"Господин Ганджубас" - читать интересную книгу автора (Маркс Говард)

ПАПОЧКА

В Америке пятьдесят штатов, и каждый имеет органы правосудия. Даже единственный в своем роде федеральный округ Колумбия, то есть Вашингтон, и Гуам, и Виргинские острова, и прочие заморские владения США. Эти органы власти держат за решеткой гораздо больше миллиона человек за убийство, хранение наркотиков, изнасилование и растление малолетних. Ни в одной другой стране по тюрьмам не сидит столько народа.

Кроме того, правительство Соединенных Штатов создало федеральную систему правосудия, которая охватывает все органы правосудия, перечисленные выше, и отправляет в заключение еще сто тысяч человек. Федеральными считаются правонарушения, которые угрожают национальной безопасности; затрагивают федеральных служащих или учреждения, пользующиеся федеральными гарантиями; совершаются на территории двух или более штатов либо индейских резерваций; имеют отношение к контрабанде наркотиков. Шестьдесят процентов федеральных заключенных осуждены за преступления, связанные с наркотиками.

Как правило, федеральных преступников размещают в федеральных же тюрьмах. Исключения делаются только в тех случаях, когда заключенного доставляют в суд, когда его надо изолировать, чтобы превратить в доносчика, или сломить, подвергнув «дизельной терапии». Для таких целей федеральные власти постоянно используют отдельные блоки некоторых тюрем штатов (включая окружные тюрьмы). Типичный пример — тюрьма Норт-Дейд.

Лица, нарушившие законы штата, как правило, содержатся в тюрьмах штата, если только не доставляют властям слишком много хлопот. Особо отличившимися занимаются федералы. Поэтому в федеральной тюрьме обязательно есть краснокожие воины, террористы, грабители банков, убийцы президентов, шпионы, наркоконтрабандисты и все те, кто, по мнению властей штата, ведет себя слишком агрессивно. Эту разношерстную публику Федеральное бюро тюрем рассовывает по разным исправительным учреждениям, различающимся надежностью охраны, наличием внешних патрулей; характеристиками сторожевых вышек, стен, ограждений, устройств обнаружения; соотношением численности персонала и заключенных и условиями содержания заключенных. Из более чем ста подобных учреждений лишь шесть считаются тюрьмами особого режима, предназначенными для размещения наиболее опасных преступников. Одна такая тюрьма, пользующаяся самой черной репутацией из-за убийств и групповых изнасилований, находится в городе Терре-Хот, штат Индиана. Переименованная в Террор-Хат (Хижину террора), она представляет собой американскую «школу гладиаторов», арену для надзирателей, дубоватых молодчиков из «белой швали», а также чернокожих главарей городских банд, байкеров и психопатов. Половина заключенных не может даже надеяться на освобождение. В этой тюрьме царят свои порядки.

Я был в ужасе, но страх — чувство, которое лучше всего не показывать. Поэтому 10 января 1990 года я прикинулся храбрецом, когда вместе с другими девятью федеральными заключенными, закованными в цепи и кандалы, поднялся в тюремный автобус в аэропорту Хулман, штат Индиана. Рядом стоял такой же автобус, отправлявшийся в тюрьму города Марион, штат Иллинойс. Мы находились в трехстах километрах от Чикаго. Прошло шесть недель с тех пор, как я покинул Майами и пустился в шестнадцатичасовое автобусное путешествие до Атланты, штат Джорджия. В Атланте меня засунули в карцер на пять недель из-за отметки в досье: «склонен к побегу». Затем вместе с сотней других заключенных самолет Федерального бюро тюрем доставил меня с базы ВВС в Джорджии в аэропорт Оклахомы. После ночевки на полу в занесенной снегом федеральной тюрьме Эль-Рено очередной тюремный борт привез нас сюда. Кроме меня имелся еще один заключенный в «черном ящике». Мы сели вместе. Этот Дженнаро Ланджелла по прозвищу Джерри Ланг считался главой мафиозной семьи Коломбо из Нью-Йорка. Он, хоть и сидел в тюрьме, отбывая пожизненное заключение, все равно сохранял за собой славу пятой по значимости криминальной фигуры мира. Правительство США похоронило его заживо. Когда он мне это рассказывал, автобус как раз проезжал мимо первых строений тюрьмы Терре-Хот, этого кладбища для обреченных на забвение до смерти.

Нас основательно обыскали, в седьмой раз за день, сфотографировали, сняли отпечатки пальцев и провели медицинский осмотр. Выдали пластиковые карточки для удостоверения личности и покупки несъедобного дерьма в торговых автоматах, если есть деньги на тюремном счете. Наконец развели по камерам.

Тюрьма Терре-Хот, построенная в 1940 году, поставила рекорд: двадцать лет без единого побега. Она напоминает огромное насекомое: хитиновый покров — ограждение из бритвенно острой колючей ленты, грудь и брюшко — главный проезд, задние ноги — блоки камер для заключенных, коготки — карцеры, передние ноги — вспомогательные сооружения для тысячи трехсот обитателей тюрьмы, сложные, фасеточные глаза — телекамеры, а голова — гимнастический зал. Это подобие насекомого, ощетиненного колючками, стоит посреди игровой площадки, которая также обнесена заграждением из колючей ленты. Там имеются теннисные корты, уйма тренажеров, площадки для игры в мяч, гольф, бадминтон, баскетбол, футбол, бейсбол, поле для метания молота, беговая дорожка, гимнастический зал на открытом воздухе, кегельбан, навес для игры в карты, напоминающий казино. Рядом с ним установлена инипи — индейская парильня для обрядового и лечебного потения; здесь лежит заповедная территория североамериканских индейцев. Неподалеку от тотемного столба располагался тюремный завод государственной корпорации «Юникор», где заключенные за гроши вкалывают на правительство и тайно изготовляют смертельно острые заточки. Вспомогательные сооружения, внутри «насекомого», включают часовню, где отправляются обряды всех мыслимых культов, юридическую библиотеку, оснащенную фотокопировальным оборудованием и пишущими машинками, еще одну библиотеку с художественной литературой, кафетерий, бильярдный зал, две звукозаписывающие студии, кинозал, школу, супермаркет и тридцать телевизионных комнат. Тюремные блоки различаются принципом размещения заключенных: одни представляют собой общежития, другие разбиты на одиночные камеры или камеры для нескольких заключенных. Арестантам разрешалось ходить по камерам внутри тюремного блока большую часть дня, но передвижение между блоками, по общей территории допустимо только во время установления десятиминутных интервалов. В камере, куда меня определили, уже обретались американец из южных штатов, умиравший от рака печени, контрабандист героина из Ливана и чернокожий торговец крэком. Мы на удивление легко нашли общий язык. Они отнеслись ко мне по-дружески.

