"Загадка Катилины" - читать интересную книгу автора (Сейлор Стивен)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

— Гней Клавдий — что за неприятный человек! — сказал Катилина. — И что, все ваши соседи настолько ужасны?

— Насколько я успел их узнать. Хотя, конечно, не все, — добавил я, вспомнив о Клавдии. — Не слишком ли горяча вода?

— В самый раз.

— А тебе, Тонгилий?

— Превосходно.

— Я могу позвать рабов, и они подкинут дров в печь…

— Нет, нет, а то я просто растаю, — сказал Катилина, погружаясь в лохань с теплой, дымящейся водой.

Мой старый друг Луций Клавдий снабдил свой загородный дом многими городскими удобствами, в том числе банями, включавшими в себя три комнатки—с теплой, горячей и прохладной водой. Летом я обычно мылся в реке, взяв с собой мыло и губку, ведь даже ночью было слишком жарко, чтобы погружаться в теплую воду. Катилина же попросил, чтобы рабы развели огонь и наполнили лохани горячей водой. На это дал согласие, скорее, не сам я, а мои ноющие ноги. Так что после обеда мы удалились не в атрий, а в бани. Мы сняли наши грязные туники и погрузились в бассейн с теплой водой, затем прошли в соседнее помещение, где и стояли лохани с горячей водой. Катилина и Тонгилий терли друг другу спины щеткой из слоновой кости.

Метон не пошел с нами, хотя, как мне казалось, он хотел послушать, о чем разговаривают взрослые. Бесконечная беготня по камням взяла свое, и он начал клевать носом еще до того, как нам подали последнее блюдо — жареный лук с приправами. Когда обед закончился, Вифания подняла его и отправила в кровать.

И это оказалось к лучшему, ведь я не хотел, чтобы Метон показывался обнаженным в присутствии Каталины. Говорили, что Катилина обладал ненасытным аппетитом к плотским удовольствиям, хотя он сам и отрицал это, рассказывая нам о происшествии с его подругой весталкой.

Если судить по Тонгилию, то вкусы его были достаточно строги. Молодой человек обладал таким совершенным физическим строением, что ему позавидовал бы любой мальчишка, а старик бы пожалел о прошедшей юности. Как я понял, он был из породы тех молодых, очаровательных людей, которые становятся более надменными, когда снимают все одежды. Он с чрезмерным самолюбованием подымал из воды руки с мощными мускулами, горделиво смотрел по сторонам, откидывая свешивающиеся на лоб волосы таким движением, каким скульптор совершенствует свое творение.

Катилина, казалось, одобрял его жесты, внимательно за ним наблюдая. Не смотря друг на друга, они улыбались одновременно, поэтому я предположил, что они дотрагивались друг до друга под водой.

Наконец Тонгилий поднялся и вышел из воды. Он завернулся в полотенце и отряхнул мокрые волосы.

— Не хочешь ли окунуться в бассейн с холодной водой? — спросил я его.

— Я предпочитаю не охлаждаться перед сном. Пар, протекающий по телу, пока оно остывает, действует как массаж. И навевает приятные сны.

Он улыбнулся мне и наклонился, едва не касаясь своей щекой щеки Каталины. Они шепотом обменялись несколькими фразами, а затем Тонгилий ушел.

— Ты давно его знаешь? — спросил я.

— Тонгилия? Пять лет или что-то около того. Тогда он был еще не старше Метона. Приятный молодой человек, правда?

Я кивнул. Комнату освещала лишь одна лампа, исевшая на цепи под потолком. Единственными звуками были бормотанье труб и всплески горячей воды. Поднимающийся пар придавал комнате странное оранжевое освещение. Я полностью погрузился в воду, на поверхности оставалась только голова, и меня наполнило чувство удовлетворения. Катилина сказал, что растает, если станет еще горячее, но, по-моему, я уже растаял.

Долгое время Катилина лежал напротив меня с закрытыми глазами. Я же рассматривал странные узоры и картины, которые представлял моему воображению пар.

