть привезет и Рикики...

Жанина и Сидор пришли проститься. Вид у них был счастливый и отрешенный. Жанина просила меня сказать Жики, что она беременна и остается в Мадриде с Манси! Ну и ну...

С тех пор я больше никогда не видела ее!..

Я взяла под мышку сверток, оставив чемодан на видном месте с запиской: «Ушла пешком в Париж». Совершенно больная, шла я еле-еле, ноги увязали в жиже, жижа чавкала.

И удивлялась, в какой рай прибыла и какой ад покидаю!

Подумать только, через 15 лет я вернулась сюда и Торремолиноса не нашла! На пляже — башни из стекла и бетона, всякие «Холидей-Инны» и «Софители», один выше другого. Мой отельчик «Монтемар» снесли. На его месте — 16-этажная махина... Все американизировано, безлико, гнусно. Выстроили также роскошный аэропорт. С приходом цивилизации ушла прелесть. Былой катастрофы, конечно, не повторится, но часто с водой выплескивают и ребенка.

Съемочная машина с Бенито Сьеррой за рулем, Одеттой и чемоданами нагнала меня через несколько километров.

До Мадрида добирались 18 часов, несколько раз дорогу нам преграждали груды обломков и ямы с водой размером с озеро. Ночью Бенито ехал то держа голову в окне машины, то хлеща себя по щекам, чтобы не заснуть.

Мадрид показался мне землей обетованной.

Отдохнув, помывшись, продизенфицировавшись, прихорошившись и обретя наконец прежний облик, мы с Одеттой сели в самолет на Париж — на этот раз с билетом только в один конец.

Оказаться дома не означало — наслаждаться.

У себя на Поль-Думере я лежала пластом на кровати, силясь вернуться в форму, снова обрести Жана-Луи и саму себя.

Разлука убивает любовь. С глаз долой, из сердца вон. В разлуке у каждого свои мелкие дела, другому уже неважные. А потом заочная ревность...

Жан-Луи был уверен, что все это время я ему изменяла... Больше месяца от меня не было писем... Может, снова сошлась с Вадимом, пожалев о прошлом? Ну как ему доказать, что он не прав? Единственный мой аргумент — чистые сердце и совесть. Мало против репутации «пожирательницы мужчин».

Клоун обнюхивал меня неодобрительно: пахла я странно, дрянной испанской дворняжкой... Он ревниво ворчал, но втайне ждал ласки, и я ласкала его очень нежно, объясняя, что скоро к нему приедет сестренка и надо ему отнестись к ней со всей душой.

Ален сунул мне длинный перечень чеков на подпись. Я опоздала с оплатой счетов и особенно налогов. А потом и служанка собиралась уволиться.

И холодильник сломался...

Короче, весь набор неприятностей за полгода — мне в пять минут. В довершение ко всему пришел Жики, посмотрел на меня подозрительно и спросил, почему Жанина не со мной. Пришлось сообщить ему горькую весть как можно деликатней. Я думала, он меня убьет!

Но я-то здесь при чем?..

А притом! Я, оказывается, дурной пример для порядочной женщины и втягиваю подруг в разгульную жизнь, и т. д. и т. п. От горя Жики сам не знал, что говорил. Он хлопнул дверью и тут же ринулся в Мадрид за женой, сами понимаете, напрасно!

Единственной радостью в парижской жизни стало возвращение Гуапы. Дебельмас вручил мне мое сокровище целым и невредимым и объявил, что съемки закончатся в Ницце на студии «Викторин», что там готов уже кусок испанского селенья, кладбища и песчаного пляжа.

Мой коллибациллез был залечен, но, видимо, не вылечен: от него у меня остаточные явления и по сей день.

Два дня спустя, сев в поезд на Ниццу, я покинула Париж без сожаленья. Со мной ехали Гуапа и Одетта. Ноябрьский город был дождлив, а Поль-Думер впервые показался мне враждебным.