У тюрьмы Терре-Хот имелся один большой плюс: заключенному уже не угрожал перевод куда похуже. Это обитателей обычной тюрьмы можно было стращать строгим режимом, но не здешних аборигенов, которых даже карцер не приводил в содрогание, потому что туда отправляли слишком часто. Администрации Терре-Хот оставалось лишь пугать подопечных назначением дополнительного срока, только для отбывающих пожизненное заключение без права условно-досрочного освобождения это был пустой звук. В Терре-Хот не ощущалось недостатка в самогоне, наркоте, которую проносили продажные надзиратели. Азартные игры шли на полную катушку. И хотя заключенные были готовы большую часть времени играть в баскетбол или смотреть его по телевизору из-за отсутствия эффективного фактора устрашения нередко возникали бессмысленные разборки. Чуть не ежедневно кого-нибудь запарывали ножом. Каждый день вспыхивало несколько жестоких и свирепых драк. Массу людей убивали или калечили. По большей части разборки происходили между бандами, но некоторые завязывались из-за мелких ссор между заключенными.

Большинство банд состояло из чернокожих мусульман. Одна из самых влиятельных — чикагская «Эль Рухн» — изначально называлась «Блэк П. Стоун Нэйшн» и возникла в шестидесятые годы путем слияния «Блэкстоун рейнджере» с прочими уличными бандами. Ее подкармливал ливийский лидер, полковник Каддафи. «Эль Рухн» числила в своих рядах тысячи боевиков и владела солидным количеством недвижимости, приобретенной через незаконные операции. От «Блэкстоун рэйнджерс» вели свое происхождение и другие команды чикагских уличных бойцов, в том числе «Вайслордс», парни Рузвельта Дэниелса, которого позднее жестоко убили в тюремной столовой, — они одно время полностью контролировали жизнь в Терре-Хот. «Вайслордс» то жили в мире с «Эль Рухн», то воевали. В Терре-Хот мотали срок и бойцы двух банд Лос-Анджелеса — «Бладс» и «Крипе», изрядно насолившие властям Калифорнии. Печально известная тюрьма Лортон в округе Колумбия сплавила в «Хижину террора» чернокожих, постоянно затевавших драки. Ни «Вайслордс», ни «Эль Рухн» не уживались с «Крипе» и «Бладс», не говоря уже о чернокожих братьях из округа Колумбия. У каждой банды был свой лексикон, свои цвета и очень сложный язык жестов. Особую касту составляли ямайские уличные бойцы, которые очень сильно отличались от американских бандитов и горячо их ненавидели; одни ямайцы носили растафарианские косички, другие обходились без них.

Банды белых в Терре-Хот были представлены не менее богато. Расистские «Арийское братство», и «Грязные белые парни», «Мафия Дикси», мексиканская мафия, бесчисленные кубинские, пуэрториканские и колумбийские синдикаты, команды байкеров. Соперничающие банды моторокеров, такие, как «Ангелы ада», «Язычники» и «Беззаконники», встретившись на улице, мочили друг друга, но в тюрьме они благоразумно заключили перемирие. Один из самых видных байкеров, Джеймс Нолан по прозвищу Большой Джим, из банды «Беззаконников» сидел в Терре-Хот и должен был освободиться не раньше 2017 года.

Каждая банда придерживалась собственных обрядов инициации. Некоторые требовали, чтобы новичок совершил убийство наудачу внутри тюрьмы. То обстоятельство, что я англичанин и не стукач, позволяло мне избегать конфликтов, вести себя вежливо, так, как привык; но в безопасности я никогда себя не чувствовал и друзей выбирал с большой осторожностью.

Терре-Хот кичилась своей «коллекцией» прославленных мафиози. Помимо Дженнаро Ланджеллы (Джерри Ланга), самого крутого из всех, здесь «гостили» Джон Карнеглия, Виктор Амусо (босс Вик) и Фрэнк Локашо, большие шишки в нью-йоркском преступном клане Гамбино, при посредстве которого я протаскивал гашиш через аэропорт Кеннеди. А также Энтони Инделикато (он же Бруно), сын Альфонсе Инделикато (Сонни Красного) и капо преступной семьи Джозефа Бонанно (Джо Бананаса). Еще в Терре-Хот содержались сицилиец Антонио Айелло, проходивший по делу о «Сети пиццы», и Джои Теста из филадельфийской мафии. Все они стали моими друзьями. Итальянские мафиози, как и байкеры, за решеткой сплотились перед лицом общего врага, забыли раздоры и, казалось, приняли тот факт, что должны отбывать наказание. Они всё также стояли во главе своего бизнеса, руководя делами на воле с помощью тюремных телефонов и комнат для свиданий. Больше всего их занимало качество тюремных макарон и доступность тренажеров для поддержания формы. Промежуточное положение между итальянской мафией и уличными бандами занимали «Западники», нехилая ирландская преступная организация из Нью-Йорка. В Терре-Хот помимо некоторых ее рядовых членов «отдыхал» их умный и обаятельный босс Джимми Кунан. Остальное тюремное население состояло из психопатов, шпионов, извращенцев и отъявленных злоумышленников, которые отбывали сроки в несколько десятков лет.

Один из последних, корсиканец Лоран Фьоккони по кличке Шарло, стал одним из лучших моих друзей. Дело Шарло замыкало серию процессов над участниками «Французской сети». В 1970-х годах его арестовали в Италии, выдали Соединенным Штатам, обвинили в контрабанде героина и приговорили к двадцати пяти годам. В 1974 году он сбежал из тюрьмы в Нью-Йорке, удрал в бразильскую сельву, где безмятежно прожил семнадцать лет и женился на прекрасной женщине из города Медельин, в Колумбии. В 1991 году их обоих арестовали в Рио-де-Жанейро за контрабанду кокаина. Соединенные Штаты потребовали экстрадиции Шарло, припомнив побег. Правительство Бразилии пошло им навстречу. Так Шарло и очутился Терре-Хот.