— Что самое интересное, эту шахту действительно стоит покупать.

— Ты говоришь серьезно? — спросил я.

— Я всегда серьезен, Гордиан. Все эти кости, конечно же, нужно будет убрать, а то новые рабочие в ужас придут. Не стоит никого пугать. Нужно заботиться о моральном духе, даже у рабов.

— Ты кого-то цитируешь.

— Да, моего адвоката, того, кто покупает старые шахты и получает от них выгоду.

— Значит, такой человек существует на самом деле?

— Конечно. А ты думаешь, я солгал старому бедняге Форфексу?

— И я, конечно, знаю имя этого человека?

— Он всем известен.

— Марк Красс?

Катилина приоткрыл глаза и поднял брови.

— Да, ты решил и эту загадку, Гордиан, угадал имя загадочного покупателя. Но ее не трудно было решить. Известен всем — значит, нет нужды держать в тайне его имя. Покупает шахты, старается всеми средствами увеличить свои доходы. Кто еще, как не самый богатый человек в Риме?

— Загадкой является то, что ты слишком близко знаком с ним — так, что даже заботишься о его делах.

— И что же здесь непонятного?

— Говорят, что твои политические представления чересчур радикальны, Катилина. Зачем самому богатому человеку в мире связываться со смутьяном, который ратует за передел собственности и за отмену долгов?

— Мне казалось, что ты не хочешь говорить о политике.

— Это все горячая вода виновата — размягчила мне голову. Это не я. Извини, уж так получается.

— Как хочешь. Да, действительно, у нас с Крассом имеются кое-какие разногласия, но мы при этом противостоим общему врагу — правящей олигархии. Ты прекрасно знаешь, кого я имею в виду — кучку семейств, связанных тесным родством, которые хватаются за власть и не остановятся ни перед чем, чтобы удержать ее и не отдать бразды правления оппозиции. Ты знаешь, как они себя называют? Лучшие Люди, «оптиматы». И такие слова они произносят без малейшей тени смущения, ведь власть настолько очевидна, что скромность тут излишня. А те, кто не принадлежит к их кругу, называются просто толпой, чернью. По их представлениям, власть должна принадлежать только им, ведь кто же еще, если не Лучшие Люди, могут управлять государством? Ох, как мне ненавистна их чопорная самоуверенность! А Цицерон полностью им продался. Цицерон, выскочка из Арпина, без благородных предков. Если бы только он знал, как оптиматы называют его за глаза…

— Мы говорим о Крассе, а не о Цицероне.

Катилина вздохнул и устроился поудобнее.

— Марк Красс слишком велик, чтобы принадлежать одной партии, даже оптиматам. Красс сам себе партия и, когда хочет, примыкает к оптиматам, когда не хочет — отстраняется. Ты прав, Крассу вовсе не по душе мои намерения преобразить экономику государства, что необходимо для спасения Республики. Он бы даже предпочел увидеть, как она погибает, лишь бы имя следующего диктатора было Марк Красс. Но в то же время нам часто приходится сплачиваться против оптиматов. И конечно же, наши добрые отношения зародились еще в те времена, когда мы оба служили у Суллы.

— Ты хочешь сказать, что, как и Красс, ты нажился благодаря постановлениям Суллы, когда у его врагов отобрали собственность и устроили распродажи?

— Так многие поступали. Но я никогда не убивал ради выгоды и не предавал человека из мести. Ну да, мне известны слухи, будто бы я внес в списки имя мужа своей сестры, а некоторые говорят, будто я сам убил его, а потом настоял, чтобы его объявили врагом Суллы. Как будто бы я нарочно старался обесчестить имя сестры и лишить ее наследства!

В его голосе появились гневные нотки.