Другого заключенного, с которым я завязал крепкую дружбу, звали Веронза Бауэр по прозвищу Дауд. Он состоял в организации «Черные пантеры» и в начале семидесятых убил полицейского. С тех пор сидел исключительно в тюрьмах особого режима. Дауд отрастил косички-дредлоки до пояса и посвятил двадцать с лишним лет тюремного существования шахматам и «Эрудиту», совершенствованию физической формы, овладению целительскими методиками. Он мог отжаться несколько тысяч раз без остановки, облегчить страдания или вылечить. Его единственного из чужаков индейцы допустили к участию в ритуалах инипи.

Типажи тюремщиков варьировались от жирных солдафонов, страдающих манией величия, до жирных и слабоумных отбросов местного ку-клукс-клана. Индиана — штат, где наиболее высок процент неграмотных и страдающих ожирением, и настоящее гнездо ярых куклуксклановцев. Тюремщики развлекались стрельбой, в том числе по животным, и затевали пьяные драки в барах. Одного обалдуя повязали за то, что бегал голым, другого — за то, что проносил наркоту, третьего уволили за участие в порнобизнесе заключенных. Даже тюремный священник погорел на героине.

Все вновь прибывшие должны были найти себе альтернативную официальную работу на сорок восемь часов, чтобы не ишачить на кухне за двадцать пять долларов в месяц. Существует множество разных занятий в библиотеках, прачечной, аудиториях и остальных общих зонах. Пока полным ходом шла операция «Буря в пустыне», я появился в отделе образования тюрьмы. Собеседование проводил приятный и сообразительный надзиратель по имени Уэбстер, несовершеннолетние сыновья которого воевали в зоне Персидского залива. Он устроил меня преподавать английскую грамматику заключенным, которые стремились получить диплом об общем образовании, приравниваемый к диплому средней школы. Моя заработная плата составляла сорок долларов в месяц. В свой первый день я стоял перед аудиторией из семнадцати молодых чернокожих, большинству из которых предстояло провести остаток жизни за решеткой. Уэбстер сидел сзади, готовый вмешаться, если возникнут проблемы. В прошлом они уже случались: в туалете обнаружили изуродованный окровавленный труп. Даже под защитой надзирателя заключенному сложно учить таких же, как он, потому что нельзя претендовать на авторитет или показывать свое превосходство, а тем более наводить порядок. Один неверный шаг — и к учителю начнут относиться как к подручному надзирателей или стукачу. Мне было страшно, но я взял за правило никогда не показывать свой страх.

— Меня зовут Говард Маркс. Надеюсь, что я смогу помочь вам подготовиться к экзамену по английской грамматике.

— Слышь, Уэбстер! Я не собираюсь ничему учиться у белой суки. Белая сука ничему не может меня научить. Ничему! Понимаешь, о чем я?

— Ладно-ладно, в этой тюрьме у всех равные возможности, — сказал Уэбстер, пытаясь успокоить Ти-Боуна Тейлора, убийцу полицейского и второе лицо среди «Вайслордс».

— Ни хрена подобного, Уэбстер. Не заливай, чувак! Нечего мне тут вешать всякое расистское дерьмо. Не собираюсь слушать его бред. Этот белый не может знать больше меня. Что он видел в этой жизни? Учила!

— Пожалуйста, зови меня Говард.

— Я сказал «учила»! Ты же хочешь учить, вот я и зову тебя училой. Понимаешь, о чем я?

— Ладно, если хочешь, зови училой.

— Учила, какое ты имеешь гребаное право учить меня английскому?

— Я англичанин, Ти-Боун. — Обычно я поправлял тех, кто называл меня англичанином, но навряд ли эти парни когда-нибудь слышали об Уэльсе.

— Ну и что? Это означает, что ты лучше говоришь по-английски, чем мы, ниггеры?

— Конечно. Мы придумали этот язык.

— Но у нас есть свой собственный, учила.

— Допустим. И он не лучше и не хуже английского. Но вы же хотите сдать экзамен по-английскому, а я хочу вам помочь.

— На кой хрен мне учить английский, учила? Я не собираюсь лажать твой язык или тебя, но не разыгрываю долбаного грамотея, учила. Понимаешь, о чем я? Я не прикидываюсь долбаным грамотеем, учила. Я больше не выйду на свободу. Это гребаное правительство засунуло нас сюда подыхать. Мы ниггеры и не прикидываемся американским говном. Если бы не белые, нас бы здесь не было. Наших предков привезли сюда в цепях против их воли.

— Меня тоже. И знаете кто? Черный пристав. Ти-Боун поднялся с места:

— Что за хуйню ты несешь, учила?

— Ты прекрасно меня понял. Кто бы мы ни были и как бы здесь ни оказались, все хотим отсюда выйти. Послушайте, парни, я только что попал в систему, но уже сообразил, что есть лишь три способа отсюда выйти: заплатить адвокату несколько миллионов долларов, которых нет ни у кого из нас; перелезть через ограду и дать возможность маньякам на службе у правительства, типа Уэбстера, попрактиковаться в стрельбе по мишени или выписаться отсюда.

— Как ты собираешься отсюда выписаться? — заинтересовался молодой торговец крэком из Вашингтона, округ Колумбия.

— А вот как. Большинство из нас получило больше, чем заслуживало. Некоторых просто подвели под приговор. Правительство бесстыдно переврало, сколько у вас было наркотиков, чтобы упрятать за решетку навсегда. Черным достается больше, чем белым. Многие на свободе хотят покончить с этой расистской политикой. Еще больше людей даже не догадываются, что происходит. Даже некоторые судьи не ведают, что творится. Судьи, несколько честных политиков и влиятельных людей способны изменить все. Не в обиду будь сказано, но большинство из вас не в состоянии написать письмо, которое они бы поняли. Те люди, что могут вытащить вас из дерьма. Не говорите мне, что собираетесь легко сдаться. Вот что я и имел в виду, когда сказал, что меня привезли сюда в цепях. Агенты DEA вломились в мой дом в Европе, притащили сюда меня и мою жену, оставили троих моих детей без родителей. Я ненавижу ваше дерьмовое правительство еще больше вас.

— Ладно, учила. Успокойся! Ты неплохой чувак. Я знаю, откуда ты приехал, — пошел на попятную Ти-Боун. — Научишь нас белому рэпу, учила?

— Договорились. Но почему же вы остановили свой выбор на английском, а не на испанском, португальском или французском? Эти парни поимели вас так же, как и мы.

— Ты про свой рассказывай, учила.

— Просто у вас хороший вкус. Вы дали нам музыку, а мы вам — слова. Начнем со знаков препинания. Вы их знаете? Что это? — Я поставил на доске точку.

— Это течка, учила. Растафарианец принялся возражать:

— Учила, пристрели его. Он говорит «течка», а я говорю «точка». Я родом с Ямайки, а на Ямайке «течка» значит месячные у суки.

Начальник отдела образования вызвал меня в соседнюю аудиторию.

— Маркс, ты готовишь их к сдаче экзамена на диплом об общем образовании, так?

— Именно.

— Но кажется, у тебя его нет.

— Чего нет?

— Диплома, Маркс. В твоем деле нет записи ни про диплом, ни про аттестат об окончании средней школы.

— У меня нет их.

— Возможно, начальству не понравится, что заключенный без диплома учит других заключенных. Понимаешь, что я хочу сказать?

— Но у меня степень магистра.

— Множество людей со степенями магистра не в состоянии подготовить к экзамену. Парикмахерская школа в этой тюрьме присваивает степень магистра людям, которые не умеют читать.

— Но я получил свою степень магистра в Оксфорде.

— Оксфорд в штате Висконсин? Кто был твоим тюремным надзирателем?

— Не Оксфордская тюрьма в штате Висконсин, а Оксфордский университет в Англии.

— Ладно, не обижайся. Правительство Соединенных Штатов осторожно относится к иностранным квалификациям. В основном, оно их не признает.

— Оно признает иностранные обвинения.

— Возможно. Я не криминолог. Я специалист по образованию и придерживаюсь мнения, что если иностранная квалификация чего-то значит, ее обладатель запросто сдаст экзамен еще раз. Хочешь запишу тебя на экзамен?

И я сдал экзамен, а потом, облаченный в ослепительную голубую мантию и квадратную шапочку, получил свидетельство от улыбающегося Уэбстера.

Отдел образования в сотрудничестве с местным университетом организовал вечерние занятия. Я хотел их посещать, но они предназначались только для американцев. Это меня взбесило: правительство США собирает в свои тюрьмы людей со всего света и отказывает им в праве на образование, потому что они иностранцы. Я отправился к начальнику отдела образования.

— Да, Маркс, в чем проблема?

— Это откровенная дискриминация. Почему иностранцам не разрешают учиться?

— Не забывай, Маркс, что каждый курс обучения заключенного обходится американскому налогоплательщику в две тысячи долларов. Ты платил налоги в этой стране?

— Американский налогоплательщик отсчитывает двадцать пять тысяч долларов в год за мое содержание здесь. Вам не кажется, что стоит истратить на десять процентов больше, чтобы я, выйдя отсюда, стал полезным членом общества, а не байкером или торговцем кокаином?

— Не знаю, Маркс. Я не экономист. Я специалист по образованию.

— Это глупо. И противоречит Конституции. А как насчет Пятой поправки, которая запрещает дискриминацию по принципу национальности?

— Не знаю, Маркс. Я не адвокат. Я специалист по образованию. В любом случае, Маркс, тебе стоило подумать об этом раньше, прежде чем ты приехал в Америку и нарушил наши законы.

— Я сюда не приезжал. Меня привезли вопреки моей воле.

— Значит, ты не должен был нарушать закон.

— Я и не нарушал.

— Обсуди это со своим адвокатом, Маркс. Я не могу помочь. Я специа...

— Знаю, знаю.

Я мог учиться заочно и обратился в Лондонский университет, чтобы изучать право. Меня приняли, и я засел в тюремной юридической библиотеке. Американские и английские законы во многом совпадали.

Сорок долларов в месяц — сумма небольшая, даже если заключенному бесплатно предоставляют жилье, еду, одежду и развлечения. Я тратил гораздо больше американцев из-за международных телефонных звонков — это был единственный способ поддерживать связь с семьей. К тому же заключенных, не оплативших штрафы (я должен был внести пятьдесят тысяч долларов), обязывали каждый месяц гасить значительную часть долга в рамках программы финансовой ответственности. Сравнительно хорошо (двести долларов в месяц) оплачивалась только работа на тюремном заводе — изготовление одеял для американских войск в Ираке. Но это было не для меня. Тем, кто не работал на войну, приходилось искать незаконный приработок, оказывая услуги счастливчикам, у которых водились монеты, или рабочим лошадкам, вносившим свой вклад в победу американского оружия. Левые доходы приносила кража еды с кухни, ножей с завода, всякой всячины из магазинов, а также самогоноварение, игра на спортивном тотализаторе, стирка белья для заключенных, изготовление именных поздравительных открыток, рисование портретов, минет, выбивание долгов и украшение внутренности камер. Некоторые заключенные стали тюремными адвокатами и помогали остальным скостить срок. Я занялся составлением для других заключенных ходатайств к судьям, адвокатам и конгрессменам. Довольно быстро добился двойной удачи — отмены осуждения и сокращения срока на десять лет, — благодаря чему стал пользоваться большим спросом. Хотя я никогда не требовал денег за свою работу, мне почти всегда что-нибудь давали: ворованную с кухни еду, теннисную ракетку, плеер, спортивный костюм с вышитой вручную надписью «Марко Поло», кожаный портфель. На мой счет пошли переводы из Нью-Джерси и Флориды с пометой «Заключенному от семьи». В среднем я зарабатывал триста долларов в месяц, более чем достаточно.

Увидела свет книга «Охота за Марко Поло» Сары Уолден и Пола Эдди. Редакция газеты «Мейл он санди» отправила мне ее в Терре-Хот на рецензию. Я дал свой отзыв. Книга напоминала полицейский справочник, но довольно точно и подробно излагала известные мне события. Одно выводило из себя: мой арест выглядел как кульминация битвы титанов, исход напряженной шахматной партии, между равно вооруженными противниками (мной и Ловато). Ловато черпал средства из колоссального федерального бюджета, пользовался поддержкой правоохранительных органов четырнадцати стран. Я же опирался на нескольких приятных парней. С тех пор как я покинул Майами и получил диплом в конце 1991 года, на воле много чего произошло. Запугав голландские власти, DEA заставило их арестовать Старого Джона, когда тот прибыл в Амстердам, и выслать в Майами. Он предстал перед судьей Пэйном, свидетельствовать отказался, но признал себя виновным, получил срок, который уже отбыл, и вышел на свободу. Балендо Ло признался в отмывании денег и тоже был сразу же освобожден. Филипа Спэрроухока выслали из Бангкока в Майами. Он рассказал DEA все, что знал, и получил свободу. Из десяти человек, выданных разными странами (что стоило огромных денег), девять оказались на воле почти сразу же после того, как предстали перед судьей Пэйном и покаялись. Меня единственного правительство США засадило за решетку.