— В прошлую избирательную кампанию пустили слух, не без участия брата Цицерона — Квинта, будто бы я помог в те годы убить претора Гратидиана. Бедный Гратидиан, растерзанный толпой! Они сломали ему ноги, оторвали руки, вырвали глаза, а затем обезглавили. Ужасающая жестокость! Мне пришлось быть свидетелем этого безумства, но я вовсе не подстрекал толпу, как утверждает Квинт Цицерон. И уж вовсе я не бегал по Риму, размахивая оторванной головой. Но некоторые из оптиматов привлекли меня к суду в прошлом году — и я полностью оправдал себя, как защищался от любого обвинения за все эти годы.

— Если уж зашла речь о головах, то твоя покраснела и стала похожа на свеклу. Вода, должно быть, очень горячая.

Катилина, увлекшись своей речью, высунулся по пояс из воды. Теперь он вздохнул и снова погрузился в лохань.

— Но мы говорим о Крассе… — Он улыбнулся, а я подивился тому, насколько быстро он может изменять свое настроение. — Знаешь, что на самом деле упрочило наше знакомство? Скандал с весталкой! Той весной к суду привлекли не только нас с Фабией — Красса обвинили в том, что он совратил саму главную жрицу! Ты помнишь подробности? Его настолько часто видели в ее компании, что Клодию не составило труда убедить в самом худшем половину Рима. Но Красс превосходно защитил себя — сказал, что просто докучал жрице по поводу продажи ее собственности и хотел заключить сделку — история настолько типичная для миллионера Красса, что все ему поверили. Ему удалось сохранить свою жизнь, как и мне, но мы оба запятнали себе репутацию — он, потому что все поверили в его невиновность, но сочли очень жадным, я же, по мнению толпы, просто легко отделался, хотя и был виноват. После судебного разбирательства мы отметили нашу победу, выпив несколько бутылок фапсонского вина. Политические союзы, Гордиан, часто заключаются не по правилам логики. Иногда они вырастают из совместно перенесенных неприятностей, — он внимательно посмотрел на меня, словно придавая вес своему высказыванию. — Но, насколько я понимаю, у тебя тоже были свои дела с Крассом.

— Он позвал меня, чтобы разобрать дело об убийстве своей кузины в Байях, — сказал я. — Это было девять лет тому назад. Обстоятельства были довольно примечательными, но я не вправе говорить о деталях. Достаточно того, что мы с ним расстались не совсем в дружеских отношениях.

Катилина улыбнулся.

— Красс, на самом деле, мне кое-что рассказал. Свою версию. Он хотел, чтобы ты обвинил нескольких рабов, но ты же настаивал на поисках истины, хотя это и противоречило планам Красса. Поверишь или нет, но он втайне восхитился твоей честностью, даже если ему и не нравилась, скажем так, твоя несгибаемая натура. Я думаю, что Красс и сам становится таким, когда дело касается его антипатий. Но, по крайней мере, дело в Байях имело хотя бы одно положительное последствие. Насколько я понимаю, там ты встретил Метона. Ах, пожалуйста, не опускай глаза, Гордиан. Я считаю, что это довольно замечательный поступок — освободить юного раба и усыновить его. Я понимаю, что ты так поступил не ради того, чтобы тебя хвалили, а ради мальчика. Мне все известно, со мной ты можешь быть откровенным.

— Я бы постарался забыть, что Марк Красс был хозяином Метона. Поступи он по-своему, Метон был бы уже давно мертв. Красс продал его сицилийскому крестьянину, чтобы воспрепятствовать мне. И то, что я его нашел и усыновил, доказывает, что можно противостоять слепой, маленькой и злобной мести Даже самого богатого человека в мире.

Катилина надул губы.

— Как я вижу, Красс не все мне рассказал.

— Потому что Крассу не все известно. Но от меня ты тоже не все услышишь.

— А теперь и ты покраснел, Гордиан. Ну что, ты готов окунуться в холодную воду?

Как и Катилина во время предыдущей речи, я наполовину поднялся из воды. Я вздохнул и опустился на место.