Малик после освобождения вернулся в Пакистан. Затем полетел в Гонконг, где был арестован и выслан в Соединенные Штаты. Я представления не имею, почему так получилось и где он сейчас. Наверняка без Ловато не обошлось.

В Дюссельдорфе немецкая полиция арестовала Мак-Канна. В его машине обнаружили гашиш и фальшивый паспорт. По какой-то причине немцы не стали предъявлять ему обвинение за теракт на британской военной базе в Мёнхенгладбахе в 1973 году, из-за которого почти два десятилетия требовали его экстрадиции. С подачи Роджера Ривза, его обвинили в погрузке тонны марокканского гашиша в целях отправки наркотика в Англию. Возможно, как и американцы, они посчитали, что это куда более тяжкое преступление. В итоге немецкий судья, прокурор и адвокат Мак-Канна приехали в Терре-Хот допросить меня. Я поклялся, что не имел никакого отношения к сделкам с марокканским гашишем и, насколько мне известно, Мак-Канн тоже. Кида оправдали, хотя обвинение пошло на беспрецедентный шаг, заплатив Ловато, чтобы тот явился в суд и опроверг мои свидетельские показания. Гребаный Мак-Канн. Он до сих пор не получил ни одного срока за контрабанду наркотиков.

Поместив ложное объявление в газете «Тайме», лорд Мойнихан добился того, чтобы его младенца сына признали умершим и место в палате лордов отошло другому его отпрыску, еще более юному. Крестным отцом одного из детишек стал Крейг Ловато. Вскоре Мойнихан умер от сердечного приступа на Филиппинах. По крайней мере, об этом писала мировая пресса. Труп так и не нашли.

Под покровом тайны Том Сунде добровольно сдался DEA и не стал играть в молчанку. Он признал себя виновным в контрабанде наркотиков и получил условный срок — пять лет. Его патрон Карл продолжил искать миллионы Маркоса и насолил швейцарским властям, которые потребовали у Германии его экстрадиции. Немцы отказались выдать Карла. Сразу же после этого в Гонконге арестовали Джейкоби — США потребовали его экстрадиции по обвинению в том, что он продавал мне информацию. Гонконг отклонил запрос.

Роджера Ривза снова арестовали. Сбежав из тюрьмы Любека, он решил спрятаться в Америке. Его опознали и посадили в окружную тюрьму. Он начал рыть подкоп, попался и угодил в тюрьму строгого режима Ломпок, в Калифорнии. Чикагский наркодилер Рон Аллен, который был со мной в Пакистане, в конце концов попался и признал себя виновным в обмен на короткий срок. Только Джерри Уилле по-прежнему оставался на свободе.

Судья Роберт Боннер, глава DEA, посетил Лондон. «Дейли телеграф» сообщала, что на вопрос о моем двадцатипятилетнем сроке он ответил: «Я не знаю, как еще добиться, чтобы люди вроде Маркса оставили контрабанду наркотиков. Срок меня не смущает. Он точно его заслужил». Еще «Дейли телеграф» упомянуло, что я будто бы припрятал пятьдесят миллионов фунтов. Я написал издателю.

Письмо опубликовали, но предложение осталось без ответа.

Забрезжила надежда, когда Билл Клинтон объявил, что собирается баллотироваться в президенты. Человек с оксфордским образованием, который принимал наркотики, позволял себе интрижки и уклонялся от призыва в армию, был именно тем, в ком нуждалась эта нелепая страна. Затем он заявил, будто брал косяки в рот, но не затягивался и определенно не намерен легализовывать наркотики. Ко мне заявились журналисты из «Мейл он Санди», уверявшие, что имеют точные доказательства: я жил с Клинтоном в Оксфорде. (Может быть, он просто пассивный укурок.) Я не помнил, чтобы где-то жил с Клинтоном, но отрицать не стал. Может, когда-нибудь этот странный слух пойдет мне на пользу. Я уклонился от ответа на вопросы про моего старого приятеля Билла. Это было бы уже несправедливо по отношению к нему. Клинтон проваливал экзамен на бакалавра в Оксфордском Юниверсити-Колледж, когда я писал диссертацию в Баллиоле и обретался в Гарсингтоне. Я никогда не встречал никого, кто бы курил марихуану не взатяжку.

В тот год (1991) развеялись многие иллюзии. Напрасно я надеялся обрести свободу в ноябре 1996 года за примерное поведение. Шансы на условно-досрочное освобождение в Соединенных Штатах зависят не от поведения заключенного, как в Великобритании, а от тяжести совершенного преступления. Я этого не знал. Я не встречал никого, кто был бы освобожден досрочно. Все свои проблемы США списывали на наркоконтрабанду, и человек, ввозивший в эту страну крупные партии каких угодно наркотиков, не подлежал досрочному освобождению. Эти новости стали для меня сильным ударом. Приходилось свыкаться с мыслью, что меня освободят уже в новом веке. Я ознакомился с юридической литературой о досрочном освобождении. Для контрабандиста марихуаны вероятность досрочного освобождения зависела от таких факторов, как объемы поставок, изощренность преступного замысла, место в преступной иерархии, количество людей, которым осужденный отдавал приказы, масштаб операций и огласка, которую они получили. Я не обольщался. В юридической библиотеке я также обнаружил отчет Комиссии по условно-досрочному освобождению, которая высказывалась против занятий заключенных юриспруденцией. Пришлось прервать обучение в Лондонском университете.

И зря я предполагал, что буду переведен в британскую тюрьму. Сначала мое заявление о переводе потеряли, потом, после повторного рассмотрения, его отклонили ввиду тяжести содеянного. Чистый идиотизм. Убийц и контрабандистов героина уже не раз переводили в Соединенные Штаты и за их пределы. Я не сомневался, что за отказами стоял Ловато, но не имел доказательств.

До руководства Терре-Хот наконец дошло, что я не тот, кого следует держать в тюрьме особого режима. Они обратились по инстанции с ходатайством, чтобы меня перевели в исправительное учреждение, где режим не так строг, и больше возможностей продолжать образование. Из Федерального бюро тюрем пришел отказ. У меня снова возникло подозрение, что Ловато приложил к этому свою руку.

Ловато потребовал от британских властей конфисковать квартиру Джуди в Челси. Британский закон предупредил дальнейшее судебное преследование. Тогда Ловато выставил испанцам требование конфисковать дом в Ла-Вилете. Не на том основании, что дом куплен на деньги, полученные от сделок с наркотиками — он был приобретен на другие деньги и это не составляло труда доказать, — а из-за того, что я вел оттуда телефонные переговоры. Мой дом объявлялся базой преступной организации, подлежащей конфискации Соединенными Штатами или Испанией. На эту собственность наложили эмбарго, длившееся четыре года, по истечении которых даже непреклонные испанские власти не смогли выбросить Джуди с детьми на улицу, потому что ее муж пользовался телефоном.

Но ужаснее всего оказалось то, что мой четырехлетний сын Патрик спрыгнул с крыши высокого здания и переломал себе ноги. Никто не знал, почему он это сделал. Вообразил себя суперменом? Пробовал полететь? Бросился в объятия смерти, чтобы избавиться от непреодолимой внутренней боли? Или пытался покончить с собой, потому что у него не было папы? Никогда еще с такой остротой я не переживал жестокую реальность своего положения. Я не мог быть там, чтобы принять на себя боль Патрика. К тому времени, когда я выйду на свободу, отец ему уже будет не нужен. Сколько еще несчастий и трагедий я не смогу отвести от семьи? Господи, пожалуйста, не надо больше!

Следующий, 1992 год, добавляя тоски, начался отвратительно. Моего отца срочно доставили в больницу с тяжелым бронхитом. С самого начала я больше всего боялся, что родители тяжело заболеют. Господи, пожалуйста, не дай умереть ни одному из них, до того как я освобожусь! Я вспомнил первую и последнюю строфу стихотворения Дилана Томаса:

Отец выжил.

За моим окном началось строительство уникальных камер смертников. Хотя законы большинства штатов предусматривают казнь на электрическом стуле, в газовой камере и иными способами за особо тяжкие преступления, федеральное правительство вот уже десять лет никого не казнило, ограничиваясь заключением в тюрьмы. Положение дел изменилось при администрации Рейгана—Буша, когда стали выносить смертный приговор за преступления, связанные с наркотиками.

Восемь осужденных, все чернокожие были раскиданы по стране. Правительство США решило построить собственную «комнату казней» (для смертельных инъекций) и камеры смертников в Терре-Хот. Прямо перед моим окном. Это расстраивало.

Вдобавок мне сообщили, что Старому Джону, который лишь несколько месяцев назад вырвался из когтей DEA, поставили зловещий диагноз — рак. До того как стать бичом DEA и самым честным наркоконтрабандистом в мире, он работал электриком, имел дело с асбестом, что и подвело его медленно, но верно к гробовой черте.

Сидеть в тюрьме стало невыносимо. Разлука с семьей разрывала сердце. Я проторчал за решеткой уже четыре года, вдвое дольше, чем в прошлый раз. А впереди и того больше, если откажут — а так оно и выйдет — в досрочном освобождении. Джуди не дождется. Столько никто не ждет. В лучшем случае я выйду на свободу шестидесятилетним, без гроша в кармане, полным ненависти и никуда не годным инвалидом. Никто не захочет слушать мои скучные россказни о несчастьях, крови, насилии и депрессии. Кому нужен старик и урод? Никто не станет спать со мной. Да и мне уже снится не секс, а тюрьма. Вот когда до конца понимаешь, что с тобой приключилось — ты не можешь покинуть проклятые стены даже во сне. Когда я освобожусь, все мои дети уже вылетят из гнезда, их место займут внуки. Мы отправимся на могилы моих родителей. Я буду мило улыбаться детям Джуди и ее новому мужу, когда зайду к ним в гости, получив очередное пособие по безработице или пенсию. Проходя мимо дискотек, я попытаюсь вспомнить, когда танцевал в последний раз. Стоит ли этого ждать? Я заболел. Подхватил лишай и вирус гриппа. Мои легкие прокоптились, наполнились мокротой. Я не мог нормально мочиться. Не сгибалась левая нога. Болело все. Десны покрылись гнойными нарывами. Мне вырвали одиннадцать зубов. Любое другое лечение зубов посчитали скорее эстетическим, нежели целительным. Неудачно подогнанный пластмассовый зубной протез, болтался во рту. Чтобы читать, мне требовались очки.

Впадая в отчаяние, я всегда ищу спасения в религии. Но правые христиане Америки отвратили меня от христианства. Если Бог был республиканцем, я не хотел его знать. Однако, проведя много недель за чтением Библии и священных книг других религий, я наконец осознал свою ошибку: нельзя воспринимать себя слишком серьезно. Надо просто как можно больше помогать людям, заботиться о здоровье тела и души и принимать все, что на тебя надвигается. Не в моей власти изменить происходящее. Я могу поменять только свое отношение к нему. Итак, я должен провести немалый срок в тюрьме. Дело серьезное. Ну и что? Что дальше?

Теперь у меня была собственная камера. По соседству «квартировал» Большой Джим Нолан, а с другой стороны — Медведь, еще один «Беззаконник». Я отказался от табака после тридцати пяти лет курения. Из-за того что у меня постоянно брали анализы мочи, бросил принимать и другие наркотики. За употребление их могли накинуть срок. Марихуана обнаруживается в моче в течение тридцати дней, героин — один день. Марихуаны и не предлагали, зато героина — сколько угодно. Я мечтал о здоровенном штакете, который курну, отмотав срок.

Каждое утро я вставал в пять, занимался йогой, потом обычной гимнастикой, которой меня научил Дауд, выпивал натуральный апельсиновый сок, читал священные писания, учил городских чернокожих грамматике в течение трех часов, пропускал обед, два часа играл с Шарло в теннис, еще три часа преподавал, ел полезную пишу, несколько километров проходил по дорожке, работал в юридической библиотеке, снова занимался йогой и медитацией в течение часа и перед тем, как отойти ко сну, читал классические романы. Шарло тоже работал на отдел образования — преподавал математику латиносам. Мы уговорили начальника отдела позволить нам бесплатно преподавать по вечерам французский и философию. Чернокожие мусульмане высоко ценили лекции о том, как арабские философы Ибн Сина (Авиценна) и Ибн Рушд (Аверроэс) сохраняли наследие древнегреческих мудрецов, в то время как европейцы погрязли в варварстве. Итальянские мафиози любили слушать о том, сколько древнегреческих философов и математиков, таких как Пифагор и Архимед, по сути дела были итальянцами119, и что Ренессанс, бесспорно, дело рук потомков Ромула и Рема. У них в активе кроме Римской империи, Римско-католической церкви и мафии числилась великая культура.