— Ты защищаешь мальчика, как и следовало ожидать, — сказал Катилина. — Сейчас опасное время. Я и сам отец. Постоянно тревожусь за судьбу жены и дочери. Иногда мне кажется, что надо бы последовать твоему примеру и удалиться от мира, насколько это возможно. Жить в безвестности, как Цинциннат. Ты ведь знаешь старую историю — когда Республика была в опасности, то люди позвали крестьянина Цинцинната. Он отложил свой плуг, принял пост диктатора и спас отечество.

— А когда опасность миновала, вернулся к своему плугу.

— Да, но дело в том, что ему пришлось действовать, когда от него это потребовалось. Для мужчины повернуться спиной ко всему свету означает отказаться от возможности изменить будущее мира. Кто откажется от такой возможности? Даже если его попытки обречены на неудачу?

— Или приведут к тяжелым последствиям.

— Нет, Гордиан, когда я размышляю о мире, в котором будут жить мои потомки, я не могу оставаться безучастным отшельником. А когда думаю о том, что на меня смотрят мои предки, то не могу оставаться праздным. Мой предок стоял с Энеем, когда тот впервые высадился на Италийском побережье. Возможно, во мне говорит патрицианская кровь, советуя мне взять бразды правления, даже если их придется вырывать из рук оптиматов!

Он вытянул руку и с силой шлепнул по воде. Затем опустился и некоторое время сидел молча. Сквозь оранжевую дымку он походил на актера на сцене.

В комнату вошел раб и спросил, не желаем ли мы, чтобы он открыл кран печки и пустил свежей горячей воды. Я кивнул, и раб удалился. Через мгновение загудели трубы и вода заколыхалась. Туман сгустился, свет лампы потускнел. Я уже не мог отчетливо разглядеть лицо Каталины.

— Хочешь узнать секрет, Гордиан?

«Ох, Катилина, — подумал я, — я так много всего хочу узнать, и в первую очередь — кто такой Немо и почему он оказался в моей конюшне без головы!»

Это, на самом деле, загадка…

— Загадывать загадку и рассказывать тайну — две разные вещи. Я хочу услышать секрет. А загадки разгадывать я сегодня уже не намерен.

— Извини. Но попробуй — как человек может дважды потерять голову?

Вода завертелась маленьким круговоротом. Туман стал плотным, как на море.

— Не знаю, Катилина. И как же человек может дважды потерять голову?

— Сначала от любви, а потом на плахе.

— Ответ я понимаю, но не загадку.

— От весталки Фабии я потерял голову в первый раз, а потом едва не потерял от рук палача. Понимаешь? Мне кажется, что это хорошая загадка. Тогда я был моложе. Каким же дураком я был…

— Ты о чем говоришь, Катилина?

— Я рассказываю тебе о том, что ты всегда подозревал. Между нами с Фабией было общего не только то, что мы интересовались арретинскими вазами.

— А той ночью, в доме весталок…

— Это было в первый раз. Раньше она всегда отказывала мне. Когда закричал человек за перегородкой, мы как раз занимались любовью. На Фабии было платье, на мне — туника, и все это время мы стояли. Я-то хотел раздеться и отнести ее на ложе, но она настояла на том, чтобы не раздеваться. Но все равно это был один из самых восхитительных моментов в моей жизни. Когда человек закричал, я едва услыхал его в пылу страсти. Я сам вполне мог закричать от удовольствия. Фабия, конечно же, испугалась, оттолкнула меня. Но я уверил ее, что это безумие. Я-то еще не довел дело до конца. Если бы она меня оттолкнула, то я бы оставил лужу доказательств нашей преступной связи на полу или бы меня выдало вздутие под туникой. Так что мы едва успели до прихода главной Жрицы. Щеки Фабии налились румянцем, словно спелые яблоки. Груди ее вздымались и покрылись потом. Я все еще дрожал…

— Катилина, зачем ты мне это рассказываешь?

— Потому что ты достоин знать правду, Гордиан; ты один из немногих, кому следует это узнать. Потому что ты никогда не знал того, что случилось, до конца, а теперь знаешь.

— Но зачем мне сейчас рассказывать о том случае?

Катилина долго молчал. Сквозь оранжевую дымку я пытался определить выражение его лица, но не мог. То ли он хмурился, то ли его глаза смеялись. Потом он сказал:

— Говорят, у тебя дар — умение выслушивать людей. Любому политику нужен такой человек. Говорят, что ты умеешь вытянуть истину из любого, даже если он сам этого не хочет.

— Кто говорит?

— Ну, например, Красс. Все эти годы он не забывал вашего ночного разговора в Байях. Он не припомнит другого такого случая, когда настолько откровенно говорил с человеком. Он утверждает, что у тебя сверхъестественная способность вытягивать истину из людских сердец.

— Но только когда их сердца отягощены тайной. Если их гнетет тайное бремя.

— Какое еще бремя? — спросил Катилина.

— Каждый раз по-разному. Кто-то вынужден признаваться в своих страхах, кто-то — что причинял зло уже умершим людям. Некоторые говорят о том, как они были жестоки к другим, другие повествуют, как жестоко обращались с ними самими. Есть люди, которые совершили ужасные преступления, ушли от закона и от мести богов, но все еще чувствуют потребность кому-то признаться. Другие только воображают подобные преступления и если не свалят с плеч этот груз, то на самом деле их совершат.

— А как те, что должны были совершить преступление, но не смогли?

— Не понимаю.

— Как насчет тех, кто должен действовать, но замялся и передумал в последний момент? Встречал ли ты, Гордиан, такого человека, который бы признался, что не совершал преступления, хотя, казалось бы, должен был его совершить?

— Это что, еще одна загадка?

Несмотря на полумрак, я догадался, что он улыбается.

— Возможно. Но время ответа на нее не пришло, как и время ответа на ту загадку, что тебе загадал Марк Целий. Может быть, время так и не придет.

— Я думаю, Катилина, что тебе есть в чем признаваться и помимо таких странных поступков.

Я думал, что мои слова оскорбят его. Но он рассмеялся, сначала очень резко и громко, а затем тихо, и его хихиканье смешалось с гудением труб и всплесками воды.

— Мне кажется, моя репутация превосходит действительность. Если ты узнаешь меня поближе, то поймешь, что всю жизнь я был жертвой непрерывных происков своих врагов. Три года назад меня привлекли к суду за вымогательство в мою бытность консулом Африки. Неужели ты полагаешь, что подобные поступки имели место? Нет, все выдумал мой враг Клодий, чтобы очернить меня в глазах оптиматов: Какого-то результата они достигли — я был вынужден отстраниться на два года от политической борьбы за место консула. Меня в конце концов оправдали, но никто не вспоминает об этом. Знаешь ли ты, что перед разбирательством защищать меня собирался сам Цицерон? Да, да, тот самый перебежчик, что чернит меня в глазах всех граждан и называет самым злостным созданием в Риме. Мне кажется, такое определение подходит больше всего к нему самому.

В прошлом году я наконец-то смог бороться за должность консула, и оптиматы не могли остановить меня. Поэтому они подкупили Цицерона и направили его злобный язык против меня. Я проиграл. Но и тогда они боялись, что я выиграю в следующий раз, и вот они выдумали судебное разбирательство по делу убийства Гратидиана во времена Суллы! Будь уверен, Цицерон на этот раз не предлагал мне свои услуги! Но я все равно был оправдан, и попытка оптиматов устранить меня от участия в выборах не удалась. В этом году я опять буду в них участвовать.

Так что, Гордиан, думай сам, много ли значат эти преступления, вымышленные моими противниками, которым так легко очернить человека, как и прикончить муху одним шлепком. Когда человека постоянно таскают по судам, конечно, на нем остается грязное пятно, но в каких преступлениях я должен каяться, если я всего лишь муха, попавшая в тарелку оптиматов?