Я набрал хорошую форму, выздоровел, расслабился, выглядел счастливым и вроде бы получал удовольствие от жизни. Я был таким же, как все остальные заключенные. Минуты казались вечностью, но месяцы и годы пролетали. Тюрьма оставляла на мне свои отметины.

Я осознал это, когда в 1993 году меня навестили сначала родители, потом Мифэнви, а после нее Эмбер и Франческа. Я понял, что терял. Отец, оправившийся после болезни, сделал героическое усилие и пересек Атлантику, и мне выпало семь прекрасных свиданий с ним и с матерью. Мифэнви хотела отметить вместе со мной свой двадцать первый день рождения, и мы отпраздновали его в аскетической комнате для свиданий тюрьмы Терре-Хот. Франческа выглядела такой, какой я помнил Мифэнви. Я принял Эмбер за Джуди. Незабываемые встречи продолжались пять дней.

Эмбер и Франческу привез в США Джулиан Пето, мой самый верный друг. Джуди не смогла приехать. Правительство США, хоть и уверяло в обратном, запретило ей въезд в страну.

А что делал я? Похваливал себя за то, что сносно выживал в самой жесткой тюряге, между тем как настоящая жизнь продолжалась без меня. И я это принимал! Правительство США воспрепятствовало моему переводу в британскую тюрьму и не позволило встретиться с женой. Эти ублюдки зашли слишком далеко. Я снова рвался в бой. Я должен выбраться отсюда!

Я рассудил, что, несмотря на постоянные отказы отправить меня в Европу, это самый лучший способ вырваться. К тому времени я получал около пятидесяти писем в неделю от родственников, друзей, адвокатов, журналистов и просто людей, желавших мне добра, заинтересованных тем, что они обо мне прочитали. Я отвечал всем. Было ясно, что многие поддержали бы мой перевод в Великобританию. Все считали, что американцы чересчур жестоки ко мне. Шел сбор подписей в поддержку перевода. Джуди ездила с детьми по школам и барам Пальмы. Родители обошли едва ли не каждый дом в Кенфиг-Хилл. Самый крупный сторонник легализации марихуаны в Великобритании Дэнни Роше добился того, чтобы половина Ливерпуля подписала петиции. Мать с отцом обратились к члену парламента от лейбористской партии Уинну Гриффитсу, который принял нашу сторону и неустанно работал, чтобы добиться моего перевода. Мощную акцию проводила знаменитая благотворительная организация Великобритании «Заключенные за границей», а также «Фонд тюремных реформ», «Освобождение», «Правосудие» и «Кампания по легализации марихуаны». Действия их координировала замечательная женщина, которую я никогда не видел, Джуди Якуб из Ланкашира. Журналисты Би-Би-Си—Уэльс взяли у меня интервью и выпустили в эфир передачу, в которой высказывали свою поддержку. «Гардиан» напечатала статью Дункана Кэмпбелла, написанную в мою защиту. «Уэльсон санди» опубликовал следующую передовицу:

Даже Министерство внутренних дел Великобритании зашло настолько далеко, что официально потребовало моего возвращения на родину. Подключились американские организации. Многоконфессиональный благотворительный союз «Посещение и поддержка заключенных», опекавший меня и сотни других заключенных, которых никто не приходил проведать в тюрьмах США, писал письма в правительственные учреждения. Тем же занимались «Семьи против обязательных низших пределов наказания», самый активный двигатель тюремных реформ в США. На стол министра юстиции Джанет Рено легли тысячи и тысячи ходатайств. Ничто не помогло, но на сей раз властям потребовалось много времени, чтобы сказать «нет».

Колледж Баллиол, некоторые из членов которого тогда занимали высокие посты в правительстве Соединенных Штатов, также предпринимал неослабевающие попытки заступиться за меня. Я никогда не ожидал такого. Кристофер Хилл, бывший глава колледжа, и Джон Джоунз, тогдашний декан Баллиола, регулярно писали мне, пока я находился в тюрьме. Джон даже попытался получить у тюремной администрации разрешение на то, чтобы я откорректировал «Реестр колледжа» до его публикации, но не добился согласия.

В Соединенных Штатах существует Закон о свободе информации. Он позволяет получить все имеющиеся в распоряжении правительства материалы, которые относятся к определенному человеку, представляющему ходатайство. На это уходит уйма времени. Заявление путешествует от одной инстанции к другой. Нередко теряется. У всех полно своей работы. Существует множество оговорок, которые запрещают обнародовать некоторые документы. В итоге большие куски обнародованных документов замазывают черной краской для того якобы, чтобы не помешать расследованиям DEA. Самые невинные документы приходится выцарапывать через суд. Но при известном упорстве их все же удается добыть, и это всегда стоит затраченных усилий. Я раздобыл разные бумаги.

Ловато отправил следующее письмо Джо Меко, региональному директору тюрем:

Это объясняло, почему меня держали в самой крутой тюрьме Соединенных Штатов. DEA не потрудилось предложить никаких убедительных аргументов правительственному учреждению, ответственному за решение о моем переводе, а просто солгало: «Следует отметить, что при заключении между сторонами сделки о признании подсудимым своей вины помощник федерального прокурора заявил перед судом, что мистер Маркс должен отбыть минимум двенадцать лет в тюрьме США, прежде чем будет принято какое-либо решение о переводе». Потому-то меня и не переводили в британскую тюрьму, как рекомендовал судья.

Моему куратору в Терре-Хот DEA написало:

А мне руководитель группы Крейг Ловато адресовал такое послание:

Крейг не только похлопотал, чтобы я не вырвался из ада Терре-Хот, но еще имел жестокость напоминать о наркодилерах, которых казнят за моим окном. Он давал знать, что осведомлен о моих попытках добиться перевода, и затевал какую-то странную игру, переписку кошки с мышкой. И даже не имея никаких доказательств, что именно он убедил иммиграционную службу не пускать в страну Джуди, я был убежден: это его работа.