Я, прищурившись, посмотрел на Каталину, но разглядел только неопределенный островок посреди тумана.

— Я имел в виду другие преступления, обвинения другого рода.

— Ты слишком умен, чтобы верить и половине того, что слышишь, Гордиан, особенно тому, что исходит из ядовитых уст Цицерона и его брата Квинта. Я вовсе не говорю, что я такой скромный и тихий человек. Но я и не чудовище, каким меня изображают враги, — да разве и может человек быть таким? Ну хорошо, начнем с самого худшего: когда я хотел вступить в брак с моей будущей женой, она якобы отказалась, потому что у меня уже был наследник, и поэтому я якобы убил своего сына. Ты, Гордиан, отец, представляешь, как оскорбили меня такие сплетни? Я целыми днями скорбел о смерти сына. Если бы он остался в живых, то был бы на моей стороне, служа мне опорой и поддержкой. Он умер от лихорадки, но враги утверждают, что от яда, и используют трагедию его смерти, чтобы выдумать жалкие и низкие обвинения против меня.

Также говорят, будто я женился на Аврелии Орестилле, чтобы выпутаться из долгов. Ха-ха! Только по неосведомленности можно так недооценивать мои долги! Они также недооценивают нашу взаимную привязанность с Аврелией, но это вовсе не их дело и не твое, да простится мне моя невежливость.

Потом эти слухи о моих сексуальных похождениях. Кое-что из этого — правда, но остальное — чистейшие выдумки. Им осталось придумать только, будто я обесчестил собственную мать и таким образом породил себя! И какая разница, что некоторые эпизоды правдивы? Никто давно уже не придает таким делам значения, кроме засохших моралистов вроде Катона и Цицерона с его черным языком. Сказать по-честному, я никогда не мог понять, почему люди, не испытывающие аппетита, так ненавидят людей, наслаждающихся изысканной пищей!

— Хорошо сказано, Катилина, но одно дело — превосходный обед, а другое — обесчещенная девушка, лишившаяся возможности счастливого замужества, как и опороченные молодые люди, опозорившие себя тем, что вовлеклись в твою политическую игру.

Лампа почти догорела. В потемках я расслышал вздох.

— Увы, Гордиан, я уже не могу видеть твоего лица, поэтому надеюсь, что ты улыбаешься, зная, что большинство этих историй выдуманы моими врагами. Ну да, признаюсь, что я испытываю склонность к молодым и невинным. Какой же человек со здоровым аппетитом пройдет мимо дерева и не оглянется на сочный плод, висящий на нем? А в этом развращенном мире, где так много лжи и обмана, как можно не находить удовольствие и успокоение в чистых душах молодых людей? Но силой я никого не принуждал. Меня обвиняли в воровстве и убийствах, но не в изнасиловании — даже мои враги признают, что никто не ложился в мою постель по принуждению. И я не просто беру, не отдавая ничего взамен. Мне отдают невинность в обмен на мои связи, удобства, которые я могу предоставить; каждый благодарит тем, чем способен поделиться.

— А что ты дал весталке Фабии?

— Я предоставил ей возможность испытать приключение! Удовольствие, наслаждение, опасность — все то, чего она была лишена.

— А также возможность быть закопанной живьем? Ведь дело вполне могло обернуться и так.

— За это порицай Клодия, а не меня.

— Ты слишком легко уклоняешься от ответственности.

Он опять замолчал, и я услышал, как он ерзает на месте. Затем он встал, клубы пара закружились вокруг него. От жары кожа его покраснела. Волосы были покрыты влагой, и капли пота стекали по его груди и животу. Плечи его были широкими, живот плоским. Он производил впечатление сильного и хорошо сложенного человека. Не удивительно, что его могли так любить; не удивительно и то, что худые и невыразительные люди, подобные Катону и Цицерону, ненавидели и презирали его за физическое превосходство и любовные похождения.

Казалось, он прочитал мои мысли.

— Ты и сам неплохо выглядишь, Гордиан. Сельская жизнь, очевидно, как раз для тебя. В городе же люди толстеют и хиреют — одно дело слабеть от старости, а другое — от праздности, не так ли? Но мне кажется, что у тебя тоже немалые аппетиты.

Он стоял и смотрел на меня сверху вниз, словно ожидая какого-то ответа. От его взгляда мне стало неловко.

— Ну, — сказал он наконец, — хватит с меня этой жары! Может, пойдем, окунемся в холодную воду, Гордиан?

— Нет, я еще немного побуду здесь. Я, возможно, последую примеру Тонгилия, просто вытрусь и отправлюсь спать.

Каталина вышел из воды. Он взял свое полотенце из ниши в стене, но не счел нужным прикрыться. Перед дверью, ведущей в холодную комнату, он остановился.

— Может, мне позвать раба, чтобы он принес другую лампу?

— Нет, — ответил я, — я сейчас как раз хочу побыть в темноте.

Катилина кивнул, вышел и закрыл дверь. Через мгновение свет замерцал и погас. Я лежал в темноте, размышляя над словами Каталины и думая о его якобы вымышленных преступлениях.

Должно быть, я задремал, потому что неожиданно проснулся от слабого скрипа. Скрипела не та дверь, в которую прошел Катилина, а противоположная, ведущая в комнату с теплой ванной, а оттуда во внутренние помещения. В то же мгновение в дверном проеме показался свет.

Возможно, дверь открылась сама по себе, оттого, что распухла от влаги. Но мое сердце забилось сильнее, и от сонливости не осталось и следа. Может быть, это Тонгилий решил вернуться, повторял я себе, но почему он скрывается? А вдруг это раб принес новую лампу — почему же он тогда не входит?

Я вслушивался, но ничего больше не слышал.

Однако я был совершенно уверен, что за дверью кто-то стоит.

Я как можно тише поднялся, взял полотенце, но не стал им прикрываться — им можно, как щитом, защищаться от ударов кинжала, можно им связать врага, или, перекинув через шею, задушить его. Я тихо взялся за деревянную ручку, обождал, пока сердцебиение немного утихнет, и открыл дверь.

Человек за дверью споткнулся и упал на меня. Я схватил его за одежду, скрутил и вывернул руки. Человек шатался, но не пытался сопротивляться. Потом он повернул ко мне свое лицо.

Я пробормотал проклятье и отшвырнул полотенце.

Мой пленник тяжело вздохнул, переводя дыхание, а затем прошептал, словно это была игра:

— Так значит, Катилина на самом деле спал с весталкой!

— Метон!

— Извини, папа, но я не смог заснуть. У меня так болели ноги от подъема на гору! Когда я подошел к двери, я услышал, как вы разговариваете. Конечно, я должен был заявить о своем присутствии, но мне хотелось вас послушать. Вы бы ничего такого не сказали, если бы знали, что я вас слушаю? А я очень тихо стоял, ведь правда? Но, к сожалению, допустил ошибку, опершись о дверь…

— Метон, когда ты научишься уважению и почитанию к старшим?

Метон приложил палец к губам и указал кивком на противоположную дверь. Я понизил голос.

— Это твоя привычка тайком подслушивать те разговоры, из которых ты можешь узнать… — Я вздохнул. — Нет, я на самом деле не знал, где ты находишься, пока не скрипнула дверь. А это значит, что ты молодой и проворный, а я становлюсь глухим и старым. Интересно, кто из нас больше нуждается в ночном отдыхе?

Метон улыбнулся, и я не мог не улыбнуться в ответ. Я схватил его за шею и потрепал довольно грубо. Пора уже было спать, но перед тем, как уйти, я оглянулся и посмотрел на дверь, ведущую в комнату с холодной водой. Оттуда донеслось несколько всплесков. Как и в прошлую ночь, скоро весь дом заснет, и только Катилина останется бодрствовать, отгоняя Морфея и, кто знает, каких еще богов, желающих снизойти к нему.