После моего осуждения Бронис представил ходатайство о снижении срока заключения. Это делается всегда, чтобы судья мог, поразмыслив, изменить приговор. Ходатайство подается до истечения ста двадцати дней после признания подсудимого виновным, и судья волен рассматривать просьбу сколь угодно долго. В моем случае судье Пэйну потребовалось четыре года. Пока решение не принято, к ходатайству присовокупляются дополнительные материалы. Мы передали судье множество писем от людей, обеспокоенных душевным здоровьем моих детей и несправедливым обращением со мной. Каким-то образом Бронису удалось добиться, чтобы дело слушалось на открытом судебном заседании, и чтобы помимо всего прочего получили оценку злонамеренные действия агентов DEA. Поводом ходатайства послужило то, что наказание оказалось более суровым, чем того хотел судья.

В первый раз за четыре года я покинул пределы Терре-Хот. После недельной остановки в Эль-Рено меня, в наручниках и кандалах, доставили на самолете в Исправительный центр Большого Майами. Там, правда, я, как склонный к побегу, был засунут в карцер. Слушание состоялось в Уэст-Палм-Бич. Ловато прилетел туда, дабы убедиться, что судья получил его сообщение. Верный Джулиан Пето прибыл выступить в мою защиту. На свидетельское место поднялся Ловато. Он хромал, явно мучаясь болью в колене. Мне стало его жаль. Уж не сходил ли я с ума? Ловато дал показания, и Бронис его уничтожил. Тогда Ловато заявил, Джуди и дети не испытывают недостатка в деньгах, как ему сообщили, Джуди до сих пор носит «Роллекс». Эти часы были моим подарком ко второй годовщине свадьбы. Судья Пэйн не вынес постановления, сказав, что известит нас о своем решении. Меня отвезли в окружную тюрьму Уэст-Палм-Бич, и следующие пять недель я провел среди чернокожих, под звуки рэпа и хип-хопа. Почти как дома. За сим последовала неделя в карцере, в Майами, Эль-Рено и опять Терре-Хот. Моего хорошего друга Шарло Фьоккони перевели в другую тюрьму. Я очень сильно по нему скучал. Спустя месяц мне сообщили три постановления судьи Пэйна: срок моего тюремного заключения сокращен на пять лет, с двадцати пяти до двадцати лет; я подлежу немедленному переводу в Великобританию; если же какая-либо правительственная организация этому воспрепятствует, меня должны заключить в тюрьму общего режима. Я не усмотрел здесь большой победы: ну скинули несколько лет. Однако все выглядело так, как будто я скоро покину Соединенные Штаты.

Сокращение срока означало, что через несколько месяцев будет решаться вопрос о моем досрочном освобождении. Я не имел причин полагать, будто что-то изменилось в отношении властей к крупным наркоконтрабандистам и видам последних на досрочное освобождение, но мои заявления приняли и в конце января 1995 года пригласили на слушание об условно-досрочном освобождении. Со мной пришел Уэбстер и заявил инспектору по досрочному освобождению, что лучше меня преподавателей он не видел и что я, несомненно, исправился. Я ожидал увидеть Ловато, но его не было. Я ожидал услышать прежний бред о моей наркоимперии. Вместо этого мне сказали: «Пожалуйста, мистер Маркс, пока ничего не говорите своей семье, но мы собираемся рекомендовать членам региональной комиссии по условно-досрочному освобождению, чтобы вас освободили досрочно 25 марта. Право окончательного решения за ними. О том, что они решили, вы узнаете в течение трех недель. Слушание окончено».

Я пережил бурю эмоций. Мне предоставляли максимальное досрочное освобождение. Это было неслыханно. Вопреки совету я известил семью. Все рыдали. Не исключая меня.

Полагаю, что и Ловато тоже. Я так и не узнал, что случилось. Одно из двух: либо судья Пэйн переговорил с кем-то из Комиссии по условно-досрочному освобождению, либо Федеральное бюро тюрем не известило (намеренно или случайно) Ловато о слушании, поэтому он не смог предъявить официальные возражения. Я страшился того, что Ловато все узнает, доберется до региональной комиссии и вставит палки в колеса, но в День святого Валентина получил посланное небом подтверждение, что подлежу досрочному освобождению и депортации в Великобританию. Мне даже не пришлось бы выполнять условия досрочного освобождения: кто бы стал это контролировать? Но если бы требовалось каждый день мочиться в бутылочку и отправлять ее в ближайшее американское посольство, я бы и это делал.

Прямо на свободу из Терре-Хот не выходит никто. Оттуда отправляются на судебное разбирательство или в тюрьму менее строгого режима, вступая на долгий путь к тюремным воротам. Мне было грустно. Я чувствовал себя виновным перед теми, кто оставался в неволе. Большинству из них никогда не видать свободы.

— Говард, сделай кое-что для меня, — попросил Большой Джим Нолан. — Пришли европейских журналов с бабами, дерущимися, как кошки. Тогда я смогу дважды подрочить перед завтраком. Знаешь, теперь у «Беззаконников» есть филиал в Англии. Сходи туда и передай от меня привет. Когда-нибудь я приеду с ними повидаться.

— Если мы когда-нибудь сможем для тебя что-нибудь сделать, Говард, дай знать, — сказал Виктор Амусо, босс Вик.

— Хоть кто-то из нас освободится, Говард, когда ты доберешься домой. Да благословит тебя Господь! — изрек Медведь.

— Возьми этот камень, Говард, — предложил растафарианец Дауд, бывший активист «Черных пантер». — Это святой камень североамериканских индейцев. Во время шмона он становится невидимым. Его никто не найдет. Это значит, что с тобой всегда будет часть нас.

— Прощайте, ребята! Многое от вас всегда будет мною, а не просто со мною. Я не забуду вашего мужества, печали и доброты, ваших страданий, терпения, силы и добродетели. Я вас люблю.

И я покинул тюрьму особого режима Терре-Хот, все так же закованный в цепи, чтобы пуститься в семинедельное путешествие, подошедшее к концу, когда самолет авиакомпании «Континентал» стал снижаться над Сурреем. В аэропорту Гатуик сотрудники паспортного контроля лишь пару секунд смотрели на мой временный паспорт. Этот листок бумаги, пластиковая кредитная карточка заключенного тюрьмы особого режима США и экземпляр книги «Охота за Марко Поло» помогли мне выпросить в офисе Управления почт и телеграфа в аэропорту британский гостевой паспорт, действительный в течение трех недель. Я обменял доллары США на фунты и обзвонил всю семью. Купил билет на Мальорку. В аэропорту Пальмы я увидел восьмилетнего мальчика. Его голубые глаза сияли. Он бросился ко мне:

— Привет, пап!